Уморин Алексей Виленович : другие произведения.

Лис

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Евгении

  
  
  
   Лис
  
  
   Посвящаю Евгении
  
  
  В большой норе, что у развилки реки, у мшистого серого камня, как раз там, где зимой луна выходит из-за бугра, жил старый хвостатый Лис. И не очень-то был он стар, седые волоски только-только начали пробиваться на боках, и матёрые тетерева, и бородавчатый сом из Дальнего озера, которому однажды лис выкусил целый плавник, больше всего в лесу опасались именно его, да только лису нравилось так думать о себе.
  Что она стара, что опытна и седа, решает, в конце-концов, любая лиса, у которой побелел от времени ус. А уж наш знакомец - крупный хвостатый Лис - отрастил уже и серебристые волоски над передними лапами, так что мог с полным право считать себя стариком и с большим уважением относиться к себе. Тем более - тому были причины, и, во-первых, нора. Когда, ещё давным-давно, Лис впервые забрался в неё, там еще сильно пахло барсуком, и была она тёмной и тесной. Но, что тогда поразило Лиса и что заставило (вопреки обыкновению) выгнать барсука, (который, если откровенно, ничего не терял, ибо был толст, к тому же имеол ещё две норы: у холма и у Острого камня) - был то прекрасный вид, открывавшийся из куста у входа в нору.
  -Лунными ночами, - думал Лис, зализывая лапу, укушенную барсуком, - лунными ночами так славно будет посидеть у входа или, даже не вылезая целиком из норы, просунуть голову и взлаять от восхищения, окинув взглядом Божий мир... И - так оно и случилось, так оно и было дальше, ибо в душе наш Лис был поэт, даже немножечко рисовал тонкой веточкой на мокром речном песке. А ведь вы представляете себе, что такое: перестраивать нору толстого, неопрятного барсука - одних только шерстяных набрюшников целая тачка набралась.
  ...Он скрылся в норе и долго-долго не показывался наверху: рылся там, шипел, урчал и задом выбирался из норы, нагребая всё новые волны песку. Испачкал хвост, занозился, устал, но кончил труд заполночь. Сороки из ближних берёз, что, стрекоча, хороводили день-деньской над новым соседом, уже отправились спать, а он всё копал и копал, выкусывая из стенок дождевых червей - подкреплялся. Наконец, узкий вход, коридор с вешалкой, кухня, гостиная, детская (тут Лис заглянул вперёд), две спальни с окнами на реку, туалет и ванная были готовы (ванну он слепил из глины сам, углём, сам, обжёг, покрыв синей и красной глазурью так, что стенки искрились, а купаться были радостно и горячо); и тогда он осторожно вышел, прогнал зашуршавшую любопытную мышь, и, уже при Луне, издалека прорыл тёмный извилистый ход - запасной, а потом - тайный, еще один. Никто не узнал, хорошо, что сороки уже спали.
  (Бедный Лис, весь в песке, целый день принужден был выходить на их настойчивый стук у входа и, протирая одной лапой запорошённые глаза, протягивать другую - здороваться и представляться. Бездельницы, от скуки, прилетали здороваться, каждая по нескольку раз, - льстило, что столь известная в округе личность пожимает им костлявые жёлтые лапы, и под конец, Лис вовсе измаялся. Но сразу нашёл выход: взял большую фанерку и написал всё, что нашёл у себя в паспорте, а снизу, крупными буквами: 'ЕСЛИ ВОПРОС СРОЧНЫЙ - УКУШУ!' - и с того момента его никто не беспокоил. Так и перезимовал.)
  А потом пришла весна. И свадьбы. Лис женился и у него стала Лиса.
  Нельзя сказать, что был Лис франтом. Конечно, висели на плечиках во встроенном в нору шкафу три новые нахвостные попонки. Но годов этом приобретению было едва не столько же, сколько самой норе, а выглядело как новое. Потому что куда в лесу нахвостные попонки надеть? Приёмов нету - Хозяин ушёл на юг, а если на охоту, то прощай вещь: наверняка угваздаешь или порвёшь. Ту же крысу водную хватать - в тине напрыгаешься... Словом, так и ходил без попонок Лис, вообще без ничего ходил, только в самые холода надевал фетровые боты, что купила у Бобрихи Лиса. Обходился. Но однажды...
  Однажды Лиса, проснувшись поздно - ночью всё снилась сова: летала и норовила на голову сесть, - обнаружила, что выход из валенка (где Лиса спала) пуст, традиционная копчёная мышь не ждёт её в тарелке, мужа в дому нет, а на столе лежит записка: 'Жди, приду сюрпризом'. И подпись внизу 'Лис'.
  
