В угар Перестройки я встретил приятеля (тогда ещё философа) в заброшенном двухэтажном домике с проломленной стеной и текущей крышей. Из его рук проистекал портвейн. Падал снег. Приятель философствовал, а я глядел на прохожих и думал, почему население Руси тупеет, и почему русские так любят снежные зимы. Очевидно, что снег укрывает грязь, и та не раздражает. Ответ на первый вопрос также был на поверхности, но ввиду своей громоздкости в голову не лез. Приятель философствовал в духе русских философов, а на выцветших ободранных обоях домика проступила надпись: "Платон - пидар!", что было справедливо, да и что он знал о русских? Пока я читал надпись, обои отвалились. Чуть позже я понял, что это упала стена, и обзор увеличился. Отупевших прохожих стало больше. На втором этаже послышалась возня. На кухне ухнуло, и сверху рухнул бомж. Приятель размышлял об исповеди Толстого. Бомж удивился и умер физически, хотя как личность, он скончался ещё при падении. Кто-то мочился на край угла. Миллионы лет придонные отложения окаменевших моллюсков ждали своего часа, чтобы превратиться в известковую штукатурку и быть обоссанными. Кто ж этот безумец, посягнувший на Время - наверняка, безмозглое существо. Я посмотрел: так и есть - у него совсем не было головы на плечах, и оттуда шёл пар. Безмозглое существо перестало мочиться и окинуло взором заброшенный дом, хотя у него и не было головы, но всем своим видом он показывал именно это намерение. Существо глухо откашлялось и примкнуло к отупевшим прохожим. Я вдруг испугался, а что будет, если снег растает? Ведь снежный покров не самоцель зимнего сезона, а предмет обожания русских. Грязь же есть причина беспредметной русской тоски. Приятель заекал, и неожиданно сказал, что Перестройка идёт. В доме как-то сразу возникли два нравственно-этических урода с лицами суровыми и практичными, как задницы. Они не ладили с эстетикой и поглощали вино с оглушительной вонью. Спирт неотвратимо портил их тела, как растлевающий дух убивает материю. Снег не таял на их головах, и они выглядели как чучела русских людей. Казалось, белковые тела нашли иной способ существования. Вдруг один поперхнулся и умер. Другой или не заметил, или не захотел замечать этого и продолжал говорить в то место, где стоял усопший. Строго говоря, это был даже не говор, а излияние души из удушливых недр. И, когда она вылилась полностью, он хотел затосковать, но тосковать было нечем, и он умер. Нет нас без души, - думал я, и почти уже плакал, тем более что приятель молчал. А вот ведь попадёт в этот заброшенный дом иностранец, не знающий Россию, а видевший её только в CNN и BBC, и будет думать, что она такая и есть, и что таков русский стиль. И к какому же жанру он отнесёт Россию? Да по неведению своему к скучному. А ведь русские тоской маются, когда только снега нет, и потому кричат от томления духа. Но ничего, будет и над нами рог изобилия, хотя Россия и выше сытости. Но если держат Россию, значит, это кому ни будь нужно, и я даже знаю кому - конечно же, Всевышнему, и я слышу его посланца - ангела, присевшего мне на плечо. Только что ж это он так орёт? Приятель говорил о Гегеле, а у меня на плече сидел кот и орал на другого кота у моих ног. Я погладил кота, любовно потискал. Поймал другого, тоже потискал. Всех котов перетискал, и всё само собой прояснилось: я вдруг осознал, что Россия - это неосознанное создание, гуляющее по вольной Вселенной само по себе, и для первого встречного она лишь смутное его представление о ней. А её неприглаженность, на самом деле, есть проявление природной духовной феноменальности, стоящей выше всякого бытия и мышления.
Портвейн иссяк. От Перестройки несло перегаром. Шёл снег. Из заброшенного домика вышли двое: один перестал быть философом и стал кришнаитом, другой пристрастился тискать котов, обожал снежные зимы и сторонился прохожих.