  Лиса, да будет известно, была дама грамотная. И про то, как телеграммы надо писать узнала еще тогда, когда её черно-бурая мать сообщала её отцу о великой заячьей войне. Но, чтобы родной супруг экономил слова в записке родной супруге..? Словом, была Лиса удивлена и глубоко задумалась.
  Тем временем её старый и хвостатый Лис, оцарапываясь и шипя, пробирался сквозь колючие кусты в дальнем Неглинном овраге. Кусты были крепкие и порой, сухая толстая ветка с ходу тыкала в его отощалый с весны бок. Но, оставляя буковки зимней шкуры на зазеленевших ветвях, Лис бежал и бежал, пока мох под лапами не стал мокрым, а лапы не начали проваливаться. Пузыри пошли из земли. Пузыри, и в каждом сидевший радужный Сфинкс вопрошал что-нибудь. Лис помалкивал. Со Сфинксами это лучший способ, пока Сфинксы радужны. Тем более, что пропастей рядом нет, одна тина. Поэтому он продолжал идти, молча,, стараясь лишь повыше задирать башку, пока Сфинксский овраг не упёрся в Сизый пруд, известный любому в лесу, как главная обитель лягушек. К лягушкам же Лис питал слабость.
 Тут надобно пояснить то, что в лесу главное - не попасть впросак. Если вы лев, а ведёте себя, как заяц, то будьте покойны: найдётся пара смелых лис, что с удовольствием приготовят из вас обед. Даже если вы лев, повторю, но постыдны. И наоборот: если вы ёж, а ведёте себя, как лис, то двое-трое колючих соседей с величайшей радостью докатят и столкнут вас в ручей, чтобы посмотреть, как в холодной и прозрачной воде развернётесь из колючего комка, фырча. Они будут долго и заливисто хохотать, глядя, как крутит вас вода, как жалобно плещут в ней узкие и смешные, с тонкими коготками ваши лапы. А всё протсо: в лесу надо быть тем, кто вы есть, даже если вы - хорь.
 Вот так и делал Лис. Он питал слабость к лягушкам, и, хоть съедал их до шести кряду в голодный час, но не считал нужным скрывать, как ему нравятся лягушечки. И вовсе не только лишь потому, что зелёненькие, упругие и скачут (вкусные-вкусные!). А потому что на сытый желудок с ними можно и поговорить. Словом, весь комплекс отношений Каа с бандерлогами Лис точно носил в себе.
 - Слава Небесному Лосю, Лис не Удав! - сказали в лесу, и то была истина. Ведь и формальная правота: Лис - не удав. И весь лес это знал, ценил и радовался, только нам тут, в средней полосе Каа и не хватало. Кого змеищу жрать, - бандерлогов нетути! Со своей стороны и Лис сам не желал лучшего, нет, не воображал, но и не был олень, а оставался не дурак ловить лягух, скача по тине и грязи, как полагается, а что до умиления жабке иной, порой расплывающемуся по сытому уже лицу, - так то простительно, личное дело.
 Итак, сейчас он шёл и шёл, а только меж пальцев лап из бурой шкуры мха перестала просачиваться вода, остановился и оглянулся. Поискав глазами и сделав еще несколько шагов вбок, нашёл и ткнул белую продолговатую косточку звонка над жестяною стрелой с витееватой надписью: 'Лягухград'.
 ...Вода за нестойкой камышовой стеной взбурлила, и из разбегающихся кругов вылез массивный рогатый страж Волосук - жаба, издавна хранившая Западные ворота Лягушачьего царства. Царства, истинно, ибо в мелком и тихом Срединном - так называлось озеро, - лягушки издавна строили свои подводные терема и там же, в коряжьих хоромах, изукрашенных красным червём и мозаикой из перламутровых куколок, жили цари лягушачьего племени Зеленкваки, от Зиждителя Первого, до нынешнего Зеленквака 746 (сокращ.: ЗК - 746) - солидные, по-европейски образованные, с лапок до шишечек на макушке в холе, ряске и неге. Весной, изумрудные красавицы вымётывали здесь бессчётную крупу икринок, плодя Зеленквакам горластых подданных, тут жило и мирриадное, плотное даже наощупь облако комаров с мошками, доставляя богатый стол прямо ко рту озерного народца. Они же и затрудняли до бесполезности любую попытку добраться к озеру земным путём. 'За-е-да-ют!' с этим криком любой незадачливый Синбад улепётывал от озера восвояси, лишь только вступал в заповедные границы. Любой, - но не Лис.
  Про то, как складывались отношения нашего героя с лягушками о.Серединного, умолчим. Когда-нибудь, вздевши очки, и с характерной для таких персонажу паганелевой неуклюжестью, вечноупоминаемый 'пытливый читатель' отыщет благословенные места, где очевидцы - а многие живы и, на обговорённых условиях, предоставят любые сведения - узнает, почему Лис, ловко уплетавший за обе щёки лягушек со всеми их лапками, не только не терял расположения каждого из очередных Зеленкваков, но и знал: за него всегда замолвлено словечко перед летучими бойцами Высасывающего Народца, которого, по лесам, не боялись только дерево, да глупец. Но, деревья не ходят, дурак же... - что дуракам делать в лесу?
  А, может быть, мы и сами историйку воссоздадим, только спустя время, попутешествовав Великою Жёлтой рекой, и Красной тоже, что покраснела во времена Ой-ой-ойвойны Китов со Слонами, исключительно из того проистекшей, что надо же выяснить 'если Слон на Кита налезет, - кто победит?'
 Итак, обещаем, если... если, после всех дальних странствий, странных троп, пещер-переходов, оставивши позади океаны, верблюжьи караваны, тропики с пароходами и опингвинненные полюса - потом, когда и если, разобравши дорожный, оклеенный бирками кожаный чемодан, поколесивший по миру за путешественником, чемодан седой и потёртый, которому, только дай волю, как он откинется в кресле, и потекло - о револьверах, копьях, иззубренных кинжалах, о беспримерной храбрости, гордости и отчаянии, о спасении и ничтожных шансах, о неисчислимых алмазах, и золотых слитках в вьюках ускользающего сокровища, - обо всём, чем, по рассказам, неизменно полны великие путешествия....
 - Зачем?
 - Вероятно, чтобы был повод ахать, взвизгивая, недоумевать, тараща глаза - да неужели, да как же могло быть! - дивясь, под плавное течение были, пока рассказчик, сморённый теплом и удобным креслом, не задремлет, вытянув ноги и выделывая рулады кожистым, пробитым обойными, с медными шляпками, гвоздями носом.
 ....Вот всё это, очень возможно, случится тогда и будет, но - после-после, потом. Потом.
 Пока же, Лис позвонил и, увидев Волосука, поздоровался, быстро сказал: 'Я по делам!' и, скорчив недовольную рожу, рогатый жаб пропустил его.
 Лис быстро прошёл в камыши и, заслонённый от хозяина своими плечами, наконец позволил себе ухмыльнуться.
 Ухмылялся он вот почему. Как страж был Волосук не всем хорош. Ростом с доброго ежа, с рогами, сильный и упорный, он, конечно, мог один сражаться с целым войском врага, но по нраву... По нраву не нашлось бы в лесу и бабочки добрей и разговорчивее Волосука. А если прибавить к тому нужду по долгу службы целыми днями по долгу службы сидеть в тесной караулке у тростникового перископа, вылупленного на резвости цветных мотылей с с жабОками в отмелях, можно представить, что добрый пришелец надолго застревал при вратах лягушьего Царства, под прессом болтовни могучего Волосука. А уж если удавалось тому залучить гостя в свою избушку, (и грех было отказываться: нет в лесу чая вкусней, чем заваривал этот жаб из тайных, лишь ему ведомых трав, собранных на полную Луну), то и вовсе пропадала надежда у посетителя достичь лягушачей столицы раньше завтрашнего дня. Ведь он и приколдовывал, Волосук. Оттого интересны были жабьи рассказы, когда, со словами, вставали туманные, но красочные картины. 'Получше любого телевизора!' говорил бывалый и не жалел о времени никогда. Ещё и на обратном пути, со связкой сушек, обязательно к Волосуку заходил.
  Лис не раз пользовался жабовым гостеприимством: и в воротах у костерка на пеньке сиживал, и в караулке чаи ночами гонял. Дружили волосатый с рыжим, но сегодня не было ни часа, ни секунды свободной, потому Лис так и сказал, не тянул.
  Тот понял. Друга-то как не понять...
  Осторожно и легко Лис вошёл в холодную весеннюю воду, продвинулся, глядя, как мохнатые ноги его подымают туманные вихри с илистого дна, поджал от холода живот, когда вода коснулась его, и поплыл. Он плыл, шевеля в прозрачной воде лапами и, если глядеть снизу, то казалось: по блестящему вогнутому зеркалу двигается светлая барка, и гребцы машут вёслами, не вынимая их из воды. Ещё снизу было бы видно: весь Лис опутан блестящей икряной сеткой серебряных пузырьков - словно в шарах награднОго серебра шла по зеркалу пушистая барка, искрясь. Хотя, если подумать, кому было смотреть на Лиса из-под воды? Но, не будем забегать вперед, кто знает, может и вправду был, был некий, выпуклый и внимательный глаз, который не только увидел, как Лис плыл, но и последовал за ним у дна, внизу? Кто знаете?..
  А тем временем Лис плыл себе и плыл, гнал перед собой косую волну и, не спеша работая лапами (но сильно, так, что выпукло двигались лопатки), постепенно приближался к плоскому островку, лежавшему почти посередине озера. Там жил царь, и туда плыл Лис.
  Понятно, Лис не впервые плыл на островок. Отнюдь. И даже когда он был молод, и, кроме гастрономического, не имел никаких интересов среди лягушек, даже тогда он регулярно заплывал сюда, чтобы... - Отвлечёмся.
  Ах, милый мой читатель, тебе и не ведать, как славно, как сладко было на этом островке. Сложенный из плоских и гладких сланцевых плиток, сам плоский, медленно подымающийся из вод островок был идеальным местом для тех, кто любит одиночество. А Лис не только любил одиночество, но еще и занимался подводной охотой. Да-да, это было одной из странностей молодого, когда-то, но затем неизменным осталось и взрослого, и даже у старого, как он думал теперь, но всегда хвостатого Лиса. Это же просто чудо было: надеть маску, натянуть ласты из длинных и упругих листьев фикуса (молодой Лис обворовывал летом все листья с маминого фикуса и продолжал бы это делать зимой, в запас, если бы родители, доведённые до отчаяния видимой мукой растения, не принесли в жертву старый, бабушкин, вполне еще, надо сказать, исправный зонтик. И Лис немедленно разобрал его, разгрыз, привязал по три спицы с тканью к лапе, стал плавать побыстрее любой лягушки - у тех же только лапы, а у Лиса - Приспособления! Он начал охотиться, разумеется, какой же лис упустит возможность поохотиться, если поохотиться возможности есть?
  ...А каких карпов домой приносил? Бронзовых, огромных, как блюдо, сверкающих. А как они скворчали на сковородке, как бронзовели, поджарившись!.. И не по одному, а, продев в жабры палочку, тащил штук по пять... В семье им тогда очень гордились, а соседки-лисы всем ставили его в пример своим рыжим: 'Олух ты, прости Господи, - олух Царя небесного! Ты ж посмотри на Лиса, маленький, от горшка полвершка, а пользы скока, а ты?'
  'Ты' угрюмо отмалчивались, зондируя когтём носы, или огрызались: 'А ты и мне зонтик бабушкин дай!', на что матери сразу пугались: бабушкин зонтик у лис - святыня. Почему - неведомо, так повелось. Некоторые могут пожертвовать им для сына и фикуса, а остальные нет. А на нет и суда нет, потому маленький Лис вечно плавал в одиночестве. К собственной радости: плывёшь этак, ластами едва пошевеливая, в прозрачной воде солнышко длинными светлыми спицами, внизу тёмно-зелёные водоросли стаями. Иные как деревья, к самому животу поднимаются и от них прохладой веет, а иные - вверх, гирляндами, воздушные шарики светом надув. И звон в ушах - от тишины.
  Так, на красоту заглядевшись, сколько раз Лис верную добычу упускал! Но не печаловался: озёра все в лесу стояли дикие, тёплые ьберега пустые, никто в них, кроме вот таких же лисов не лазал, рыб не гонял, так что всегда находилась и верная добыча, и радости одиноких купаний. А если уж ничего таки не попадалось, то - лови у берега крупных серо-бурых раков, бесстрашно запуская в норки свои узкие чёрные лапы. Раки, конечно, кусались, но зато хороши были красные и варёные доотвалу. Если всей семьёй, из большого таза, а мама однажды заплакала: 'В этом же тазу мы тебя купали, Лисушка, когда был совсем маленький!', а пушистый и светлый папа нахмурился и сказал: 'Ничего, мать, захотим, ещё заведём, еще купать станем!'
  Да так и не собрались - возраст...
  Впрочем, обо всём этом Лис на плаву не думал. Мысли такого рода он предпочитал думать где-нибудь в одиночестве, на берегу, когда один и можно чуть-чуть погрустить. Вода же, считал он, создана для радости. Или охоты, но вовсе не для 'печаль разводить'. А то утонуть недолго - под тяжестью дум. Поэтому он потихоньку плыл и плыл себе, пока не почувствовал, что вода стала гораздо теплей и посветлела - это приблизилось дно. Тут он опасливо вытянул передние лапы и длинно и сильно загрёб задними, как то делают лягушки. Ластов на нём сейчас не было, но, тем не менее, толчком его пронесло вперёд как лодку или лягушку в совсем тёплую водичку мелководья, и, когда он осторожно опустил и оперся на передние лапы, то сразу встал 'по колено'. Он приплыл.
  Чем чудесен низенький сланцевый остров - это своими лужами. (Впрочем, кто морщится и не понимает, Лис не приглашает восхищаться. Он вообще предпочитал держать в секрете всё, что касалось острова, да и озера Серединного вообще). - Кто понимает, слушайте: в плоских и широких вмятинах, где выкрошился сланец, застаивалась дождевая вода и к середине дня Солнце так прогревало её, что шлёпнуться туда - было как в горячую ванну: вот радость продрогшего пловца. А Солнце всё греет, а в неглубоком ложе можно голову без страха откинуть, расслабиться, и - лежи-полёживай себе на сланцевых чёрных зеркальцах, глядя в небо и считая облака. Хотя, что их считать? - лучше просто раствориться, отдаться теплу и радости покоя.
  Вот так и лежал сейчас приплывший Лис, чувствуя, как медленно выходит из-под шкуры холод, как согревается хвост - он почему-то мёрз, как, наконец, тепло входит в глубину самого Лиса и лапы, а холод утекает из кости. Потом наступило блаженство.
  ...Лис долго так лежал. Один. В тепле. С закрытыми глазами. Со стороны могло показаться, что он сдох, а он не сдох, он просто так лежал, потом решил, что эту лужу он собою остудил, переборол лень, и быстренько перебежал в другую, ног не разгибая. Там снова лежал. И снова вздремнул в полной безопасности. Потом проснулся от испуга - не проспал ли? Но нет: из-под воды только-только показалась белая шапочка: придворные церемонии были всегда и оставались неспешны.
  ...А под водой медленно-медленно обрисовывалась тёмная туша, размером с ежа. Шевелясь и гоня с себя волны, разведя вкруговую волну, широкая бурая спина проявилась на поверхности, продавила её, и полезла дальше - вверх, выше, вверх, вслед за головой, увенчанной белой округлой шапочкой. Размеры спины и шапочка безошибочно выдавали единственного на озере их обладателя: придворного Церемониймейстера Жабока.
  Наконец, гоня перед собой тонкую и шипящую волну, Жабок вышел весь, сильно передёрнул бурой кожей ('как булка в мешке' - подумал Лис) и только потом трижды церемонно прыгнул, шлёпаясь каждый раз животом.
  'Я тоже приветствую вас!' - сказал Лис и трижды вильнул хвостом. Жабок выслушал и, в знак достигнутого понимания, с видимым удовольствием закрыл и открыл выпуклые ярко-зелёные глаза. Затем он высоко-высоко взбросил в небо клейкий язык, поймал пролетавшее насекомое и церемонно поднёс его Лису на самом кончике. Тот съел и с лёгким полупоклоном проговорил: 'Шага за три поймали! Вы всё улучшаете и улучшаете свою форму'. Вельможа польшённо побурел и закивал, - похвала такого великого охотника чего-нибудь, да стоила! Оба остались довольны.
  Тем временем церемония подходила к концу, да и то сказать, пора: вельможи ленивы. Трижды шлёпнувшись животом, не дожидаясь ответа лисьего хвоста, бугристая туша задом отправилась в воду - отводить взгляд от важного гостя нельзя. Теперь озеро продавливалось вовнутрь, чтобы принять обратно огромного Церемониймейстера. Лис насторожился. Вот скрылась задняя лапа с острым, сверкающим орденом орденом Плавника, вот передняя, потом вода медленно обняла округлые, белые его бока, поднялась, пробежала спиной, чуть помедливши, подошла, поглотила белую шапочку...
  'Вот! - без слов подумалось Лису. - Сейчас!'
  И - выплыла первая Булька.
  ...Лис стал еще напряжённее. - Вторая. Третья. Четвёртая... (дело подходило к решению успеха всего похода. - Шестая. ('Следовало бы писать Лисе подлинней, потуманнее. - мелькнуло. - Следовало бы...') Он недодумал, потому что пришёл страх: Седьмая задерживается! У Лиса дрогнули лапы, он не жалел, что шёл и плыл, но возвращаться к Лисе с неудачей...
  - Седьмая! - Поднялась и лопнула с особенным шампанским блеском, после неё на воде заколыхалась крошечная зелёная ленточка: знак благорасположения и согласия Государя, знак, что не зря ты вымок, замёрз, что теперь - ура! Ура! - осталось только встретить и уговорить доброго Зеленквака-Царя, который теперь точно придёт. Точно! - и тут Лис, не выдержав, заплясал. А, отплясав, громко крикнул: 'Сюрприз, сюрприз!', в радости валясь снова в свою лужу, свою тёплую, теплейшую из всех в мире луж - ждать.
  Лис очень любил свою молодую Лису. Оч-чень даже любил. Он носил ей цветы, он рано, с мороза никогда не совал ей под мышку холодный нос, чтобы не будить, а только тихо клал рядом с посапывающей во сне тёплой женой пойманную полярную сову. Сов таких возле дома, конечно, не было, но перед свадьбой Лис обещал: 'Пусть не звезду с неба, но - полярную сову', и регулярно исполнял обещание.
  - Как? - Секрет. Таков уж был Лис, но не слишком-то ценила это Лиса. И в том было дело.
  Однажды, когда жена, намазавшись губной помадой, ушла - 'К подруге!' вполоборота бросив с порога, Лис лёг на диван, положив голову на лапы, и долго-долго так лежал. Именно в этот день, на рассвете ещё, он поймал особо жирного сурка и долго тащил по глубокому снегу, устал - тяжёлую тушку - с удовольствием представляя, как они с женой зажарят её на вертеле. Изжарят сурка и будут вместе есть на тёплой кухне, урча. И греть будет новая печь.
  Эту печь, большую и тёплую, сложил им матёрый енот, и не постеснялся содрать за работу восемь толстых мышей. Хотя Лис помогал, ведра носил, глину месил, - тот, тем не менее, запросил и стоял-ухмылялся. Не дома будь - Лис бы проучил наглеца, но затевать драку на глазах у жены... И он молча сходил в кладовую, принёс и вручил улыбающемуся еноту восемь толстых мышей, а потом, - гулять так гулять! - берёзовой бражки тому налил: 'Пей за здоровье хозяйки!' И тот выпил... - Так что все основания были у Лиса ждать праздника души, а праздника нет как нет. - Что же делать?
  ...Ну, Лис тогда лёг и задумался до конца: может ошибка?
  - Нет, ошибки нет. Что-то не так у них с Лисой, что-то не так. 'Сам виноват!' - решил Лис, и действовать решил. А действовать как? А, сюрпризом. К примеру вот, на второй месяц весны удумать что-нибудь. Этакое. А для начала хоть перекраситься. В зелёный цвет, а краску - ведро, достать у лягушек.
  И вот - час настал. Взбурлила вода и вышел из воды полк, кваком и топом топя островок. А следом шли трубачи один одного зеленей и трубили победную песнь. Потом принесли короля.
  Зеленквак был обычный лягух, только толстый, с сытой довольною рожей. Маленькая золотая коронка его была увенчана драгоценностями в виде мух: на каждом острие сверкала, лупясь рубиновым глазом, крошечная изумрудная муха, и сам ЗК - 746 (таков был, короля, порядковый номер) обут был в красивые сафьяновые башмачки.
  - Ну, чего там, здравствуй, Лис! (В обращении Его Величество были весьма прост.)
  - Здравствуйте! - Вежливо поклонился Лис. И, только было вдохнул воздуху, чтобы продолжать, как, негодуя, и от негодования шипя, как бомба взорвался церемониймейстер. Именем Жабок.
  - Как можно! Не имеете права, господин Лис. Как бы ни обращались Его Величество, вы, вы должны соблюдать этикет! Извольте сначала, сначала!
  Рассерженный Жабок был красен, словно рак. Зеленквак с неудовольствим покосился на ретивого вельможу, но пожал широкими плечами: ничего, де не поделаешь, закон есть закон, порядок. И, со вздохом распрямясь, принял неприступный вид.
  Тогда Лис начал, как положено, обращаясь сперва к Гофмаршалу - крупному лягву со шпагой и эполетами.
  - Как ваши кравы?
  - О, - был вежливый ответ, его Лис и услушал.
  - Как ваши наконечники?
  - О-о, - полагалось сказать, и так и сказали.
  - Как ваши ильчерукие супруги?
  - О-о-о! - следовало произнести, и, покорённый лисьей учтивостью, лягв с чувством простонал, может быть даже и чуть чрезмерно в гласную вкладываясь. Но ведь доныне ни одна лиса не следовала этикету, сразу же норовя съесть перепончатолапого собеседника, оставляя безответным даже 'Ква!', (в переводе 'здравствуйте!'). Да и сам Лис прежде при встречах просто хлопал лапой Гофмаршала по плечу. Как ни надувался тот, а неизменно слышал: 'Да ладно тебе, зелёный', после чего зелёный долго выдыхал, сдувался, сам понимая, что оно вправду ладно, коли не едят. А тут...
  Словом, Гофмаршал был крайне польщён, взволнован и от волнения даже перекусил надвое красного церемониального червяка, дотоле красиво струившегося по груди из уголков широкого рта. Подбирая половинки лапками, рассыпавшись в мелких поквакиваниях и попрыгиваниях, Гофмаршал стал залезать в воду, кожей при этом подёргивая в знак печали от расставания.
  'А червяка, всё же, доест, даром, что этикет', - подумал Лис и обернулся к королю. Теперь можно было, пора.
  Лис любил поболтать с королём. Вовсе не потому, что тот король, а он простой Лис, пускай и старый, и хвостатый. Ведь при желании Лис мог съесть короля вместе с охраной, но ему нравился здоровый юмор и неиспорченная стандартным воспитанием натура августейшей особы. Кроле того, король был всегда хорошо информирован по своим королевским каналам (ручные червяки прорыли их тысячи), и
  Часто знал такое, чего сорока вовек не узнать, а узнать, так и не сносить длинного вертлявого хвоста. Словом, куча поводов была у Лиса длить и длить разговор с королём и особо теперь, после скучной зимы, но увы, жена ждала. Поэтому он так и сказал:
  - Извините Зеленквак, теперь я женат, времени нет, и у меня к вам дело.
  - А-а, - протянул король. - женна-а-ат! (слово это получилось особенно вкусно: 'А-а-а...' - разинув пасть, словно треугольник буквы, упершись головой в ребристое нёбо, а двумя ногами в отворот нижней губы, развалил ляшачью голову, как кошелёк, по одной высыпая начищенные медные монеты: 'А-А-А-А...') . И
  - кончилось:
  - Что ж, понимаю, времени быть и не должно. Этак вы, Лис и подводную охоту забросите.
  (Нет, определённо, непрост был король. Лиса словно пыльным мешком, при этих словах, стукнули, и он замер, не зная, что ответить. Потом собрался, но выговорил совсем не то, что хотел)
  - Не... Никогда! - с неожиданным жаром воскликнул Лис. - Нет, король, я буду охотиться под водой, даже...
  И он поднял лапу, будто клялся. Но умолк.
  Король сделал вид, что смотрел в другую сторону. 'Болезнь неопасна, - подумал лягух. - Пройдёт'. И воодушевился, а Лис же, напротив, оставался смущённым до самого конца беседы, хот я договорились они быстро. Лис поклялся до следующей весны отказаться от ловли королевских подданных, а король приказал доставить к Западным вратам царства ведро национального пигмента. Он еще и до клятвы Лиса мигнул Жабоку ведро доставить - очень Лис королю нравился. А что лягушечек ловит - так куда ж их девать? Если подданных никто не ест - то на что нужен король?
  Этого Зеленвак открыть другу не мог, и сказал вот что:
  Буду откровенен. Вы симпатичный Лис. И хотя уменьшаете ежегодно число моих граждан на изрядную величину, мы вот стоим на островке рядом вы и я, и вы, - не я! - изрядно смущены. Это одно дорогого стоит. Больше скажу - драгоценного. И я не хочу, чтобы отношения, вдруг потеплевши, оборвались из-за молодой (тут король сделал паузу и внимательно-внимательно посмотрел на Лиса) - при всём уважении, слишком неопытной в семейной жизни особы.
  Тут король прервался, чтобы снова вперить в Лиса свой пронизывающий взор, но тот не видел. Уткнув глаза перед собой, он бездумно сжимал и разжимал пальцы чёрных лап, бездумно царапая сланец - сочувствие, давно забытое, согревало его.
  - Имею в виду, - уже совершенно спокойно продолжал король, - душевное ваше состояние. ПризнАюсь, я слежу за вами давно. Что, - думаю, - что это за Лис, который с детства плавает один, под водой охотится на рыбу, и имеет, и поддерживает с лягушками договор!..
  Мечтатель? - Но это Лис-то...
  Бездельник? - Но он же Лис...
  Глупец? - Но нет же - ведь он Лис, Лис, Лис!
  После долгого размышления что-то сложилось и... И, словом, я рад, что, с тех пор, как вы раз за разом все более совпадали с нарисованным мной образом, я ни разу не имел нужды пересматривать своё видение. В каком-то смысле, теперь моё мировоззрение основано и на вас, мой дорогой рыжий друг.
  (Тут король опять остановился, - чрезмерно, с точки зрения лягушки, даже знатной, звать 'дорогим другом' опасного рыжего гиганта. Но, душевед поневоле, король не ошибся, убаюканный сочувствием, - тем именно, на что так падко любое живое, Лис, опустив глаза, смотрел перед собой и поёживался под волнами приятных мурашей, пробегаших под густой, взявшейся сосулистыми склейками на ногах, шкурой.)
  Я не-хо-чу любых перемен в вашей душе, Лис. Ничуть, ни... - хоть в какую сторону. Мы, короли, капризны! - (с улыбкой). 'Где старый - квак, там новый - бряк', - говорят лягушки о переменах, чего бы те ни сулили. Кстати, это именно, определив его как желание покоя и жизни в серединном течении у нас взяли и древние китайцы. Даосы.
  - А что китайцы? - спросил вежливый собеседник, хотя слушал вполуха, занятый собственными мыслями.
  - А китайцы говорят так: 'Врагу пожелай жить в 'интересное' время'. ...Вот поэтому, поэтому я и не-хо-чу, - ваших изменений в любую другую сторону!
  - А-а, - сказал Лис. - Ага... Усы его опустились. Король попал в точку: рыжий перемен не желал, но трагедия была в том, что перемены шли, неудержимы, и связаны были с Лисой.
  ...Во времена своего мечтательного одиночества не раз, обернув хвост вокруг ног, Лис думал: 'А что, вот возьму и женюсь. И будут дети у меня. И дом. И лиса тёплая, ласковая. Появится новая цель в жизни, другой, новый смысл...' Ему становилось тепло. И, что ж, вот, он женат и - словно со стороны наблюдает, как брак вычёркивает одну за другой его 'чёрточки'. С виду только я рыж, а внутри - давным-давно не тот. ...Бел. Вернее, сед'.
  Печален становился Лис.
  - Печален я становлюсь, - продолжал он вслух. - Всё думаю 'скорей бы помереть', но тут опять же - Лиса...
  ...Лиса - повторил он и остановился
  - Да уж, Лиса... - внутренне повторил король. - Молоденькая фря и фуфыра понятия не имеет о хрупкости организации дивного супруга. Это тупик. Эгоцентризм, мещанство, недалёкость и превалирующая низменность устремлений - все поводы деградации брака налицо. А ведь на этом Рыжем, как на макете, отчётлива тончайшая жизнь высокоорганизованной психики. Лис склонен к творчеству - при явной агорафобии. Он энергичен, - при очевидной камерности таланта, - в искусстве то и другое часто и, в иных областях, вполне даже себе пользительно, однако, ежели и в родной норе художника затиранить (как то у энергичных молодых дурищ водится, - с веселой наглостью), вот вам и реактивный психоз. ...При том, что маниакально-депрессивный налицо. Ишь ты, попался как кур, Ван Гог наш хвостатый...
  ...И точно, Ван Гог, да! Такие картины умел Лис выводить вишенной веточкой на светлопесчаных отмелях лесных ручьёв, только диву даёшься! Король неизменно лучших своих глазунов отправлял по отмелям, где они, Лису вслед, запоминали рисунки, чтобы воспроизвести на стенах королевских замков в масштабе и точности. А иначе, пиши пропало: лучшие Лисовы работы выходили именно там, где их сразу смывала вода. Только там его рука смелела, линии обретали упругость, изображение - силу, вкус, соль. И перец, да - потому что глубоко в душе был Лис шутник. Шутник и озорник, и, если бы кто-то проник под крепкий рыжий череп, там обнаружились бы такие идеи, чертенята такие!.. Но пока всё смывала вода. Иначе и быть не могло. Иное всё мыслилось, как возрождение вместе с Лисой...
  Пока Лис рассказывал, а король думал, придворные их покинули. Очень были они деликатные, эти придворные, и, отметив лишь одним им ведомые признаки разговора приватного, нырнули на цыпочках и теперь весь островок был окружён качавшимися на волнах зелёными пузырьками - это придворные, раздув зобы и едва переквакивая, носы и глазки выставили - дышать чуть, но видеть Зеленквака обожаемого. Пузыри качались и помигивали, но ничего этого Лис не замечал. Лис рассказывал...
  Про Лису. Про Лисука буйного. Про жизнь свою, что в семье он как фон, декорация.
  - Да, - сказал король как бы сам себе, - отсюда естественны и сомнения.'
  - Сомнения?! - взвизжал Лис, у которого был абсолютный слух. - Так ведь гибнут мои чёрточки!
  ...Лис давно стал задумываться, ну почему, чем занятье бессмысленнее в лесу, тем мне милей. Вот например, абажуры. Очень их делать любил. Или ещё - рисовать на песке. Раньше вообще думалось: без этого никуда. Или - взять подводную охоту. Куда проще: выйди на луг и, даже если ты старый больной лис, всё равно на твою долю придётся жирная полёвка-мышь, а чаще - две. Ещё проще воровать кур, но то уже для таких древних лисиц-стариков, что их уж и нет почти. Можно, в крайнем случае, за куском на помойку, хотя любой лис в здравом уме и трезвой памяти не станет этого делать. Уж просто поймает себе на ужин дикого зайца. Или тетерева. Или крота, ежа, да вообще, хоть кого, но - подводная охота?
  Лезть в холодную, знобкую в любо время года воду, плыть за полмили с железякой в руке - зачем?
  Да, бывает, попадается золотой линь. Или молодой сом. Бывает и объедается лисья семь первоклассной ухой. С золотым жирком на прозрачном бульоне, в котором один, обязательно только один большой, к письму, лавровый лист... Но - бефстроганов? Даже солянка из копчёных мышей отнюдь же неплоха. А жирные ужи, запеченные кольцами в золе - а? Чем не хороши? Во всяком случае, в десять раз проще, чем тех же тощих ершей на суковатую удочку под тучным комарьём. Ух, как кусают, ух, ух! А если вынырнешь из воды, то, сквозь прилипшую шкуру, - до костей! Ох! А тут еще и жена намекает, что вот, мол, у сестры её, Крутихвостик, муж лосятинки раздобыл...
  - Но это же совершенная бредятина! - не выдержал король. - Откуда лисе - лосятина? Разве, медведь поделится?
  - Да нет, король. - печально сказал Лис. - Вы не знаете условия. Надо ждать стрелков у избушки егеря. Приедут - егерь пойдёт им лося отыскивать, тут надо следом бежать. Если глубокой в лесу, наверняка оставят полтушки, - лень нести, - тут и наскакивать.
  - Ну и что? - удивился король. - Следили бы, да наскакивали.
  Лис вздохнул:
  - У меня не получается.
  - У вас? - поразился король. - У такого охотника?
  - Да, я лося предупреждаю, не выдерживаю.
  - А-а! - дошло до короля, - понятненько... И он долго Лиса рассматривал. Потом он поковырял перепончатой лапкой землю и долго, протяжно зевнул. А надо знать, что когда лягушка зевает, обозначает это думу, глубокую и серьёзную. Размышление продолжалось... - но кончилось (всё же ум государственный), и король сказал:
  - Видите ли, по роду своему я имею, как бы это, большой опыт по матримониальной части. У нас всё иначе.., вовсе, не сравнить (тут король, видимо, подхваченный воспоминаниями о крепеньких, пупырчатых, зеленоглазых принцессах, умолк и облизнулся, мгновенно, в несколько раз опоясАвшись раздвоенным языком, но потом справился и мигнул). Так вот, я говорю, у меня несколько больший опыт и поэтому... (тут он опять перервался, чтобы неожиданно отвесить в сторону Лиса церемонный поклон), чем, до крайности нарушил каноны, но удовлетворил чувство, говорившее внутри: 'Оч-чень мне нравится этот интеллигентный, усталый Лис. Надо бы с ним помягче.' - Так говорило чувство, а король, не испорченный стандартным воспитанием, чувств своих слушаться привык. Но - Лис не обратил внимания. Полностью погружённый в себя, он стоял, голову опустив, наслаждаясь покоем от сочувствия. Он даже глаза полуприкрыл.
  Видя такое действие от своих слов, король окончательно приободрился и понёсся умом вдаль.
  - Видите ли, проблемы наших семей, конечно, значительно отличаются, от проблем моногамных браков, (у Зеленкваков семейный уклад восточный: гарем, многожёнство, танцы живота, шальвары, евнухи. Король знал кейф и мог советовать. Вместе с тем он был умён и к советам стоило прислушиваться)...
  - Вы творческая натура, Лис, для творческой натуры неоходимо самовыражение. А посмотрите на себя - от вас остаётся всё меньше и меньше. Хотя с виду вы всё еще тот же самый старый хвостатый Лис, только, может быть, чуть похудевший, да ярче горят глаза, - вас, тем не менее, гораздо меньше, чем давно, было прежде. А было это много лет назад и вы, лисёнком, как раз охотились.
  Я был молодой король, я бывал и очень занят, однако на лисёнка с огромным ластами всегда смотрел. Вы были маленький, но - вас было куда как больше. Сейчас вы менее, чем тогда, - вы это понимаете?
  - Понимаю. - угрюмо согласился Лис.
  - Так вот, чтобы вновь, скажем так, 'отрасти', надо самовыразиться. Всего и только. Рисовать красками, полагаю, уже не получится, вы так привыкли к своему песчаному берегу, что отучатся некогда, к тому времени вовсе исчезнете. Средство одно: пишите рассказ.
  Это ново, Лиса потерпит несколько, первый рассказ пишут, обыкновенно, легко, так что вы всё успеете. И, кстати, прощайте рыжую: - у женщин два возраста: до брака и после. Второй важней, и, со временем это понимается. Так что относитесь к ней, как ... - к головастику.
  Тут Лис (чуть натужно) и король (почти естественно) рассмеялись. Но - стало весело.
  ...- Так вы полагаете, рассказы? - помолчавши, спросил Лис.
  - Да, рассказики. На большие сразу не замахивайтесь, а вот маленькие...
  Что-нибудь типа 'Лис за шторой'. Или напишите про бабочку, да, Лиса-бабочку опишите. На худой конец - про Лиса, который лета на дельтаплане.
  Лис восхитился. (Он всегда так - восхищался мгновенно. Ну совершенно был несолидный.)
  - За шторой, говорите? Это здорово. А вот, слушайте... И, с вдруг застучавшим сердцем, объявил,:
  
  'ЛИС ЗА ШТОРОЙ'
  
  Лис берёт ручку и пишет: 'Лис был за шторой...' - откидывается в кресле и видит себя стоящим за шторой. Кончики лап едва виднеются из-под плотной, шитой крестиком неяркой материи, скользкой наощупь. Такой плотной, что дыхание совершенно не шевелит её. Он опасается, чтобы нос не слишком оттопыривал её и поворачивает голову набок, и тут замечает, что кончики лап освещены внизу. Он понимает, что они видны и становится на плинтус - широкий в этом незнакомом старинном доме. Толстая кладка стены холодит спину, но так лучше. 'Теперь всё хорошо, - думает Лис, - теперь меня никто не заметит".
  Спину холодит и он чуть изгибается, стараясь стать поудобнее, чтобы не закашляться. "...Но есть ли я, когда меня не видит никто? Быть может, лисам затем и надо быть замеченными и гибнуть, чтобы быть?"
  Сердце перестаёт стучать.Спину уже не холодит. Повернуться нельзя, но кажется,что спину уже нет. Дом растворяет его, стоящего за шторой, не зря так злорадно скрипнула дверь, впуская, когда он входил. "Дом ест живых. Дома всегда едят нас! - крикнул бы Лис, но голос пропал." Он даже не может откинуть холодную штору, и повернуть голову, шея затекла... А вот уже и не чувствуется. ...Нет шеи. Нет..."
  Он ощущает, как исчезает, становясь тоньше, дыхание.В глазах мутится. "Это исходит пар, в который обращаюсь я.- понимает Лис. - Здесь странные обои, как будто кожа лица. Кажется, кожа шевелится. Должно быть за обоями огромный рот и он потихоньку вдыхает меня. Спасения нет. Я перейду в ничто... Я буду ничто. Я... Спастись... Спастись чем?"
  И вдруг, в наползающем небытии, он отчётливо видит мысль. Та плывёт к нему... Входит в него, как змей...
  Понял!
  И он берёт ручку и пишет этот текст.
  
  
  ...раскланивается.
  - Хм-м, - сказал король, в стиле Кортасара. Если б добавить лабиринт за спиной, или в штору Алеф, то, пожалуй, и Борхеса. Давно пишете?.. (он понял глаза на Лиса, и - только досадливо махнул лапкой) - Да что я говорю! Лис, для начала неплохо. Да. Продолжайте в том духе и волшебные силы искусства вас выправят и направят. Верьте мне.
  - Кому мне верить, как не вам. От уважения, если хотите знать, я уж полчаса сдерживаюсь, а очень надо чесаться. Блохи!
  - Да ради Бога, Лис! Выкусывайте себе на зоровье, Жабока я отослал, что еще за церемонии!
  Поблагодарить его Лис не успел, свившись в кольцо, морща нос, вгрызшись в начинавшую подсыхать шкуру у задней лапы. Только усы вздыбились.
  - Что, - с участием, к которому, впрочем, примешался тончайший оттенок зависти, спросил Зеленквак, - сильно кусают?
  - Уж-жас-с... - неразборчиво пробормотал Лис, дробно скребя резцами свой хвост. Чёрный нос его оттопырившись, ехал набок. - Уж-жасс... - еще раз проговорил он, одновременно скребя резцами и перебираясь к хвосту... - но. - 'Но' послышалось только время спустя, с трудом разводя сведённые сладкой мукой челюсти. - Это не блохи, а чистый ужас, король, извините за тему.
  - Да ладно вам!
  -Нет-нет, знаете, лисам известны блохи тысячи разновидностей, но эти ну просто нечто из ряда вон! Просто из ряда...
  Говорят, - продолжил он, ещё скребясь, - Говорят... - и вновь не закончил, а яростно застучал локтём, пробивая ямку в песке. - Говорят... - в третий раз начал Лис, и уже только вяло почёсываясь заднею лапой, продолжал - ...завезли к нам их из Бенгалии, с тиграми. Блоха такая, тигровая. Олухов полосатых в зоопарк (как все дикие, Лис не уважал выловленных: не хитры оказались, глупы), а блохи, извольте радоваться, нам. Крысы-то везде ходят.
  - Так вы и крыс, - ам? - догадался король, и чуть заметно передёрнулся.
  - Ещё бы! И крыс мы и мыс мы... - то есть, хотел сказать: и мышь мы... Всех мы. Ага, стояли бы тут, разговаривали, не имей я, как любой лис, подпола для крыс... Свежий 'крышмыш' обязательный продукт для лисы. Натуральное хозяйство.
  Собеседник сочувственно качал головой.
  Они еще рассказывали друг другу последние новости, когда тень от прутика показали 'за полдень' и Лис сказал 'Да' и стал сумрачен. И король тоже сказал, повторил раздумчиво и продолжил:
  - Вижу, Лис, вам 'пора бежать'?
  - Увы, это так, ответил ему собеседник, нервно закрутивши хвостом. - От этого никуда не денешься,
  - И, долог путь?
  - Дотемна, верно. Точно, дотемна, а если ждать, пока краска высохнет, только к ночи домой доберусь.
  - Кажется, я смогу вам помочь. - скал Король. - Но, прежде того... (и король потрогал на носу шишечку, что означало решимость неколебимую), мы с вами явно подружимся. А по установившейся при дворе традиции, всех моих друзей запечатлевают, изображение потом вешают в спальне, чтобы не страшно по ночам спать было. У нас страхи, видите ли, наследственное. Так вот...
  - Я, конечно, не против, - перебил его Лис, - только знаете, мне неприятно будет висеть в обществе светящихся червячков и пиявочек. Я бы просил занавесочку.
  - Сколько угодно, да хоть три занавесочки, только, как бы не взвыть вам от одиночества: в моей спальне вы будете единственным.
  - ...Лис вытаращился.
  - Отгораживаться вам не от кого. Там будете только вы - и я. Тет-а-тет.
  Лис лишь и умел пробормотать: 'Благодарю вас, король.'
  - Нет, это я вас благодарю, ответил Зеленквак, вдруг отворачиваясь. И теперь уже Лис делал вид, что всё спокойненько.
  ...Тем временем из воды тащили фотографа. Это был огромный, с кофейное блюдце, половозрелый жук-плавунец, с красными шёлковыми подкрыльями и целым коробом ручных мелких червячков. Недолго думая, Лис предоставил себя искусству, а фотограф заполз слева, справа, слева ещё, вгляделся, и - уверенной рукой съедобными красками нанёс на полешек изображения. Потом, той же умелой, покрыл рисунок красными червяками из короба, свистнул и червячки приступили к трапезе, вгрызаясь в дерево. - Пара минут, и перед Лисом предстал его барельеф. Ахнуть! - сходство было полное.
  - Мы еще покроем его цветным фосфором, в покоях сумрак, знаете ли. И только глаза будут, как на японских фотографиях, закрывающимися. А то, представьте себя под непрестанным взглядом светящегося лица. Пусть даже и лучшего друга - поёжишься.
  И Лис немедленно согласился. Терпеть не мог рыжий, чтобы за ним 'доглядывали'.
  Изображение унесли.
  И тут король зычно прокричал. Земля содрогнулась. В воде произошло бурление.
  - А это - мой вам подарок. Вы, Лис, ПОЛЕТИТЕ отсюда. (Король умел при нужде сказать капслоком. На то и король.) Полетите и скоро окажетесь дома.
  - Как это? - Лису в голову не пришло помыслить обидное. Тем более, что его и не было. - Разве я воробей?
  - Никакого сходства! - во весь широкий рот улыбнулся король. - Но, тем не менее. Вы полетите на воздушном змее!
  Бурление стало активнее, еще активнее, из воды показались толпы лягушечек, нёсших рулоны крепкой материи. К ним, радостно махая лапками, вприпрыжку понеслась королевская свита: змея-то клеют только по праздникам, а тут нечаянная радость.
  Тем временем, из воды тащили шарниры, 'Змей у вас будет управляемым' комментировал король, - всплывали связки гибких бамбуковых палочек 'На дне они лежали под грузами', - намотанные на катушки, связками, лягушки несли на груди вязальные нитки, как лучшие ожерелия, 'Их прядут из нитей пресноводных устриц, - нитки для змеев, нашего производства, особоценные.'
  Всё это добро прямо на глазах умело вставлялось, свинчивалось, связывалось и, только кой-где, изредка, негромко вскрикивала пила: 'Мастера отменные!', а с берега уже бежала малая лодочка: везли ведро краски и лягушки налегали на вёсла с пением.
  - А если я упаду? - тихо спросил Лис. Он вдруг почувствовал себя одиноко и - неготовым к подвигу среди общего энтузиазма. Было стыдно особенно, потому что не получалось влиться общие радости, хотя все ждали
  - Ерунда, Лис, выплывете! - жизнерадостно бросил король, не глядя, но - вдруг оглянулся.
  - То есть я хотел сказать, это исключено, упасть. Вы в безопасности, больше того, - аппарат многоразового пользования, и, думаю, мы еще не раз вас увидим в небесах. Гордо реющим. К тому же, вы сможете охотиться на водоплавающую птицу в её второй стихии. Ведь это - знаете? - это у вас дельтоплан!'
  Про дельтопланы Лис ничего не знал, но, на всякий случай, обрадовался. Более же всего воодушевила охота в воздухе. Он знал радость водных забав, но - чтобы в воздухе..! Это должо было быть замечательно. И прекратится досада, когда, промахнувшись, бредёте, повесив голову в тине по уши, а жирная птица, при одном взгляде на которую слюнки бегут, поносит вас, летая по воздуху. Лис, конечно, нечасто промахивался но он знал вкус неудачи. А как же без этого.
  Тем временем работы закончились Дельтаплан, действительно. И король повёл Лиса учиться водить обсыхающую машину. Откуда-то взялся шлем, тесноватый, правда, но, когда дырки для ушей прорезались, - как раз впору. И управлять змеем оказалось несложным, главное - балансировать. Лис чувствовал, как у него всё сильней и сильнее бьётся сердце. Не то, чтобы он волновался, а как-то само в общем-то. Но он постоял-постоял и справился, и потом даже помог лягушам перелить краску в завинчивающийся бидон из тыквы, а после настала пора прощания.
  ...Как полагается для каждого змееплавателя, вокруг Лиса устроили хоровод. Лягуши, под флейты и бубны кружились, то цепью до самой воды растягиваясь, то сдваивая и страивая сужающиеся кольца, и тогда бешено скачущие животики, становясь похожими на зубчатые колёса, мелькали у самых глаз. Казалось, что попал в часовой механизм и от этого скорее хотелось улететь: время уже тикало.
  Рябило.
  Лис сморщился и чихнул, но пляска уже кончилась и только фотограф еще возился у крыл, поспешно набрасывая лисовы профили.
  - Краски, сей раз, несъедобные, - улыбнулся король. - Летите себе спокойно... Ведь вы живёте на обрыве? Вот и отлично, взлетать будете прямо с крыши собственной, а главное - прилетайте почаще. Я буду ждать.
  И, отвернувшись, то ли всхлипнул, то ли высморкался.
  И вот - грянул сигнальный квак. Катапульта сработала, а тысячи мощных зобов так мощно дунули, что Лис в своём аппарате мигом взлетел к облакам. - Как же оттуда земля муравьиниста!
  ...Осторожно, он наклонился вправо, и аппарат тоже склонился, влево - и аппарат последовал острым клювом, - тогда он еще немного полетал над островом, привыкая к управлению, и покачав крыльями на прощание, развернулся над лесом и дунул к норе по прямой. Через полчаса он уже снизился у знакомых берёз и сел, пугая ястребов, и сел. тихо радуясь, что никто не видел: при посадке он, таки плюхнулся. Вовсе не больно, и тыква с прикрученной пробкой не пролила ни капельки. А что в аппарате что-то хрустнуло, так то ничего, то завтра уже, поглядим.
  Аккуратно он собрал 'змея', отнёс к свои дверям, но не постучал, а пошёл к самым берёзам и тут такая радость его охватила, нежность такая!
  - Родное всё! И он просто не знал, что делать, и крикнул - икрик, заблестев икринками, покатился по лесу под гору, сшибая грачей. И вверх побежал, мелькая кедами, пригибаясь к земле, по мере, как удалялся он. Когда в землю ушёл, - Лис запел и глядел в небеса.
  Допев свою песню, он, было, начал другую, но вспомнил о деле. Солнышко уже садилось, а ему ещё обсыхать. Поэтому он аккуратно отвинтил крышечку, встал, поднял на вытянутых лапах тяжёлый сосуд и медленно, осторожно полил. Жидкая краска мгновенно обтекла его всего и за минуту пропитались и исчезли последние островки рыжины.
  - Не зря лягушина так зелена, - подумал Лис.
  Вечерело, под берёзами уже становилось прохладно и хвост он мочил уже выйдя из тени на солнышко, наклонявшееся над деревьями уходить. Краска высыхала быстро-быстро и скоро стало совсем тепло.
  Лис оглядеп себя: цвет получился восхитительный. самый, что ни есть истинно зелёный-зелёный цвет, чуть отливающий в голубой. Изумруд чистой воды.
  ....
  Лиса сидела и, тупо глядя в окно, доедала третью мышь. От огорчения её всегда одолевал аппетит и тут она сидела и ела, и ела. Вдруг - стук в дверь.
  - Кто там? - волнуясь, крикнула Лиса.
  Голос Лиса ей ответил:
  - Это я, сюрпризом!
  Дверь распахнулась и Лис предстал перед ней сияющий и зелёный.
  
  Конец.
  
  
  Рассказы Лиса.
  
  Любимая песня лис была протяжна и плавна. Она породилась из вечернего воя, которым лисица так любила услаждать молодую Луну.
  Но Лис, - ленивый уже по одному тому, что он лис и считал себя старым, - каждый раз так долго потягивался, ворчал, пряча нос хвостом и не желая выбираться на росу, что лисица в один прекрасный момент больно укусила его и с тех пор ходила петь в вечерний лес одна.
  А Лис... Но что, Лис... Лис повёл себя, как нормальный лис: пискнул, чихнул, полизал укушенный бок и спокойно заснул. Так и нужно было, видать.
  
  
  ЛЮБОВЬ И АСТРАЛ
  
  Излюбленным было поднять лицо и глядеть, щурясь, на солнышко. Лиса, мечтательная, и, оттого носившая очки, даже раненько утром вставала и шла - лапы рыжели от росы. На реку шла, на высокий берег, солнышко смотреть. Лис, ленивый, и, оттого остроглазый, спал допоздна, чтобы потом, зевая, выбраться к позднему уже, слепящему до синих пятен диску. Он полагал, что он, Лис - орёл, ведь только орлы глядят на высокое солнце.
  - Какой ты орёл! - укоряла жена, когда он, в пижаме и шлёпанцах влезал в нору и снова бухался на кровать - до чаю.
  - Ну какой ты орёл!...
  Сама Лиса, солнышко осмотрев, успела лисучка накормить, завтрак согреть, и, к моменту, уже вчерне заканчивала уборку норы.
  - Какой ты, ух..., - она не договаривала, набивая еловыми шишками самовар с тиснёным пояском медалей, наследие лисова дедушки. Шишки падали в медный живот, глухо гремя.
  - Орёл-то,... - бормотала Лиса, трудясь, - ...он по всему орёл! Небось, орёл, вместо, чтобы на солнышко зря зевать, он спозаранку со свежатинкой и жену свою, клюв-вастую дуру кормит...
  - ...До-осыта, - через паузу оканчивала Лиса, потому что ей требовалось шмыгнуть носом. Носом она шмыгала, чуть сворачивая его вбок, на что не раз справедливо указывалось. Мол, не по статусу супруге самого Старого Рыжего мало, что шмыгать, но и набок сворачивать!.. Да разве ж послушала? В ней же одно упрямство, одно упрямство только, сказать, вот и всё. Вот.
  ...Не, так жить нельзя, нет - думал Лис.
  В это время, говорившая Лиса тыльной стороной лапы автоматически отмахивала рыжую прядку, давно уже выбившуюся из-под косынки в красный горошек, и, раз за разом, застившую глаз. Со стороны автоматические движения чёрной лапы казались кукольными, что еще более раздразило бы, до лаю и невыносимости, только Лис - не смотрел. Закрыл глаза и не-смот-рел.
  -...Он, небось, ла-асковый, орёл, - продолжала трудиться Лиса, - он, потому что, не лежебока рыжий, - ор-рё-ол. Сам и самова-ар-чик запалит, сам и жену свою клюва-астую кормит, он не заста-авит её, как рас-последнюю ду-уру рыжую, самоварчик себе вздувать...
  Говоря, Лиса со всей силы качала хромовым сапогом воздух в короткую самоварную шею, заднею лапой одновременно подтягивая одымлённую у множества ржавых дырочек, самовара трубу. Тот нагло блестел.
  -...Распоследняя ду-ра! - тяжело дыша, повторила она, отбрасывая прядку, и всхлипнула.
  ...Неохотно-неохотно медный истукан выпустил из зубов тонкую, завитую струйку дыма.
  Лис повернулся на другой бок (самодельная кровать заскрипела) и кинул взгляд вдаль. Собственно, перед ним-то стояла стена, но он представлял себе, что смотрит вдаль и вдаль смотрел. Внизу расплескивалось огромное его царство: курились вершины вулканов, сверкали намёрзшие ледники, ирбис таился, а горные козлы под колёсными рогами, завидев в вышине его крылатый силуэт, прядали, и, в дрожи, разбегались по скалам. Он парил, мир лежал под ним. Голос жены был далёк и жалок, Лис-орёл пожалел её, не растерзал и ничего не ответил.
  
  
  СЕМЬЯ
  
  Лиса раздула самовар, умылась и села к столу. Она макала свежие блинчики в масло, пила из блюдечка сладкий чай, думала: налетается и придёт. Смешной. Извиняться еще будет, что опоздал... Такой у меня недотёпа...
  Она заботливо придвинула к его чашке блюдце со стопкой поджаренных блинов, как Лис любил, поправила крахмальную скатерть и опять задумалась - теперь уже о делах. Но долго виднелась под изящными чёрными усиками нежная улыбка.
  
  
  
  Лис был лих. Скакал по лесу, высоко задирая лапы, сбивая с листков росу. Роса искрилась и сверкала, а Лис хохотал. Заслышав топот, трубный зов, далёко, с карканьем, валились с гнезд вороны, расползались ужи, влача по травам длинный след. Испуганно шипели: 'Лис идёт! Лис идёт!' Боялись Лиса в лесу.
  А те, кто не боялся, тем было плевать. Но и Лису плевать было тоже. Наскакавшись так поутру, он имел полное право считать себя Лисом лихим, а большее-то зачем? Большего и не надо.
  Лих был Лис.
  
  
  И кот
  
  У Лисов завёлся кот. У кота была круглая голова, поэтому Лиса думала, "чудище, шутки ради, завёл Лис". Это же, Лис думал и про Лису. Спрашивать неудобно, шутка не худшая, кот остался в норе. У кота не было имени, но кот был быстр. Пока, внеся с чердака вязку полукопчёных мышей, Лис стоял в полсапоге, шурша мокрым дождевиком, кот одну отъел. Жуя губами, Лис постоял, скорбя, но жена молчит, - и он оторвал коту ещё.
  Дня за два в вязке остались одни палочки мышьих хвостов. Хвосты торчали ершом, и кот взял их играть. Лис-то бросал их воронам, но кот так гонял вязку, напрыгивал, крался, дрожал хвостом, и так, опрокинувшись, подбрасывал всеми лапами ёрш, что Лис подумал...
  (Детей-то у них с Лисой не было).
  Но важно другое: вороны собрались, но не получили хвостов. Сороки собрались, но не увидели боя ворон. Зайцы удрали, но сделали это зря. И мыши собрались, мы-ши, сами, но не нашли чёрных перьев. Нет-нет и нет. Нет, нет и...
  (И - без хвоста вороны белеют).
  - Поэтому звери вздули чёрную весть: "Лис-то с катушек! - орали они, разлетаясь, сбегаясь, гуськом в нору уходя. - Съехал с катушек, завел кота старый, рыжий дурак Лис!"
  Лес не поверил. Лес всколыхнулся, закручинился Лес. Вышел войной, пустил под откос пургу, по ветвям прокатил цунами. Опора основ, мостовой кран, Лис, равный слонам, держащим мир - сошёл с ума?
  Медведь стрелялся из маузера. ...Неудачно. Волки перебежали к врагу, усилив его ряды, орёл сдох, сом карпа съел. А ведь дружили с трёх лет. "И с кем теперь в шахматы играть, - горько думал сом, подперевшись рукой. - С кем, как, когда?"... горючая сомовья слеза капнув, прожгла до дна дно. В проделанную дыру с шумом пошла река, играя волной, засипела воронкою. Колыша камыш, обнажилось дно, забились в иле проток мальки и камикадзе-лягушки, на ходу обвязывая белым башку, одна за одной кидались в ширящийся провал - заткнуть. Но тот сглотал всех.
  И - сома, и - ворон, и - сорок, и - мышей, и - волков, и - врагов, и - медведя, маузер, откуда-то взявшиеся очки, и уже подбирался к Лисам... - да кот в дыру не полез. Просто не захотел.
  Тю, - сказал кот, лёжа на спине, играя ершом. - Дураки.
  - Тотчас вернулось всё.
  
  
  РАДОСТЬ
  
  Слыл учёным Лис. Он всегда рассуждал, пока по дому возилась Лиса. Она возилась, он рассуждал, а Лисук сидел на горшке. У него был великолепный белый горшок с нарисованным средневековым замком и рыцарем на коне. Лис говорил, что это Дон Кихот, а Лиса просто брала горшок за удобную круглую ручку и сажала на горшок Лисука. Лисук орал и сопротивлялся, а Лиса говорила: 'Смотри, не сядешь - придёт папа, назовёт тебя Дон Кихот'. Лисук пугался и сидел, а Лис небрежно говорил друзьям: 'Горшок у нас, конечно, царский, сомнений нет - титулованной фамилии горшок'.
  И еще: 'Один несу просвещение в дом. С Лисуком 'Дон Кихота' учу'. И звал ребёнка. Тот пугался и тащил горшок, чтобы садиться, гости думали, что Лисук понял о чём речь и несёт рисунок, доказать слова отца, Лис гордился эффектом, принимал поздравления, с гениальностью сына и драгоценным горшком и все вместе приглашались на конференцию. Там засыпали вопросами горшок и Лиса с Лисуком вместе и порознь, в конце-концов все трое стали знамениты и поехали за медалью в Москву. Только Лиса оставалась в тени, искренне радуясь возможности отдохнуть от горшков с лисуками и царскими амбициями. Она брала книжку, лезла в валенок и оставалась одна. И это была радость.
  
  
  
  ЛЮБОВЬ
  
  Лис полоскал в ручье. Он полоскал бельишко Лисучка, тёр его узкими чёрными лапкам, выжимал, аккуратно складывал белое бельё в голубой пластмассовый тазик. Тазик был лёгок, Лис его любил.
  Сороки смеялись над ним, зайцы тоже, знакомые волки не подходили к нему. Чтоб не опозориться. Как же так: Лис - и вдруг тазик в ручье... Как же так: Лис - и полощет... А еще...
  Словом, позор.
  Лис всё это знал, и всё же каждые два дня ходил на ручей с тазиком, полным белья, а потом ещё и развешивал, стоя на стульчике, чтобы достать верёвок. Цеплял прищепочками.
  Однажды, это было давно, Лиса попросила Лиса помочь развесить: заплюхалась, а день был к вечеру - всё равно никому не видать. Лис фыркнул, но согласился. Он взял жестяной еще тазик и вышел на улицу. Вечерело, на тёмном небе крупно блестели звёзды. Неслышной походкой Лис дошёл до поляны, где сушилось бельё, подставил стульчик стал развешивать, и - замер, лапы тряслись. Крошечная рубашка Лисучка в его лапах была такой крошечной, такой беззащитной и маленькой, что Лис заплакал: 'И этому вот тёплому, маленькому Лисучку, носящему эту рубашечку, предстоит расти и жить в таком огромном мёртвом мире, где слышатся шорохи, где цикада поёт одинаково над мёртвыми и живыми, где и самомУ большому и храброму Лису неуютно и страшно, а каково же маленькому Лисучку, носящему вот эту рубашечку? Эту вот?!'
  Он с трудом довешал бельё, заботливо расправляя каждую складочку, и побежал в нору. Вбежав, он схватил своего Лисучка, другой лапой прижал к себе удивлённую Лису и долго, протяжно выл. 'О-о, как жесток этот мир! О, как холоден он, безразличен и жесток к маленьким, слабым, живым! У-у-у! У-у-у!
  С тех пор Лис всегда сам полоскал, сам ходил на реку и полоскал бельё в голубом пластмассовом тазике, который специально для того и купил. Так любил.
  
  
  ЛИСА
  
  Весь лес боялся Лису. Боялся и уважал. При Лисе не дрались, старались не ссориться, говорили тихо, уважительно, застенчиво пошаркивая задней лапкой. Такова была она - Лиса.
  
  
  
  СОСТОЯНИЕ
  
  Иногда усталость так захлёстывала Лиса, что жить становилось невмоготу. 'Ну, что, - думал себе Лис, - ну, поймаю я еще одного зайца, ещё съем трёх кур - что изменится с того? Мир перевернётся? Свет в стене засветится?' В такие минуты его не радовала даже Лиса. Хоть любил он её, да, несомненно, любил. И, тем не менее...
  'Обидно, что мы живём', думал в такие минуты Лис, и добро бы - только минуты, часы. Раз начавшись, состояние длилось днями, приходило потом с утра... Лис боялся спать. Зная, что первая мысль с утра будет: 'А зачем?'. Он просиживал ночи над книгой, писал длинные письма в Африку до тех пор, пока без ног не сваливался. Но спал плохо, стонал и ворочался.
  То ли от этого, то ли уже пора пришла - стала дёргаться левая бровь. Лисица уже всё перепробовола, и притирания, и заклинания. И травки, что собирала на Успение, и на молодую луну, кладя жабу рогатую с кожей ужа весеннего, и книгу читала старую, кожаную - нет, не помогло.
  ...Даже китайское иглоукалывание, - а ведь тонкой золотой иголочкой! Лис вставал, благодарил, и - через пять минут бровь прыгала по-прежнему.
  Лиса огорчалась, а Лис хотел выть в дупло и ругал свою бровь яростно. Кабы извернуться, да укусить... - так извернуться не смог. Дело кончилось радостно: поймали и съели гуся жареного, да не просто так, а с яблоками и - в отпуск.
  
  
  
  ЧТО БЫ ЧТО
  
  Что бы что, а это Лис любил. Выйти на гору, приставить ладошку к бровям и - обзирать. Любил. Подолгу так сидел и ни рукой, ни ногой, только головой из стороны в сторону зырк-зырк.
  Лису, порой, спросят: где, мол, Лис? А она только лапой махнёт - обзирает, мол. Взберутся на самую вершину, а там и вправде Лис сидит: большой, рыжий, на самом зелёном краю. Ширь, простор и - Лис. Чисто, капитан.
  
  
  ИНОЙ ВЗГЛЯД
  
  'Лис ты, или не Лис?! - кричала рассерженная Лиса. - Лис ты, или нет? Где плотность, где обстоятельность, вещественность наконец? Пока все, что я вижу, это звёздочки в небе, туман над водой!..'
  Лис слушал и щурился. Он не всегда понимал Лису. Но - что было делать? Уж какой ни есть, а браки заключаются на небесах.
  
  
  ОСНОВА
  
  Была у Лиса справка. Никто не знал - какая, а Лис не показывал. И все боялись.
  'А ну, как покажет? - говорили друг другу в лесу и все что-то несли к норе. Кто мёду, кто орешков стакан, кто рыбок кучку принёс. И жили лисы безбедно. Вовсе не из-за справки, естественно.
  
  
  ПОЭТИКА ТАИНСТВЕННОГО
  
  Лис грыз в норе. Долго, громко грыз, а что - неизвестно. След -был, звук - был, а что, чего что - ну, никак...
  Долго слушали, - день, другой. Потом решились, - зашли. На их несчастье, грызла Лиса...
  
   **********
  
  Лис стучал хвостом. Часто, громко стучал. Знатоки, подняв лапу, говорили: 'Лис! Стучит!' И все со значением отвечали: 'Ага!'
  
   ************
  
  
  Лунная ночь. 'Что я, рыжий, что ли!', - с упрёком говорил енот и прятался в нору.
  А Лисы гуляли в лесу.
  
   *************
  
  
  Лиса хотела спать, но не легла. Рыжая, сонная бродила по норе, но не легла. Печаль.
  
  
   *************
  
  Однажды Лис, повесив хвост, долго шёл по лесу, бубня себе поднос: 'Шёл-не шёл, шёл-не шёл...' Это заметила сова, пролетела вперёд, села на пень и стала дразниться: 'Шёл-не шёл, шёл-не шёл...'
  Лис себе потихоньку добрёл до неё, ткнулся и долго стоял, обомлев. Пряча улыбку, Сова старательно бубнила.
  - Ты можешь остановиться? - спросил Лис.
  - Нет, - ответила, довольная проделкой Сова.
  - Значит, заразно. - грустно сказал Лис и молча повернул назад, а Сова осталась бубнить.
  
  
  ЮНОСТЬ ГЕНИЯ
  
  Червяк завязался узлом. Никто не мог развязать. Пытался даже медведь - потерпел неудачу. Бежал маленький Лис, цапнул и съел.
  - Выплюнь, гадость! - вскричала рыжая мать. Вызвали 'скорую', всполошился весь лес. И только старый Ворон, снимаясь с куста, проворчал:
  - Ишь, Македонский...
  Его никто не расслышал.
  
  
  ТВОРЧЕСТВО
  
  Лис знал про эфонию и писал рассказы. Вот один, в нём правда жизни.
  'Вот тянул волыну. Волына тянулась, а вот всё тянул и тянул. Большой, фиолетовый, да и рогатый. Кто тут указ? - Так и сдох, не сделав ни фига'.
  Вот. Только эфонии тут нет.
  
   ************
  
  Ещё Лис придумывал поговорки. Вот две. Из самых близких Лису. 'Пока ёж иголки считал - нитки кончились'. И еще: 'Пока ежа съешь - глазки вылезут'. Тут подразумевалось, что ежа будут есть с иголками, и знакомые лисы неоднократно указывали на это, как на ошибку.
  - Ты что же, старый, очумел? - риторически вопрошали они. - Никогда ежа в воду не сбрасывал, чтобы потом прогрызть ему мягкий и вкусный живот?
  - Да сбрасывал я, - неуверенно отвечал Лис, - разворачиваются, но ведь поговорка эта не только для рыжих. Это литературная форма. Идиоматический оборот.
  - Вот и видно, что ты идиот, - в рифму говорили приятели.
  - Лучше бы вправду ежа съел, всё бы сытней, чем так.
  - Да, и с иголками, - бормотал им вслед вконец расстроившийся Лис.
  
  
  'Книги надо читать, - думал Лис. - Не потому, что знания там, или скука, а вот - растёт дуб, и на месте его никакого другого дерева нет. Дуб тут есть, должен быть и хорошо. Вот так книги: есть книга и хорошо, другого на месте её нет, - надо читать'.
  А всё же Лис написал ещё и рассказ. Называется
  
  'СОН'
  
  Миллионы маленьких китов спят. Миллионы маленьких чёрных китов спят на верёвочках. Над бескрайним пляжем у синего океана несётся тихий гомон - то вскрикивают и плещут во сне хвостами маленькие киты.
  
  подпись:
  Лис.
  
  
  
  Писал Лис и стихи:
  
  
  У Лисицы на столбах,
  У оленя под крылом,
  На лазоревых ветрах,
  За сиреневым стеклом,
  
  Я тебя не жду, шутя,
  Но люблю тебя - всегда
  Я, огромный, как дитя,
  И весёлый, как слюда.
  
  Там сиреневый лазор
  Упирается в зенит,
  И мохнатый милый вор
  Потихонечку звенит,
  
  А алмазных вёдер звон,
  Ненаполненных воды,
  Будет ждать до вешних пор
  И укроет от беды.
  
  
  А вот главное, по названию
  'Лиса'
  
  Лиса топтала узкий след, Лиса была хитра,
  Она, без русел и примет бродила до утра.
  Она ходила в тех местах, где не видать ни зги.
  В густых сиреневых лесах к Лисе крались враги.
  Но ту Лису не напугать, не победить ничем.
  Она подпрыгнула и - хвать! - врага того совсем.
  И вдаль пошла своей тропой в сиреневых кустах.
  Гуляла гордая, одна и всем внушала страх.
  Глядела долго на Луну и пела у воды.
  В росе густой, ночных цветах оставила следы.
  И - скрылась. Вслед ей по ветвям понёсся тихий звон:
  То с дальних звёзд Лисе привет прислал весёлый слон.
  
  
  (И последнее, Лису, почему-то, не нравящееся)
  
  Лисы маленькие, рыжие в драгоценный лом стихов
  Потихоньку отчекрыжили от хвоста щепоть мехов.
  Драгоценную пушинкою с бронзовых застёжек лёг
  На меха, от ласки жидкие - солнц сверкающий желток.
  В чашке звонкой и фарфоровой загустеет слиток-стих:
  Сбитень тёмной крови воровой, золотинок лисьих вспых.
  
  
  
  РИТУАЛ
  
  Время от времени Лис воодушевлялся и начинал петь: 'А что я придумал, а что я придумал...'
  Лиса немедля шла, спрашивая на ту же мелодию: 'А что ты придумал, хитрый, что придумал?'
  Иногда Лис ей говорил, а иногда продолжал петь, и тогда полагалось в такт помахивать хвостом и покачивать головой. Иначе, обидясь, мог и не сказать.
  
  
  ВНЯТНОЕ
  
  
  Однажды Лиса долго допытывалась у Лиса, что да что, да почему, а Лис отмалчивался и неодобрительно морщил нос. Потом убеждённо сказал:
  'Есть птица соловей, а есть птица дрозд'. И счёл объяснение завершённым.
  
  
  
  ХИТРОСТЬ
  
  Однажды Лиса чисто прибрала дом. Прибрала, помыла посуду, одела Лисучка в чистые пушистые носки. Лис, по рассеянности, пропёрся, было в башмаках, но получил нагоняй и был заставлен вернуться, разуться и протереть свои следы. Возясь на чистом полу, обрадованный порядком, Лисучком в чистых носках, Лис вошёл во вкус и с тех пор сам моет пол, утверждая, однако, что делает это исключительно, чтобы попрекать грязными лапами Лису. На самом деле ему просто нравится, а воду он греет в тазу.
  
  
  ЁЖ
  
  'Нет проку в еже. Еды на раз, свернётся, так неси до воды, язык поколешь... Одним словом, нету проку в еже'. - думал Лис. На самом деле ему нравилось слово 'ёж', маленькое, но боевитое, храбрее, чем вялое 'слон'. Умилялся Лис ежу.
  
  
  СЕТЕНЦИИ
  
  'Чем уже наш круг, - говорил Лис, - тем светлее мир баз нас'. Лиса слушала, молча кивала. Временами, была очень немногословна эта Лиса. Чего-то всё думала себе, а на слова Лиса кивала, вот как сейчас.
  Потом всё же сказала: 'Сентенция'. Теперь закивал Лис. Слова он не знал, но твёрдо знал одно: Лиса его не обидит.
  
  
  ЛЕТО
  
  Лисы сидели в воде, пустив по воде хвосты. Вода струила хвосты, хвосты плыли, то распушаясь, то худые, как палки. К ним подныривали любопытные рыбёшки, прячась в тени хвоста и, перед тем, как исчезнуть в ней, по золотой чешуе ослепительно отражались лучи, Солнце.
  Тепло. Лисы следили рыбёшек вблизи и видели, как колышутся полукружья жабер, пульсирует и натягивается нежная белая перепонка.
  ...Переводя от золота, смотрели на своё отражение в реке. Отражение тоже плыло. Оно струилось, радуя лис, и они, парою, оба рыжие, долго сидели в прозрачной воде. Холодно не было: солнце грело пушистые спины.
  
  
  ДОХ
  
  В прозрачном весеннем лесу у первых проталин лисы восьмёркой обвивались вокруг близких берёз и дохли одна за одной. В рот взяв хвост. А всё потому, что открыли весенний дох. Подохнув так с полчаса, лиса распутывалась и шла по своим делам. Дох считали тем лучше, чем сильнее натягивалась между берёзами лиса.
  'Звучит!' - вот была высшая похвала. И все ждали дох.
  
  ...А польза была та, что не в сезон ни одна лиса не могла от горя помереть. Нельзя, не сезон. Ей так тут и скажут:
  'Чего, мол, ты?'
  'Ну, не сезон, так не сезон!', - отвечала лиса и нехотя принималась за дела. А там и забудет.
  Счастье.
  
  
  ЧЕСТНОСТЬ
  
  -...И пусть меня загрызут блохи, если это не так!' - клялась мытая, ухоженная Лиса.
  - Шампунь французский? - не в тему спрашивал Лис.
  - Французский, а что? - недоумевала Лиса.
  - Тогда верю. - говорил Лис, чихал и чесал задней лапой живот.
  Очень неудобно, кстати.
  
  
  ЧЕСТНОСТЬ еще
  
  Клятва стоит трёх мышей. Чтобы поверили. Но одним - больше, другим веры меньше. 'Не клянись, мышей не хватит', говорили лисы какому-нибудь рыжему вралю. Но если он всё равно.., - так после и говорили: 'Наклялся на двадцать одну мышь'.
  А если рассказывал Лис, то 'Лис сказал'.
  
  
  
  
  БЕСКОНЕЧНОСТЬ
  
  Любил Лис смотреть в звёздное небо. Представлял бесконечность он так: 'Вот, бежишь-бежишь, и быстрота твоя так быстра, что быстрей всех на земле'. Потом он прибавил к той быстроте ещё одну такую. Потом умножил между собой. А потом решил: 'Они растут - каждый шаг на ещё такую же быстроту'.
  И когда он увидел, как звёзды, кружась, слились вокруг в светящуюся крупу, а конца всё нет... Нет... Не...т - голова его закружилась и Лис вернулся. Но блестящую крупу в черноте не забыл.
  
  
  
  
  МАСКА
  
  В Африке у Лиса был длинноухий брат, который его любил, как мог утешал, даже прислал по почте маску африканского колдуна. На почтамте вознамерились маску не отдавать: подумаешь, получатель такой красивой вещи - какой-то рыжий Лис. Но вдруг маска открыла страшные клыки и, взревев, пустила летать по залу длинный огненный язык. Все были в ужасе и маску поскорее отдали, даже не взявши заполненный бланк. Лис же тем был немало раздосадован: он рассчитывал на эффект от своего красивого почерка.
  
  
  
  Дом
  
  Лис не построил дом. Дерево - было, а дом не довёл. Бассейн довёл. Рыбок, водорослей, камушки, жабку с ушками, жабу без, жабину просто и просто ежа, а дом нет. Он и вёл его, и водил, и сядет, бывало, с домом, и ляжет на поляне на травку, и по головке гладит, гладит. Так гладил-гладил-гладил. Гладил-гладил-гладил не так, иначе. Наконец, взялся вот этак гла... - но дом сразу встал и пошёл, пошёл под гору, на закат, на своё домовое место, возмущённо роняя комья тончайшей глины с золотыми вкраплениями. А Лис, на траве-мураве, на своём месте под солнцем, остался в задумчивости лепить маленьких человечков из глины с золотыми вкраплениями.
  С тех пор людей на земле прибавилось.
  И такие красивые.
  
  
  Фрак
  
  Лис достойно носит вишнёвый фрак, изредка оставляя его в шкафу, не забыв вынуть мелочь - фрак стал мот. Фрак, с обшаренными карманами сперва оскорблённо выпрямляется, но, в шкаф заходя, независимо и легко поводит зауженными плечами. Дома к нему почтительны.
  Фрак живёт франтом. У него самые выгнутые плечиках, место в самой тени, на глубине шкафа, чтобы цунами не захватило. Цунами войдёт, сразу в шкаф, дверь открывать, но, перебирая второстепенные тряпочки, расточится. Славно придумано! Разве, серый костюм снизу намочит? Лучше б не надо, Лис на новый костюм рассчитывает.
  Вишнёвый орёл с двойным хвостом крокодиловым - фрак качается на раскачалках, распяленый на расчалках, причален, беспечален, но одинок. Поэтому пользуется мочалками и говорит с соседями по коммуналке мычалками и рычалками. Но сдерживается. "Замкадыши" - неслышно шипит в сердцах, ниже карманов спустя губные углы, а вслух - нет. Раз только бросил штанам с накладными карманами: "Рвань!". Стихли штаны. Барин, что ж.
  Фрак не отказывается от права первой ночи, и право второй ночи им тоже востребовано. Так же не упускает фрак и третью ночь. Лис узнает о проделках вишнёвого фрака и по тому, как встрёпано белое платье, и - как подтягивает спущенную брительку майка Лисы, висящая здесь уже пару лет. Знает, но молчит. Фрак нужен ему. Скажешь невпопад, потом недосчитаешься долларов в нагрудном кармане. Уж лучше молчать. Что там ему жить осталось, этому фраку? Сколько ему уже, а? Лис знал его до рождения, с каждой пуговкой лично беседовал. Да и не раз - шила-то фрак Лиса.
  Редко-редко, уложив всех спать, натопивши печку, наконец оставшись один, Лис занят странным делом. Он оглаживает сам себя по лацканам, проймам, полам. Он трогает прошву, роняя слезу. Не сумасшедший, нет, он жалеет стареющий фрак. Друг фрак. Старик. Столько лет в холода согревал...
  ...Подумаешь, платья. Платьям не привыкать.
  
  
  
  
  14 апреля, 6:51
  Время нести
  
  
  
  Весёлым был кот - весёлым был Лис. Грустным был кот - тут приходила Лиса, и, по обыкновению своему, гнала вон: "поди-поди вон, старый, рыжий плут, поди, воду грей."
  И вот.
  Лис разводит костёр.
  Вот медный татарский котёл.
  Вот рогульки, чтобы воткнуть.
  Вот ведро с водой, поленья вот.
  - Вот, сидит.
  А что ему: с котом Лиса, а где Лиса, там победа - обе рыжи.
  "Рыжа - к ры-ыжей идёт,
  рыжа бло-ошку несёт, - выводит Лис первое, что приходит на ум.
  ...Рыжа ко-ошку лечила
  говорить научила. - продолжал Лис, кусая палец, чтобы без улыбки, суровым быть.
  ...Говори-ить научила,
  на воде размочила... - Земля холодная, но трава уже зеленая и костёрок греет. От костерка тепло, но ешё солнце. Оно пока низко, больше слепит, но спину греет и ветра удивительно нет.
  - Эх-эх, костерок-костерок,
  ты не низок, не высок - не высок,
  ты не филин, д-не су-рок, не су-рок... А что, - думает Лис если кота долго мочить в тёплой воде, - (лучше б погорячей), - вдруг заговорит? Негромка "Ма-ма. Ли-са. Ли-са-ма-ма." Хорошо!
  ...И всему ты знаешь прок, носорок.
   "Рог", не "рок", думает он, но мысли сами сворачивают на приятное, к примеру, на то, как кот говорит, это да, а потом, как шкура чёрная котовья намокает, колыхается с водой в котле или водорослями неподвижно стоит. И дремлет кот.
  ... А может, - думает еще Лис, - кота прямо в котёл, греть, а? Ни воду потом не таскать, ни из котла кружкой горячую черпать.
  - Лиса-а! - кричит он на бегу к норе. - А-а-а - слышит в норе она, приближающееся, чуть морщась, и кивает, когда вдруг муж разом всовывается до половины прохода и, не успев повернуть, застревает.
  - Лиса, - говорит он, вися, двигая всем лицом, - Давай мы кота прямо в котёл!
  Лиса коту делает укол, поэтому молчит, закусив пушистую верхнюю губу левым белым клычком. Только отбросив скатанный белый комочек ватки, и проколов на бедре кожу кота, она начинает медленно говорить, чуточку шепелявя, потому что забыла отпустить губу.
  Ли-ис, а Лис, - говорит он сквозь зубы, стиснутые от душевной муки причинения боли. Слова повисают в воздухе, медленно подплывая к Лису полосатыми пчёлами. - Лис, а Лис, а вот знаешь...
  Лис ждёт, затая дыхание, сочувствуя коту из всех сил. Губу он тоже закусил.
  - Лис, а пойди-ка ты, знаешь куда-а... Слова Лисы растягиваются, отчего смыслы резинят. А потом разом пчёлы подлетают и облепляют, жужжа.
  Лис, - резко отдернув пустой уже шприц, оборачивается Лиса: Ты котёл согрел, а?
  Подбочась острыми, черными на концах лапами, Лиса медленно приближается и Лис извивается всё сильней: в кулаке жены зажат шприц.
  - Ты где должен быть, ты, рыжего цвета - негромко продолжает она, надвигаясь, становясь большой.
  Лис выкручивается из кожи, молчит, смотрит на шприц.
  А-а, - говорит Лиса, - боишься? А вот "как выпрыгну, как выскочу, полетя-а-ат клочки-то по...
  ...Тум! - рыжий выбрасывается из горла норы пробкой и летит, стелясь по зеленеющей траве, оглядываясь, пушась.
  Эгей! - высунулась из норы Лиса. - Эгей! - крик обгоняет его, хлопает по спине, хохоча, взмывает...
  
  ...А орешки не простые, все скорлупки молодые,
  для Лисицы золотой... - продолжает он через полчаса. Ему хорошо: пока с котом там Лиса мучается, он, Лис, тут один и ему хорошо. Он будто шпион в своём доме, всех обманул. Ну и пусть. Он муж, ему горячее ведро нести. И вообще - заговорит ли кот? Ну а вдруг!
  ...Говорит ей постовой.
  Буль-буль-буль. - говорит уже татарский котёл. - Согрелось мол, время нести
  
  
  
  
  ВОДА
  
  Любила Лиса попить. На ночь всегда стояло у валенка зелёное жестяное ведёрко с большим нарисованным букетом. И часто, проснувшись, Лис слышал от валенка глухое 'Лак-лак-лак'.
  'Пьёт, - думал Лис, и, перевернувшись на другой бок в темноте, засыпал. Засыпала, успокоенно, и Лиса.
  
  
  
  Ночью, пока лиса спала, Лис вышил валенок цветочками. Голубыми и красными. И зелёную полоску нашил. Лиса утром вышла из валенка, а свет горит, Лис сидит.
  - Ты что, рыжий?
  - Спать хочется.
  - А что не спишь?
  - Работу смотрю.
  И Лис склонил голову набок. Усы у него были все в ниточках. Лиса обернулась и ахнула, но Лис уже спал.
  
  
  У Лисов была книга - одно название наводило молчание и страх. Звалась она: 'Еноты'.
  
  
  
  НАЧАЛО НОВОЙ ИСТОРИИ
  
  Принесла откуда-то Лиса красного кочервякА. Ушла ненадолго, вернулась, неся в зубах. Кочервяк пищал и мешал лису заниматься делами. Лис возмутился, выл, рыча, ходил вокруг, один раз даже хотел кочервяка выбросить, но Лиса не дала. Укусила за бок, а кочервяка унесла в валенок. Там и кормила, там и пелёнки меняла, пела колыбельную. Потом принесли люлю. В ней кочервяк теперь жил, но отъелся и стал спокойным, не так мешал, и Лис смирился. Даже подходил иногда, тонуть голый тёплый бок холодным мокрым носом. Кочервяк тихо пищал и гнулся - розовый, печальный. 'Ну, спи-спи', - разрешал Лис и уходил по делам.
  Лиса следила и нашла такое общение допустимым. Стали жить.
  
  
  СОБЫТИЕ
  
  Два дня в лисьей норе стоял вой. ЛисУ было совсем не видно. Может, ночью она и выходила, но об этом никто не знал. А Лис - выбегал, почему-то с пустыми вёдрами. Вынырнет, погремит, и - обратно. А то и в лесу встречался.
  Через два дня вой затих. Лес замер в ожидании. А всего-то у Лисучка прорезались коренные зубки.
  
  
  ОЛАДЬИ
  
  Любила Лиса оладьи печь. Накрадёт воробьиных яиц попятнистее, муку замесит. Соли там, сахару, чего еще... И - печё-от! Только и слышно: шлёп - пш-ш-ш. Шлёп - пш-ш-ш. Да скачут солнечные зайцы от сковороды по окну.
  
  
  СЕРЕБРО
  
  Был у Лисы столовый прибор. Был-был. Лиса хоть и припрятывала его от иных гостей, а иным подавала. Выказывала... Деревянный ящик резной и с музыкой имел наверху медную ручку с извилистыми выпуклостями. Лиса крошечным ключиком отпирала, и тогда гости отражались в сиянии ложек и ножей. Серебро.
  
  
  
  УВЕРЕННОСТЬ
  
  
  Умел Лис делать абажюры. Через 'ю'. По утрам он умывался холодной водой и, на голодный желудок, выгибал из проволоки упругие каркасы - фонариков, кубиков, - или колбасой. А вечером, сказавши букву 'ю', чехольчики шил.
  Опасность была ущемить старыми, обмотанными изолентой плоскогубцами палец, но это еще ничего. Более всего не любил Лис проволочки обшивать. 'Долго!', - ворчал он, блестя иглой и пребывая в дурном настроении.
  'Занялся бы ты делом, старый! - кричали соседи, - таскал бы кур, коптил бы мышей...'
  Лис молчал на это, развешивая абажюры на кустах. Солнце светило сквозь нежную ткань, и под абажюры собирались муравьи. 'Калейдоскопы, калейдоскопы!' - кричали они и приводили с собой детей. Муравьиные дети тихо радовались и пели, а Лис выбирал лучший, а остальные дарил. И, только уйдя в нору, повесив новый абажюр на лампу, говорил: 'Мышей, мышей. А ещё кур...Призвание у меня'.
  Столпившиеся в дверях соседи, глядя на засвеченную ровой рабугой поместительную нору, солидно кивали: 'Оно конечно!'. Но слова 'призвание' не любили и потихоньку начинали уходить. И Лис оставался один. Наконец становились слышны песни маленьких муравьёв.
  
  
  
  ПУТЕШЕСТВИЯ
  
  Любил Лис ездить самолётом. Первым делом требовал лесенку и торопливо взбегал по ней на крыло. А как взберётся, так сразу ругаться и лапами махать, чтобы скорее лесенку убирали. И ширмочку, что, по условию, ставили, пока взбегал. Унесут их подальше, тут всё и начинается.
  Выпрямясь и распуша хвост, он шагал по самому краешку, высоко подымая лапы. В лучах восходящего солнца и носом к ветру - это обязательно. И элегантно. Однажды, правда, поторопился, влез не на то крыло, - пришлось, чтобы носом к ветру - попятиться. Не слезать же.
  Но обычно всё шло просто прекрасно. И Лис доходил до окна и деликатно стучал:
  - Кто там? - спрашивала стюардесса в форточку.
  - Пассажир! - с достоинством отвечал Лис.
  - Ваш билет?
  Лис молча подавал рыжий билет и гордо стоял на сереблистом крыле в лучах восходящего солнца.
  Со звоном открывалась дверь под окном самолёта, и Лис входил и усаживался на свой ряд
  - Курицу! - требовал он. Ему давали курицу, самолёт взлетал, а Лис ел ножку и ехал самолётом.
  
  
  ЗИМА. СУГРОБ.
  
  Любил Лис рыть сугроб и часто приходил домой с мокрыми холодными лапами. Потрогает Лиса его лапу и сердито говорит:
  'Опять рыл снег, рыжий?' И виноватый Лис старался скрыться в глубине норы, потому что слабостей своих стеснялся, а рыть сугроб - и была его наиглавнейшая слабость.
  
  
  ...Слабость есть я, - говаривал Лис у камелька. Сила - что... Сильный - медведь, ну и что толку в нём? Рычит и рыбу зубами ест... А слабость - это как синие кирпички среди красных в стене. У одного там, у других - здесь. У меня - везде. Синий - красный, синий - красный... Зато я рассказы пишу.
  Тут он наконец смущался, захлопывал дверцу печки и прятал глаза.
  
  
  Был у Лиса даже любимый сугроб. Укромный, большой, с синеватым подтаявшим краем. Но, как-то утром пришёл Лис хмурый. И полдня молчал. Лисица и так и сяк ластилась к нему, стараясь выведать, в чём дело. К полудню Лис рассказал, что за ночь куда-то исчез его сугроб. Другие и меньше - целы, а этот как корова языком слизнула. Сказал, и опять огорчился, долго еще вспоминал о сугробе своём.
  Куда же подевался - так и осталось для лисов загадкой. Не узнали хитрые никогда.
  
  ...Одна надежда была у него - Лиса. Такая пушистая, тёплая, наощупь - мягкая. И добрая - считал Лис. Придёшь с мороза, горло болит, от воя хрип, а она такая тёплая, такая мягкая. Если она его жалела, то Лис плакал. Слёзы катились по узкому лицу и скапливались на кончиках усов. Лис плакал долго и всласть, и на каждом усе повисало по большой, прозрачной, как хрусталик, слезе. Тогда Лиса вела его на мороз, где капельки твердели, брала стеклянную палочку и, постукивая по слезам, вызвала мелодичный звон. Вскоре она научилась играть очень красивые мелодии и, часто так увлекалась, что у Лиса мёрзли лапы. Лис сердился и убегал в самый торжественный момент.
  Снова плакать.
  ...'Что я вам. Шептал, свернувшись в кустах, замёрзший Лис, - живой ксилофон?' Усы его в это время искрились и тоненько позванивали.
  
  
  Ещё любили лисы красных снегирей. Им просто хотелось на них смотреть вблизи. 'От них даже тепло', - шептала Лиса, когда снегири, - толстые, красные, распушившись с мороза, налетали гурьбой на дикую яблоню, что росла у бугра на той стороне реки. Лисы крались к ним, но на белом от снега льду рыжие, с серебринкой, шкуры были заметны издалека и снегири улетали, возбуждённо бурля и негодующе посвистывая.
  Тогда лисы смущались. Но к снегирям крались всегда.
  
  
  ПИСК
  
  Часто хватал Лис горящий уголь голой лапой. Жёгся, пищал, но каждый раз снова хватал. Печку в норе клал ещё прежний хозяин, барсук, Лис её вычистил, нарисовал на бок печи цветочки, но переложить так и не успел. Все некогда,- правильней, неохота, а еще правильней - не умеешь, не берись, Сибирь. Лис и не брался, но страдал: топилась печь по-барсучьи, а этого не любил. Верней, не любила Лиса, а он выходил вроде крайнего: топка на нём.
  Конечно, никто бы не заставлял. Экое же злодейство, да и зачем? Падают угольки - ну и пусть. Внизу - жесть, а после - веничком, веничком, но...
  Лиса писки не любила, в ответ кричала с кухни: 'Что, опять лапой схватил?' И, если да, грозилась, однако,
  - загибай пальцы -
  угля мало, носить далеко, нести тяжело, а - побегай-ка по морозу с ведром в зубах! Шею тянуть высоко-высоко, шагать еле-еле, железная дужка в зубах так скрипит - того и гляди, треснет эмаль! Что лиса без зубов? - рыжий кролик! Вот и приходилось: выскочит уголь из-под кочерёжки, - хватай и в печь. Сам - в писк.
  
  Приходилось пищать и Лисе. Как отросли у Лисучка острые молочные зубки, так стал он подкрадываться и кусать Лису за коленки. Кусал он и Лиса, но гораздо реже, просто потому, что не так часто лисы бывают дома. А Лиса дома всегда. Приходилось пищать и Лисе. Ага.
  
  
  У ПЕЧИ
  
  
  Любили лисы сидеть, сцепив хвосты. Для того Лис прикатил два еловых пенёчка, составил их, на них и садились лицом врозь, скрестя хвосты. Затем лиса загибала свой крючочком вверх, Лис - крючочком вбок, и всё.
  Уславливались: глядеть друг на дружку или не глядеть, но всегда - ни слова не молвить. Только чуть-чуть двигали кольцом в кольце толстые тёплые хвосты. Так и сидели, испытывая довольство и отраду.
  
  
  А В НОРЕ
  
  Лисы тихо змеились и шипели в своей норе.
  
  Китай
  
  Спал мало Лис. В ушах звенело, глаз уезжал под бровь и холодил, но спал Лис мало. "Не спит Солнце, не спит Лис!", и дошло до того, что не мог и часа прожить без Солнца. К ночи мрачнел, три раза чесал живот, и шёл к столу.
  "Нихао!" - говорил он, вырастая вдруг из наступившей тьмы, на пороге ярко освещённой норы. Придвинув стул, шумно усаживался, хлопая по столешнице, говоря жене: "Ну, мать?" Лиса кивала. Большего не требовалось: с трудом сводил Лис усталый взгляд к кончику чёрного носа, фокусировался, и когда изображения начинали разъезжаться, понимал: вот он, третий глаз.
  "Старые даосы... почти сразу тогда начинал Лис, - старые даосы..." - и не оканчивал, засыпая в Китай.
  Тихо пуская трели из под обведенных чёрной полоской губ и смешно шевеля толстыми, по краям, ушами, Лис спал, выставив ягоды лапы, положа голову на тёмный стол. Спал и во сне говорил про даосов. В снах Лис был мандарин, а даосы стояли вокруг -маленькие, узкоглазые и кивали голубыми лакированными головами: "Да, говорили даосы. Мы-то - да-а..." Большего Лис не помнил, и спал, ведь скоро Солнце. Солнце-брат. Мандарин-Солнце, Солнце-Китай
  
  Шоссы
  
  Обыкновенно Лис носил перевязку, корченя и шоссы. Шоссы были кожаные, вырезные, с многими, очень удобными там-сям кармашками. Понятно, карманы к шоссам пришила Лиса, блестя иглой, сопя. Ещё бы: толстая кожа, выдубленная - шоссы же, поди-ка, иглу продень! А плоскогубцев не было. Потому Лисица снимала с пальца напёрсток, аккуратно, чтобы не укатился к мышьей норе, ставила на стол, и, кладя голову набок, вставляла иглу под низ шоссов в одну из выемочек потемнелого и тяжёлого старого напёрстка, прицеливалась, и, вздохнув воздух, наваливалась. Со скри-и-ипом, медленно-медленно проклёвывался с другой стороны дорогой вещи остренький кончик иглы, вылезая чуть-чуть. Тогда она проводила ногтём по этому кончику, вздыхала, и забрав воздуху еще, наваливалась второй раз, жмуря, для напряжения глаз. И тогда доводила дело до конца.
  Так каждый, каждый стежок.
  ...Сила росла.
  А были ещё корченя.
  
  
  Убедительность
  
  Камень в ботинке - сущая беда. - Не-е, - говорил Лис, разводя лапы, вперясь, кланяясь иронически. - Нет уж, увольте, явите милость...
  И он полуповорачивался спиной, упирал одну лапу в бок, замирал.
  ...Потом, мгновенно оборотясь:
  - Не-ет! Ни за что, ни-когда в поход с камешком в ботинке!
  Для убедительности он подымал правую заднюю лапу, чтобы все увидели.
  -Видите? Вот этой вот самой ногой - ни-но-гой! Ни-но-гой! Ни-но...
  Тут он решительно орбывал себя на полуслове, потому что - зачем тратить слов?
  Мужчины много не говорят. И, сделав рубящий жест сверху слева-направо наискосок, уходил вдаль. Босиком.
  А ботинки были.
  
  
  
  Сны
  
  
   Любил Лис с котом сидеть. Возьмёт, бывало, кота и сидит. И кот.
  ...А у кота усы-ы. А у кота хво-ост, - Пока так приговаривает, кот засыпает, круглая голова. Прикрываются, под выпуклым лбом, узенькими щёлочками становятся янтарные глаза наглые, уши подворачиваются в разны стороны выемкой вниз, чтобы не слышать, не слушать, спать. И спать, и спать, и спать. Только спать.
  ...Усы легли. Задрёмывает и Лис. И кот.
  
  
  
  Платок
  
  
  Собрал Лис кота: обул в ботиночки, повязал платок. Платок желтоватый, в алую птицу, тонкой шерсти, драный, любимый. Этим платком повязывали ещё кочевряка, пока не подрос. А перестал кочевряк быть красным, - убрался платок в мешок, чуть поворочался, да уснул. И вот разбудили, поднесли кваску, умыв, охлопали по плечу, навязали коту - повязали на кота. Езжай платок на коте.
  ...Туда едем, сюда едем. Хорошо. Вверх - это если собаки, вниз - это когда спать. Вверх, - это когда синица, вниз, это когда жаба, но без кочерги. Вверх интересно, когда скучно, вниз - когда шевелится. А шевелится - надо поймать. А пока ловят - не до платков, тут скачут-скачут, валяются-валяются, тина - так тина, глина - так глина, чашка - так бита, корыто - пролито, бельё на верёвке - было, и верёвка была...
  И вот, пришёл кот домой дово-ольный. И платок.
  ...Потом все легли спать.
  
  
  
  
   Устало и слегка натужно
  
  - прыгал Лис. Он прыгал вокруг ежа, а может быть кота, а может быть вокруг камня - ему, в общем-то всё равно. Просто пришло время прыгать. Конечно, прыгать возле ежа смешней: прыгаешь, прыгаешь, а ты возле ежа. Е-жжа, - одно слово дорогого стоит. А если встать, да встать в траве на четвереньки, послушать, как еж стучит. А стучит он ровно: тук-тук-тук, стучит сам в себе - улыбнёшься и выше запрыгаешь.
  Возле ежа.
  Не переставая скакать так, чтобы все четыре лапы отрорвались от земли, тяжело дыша, Лис бормочет:
  "Возле ежа, возле ежа, возле...", но, уставши, сливает слова:
  "Возлеежавозлеежавозлеежа...". Переход к "Возлежавозлежа... " вызывает в скачущем Лисе хохот и он перестаёт. Дальше прыгает уже "Возлекотавозлекотавозлекота", отчётливо клокоча, и тоже смешно.
  ...В голове стучит, и он сбавляет амплитуду: сердце.
  - Прыгай "у кота". - предлагает Лиса, развешивая бельё. (Стандартная жизненная позиция: блоха-муж и нагруженная жена не пугают Лиса, умный во всём найдёт смак, поэтому он добавляет прищепочки на бечёвке на шее Лисы, холщовый фартук с синей полоской, - подумав, - лицо своей любовницы вместе лисьего, а там, заменяет и всё остальное на любовницЫно ж.., но -
  зачёркивает. Насупясь, каляко-мапячит, каляка-малякает по картинке до сломанного пера, до дыр, до скрежета по столешнице, отбрасывает ручку и - берёт следующий лис-ток).
  И уж там Лис прыгал, прыгал, прыгал...
  - Устал.
  
  
  Тепло в норе
  
  - Протопилась нора. Берёзовые полешки у печки горкой, запах их свежий, сухой, кукла на чайнике, вязаные, с красной полоской по щиколотке носочки у Лисука. Сам не виден, слышно - возит машинку: у-у-у... Негромко везёт, по ковру, на ковре сидит, одни лапки в носочках из-за угла видны. Тепло в норе. Три маленьких окошка, заиндивелые, зелёноват переплёт: на юг окон два, одно на запад. Лиса, пушистая, в котах, кот сам у мисочки с молоком. Миска эмалированная, красная, в щербинах чёрный край.
  Печь у лисов расписная, в цветных петухах. Вся-вся. Зашёл с мороза, дверью в сенцах хлоп, оставляя снаружи зиму, валенком об пол туп-туп-туп, веником их обмёл, потом еще дверь, потолще... - отворишь и - сразу к печи, спиною, спиною к теплу. Скамеечка лакированная, без спинки - медленно, не отрывая спины от горячей, неровно штукатуренной печи, сползти, обпереться и греть себя, греть. Валенки только потом снимать. Можно, уж, поди, хозяин...
  Можно чуть-чуть возить лохматой рыжей спиной, оставляющей синеющие полоски тающих снежинок по штукатурке.
  Чуть-чуть, чуть-чуть. Чуть.
  Ходики...
  Спать
  
  
  эпоха Тан
  
  Пишут чернилами на листе, пишут и глядят на слова. Лис вырыл узкий отросток норы, где локти упираются в стены, а с потолка на страничку падают крапки земли. Но можно сидеть на полу, а лист положить на табуретку, ведь сбоку горит свеча.
  Рассказ должен звенеть, и он выписывает, переставляет, чтобы выстроилась сахарная стена, и ждёт, когда зазвенит. Тогда появится маленький красный зверь. Выскочит из пролизанной в сахаре круглой дыры, блестящей от слюны по краям, выпрыгнет, крутится, крутится, и, не давая привыкнуть, чтобы его пожалели, пуфф! - исчез. Останется только звон, будто по кожуре фарфоровой чашки эпохи Тан щёлкнули крепким когтем.
  - Тан-н-н...
  Там, где сидит Лис, из потолка норы свисает коричневый корешок, с прозрачной картофельной кожицей, сладковатый. Зимой его Лис не грыз, толечко трогал, спящего, вот. Весной стал грызть, на то и весна. 'Отрастай, - думал мысль корню Лис, - отрастай, дурак, кончишься'. А тот ни в какую. Лис думал, что корень переходит в слова, и, далеко заполночь выбираясь из своего закутка, примечал: вот до сих дорос, завтра слов будет много. Но поутру забывал проверить, а вечером, по забывчивости, метку сгрызал.
  Единственное, что точно - корень неизменно чесал ему за ухом. Поворотишь башку - корень тут как тут. То ли послушался, и рос, то ли чесал иной кто, - Лису всё равно: есть свечка, листок и слова.
  
   ...а боялся Рыжий, что кончатся вдруг слова, - поскучнев, разбредётся толпа слов, теряя нить, и отпуская нитку с пальца ветру, чтоб летела. Там, цветные, летят нитки высоко над бредущими по мостовым, стук-стук-стук - рваными китайскими зонтиками светя в разны стороны лета. Попарно - редко, - поодиночке, на ходу закрывая глаза, потому что одному всё зачем? Скорей бы дойти, ну, хотя бы вот пока горят огоньки на ветру, это строятся вверху лёгкие фонарики, как очередь одиноких старых слов. - Куд-куда вы-ы? Молчат, летают, навсегда, - сигнал им был. - Поймать бы сигнальщика, да съесть, - сердито думал Лис, и явственно представлял себе зайца с флажками. Он стоит на самой крыше, заяц, солдатски прям, и машет - мажет небо цветными флажками. Заяц машет так часто, что смешанные с небом флажки линяют, крася небо: от фиолетового флажка - сиреневые полосы, от красного розовые полосы, от зелёного - в клеточку становится сам заяц, тогда белый флажок выпускает птититц. И птититц летит, свиристя, за птитицем - пититц свиристит, а за питиццею вдвоём, - догоняя её, крася, жужжа, ужже-ужже-лечууу - и заяц, вытягивая надувающуюся от цветной воды радугу. Она ещё прямая, она еще молодая дорога для фонариков туда, туда, за гор цветастый зонт. ...И мы.
  
  
   Ёж - он есть. Живёт в лифте. Ёж занимает лифт, оставив маленькое пространство, чтобы только войти. Войдёшь - нюхает: долго, внимательно, холодным носом по светлой коже. По тёмной не станет. Ёж маленьких не обидит, а сумку съест. За тапочки можно не волноваться. На первом этаже ёж кивает: Пока, мол! До завтра. И я кивну, с меня не убудет. Жалко же - всю жизнь с нами вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз. А мы мусор в пакетах везём и пивом разит... Намучался. Хорошо, когда в сумке шанежки, а когда телефончик? Пожуй пластмасски, алкалиновых батареек, стекла горилла-глас, инда окривеешь. Но что делать, когда ты входишь в комплект поставки? Кувшину положен джинн, мужчине - женщина, ребёнку - мать. Коту - молоко. Всё в этой жизни так просто: родился, как нажал красную кнопку, и - ёж.
  
   ДЕВУШКИ
   Девушки минуют Лиса держась за руки, болтая, одинаково вбок неся завитые, расчёсанные хвосты. Вечер, холмы округлы и темны, на траве туман, на траве роса. Горечавка, донник и молочай, вереск, пастушья сумка. Кашка, крапива и девясил, опять донник - донник, кровохлёбка, редкий уже ковыль. Полынь-чернобыл.., но девушкам не до учебников. Носили бы лисы платки, и платок, на раз обмотавши хвост, скользил над цветами, бутонами, или же, приотстав, пунцовея, быстрыми пальцами измучал ромашку. Бутоны, конечно, синие - синие, жёлтые, фиолетовые. И фиолетовые с красными точками. Может быть в жёлтых разводах, с перетеканием в фиолетовое. Лису бы нравилось, девушкам нет. Девушкам надо попроще: красное с фиолетовинкой, подобное слову гюрза, но бутонам видней, как быть. Кратко минует их яркий платок и снова роса, облака. Холмы под небом августа, утром уже туман.
  
   ДЕВУШКИ, КОТОРЫЕ...
   Девушки, которые проходят мимо Лиса, пахнут девушками, которые миновали. "Есть ли они вообще?" - думает хитрый. Ответа нет, есть только смех, шелест и каблучки. Держась за руки ночью, днём одинокие, они созданы миновать и пахнут листвой, как прошлое. Цвет их печален. Наощупь он не решается. "Ну, как сотру пыльцу и не улетят?" Это, и то, что Лис неизменно остаётся один, позволяет ему сохранять ровную температуру жизни, как утрами - лисья строчка на мокром морском песке. На белом. Между волнами.
  
  
   НОСОРОК
   Носорог ест капусту косясь, тревожно переступая с ноги на ногу: ну как... Носорог страшится Лиса, его зелёной бельевой прищепки, стубзика (не знает, что это, потому особенно страшно), ушек в сметане... Среди завитков носорожьих страхов, ночных кошмаров, рассказов Э.По, замусоленных до огорчительности, над коллекциями бабочек и значков, левее портрета бабушки, ушки в сметане всегда на особом месте. Ведь они хуже стубзика, который придёт, если долго сидишь в туалете и даже розовый бант на рог, обращающий носорожище в бонбоньерку из-под конфет, меньше страшит. Розовый бантик - переносимо, розовый - всего только лишь, а вот ушки! Обыкновенно Лис, пугаючи носорога, говорит с подвыванием, с нижних октав: У-уш-шишки-и... - ! Вот. А ещё: У-шшшш... Про сметану молчит, вот же что страшное! Лис молчит, а носорог-то зна-ает!
  
  
   ОСТРОВА
   - Никогда, ни один Лис.., - начинает нотацию сыну Лис, но смолкает, теряется. Огромно шумит лес, ветра метут по ветвям цыганские юбки шума, закладывает уши. Шум втискивает зелень, через глаза, в мозг, где, погоняя гружёные повозки, - на крупных колёсах повозки, высокие, под бамбуковыми зонтами повозки, катящие по серым корням, по жёлтому песку, - люди перекрикиваются, поют, громко вздрагивают, гремя привязанными к поясу чайниками, просто потому, что им страшно. Угрюмые, тёмные тут места. Яркие одежды конников из охраны вспыхивают на прогалинах под солнцем - шёлк. Тюрбаны, зелёные перья, драгоценное оружие. Всадники смуглы, усаты, за сёдлами кожаные мокрые бурдюки, с затычками из тёмной кожи с медной петлёй. У заднего, плотно сидящего на крупе черной лошади, серый от присохшей земли, выкопанный из подземелий дубовый бочонок, вино. ...Старое вино, догадывается Лис. Старое доброе вино... - и полощет слова во рту: вкус, вкус! - О чём, бишь, я? - спохватывается Лис. ...Не вспомнить, а хитрый сын уже ушёл. - И ладно, - думает сам себе, уже до половины там, где вечные всадники, острова и песок. - Откуда взялись острова?
  
  
   Дневник Лиса
   КУСТЫ
   Кусты полны пчёлами, осами, солнцем. Кусты пронизаны солнцем, живут сами. Гудящий осами куст так велик, так велик. Кусты минуют Лиса, оставляя в тени, печали. И ты в печали, ведь ты куста не узнал, а куст. ...Тени, осы, листы, яркие пятна. В пятне ёж. Если пальцами лист куста сжать, лист трескается. Лист лопается, он толст. Он генерал первого ранга, он из прожилин, плоти, плотвы листвы. В кусте ёж. Там глубоко, тепло, тени плотны под плотвою листвы.
  
   Ночью куст идёт на ежа. Ночь, и в тьме ёж уходит, уходит. Двигает головой, нюхает воздух, оправляет носки: куст идёт. Ловок куст. Одним махом прыгает он на скалу и повергает скалу. Махом одним ловит кита, вынимает, подносит, глядит, отпускает кита: он идёт на ежа, всё - потОм. Ловок ёж. Одним махом прыгает он на скалу и повергает скалу. Одним махом ловит кита, но - идёт куст, и ёж отпускает кита: свидимся! И - кит бежит. Бежит, бежит, бежит. Вглубь, вглубь. Паспорта, наклеенные усы, акцент: заметает следы. Дымкой курится след - это пыль лёгких стоп. - Ночь же. Куст идёт на ежа.
  
  
   Кот вскрывает внизу шкаф с книгами, лезет влево, чтобы читать слева направо мистику и алтайские сказания, и про буддизм - от усилий ума навоздуси вися, наискосок маша хвостом. - Зачем коту буддизм? ...С другой стороны, в лютеранстве круглая голова не замечен, почему бы и не про буддизм? Древняя, с хорошими рекомендациями, религия: толстенький Будда, Майтрейя, драчун Бодхисаттва... Правда, китайцы, собак и кошек едят, даром что чаньская ветвь, а коты не знают. Станет, круглая голова, доискиваться мгновенного просветления, и - в суп... Страх какой. Пойду, приму меры, пусть остаётся православным котом. Если пасхальной свечкой дом не сожжёт, мирно жить-поживать свой век. Не столь и долгий, как всё на этой, обильной на кресты и книги земле.
  
  
   КУБЫТЬ
   Кот спит и молчит. Молчит и спит, а он кот. Коту в дому песни играть, в валеночках ходить, да воровать сметану, а он спит, круглая голова - жарко в дому. - Жаркое лето, - думает Лис, чеша потылицу. Лапти на Лисе, онучи, опояска - всё, как положено. ...Косоворотка, слова 'кабы' и 'кубыть'. Ещё он подумывает об избушке на курьих ножках, но сумлевается насчёт курьих, ну, как заголодаешь. Ино сказать, припас карман не тянет, но сосед таку избу сложил, дак двух дней не прошло, сбегла изба. Откушали самогону, забыли привязать. Насилу догнали. О то ж! - говорит Лис, и вспоминает о видах на яровые, озимые, но путается промеж дефиниций. Опять же, трёхдолье... Не, нет покою мужику, покудова жив, а смерть всё нейдёт, ну и мучимся, бабы и мужики, бабы и мужики... '...И диты' - неожиданно для себя заканчивает фразу он, а после сидит, от страха выпучивая глаза: так ведь и заиграюсь, сойду с ума... Но успокаивается. И потому он садится на белёную, в красных петухах, русскую печь, а посидевши, встаёт, пересчитывает трёх... нет, - четырё мух и машинально тянется за трёхрядкой. Та высоко, на шкапчике, где штоф, и перламутр пуговиц припылён. -Та ну, - думает, - культура... И сплёвывает, сворачивая из газеты 'козью ножку', и чиркает кресалом, чиркает, чиркает... Что-то ему не кресалится. Ох, не кресалится, а не боронится, а уж не пашется как!.. И как же Лису не пашется-то! А ведь еще тын подпирать. Встань коло тына, и подпирай, свеся хвост, подпирай на жаре, как дурак, подпирай... ...В лес бы сейчас. В озеро б, ох! Там мышей, утят, там Аглая-лиса-а... Эх. А кот всё спит, круглая голова, ништо ему, подлецу... ...Или неча?
  
   АКВАРЕЛЬ
   Свет утра открыл песок под речной водой, и зелёные полосы, что пальцем провёл он по дну, привлекли белых рыб. Рыбы увидели полосы, рыбы смотрели на полосы, рыбы думали о полосах - неровных, круглящихся нитками и натёками, будто прозрачной жидкой карамелью выведенных зелёным. О светящихся полосах на белом песке реки думали рыбы и шли, шли. Рыбы смотрели на полосы, рыбы дивились, деликатно трогали кистью руки друг-друга: - Гляди, мол. А друг без того даже и набок склонял голову, чтобы выпуклой линзой глаза отчётливей взять. Ишь, как сливается и просвечивает, как удваивает, чтобы мгновенно же разбежаться надвое и, без оглядки, - к новеньким другим. Ишь, как она в синь отдаёт, полоса на песке - дивилась круглая линза, крохотно шевелясь, - ишь, ишь как в синь, а синее - в фиолетовый обруч выкручивает там, где размочаленная половодьем коряга, ленясь, растопырясь, выгнувшись, заложила ножку за ухо, пропуская под собой плоскую светлую дочку-воду. Чуть-чуть её и придерживая: - Постой, де, касаточка. Та не спешила.
  
  
   - Бабочки, и всё интер-ресное, - пишет Лис, налегая на букву, и вновь подымает глаза. Воздух тёпл. Тепло поднялось, чешет блестящие волосы, течёт по берёзе, капельками с зелёных, только что потерявших клейкость листов. ...Лис-ткофф. - пишет Лис себе новенькую фамилию, и снова глядит вверх, где тепло сидит на листах в реденьких ватках тополя, держится виноградными, извитыми усиками, налитое до половины. ...И усатое тепло стоит на желтых ножках, одна до половины растаяла, а небольно, не падает и смеётся. Ласточек посолили в небо, ласточки плавают в нём, небо синё, но солоно и тепло - то ли пришито к небу, то ли к небу подклеено. Лис подымает глаза. В глазу, тёмном зеркале, отражены берёзы - дерево и посол ласточка. ...Ра-уется - пишет Лис, выпуская букву. - Лети. - пишет, - 'д' вспархивает по листкам вверх вдоль белым берёзам в синё. ...Ф-фф. - говорит тепло, улыбается, спит, писать не умеет.
  
  
   - Кот спит, круглая голова, спит у норы, фиолетовая муха одолевает Лиса, а кот. Он, круглая голова, утром на дерево бегал и на стремянку, и шнырял по синим лесам, и устал, и спит. Ну а муха, а кот. Потому что кот-гат. - пишет Лис. И продолжает, - Правильно, так уж заведено. Дальше слов нет. ...Вдруг подхватясь, кот до вторых ветвей взбегал на дерево. ...И стоит. Кот не сидит на дереве, стоит на дереве, вертикально, держась всеми четырьмя, смотрит вниз. Глаз у кота жёлтый, глаз у кота уверенный глаз у кота. Постоит-постоит на дереве, вертя головой, и, потихо, сходит, попой виляя, но хвост держа. Потому - хвост. А хвост у кота. Тут Лис останавливается, ждёт слов, но слов нет. В воздухе висит фиолетовая муха, одна, как мяч себя, видит кота круглую голову, его же кривую лапу, другую лапу, хвост. Кот чёрно-коричнев, нос горбат, ноздри протекторны и черны. - Хорошо бы кота да белым зубом за нос. - думает Лис. Улыбается. Муха. Круглая голова. Жарко. Тени резки. Нет слов.
  
  
   КРУГЛАЯ ГОЛОВА
   Водил Лис кота. Одевал в носочки, менял шерстяные штаники. Те, в яблоках - на полосатые. Полосатые на другие, с карманами. Кот отбивался кохтями, но Лис упорствовал, приговаривая: -А, злодей! И кот смирялся. Продев в дырку штаников хвост, усаживались рядком по подоконнику, петь "Ой, мороз-мороз", и "Дивлюсь я на небо". Кот жаловал "Вечерний звон", а Лис "Мы красные кавалеристы...", зато всегда можно было отвернуться, и, прижав лоб к холодному стеклу, смотреть, как на дорожки медленно садится снег. И белеют кусты. Кот угревался, зевал, клонился спать. Лис слезал с подоконника, отсидев попу, хромал, по попе сновали мурашки. Лис тёр попу, морщился, ел, чистил картошку, вывязывал перед зеркалом бант, шептал стихи, - жил так. Потом мыл вилку, и шёл гладить кота по круглой голове, да прижимать ушки так, чтоб как у рыси. Расчувствовавшись, на носик дул. Кот морщился, хмурился, не просыпался, перекладывал хвост. Лис умилялся: -Ты круглая голова-голова. Кот морщился, дёргал ус, махал хвостом, не просыпался. Медленно-медленно, как укрывает дереянную скамейку снег, Лис вел когтем по гладкому подоконнику, переходил на чугунную батарею, где коготь скреб, ниже, ниже, - присаживался, садился... Усевшись на пол перед подоконником, стукал когтём пальца по полу тише, тише и спал. Спал, спал, спал. Среди ночи просыпался, раскрывши глаза, понимал: вот я. Могу встать. А могу - нет. Не вставал, а, перевернувшись, положа голову на кулак, думал: кот. Кот... Вытирал слезу, думая: Надо же! Живой кот. Чудо жизни - как понять? Сознать как? Оставляя дырки, где были, звёзды спускались на китайских шелковых зонтиках, обсаживали подоконник вокруг, - шептать. Голоса тонкие, лучи синие, слов не разобрать. Понятно всё. Главное, выходило у звезд, - люби. Выходило как-то само, люби, и не спрашивай. - Кого любить? - вскидывался Лис. - И-и-и, глупый! - свиристели звёзды, улыбались и улетали. Одна, другая, а то стайка сразу. Недалеко, рассаживались на шкаф, на дверь из кухни. Кто-то светился в чашках, кто-то обжил раскладушку. Лис отворял печь, на красный огонь подкладывал дров. В дому теплело, свиристение затихало, звёзды спали, светясь. Голова кружилась. Кот спал, окружённый сиянием. Дёргал хвостом, лапами, дёргал усами с одной стороны лица. Видно, бежал. В шкуре кота, возле ушей, медленно прокладывала себе путь звезда. Она уже обошла вокруг головы раз пять, - круглая же голова, - но краев не нашла, и пробиралась по шкуре, светясь. Экая блоха. - подумал Лис, переворачиваясь на спину, и быстро закрыл глаза, пока свет, уснувший на шкафу, не уколол зрачка. Под веками жили пятна и красноватое то, что темно. Темно пугало. - Звезду бы сюда, - подумал Лис. Но со шкафа без стульчика их не достать, к кровати идти далеко. А звезду бы сюда... Но звезды не было, Красноватое тёмное напряглось и приблизилось. - Встать, что ли? - подумал Лис. Сон обещал напугать. Такое бывало. - На звезду! - услышал он, и под веками появилась звезда. Красное тёмное, будто облитое борщом, шмыгнуло и слилось. А Лис улыбнулся и тотчас уснул. Хорошо, когда есть кот.
  
  
   НАБЛАТЫКАЛСЯ
   Лис копил хитрость в баночке из-под майонеза вместе со счастливым билетом в трамвай. Ещё жили в баночке шептавшиеся по ночам сухие две бронзовки, крыло бабочки, письмо Лисы, где про сыр, цепочка карманных часов, компас и перочинный нож - всё. Главное всё хранилось в баночке и проверялось. Для того полагалось встать на приступочку, дальше на шкаф, со всей силы вытянувшись туда, где задняя стенка упёрта в скругление потолка норы. Посуда в шкафу вздрагивала и звенела, чашки, со страху, брякали несусветное, потому следовало быстро подтянуть ноги и, усешись вверху, рассматривать: ага, вот Крыло бабочки, билетик, цепочка, письмо Лисы... Письмо выцвело, но его давно уже выучили наизусть. Слово о нём, о Лисе - слово Лисушка, о Лисуке - слово Лисук, о грибах - "приходили кланяться", и о соседе, кроте Василии - "роет и роет, и роет". Рывших Лиса не любила. Осторожно Лис поддевает чёрным когтем письмо и шевелит. Письмо не шелестит, скользя по стеклу. Оно знает: пошевелит и отпустит. Письмо обожжено с краю, знает спички, помнит печку, куда его бросили, и то, как каменный уголь с бородами изморози, сыпался на него, обречёно давя. Письмо тогда приготовилось умирать. Оно собрало слова, оно им кивало, говорило им, ими, обнимало всею своей бумагой: слова же не виноваты, что нора выстыла, и надо зажечь письмо, от письма - щепочки, а те зажгут палочки, чтобы последние зажгли уголь, который согреет нору с Лисуком и Лисой. Письмо тогда доживало минутки, дышало, надышаться не могло, а гномы-угли, одетые в ледяные, блестящие латы, похаживали в крепких сапогах, гордые решимостью собственной громкой погибели. Тысячелетия, сдавливая до бездыханности, наделила их черной храбростью и желанием огненной гибели. Там бесполезны слова: маленькие золотые мечи в чёрных руках вот-вот вспыхнут, воткнутые в тела соседей. Гномы-угли готовились умереть в арене печи, и громыхали песни смерти, не слыша слов. Может, они и видели бумагу внизу, но что она - идущим на смерть? Воины не знают жалости. Не помнят, не узнают. Окажись среди белобородых углей хоть один, улыбнувшийся, письму было бы легче. Но в тесной печи далеко до него, и только словам Река и слову Лисушка, и словам про соседа, про гриб, слову Сорока, Ручей, да написанному про собачий след, петлёй опоясавший нору, было дело до жизни, которая хотела жить. Словам не к чему яркая смерть. Словам нужна память. В щель чугунной дверцы топки, давным давно треснувшую наискосок, пробивался лучик света, оттого, присмотревшись, в топке печи виднелись слова про птицу, невидимую на сосне, про зиму собравшую валенки, в январе, про запертые её лари, и про белый дым, подымающийся из трубы по ночам так, словно его вылепили одновременно с чёрным небом, и про сову, принёсшую это письмо, - и про коричневые пятна на крыльях совы, и про ободки пятен, и про мягкие, совы, перья... Про тепло было в письме, в тепло ему полагалось обратиться и, словом, когда заскрипела треснувшая дверца и рука, появившаяся там, протянула горящую спичку, письмо было готово. Оно не решило "Пусть", не молвило "Лягу", в ожидании славы, оно подумало "Вот", и зажмурило все слова, - яркие в свете огня, взявшего в боку его. "Вот" - повторяло письмо, "Вот", - горя, когда, вдруг, его схватили, дёрнули, выхватив из-под проваливающихся мокрых и недовольных гномов-углей. Те даже цеплялись, прорывая бумагу там, где отмокли их белые от мороза бороды, но что они могли против руки?. Письмо вынули и, прямо в полутьме у печи, перечитали. Разгладили, где смялось. Хмыкнули. Сложили. Опять развернули, прочли, глухо бурча сами себе: Идиот, идиот! и осторожно вложили в нагрудный карман, где оно потом много месяцев кололо дрова, носило тяжеленные вёдра из-под холма, обувалось, разувалось, снимая промокшие носки, разгружало машину с углём, ходило к соседу драться... Словом, жило, как все. А когда рубашку определили стирать, письмо Лис сунул в баночку. Где копил хитрость. Хитрость, конечно, ушла, ну да и что взять с неё? Слова остались. И крыло бабочки. А печку он без бумаги зажёг с третьей спички, на спор с собой. - Который ведь год в норе, наблатыкался.
  
  
   СКОСОБОЧАСЬ
   Лис бегал взад и вперёд. Пробовал боком, и получалось. Порою, бегал и вовсе странно, передние ноги вперёд, задние вбок, сильно забрасывая их аж вот так. Оттого Лиса кружило, вращало и несло. Небыстро, но со стороны очень смешно. Поэтому так он бегал ночами. Была в таком скособочивании какая-то сладкая мука, будто бы от потягиваний, и особенно в том, что никому не видать. - Я скачу для себя, я скачу для себя! - повторял Лис и, опуская лоб, багровел. Допрыгивался до того, что падал в яму а то вваливался в барсукову нору, но там уже знали и сразу веником, а он - опять. Луна на полнеба, тёмнокудрые дерева, топот - скособочась, скачет Лис. В конце-концов Лес решил, что Лис болеет. А Лис и не отрицал, лишь бы не мешали ему скакать и кружиться, когда Луна, тёмнокудрявые деревья, тишина. Луна, тёмнокудрявые деревья, тишина. Луна, тёмнокудрявые деревья, тишина. Будто летишь.
  
   ЛЮБОВЬ И КОТ
   Цветок красив, нежен и очень зависим от кота. Не зная способа привлечь кота, он медленно исходит в печаль, клонясь, роняя лепестки на песок. И это старость и нежная гибель цветка. Кот мощен и смел, он вечно свободен, подтянут, и никогда не дружит с цветком, чем огорчает, вызывая прозрачную росу-слезу. Минуя цветок, кот редко общается с ним всерьёз, а подойдя, играет, и тогда преувеличенно внимателен, чтобы потом забыть. Или сломать. Но изредка цветок его заинтересовывает, и тогда кот, встав чуть поодаль, медленно приближает к цветку нос, глядя вдаль. Если цветок промолвит слово, или поменяет медленную, сонную улыбку покоя на понятный восторг, кот отвернётся и уйдёт в свою, отдельную котовью жизнь, забыв и обрекая цветок на вялое иссыхание. Но иногда цветку удаётся выдержать, и тогда чувствительные ноздри кота возьму в себя душу цветка, выпьют её и цветок становится котом. Оттого коты так красивы, оттого цветы так прекрасны и нежны. Они ждут любовь.
  
  
   ЗВОНИТЬ ВСЕМ
  
   (юность Лиса)
   - Помни, у Лисов нет телефонов, ручных ежей, и даже нарисованный носорог - он неживой... Бабушка замолкает и яростно вгрызается в хвост - блоха. Лис молча ждёт. Блохи донимают бабушку. Переставши грызть, бабушка разогибается. - Помни, телефоны есть в тюрьме, а тюремщики, - шестиногие, с одною рукой в животе, - обманывают лис. Крадут. Ибо рыжий доверчив... Лис кивает. Кивает, кивает, кива.., и - глядел в телефон. Кнопочки вот, экранчик, скругление снизу, приятное во всех отношениях. Под крышкой аккумулятор. Серый и гладкий. Лис знает: в аккумуляторе живёт электричество. По ночам ток ложится в кроватку, сдвинувши занавеси, щёлкнув настольную лампу под круглым железным абажЮром, держащимся за голую лампочку. Прямо за голову. За лысину лампочки. Сейчас ночь, и Лис защёлкивает крышечку, жмёт Pover\Lock, телефон засыпает. Что ему снится, телефону? ...Лис думает, лис далеко. Бабушка продолжает, теперь про акулу. Блохи донимают бабушку, но разве можно про блох? Солидной лисе надобно про акул, на худой конец - про тюремщиков или телефоны. Чем неизвестней тема - тем солидней лиса. Где-то идут поезда в другие страны, другие страны светятся, горы стоят земля сыплется с потолка норы, падает на седую бабушку, бабушка чешется, объясняя жизнь. Каша пузырится на плите, всё как надо. У входа ходит ворона, оставляет следы жёлтыми лапами. Ей плевать на всех, но кому ворона нужна? Лис рассматривает телефон. Он будет звонить, кому - неясно, но обязательно будет. Может быть носорогу, нарисованному на стене углём. Или ежу, хотя того и нет.Лис обязательно найдёт, кому звонить, это пока он маленький, а вот чуть-чуть, потом ещё чуть-чуть, и чуточку, и - вырастет, нору свою пророет, Лису заведёт, и окно у него будет. Своё. И кот. Вот кот у Лиса обязательно будет. Круглая голова. Коту и будем звонить, а пока телефон пусть поспит. Ишь, какие у него кнопочки, электричество и кроватка. Ишь, какие маленькие у телефона лампочка у постели. И абажЮр. Рыжий. И нет в нём тюремщиков. И акулы нет. Одна только бабушка с кашей. И с блохами. И все тут нужны. Носорог сходит со стены, улыбается. Он ждёт ежа. Они тоже нужны Лису, не меньше, чем телефон. Надо всех подружить, чтобы все были нужны друг другу. Просто необходимы. Правда, тогда придётся рыть очень большую нору, но Лис - это пока только маленький. А вырастет и пророет нору на всех. На весь мир будет нора. С тёплым подоконником каждому. С круглым окном для него. И - станет звонить, звонить всем.
  
  
   ЁЖ
   Вечер, звезда в окне, под окном стол, за столом Лис и положил набок голову. Голова тяжёлая. Голове видны лапы и хвост, лапы, и хвост. Лапы - лап-лап-лап... - перебирают. Это лапы Лисы. Варит, курлычет, переступает - чёрными, узкими, будто до колен покрашены чёрным лаком. Лап-лап-лап - тук-тук-тук, - лапы твёрдые. Пол в норе покатый. Под полом мышь. Тепло. Тепло. В печке огонь. Лис почти спит. Значит и ёж спит. А спит ёж, - спит снег, Луна и море. Хотя и окрашено льдом. Всё спит, ведь ёж - он такой. Еж - он всё вообще. Всё, что не Лис, то - ёж. Скажешь, "укуси тебя ёж", и.... А можно сказать и "уккуси", это вдвое сильней. А если "уккк..."Лис пугается. Три "К", это вам не кот наплакал. Не ут накрякал. Не мышь в нощи. Это... ...Нет. Пусть стоит мир. И Лис смотрит вбок, где ноги жены тук-тук-тук, будто выкрашенные чёрным лаком. Ноги ходят, стоят, ходят. Может быть жена - тоже ёж? Ведь она не Лис.Тишина в норе. Курлычет Лиса. Варит.Спать бы, да надо "сову разъяснить". Вот, слово такое: смиряться. А как смиряться - неясно. Вот ясно: под полом - мышь. Когтем поднять кольцо из пола, поднять за кольцо в полу квадратный лючок, прыгнуть в тьму, и, в бешеной, невероятной погоне между подставленными под долгие лаги лиственными чурбачками, в мельтешении линий света, пролившегося меж половицами. поймать. Сожрать. Потом - ейного, мыши, мужа сожрать, сестру, сестринят... Но - немилосердно, как-то. Вот на улице, в снеги по пояс заныривая, - интересно, и надо, но дома... Дома живёт домашняя мышь Варвара. Стирает. А то подметёт. И муж ейный, мышь Викентий живёт. Молотком стучит. Или обои там... Хороший мужик-мышь, с руками. Смирный, непьющий, работящий - золотой. И Виталий, опять же, мышь, в соседях Варвары, с женою Аллой своей. Алла немолода, Виталий, подавно. У них в прихожей кулик. Маленький такой, кулик, прижился с холодов. Подкармливают кулика, подобру-поздорову. КУда ему, кулику, зимой? Только помирать. Вот и подкармливают, хотя и ворча. Ну вот как их есть? Как? Лис морщится, когтём ведёт по тёмной столешнице, из золотых глаз Лиса сон следит за когтём. Если направо - уйдёт. Налево - навалится облаком с бахромой, с блёстками. Улыбаяся...Коготь виляет, оставляя след. Вправо чуть - чуть влево, вправо чуть, чуть влево. Сон глядит...Мысль затуманивается. Звезда скребётся в окне золотым гвоздём. Гвоздь ледяной, со скрежетом процарапывает по стеклу линии, которые складываются в слова: Лис + Лиса-а... Глаза лежащей на боку головы у-лы-ба-ют-ся. Губы - улы.., обведённые чёрным тонко-тонко губы улыб.., словно бы щётку подымая ус. А звезда дописывает:= любовь.Но Лис уже не видит. К нему, по покатому полу, неслышно пришёл ёж. В мягких тапочках. Цыпочками. Ти-хо. Встал за спиной. И Лис стал всё. Вообще всё.Кроме Лисы, конечно. Ведь за Лисой - суп. И лапы....Лап-ки.Лю... Тепло.
  
  
   КОТ
   Кот завелся так: затопотало, Потом смолкло. Помолчало, помолчало, - ухнуло, и опять тишина, лишь посыпалась солома с потолка... Лис качал головой: ночь глухая, совесть-то есть? И - там чуть скрипнуло. Самую малость. Тонюсенькие ниточки ожидания, провиснувшие в середине, натянулись, капли поехали по ним, дрожа, встали у краю, и головы поворотили, все, как одна: что-то будет. И стало впрямь - снова ухнуло, на этот раз ближе, еще, пол уже весь усыпан соломой, и тут белёная печь треснула, из трещины - дым, завился бородой, сгустился, исчез. И - ничего. Лис-то думал: грохнуло, ну, вот будет и кот. А нет. Плюнул тогда, и слепленным глиняным человечком сердито замазал трещину по печи. Прямо из под рук та будто вздёрнулась, вымолвив слово "Швыбре" и - опять ничего. Лис, как стоял, так и сел, синой к горячей стене печи, лапой дважды дёрнул, уснул. Горе, кота нет. А утром проснулся, оттого что боку особенно тепло, голову поворотил через себя, за спину, глядь - кот. - Круглая голова? - вопрос. Голова круглая. Снег бескраен, пушист. Снег лёг. Голова его далеко-далеко, а здесь лишь дыхание снега бело-разостланное. По утрам выходили так: Лис первый, кот следом. Но выходило так: толечко в двери щель, кот пулей выносится, чтобы тут же осев, лизать бок. В том главная цель: вынестись, чтоб на морозе - бок. Он Лиса ждёт, а показать не хочет. Оттого лижет чёрный, лоснящийся уже бок. А Лис степенно дверь вышел, оглянется, повернётся, и дверь норы прикрывает, будто оно надо кому - ключом в замке шероудит, а сам спиной чует: каждому ль виден ли кот, всякий ли нагляделся? Поле, начавшееся от поляны у норы, ровно и широко, справа, прямо под самым крыльцом, обрыв вниз, к речке. Та под серым льдом, и снег на нём, и только местами, где лёд истончён до стекольности, выперла из-подо льда вода, и изумрудные зимородки по полыньям ныряют и выпархивают, дразня щуку, но Большой лес настороже, и всё-всё видит, и про кота любопытствует: каков из себя? Велик ли башкой? Ума-то кот как, выдающего? А что про кота сказать? Одно только: круглая голова. В остальном коты все равны: скачут по занавесям и спят. Ещё котам рыбу давай лови. Прежде зимой Лис бы ни за что к речке, ни-ни: мыша из стены выел и ладно, лёд тонок, течение зло. А ныне с утра, едва на небе звёзды бледнее, а по полям синь - Лис на льду: сети ставит, тащИт. Ведь не урезонить кота словом. Гат или нет, а рыбу давай. Ну и встаёт рыжий из тёплой норы, т выходит, перепоясавшись топором, и несёт, глубоко увязая, вниз, под уклон, к реке, эмалированный синий тазик. В тазу, горой, огромная старая сеть. Её всунут в прорубь, чтобы она проплыла до другой, ниже, с расчётом течения прорубленную топором. Рубить надо долго, скинувши рукавичку, да щуря глаз от брызгающих из-под лезвия острослепящих льдин. Шлёпают в уши ледяные осколки, нос, плывут на веку и затекают в глаз. Сморщившись, щуришься, и, сквозь затёкшую воду, радужны глазу иглы, которыми, с горизонта, стала маковка солнца. Дёрнешь башкой, рыжий весь, рассмеёшься. Просторно, свежо... Да надо работу работать, ну и сует, суёт в прорубь Лис верёвочную сеть, быстро мокнущую, сносимую под лёд вокой, сучит лапами, посматривая на кота, усевшегося на берегу. Когда пришёл - не понять. - Дверь-то захлопнул? - крикнет. - А ключ? Кот кивает, хлопает по боку: ключ, де, в кармане. Лис сучит лапами, сеть убегает. Глядит на кота: Ишь, бок моет. Всё тот же. Делать нечего... Мыл же ну только вот... Глядит на кота, потом головой мотнёт, сеть приморозит, да бегом к проруби нижней. Палкой со вбитым гвоздём пошарит, достанет со дна течением поднесённую сеть, и - тянет-потягивает, откидываясь, как на Тивериадском море - апостолы, мёрзлыми лапками тянет мокрое и тяжёлое, тяжело дыша, разогревшись, уже и роняя на снег из широких ячей сети живое, скачущее серебро. Ну, не 53 рыбы, но есть. Дышит серебро, зевает розовым, дышит, потом засыпает. Спит. А кот его жрёт, урча. Ну не гат ли? - Гат!
  
  
   ПОКОЙ
   Лис потерял покой. Во-первых, кот дома и надо бдить. Вдруг уйдёт, топ-топ, а там сова и медведь. Или белки придут, защекочут. Спустятся и подступят с ножиками, такие все бравые. Они же такие, белки эти, им только дай круглую голову, дай. Защекочут кота и всё. Во-вторых, кормить. В-третьих, порточки коту. Всенепременно вишнёвые, с пряжками и с оборочками, с ремешком, колокольчиком, дырочкой на затяжке на предмет хвоста. В-четвёртых... И Лис завёл блокнот, и ручки, и краски, и кроликов на магнитиках. И полочки для кота, ботинки, еще и сундук приоткрыл. Даже. Пускай себе кот спит. А рукописи... - да хоть пропадай. Он даже свечу зажёг. Хотел лучину, но та сгорает, как маслом ей в том помазано, а свечку - самое то. Уголёк выкатил из печи, на кочерге к поднёс, носом воздух втянул, красную точку вздул, фитилёк приставил... Хорошо. И виден блокнот, ручки, краски, кролики на магнитиках. Видна постель, и даже задняя круглая часть норы, где старинное бабушкино трюмо. Кто-то тихонечко песню поёт. Не то сундучок, не то котовы башмачки. Может в трюмо кто живёт А голова клонится, стол деревянный так вогнут, что только лечь ухом на него и полети-ишь. Только ляг. Вот только... Лис улыбается, клонится. А кот - кот давно спит. .
  
  
   НА ДЕРЕВЕ
  
   Лис сидит на дереве, и кот сидит на дереве. Высоко - думает Лис. Высоко - думает кот. Испугает, так и свалюсь. - думает Лис. Испугаю, так и свалится. - думает кот. И не пугает, и сам не боится. А высоко, правда. Под небесами. Зелёная степь без конца лежит внизу увалами, полями. Речки, тенистые и холодные, пересекают её на юг, ветер отворачивая траву на одну сторону, бежит, стукая пятками. Где стукнул - пятно отогнутой на сторону травы серебрится изнанкой, словно волосы зачесала седая красавица. А птицы чёрными точками в голубых небесах плывут куда-то. Висят, как подвешенные на нитке, невидимые, наполняя воздух серебряными пружинами своих голосов. Серебро чуть чернит кисловатая буква И-и-и... И тепло. Ветер качает дерево, на котором кот. И Лис. Качает, клонит ветви, шумит в листве. И щурятся, и, обнявши дерево, сидят. Чёрный и рыжий, высоко-высоко.
  
  
   ВОРОНА.
   Подлетевши, ворона клюёт ветку, на которой сидит Лис. Но не садится, висит. Выгибается при каждом взмахе, отчего становится чуточку нечеловеческой. И чёрный клюв с глазом блестят. Клюёт еще раз. Лис смотрит на ворону. Та, чуть отлетев, вытягивает шею и, несильно, из-за расстояния, но опять клюёт. - Чё, долез? - спрашивает ворона. Голос её хрипл. Лис отводит взгляд. - Чё не смотришь, рыжий, боишься? - пристаёт ворона. Висеть на месте тяжело, хрипит она от усилий. Лис не смотрит. Глядит вдаль, где босой ветер отворачивая изнанку трав, где тихие речки разводят в стороны руки, растягивая между ними камышовую, с венчиками, шаль. Там караси блестят серебряными боками, и затянутые сеточкой тины камышовые стволики натянуты вниз, в глубину. По отмелям - красные с зелёными летают стрекозы, они блестят, - слюда. И ... - Ты, рыжий, помнишь сыр? - это опять ворона. Лис не смотрит. Не хочет. Глаза прикрыл. И там, под веками, - плёсы, стрекозы, солнце осветило рябь... - Ты.., ты..! - сил у вороны не так, чтобы очень много. Лететь бы ей, подобру поздорову, но давняя обида, вкупе с хорошей памятью, держат лучше верёвки. - Ты... Сыра ей жалко. И с каждой секундой жалко всё больше. - Ты... А Лис молчит. Ведь после того сыра было столько... Столько тысяч миль пробежалось, невероятных опасностей, хитрых медведей, волков с их волчьими ловушками! А еще - сколько раз охотники в него стреляли, ого! Картечины, штуки две, Лис всё еще носит под шкурой. Хорошо, ранили на излёте, а было б вблизи, давно бы муравьи косточкки выглодали. Лежали бы белые осколки, россыпью. Ни слова, ни лая, ни бега весной, по вечерней росе. Ни звёздочек посмотреть... А раз он в подлеске заснул, а туда - грузовик. Да тихо! Это надо было успеть проснуться, да понять, да куда отскочить понять... Как жив остался в тот раз, ни весть. Ни весть. Да тысячи раз мог замёрзнуть от голода, быть застреленным, попасться в капкан, сломать лапу, наконец, всё - только смерть. А он жив. На дереве вот. Сидит, залез. И он не глядит на ворону. Нет. Не глядит. ...Улетела. .
  
   СВЕРХУ
   Кот сидит на дереве, облапив ствол. Дерево разбирает смех. Оба смотрят вниз. Там мышь носит мукУ. Двор уставлен мешочками, словно шарики для пин-понга разложены по асфальту. Нести их осталось полдвора, потом - крыльцо, второй этаж. Ступеньки высоки, над ними кот. Мышь в муке, и чихает, несёт, и чихает. Младший сын мыши курит за парапетом и кашляет. Кашляет, кашляет... "Некому березу заломати", - думает кот. Он не сторонник жестких акций, но с ним дерево. Дереву надо потрафить. ...Кулёк бери сверху, за петлю, чтоб не прорвался! - кричит мыши кот. Лицо его багровеет. Слезть бы, сожрать всех, но лень. А мышь только отплёвывается, только отплёвывает, она бы совсем задохнулась, но на лице её повязан платок. Платок красный. Мышь умна. - Серая, - размышляет кот. - Вот если б была белой, я бы поймал, и, - красным по белому красиво побежала бы кровь. Тогда можно идти, высоко откинув голову, держа в зубах белую с красным мышь. Ещё тёплую. И кровь по следу: Кап. Кап. Кап... Красное на сером - природный перфоманс, асфальт... Картинка радует, но кот недвижено сидит. Сидит себе на дереве, а дерево смеётся. Над ним ли, над мышью ли, над кашляющим мышонком? Или вообще надо всем на свете? Где красное на белом, красное на сером, и мало, мало мукИ, отчего её надо носить далеко, пока твоё дитя за парапетом курит. Почему так? Неправильно же, - так почему? Просыпана мукА белой неровной дорожкой, папы мыши оставляют цветковые белые следы. Почему? ...Молчит дерево. Смеётся. И - и сидит, не слазит кот - кому и чем еще тут помочь?
  
   МАЛЬЧИК-ОЛЕНЬ
   Мальчик-олень живёт под батареей центрального отопления, где пыль, но тепло-тепло. И никого. Когда был большим, то точно узнал: под серединкой батареи жить лучше всего, надо только достроить. И он прибил ножку стула, к ней две нелюбимые игрушки, еще паровозик от сломанной железной дороги, но этот боком, чтобы колёса крутить, уклал (от слов "украл" и "клал") деревянного щегла, да целиком накрыл дощечкой - стал жить. Бабушка бы сказала - вселился, но бабушку звать нельзя. Почует - о ней и говорить нельзя Она ногами шевелит, в кухне живёт, кричит не крича. Глядит и кричит, как никто не умеет. Потому, и ночами мимо нет хода - у бабушки вынутый рот. Зубов ночью нету, и рот синий, поэтому мальчик закрывает штору посередине комнаты, отделяя бабушку в другой половине. Но мимо неё хода нет, а то глазик присмотрит и всё. Он раз попался под свет синего фонаря, вот так и бабушка поглядит, попадись. Потому, большому, ему в туалет хода нету, терпи знай. А вот мальчику-оленю - вполне пройти так себе. Под бабулин диван - шасть. Цок-цок-цок в дверь, там коридор, весь из длинных досок, и - вот туалет, горшок с налитой водой. Хотя ночами не какают, но ведь можно. Оленю - можно. Можно еще и бегать до пианино, или ходить по крестовине под круглым столом - туда, потом назад, до крестовины, и там - на поперечную перекладину. Ходишь себе, цок-цок-цок, а под тобой пустота, как мост. Или можно натягивать нитки по комнате, от ножки кровати до другой ножки, и даже до круглого стола всё того же, даром, что на нём мама кроит тётям. Можно и на подоконник, алоэ копытцем бить, чтобы его не кушать, когда простынешь, но главное, жить под батареей - тепло, игрушки, колёса, деревянный щегол. МОжно устроиться так, чтобы не только колёса, но на дудочке, и зайца к себе посадить, и гипсовую корову... Корову, - чтобы не обижалась, вообще-то она грустная, и ходит мед-медлено-медленно, но её жалко. Ещё у батареи уместится парусник, грузовик из железа, собака Линда коричневая, пластмассовая. А живая живёт у деда. Она там осталась, хотя она мамина. Это странно, но лучше не думать, а можно такое понять, что потом будет ... Не страшно, а будет... Не страшно, это же не бабушкин рот, а просто будет... Это даже не окно, с окном он всё умеет, - и в море жить, вылетая между двумя домами, где море видно как полоска. И в небе, когда говоришь: еще на столько быстрей, насколько уже ты быстрее, и тогда звёзды сыплются мимо, как манка в кашу, и галактики только ух-хают. Да и в землю можно через окно, - под асфальт, а дальше пласты, пласты, минуть нефть - гадко, пачкает, а глубже пещеры, базальты, сверкающие алмазы, и, по узким жерлам, - в опаснодышащее, красное, не хуже, чем батарея, горячее и расплавленное ядро... Нельзя только думать о том, что мама не защищает его от бабушки. И живая Линда у деда, а не дома, не с ним. Нельзя, ведь, если думать, то всё так поменяется, что он не знает, как будет. А это опасно для мамы, которая самая главная, лучшая, мама- свет. Поэтому - пусть. Бабушка, вынутый рот, под батареей - мальчик-олень.
  
  
   Кот сидит на златой цепи, цепь на дереве, дерево дуб. Кот в очках, круглых очках Джона. Помимо очков (круглых), на коте жёлтые лапы, ушшки, второй ботинок, третий глаз, воробьи. Эти клюют овёс, щебеча, как всегда. На коте есть всё, но - не радует. Ему хоть в петлю, и третий глаз красен. Начни спрашивать, что, да зачем, - нет, вот только начни спрашивать, посмей, и, рыдая, взбираясь, шагая по дереву, бесчувственно подаваясь выше по веткам, уйдёт, не утирая слезу. До... развилки до, к гнездам старых ворон, от них к ведьминой метле, качаемой ветром, и выше, еще выше, где тонкие ветки тонки, и тоньше того. Без остановки, не глядя, как снизу, почти беззвучно уже кричат неразборчивое на такой высоте: Кот, Кот, Ко-от! Но ветрено, слов не слыхать, видны только разинутые рты. Вина бы! ...Но нету вина коту, и, качаясь вместе с ветвями, он движется по упругим, отчётливо представляя её бельё, в темноте, оттянутое вниз углом, по широким бёдрам её оттягиваемое волосатыми, по тыльной стороне, маленькими, - у него маленькие руки, маленькие! - её бельё. Он уже почти видит, как, подаваясь, мягчея и раздвигая, она принимает в себя, толчками, как с ним, только сильнее, потому что моложе. Потому что с другим - всегда иначе, кажется, всегда сильней. Представляя, продолжает лезть, плохо видя в круглые, как у Ленонна очки. Кот продолжает взбираться, стараясь не думать сильно очень уж, пропуская картинки сбоку, как бы косоглазый он, чтобы вскользь, иначе судорога неистовства опояшет, едва обида перехлестнёт невидимый уровень. Тогда он скорчится, цепляясь кохтьми, уже зная, что бесполезно, что не удержится, и осталось только ждать и еще любопытно как долго продлится сознание. И то, что не надо бы ему длиться, - зачем уем длиться, ведь сейчас вот падать, падать, па, а оно страшно. Но руки, эти маленькие ладони, куда от них деться? И кот опять лезет вверх, как делают все коты, как будто внизу, где голосят, неслышно, смешно округляя рты буквой "О", можно оставить чужие мужские руки на её животе, и то, как потом, минуту спустя, она поворачивает в профиль голову, и дыхание прерывается, будто к ней на секунду подключили ток. Ток... Ветер раскачивает обледенелые ветки дуба, которые стучат друг о друга, как будто идёт деревянный, из шариков, дождь. Цепь златая осталась далеко внизу,и дьявольски холодно, потому что уже много выше крыш. Пора бы уже остановиться, но как, как - следом взбираются эти маленькие ручки, ручки. Что им надо? Что? Может быть надо снять очки? Кот останавливается и держится, качаясь, вздыбивши шерсть. Мотает головой, чтобы снять очки,но те как прицепленные. А лапой не поддеть, он едва держится. Ветки тонкие и обледенелые. Кот качается и его уже тошнит. Второй ботинок он давно сбросил, воробьи перестали носами стучать. Улетели. Кот пятится. Лапы скользят. В 911 не позвонить. - Как бы отсюда бы нам не упасть, - бормочет он. И оскальзывается. Замирает: ручки внизу. Может быть не держаться? Да он и устал.
  
  
   ТРЕТИЙ ГЛАЗ Кот сидит на дереве в жёлтых лапах, усах, и - глаз при нём. А так же - бинокль, бинокль и штурвал. Бинокля два: один капитанский, Цейсс, антикварный, доподлинный, с медными ободочками, как у адмирала Дёница, на кожаном, со штопкой уже, ремне. Другой - китайский, с просветлённой оптикой, за две четыреста, ну, как у всех. Нет, линзы стеклянные. Наблюдают округу во второй, но носят вверх оба. А то! Работка та еще! Сперва лезут с Цейссом, когтями нещадно кору деря, - до клотика, там сесть, аккуратно вывесить хвост, оглядеться Цейссом, будто бы башенными пушками поводя, залп! и - вниз, за вторым. Что до штурвала, то его крутят вправо и влево, выбрасывая сигналы флажками, согласно морскому кодексу и в зависимости от настроения. Но сегодня в бинокль кот не глядит, бинокль без дела, и штувал без дела, и усы. Да. Чисто беда, ничего не надобно, даже Цейсс, зато глаз - глаз нынче при нём. Да-с. Третий глаз у кота-с, извольте завидовать. И завидуют. Завидует рыжая собака - малая, и чёрная, что покрупней, обе сытые, завидует Шунти и Пунти, Лёлик и Болек, Пётр Иваныч (фамилию забыл) стилист и замредактора "Звезды Алтая", завидует Ленин с мавзолея и Сталин, этот чуть поодаль, историк Вениамин Григорьевич - не завидует, лишь вспомнился, - зато завидует этот, ну, "Колодец-колодец, дай воды напиться, колодец-колодец, дай неба глоток...", и другие, конечно Дельфин и Русалка - непара и даже БГ. Из этих непонятно, который сильней, тут один одного чище, но зависть, как лОконы, чёрная. - Ты ж вот тут... (внутренняя речь) - ты хоть на пилотки порвись, а ничего, кроме яблочной машины Дарья, и этого, ну, "Колодец-колодец, дай воды". Ну, даст он, и что? И что, а, бля? И тут, тут же, тут, бля, кот, и, коту - Алеф с галактикой NGC 143 с двойным синим гигантом посередине. И сокровища Капитана Немо. И немина же подводная лодка. И Левиафан, и Эйя...Эйяфьядлайёкюдль (язык сломаешь), и Кетцалькоатль, и МГ-42, завёрнутый в промасленные брезенты с тремя коробами патронов где-то под Жмеринкой, и червонцы Армена Закаряна, старого большевика, так и не найденные, даром, что опера в 37-м всё-всё-всё простукивали. Очень умело замуровал презр. металл коммунист у стен своей московской квартиры, в жестяной, от чая, коробочке. Вот, спроси вас, Где червонцы? Не знаете. Ну хоть где МГ-32? Тоже нет. А Янтарная комната где - знаете? Про соляные пещеры в Швабии, заваленные направленным взрывом - знаете? А кот - знает. Знает, видел - третий глаз, желтые лапы, усы..., а ты - да хоть на пилотки порвись.
  
  
   Кот грызёт дерево и молчит. На коте жёлтые лапы, а усы сбрил. - Ишь, охламон! - вышла на крыльцо супруга. Они живут плохо, давно, но кот жалеет дуру, молчит: ему не хватает зла. - С какой это радости, клоун? - подначивает она, вытирая о фартук. Фартук красный. Кот, в жёлтых лапах, молчит. Грызёт. Рядом лежат: булыжник, орудие пролетариата, винтовка с примкнутым штыком, узелок. Кот готовит домашнюю революцию, добыть бы только огонь. Но - зла не хватает, и он грызёт дерево, морщась, дёргаясь, застревая клыком, не злясь. Кот добрый. - И зачем я выкрасил лапы? - мучается он. Супруга стоит выше него, на крыльце, подбоченясь. Нельзя отступать.
  
  
   Уррод - думает она. Пропала жизнь - думает кот. Жизней у него девять, но кот об этом не знает, терпит, носит мышей, вчера выбелил кухню. Вышло чисто, светло. Кофе бы! - думает он, и ест хлеб. А ещё думает - Одной ласки и надо. ЛАски и тишины. Но в думы никто не глядит. В свои бы взглянуть, а в думы кота - нет. И кот ест хлеб. Видны жёлтые лапы, булыжник, ружьё. И узелок так и лежит, ведь зла-то нет.
  
   ТАИЛАНД Таиланд - думает Лис, - Таиланд: башни, башни, слоны... Башни-башни, слоны-слоны... начинает напевать Лис, притопывая передней ногой, - пляж белый, синий океан, солнце-це-це-це... В ритм не лезет желтый, как желток огромный пароход, распершись черной дымовой трубой, торчит наискось, сердито вертя медным винтом. Лис толкает его в красный руль, сильнее, приналегает и - тотчас начинает чесаться задней лапой. Вот беда: ты лишь подумаешь ''Таил...'' и... И обрываешь себя. Ведь лапа настороже, лапа, она.. Узкая, черная на конце, с когтями, - не как у кота, не с кохтьми, - с когтями, весьма таки лисьми когтями, хоть и стертыми вечной побежкой, однако, вполне годными продрать рыжую шкуру, или взобраться по дереву, опасна. Лапа смертельно ранит нежную душу, ибо способна... Лис не знает, на что способна лапа. Лис боится. Его, порой, называли "лапа, лапа..." - ну эти, как их, ну, женщины, а он способен на многое. Поэтому обрывает "Таи..", будто хлопая, дружески, по плечу: "Ну, будь, старик!" Или еще "Созвонимся!", после чего - два пальца, буквой V вверх. И всё, и пока, адью, чао, арриве... (Ну, сколько же в рту половы! Веять да веять!,,,) И возвращается ...А тут визги, плеск. В болоте, по отмелям, где заостренные, с желтой полоской листы осоки редки и ввжны, носятся веселые лисуки, мокрющие, круглые, друг друга догоняя, друг у друга отбирая что-то. Что-то тоже верещит и хохочет: щекотно. Серый журавль, большой, снял кимоно и тапочки, вытянул крыла вверх, показавши подмышки, - загорает. На лисуков не глядит - мелочь пузатая, что ему, мастеру. Практикует ''Стиль аиста', - какой же ему еще, голенастому, усмехается Лис в усы. Скоро назад, в монастырь, в Шао Линь. А пока, вздев очки, охотит родных лягушек: надоела русскому журавлю китайская лапша. И - лисицы вон. Лис вздыхает... Лисисы. Лисавны. Лисовишны... Статные, ладные, северные лисицы обширно расположились по пляжу, отнюдь не сбиваясь в стрекочущие комки, не теснясь. Каждая на свой лад, любая сама по себе, независимые, и, в то ж, дружелюбные, нежноликие, с сумочками. А у каждой в сумочке - бутерброд с колбасой. Сама не ест, для случая с подходящим Лисом бережет. Так и называется бутерброд ''Свадебный''. К любой подходи, знакомься, ешь, и - навсегда. А что еще надо - красавица под боком, лягушек и ленивый наловит, значит, семья сыта. А там - лисуки, лисуки... Что бы не жить, а, Лис, что, а? Но подойти так сразу стеснительно. Опять же Таила.... (лапа вздергивается, но, не услыша последних букв, ворчит и укладывается, зыркая изподлобья: Только смотри у меня, суккин сын! Только скажи хоть раз. Цыц!! Лис кивает, башкой мотает, да, де, нет, де, как скажете...) - Зимой медведя завалю! - внезапно ожесточась решает Лис. - Выйду на медведя, и, как нибудь уж изловчусь. Завалю, словом... А стану герой, тут я самую лучшую Лисицу и оторву, сразу вот подойду и - эть! Все. Моей будет. Моей. А еще дань наложу. На... на... - на сорок. И на филинов. И на зайцев, на зайцев, на подлецов. Пускай ястввввв несут. А сам - на коврах буду. А она пусть в шальварах, под этого, как его, Талкан-Талкана. Или Таркан? Разницы никакой. И он, окрылячь, смотрит. На ту вот, красавицу крутобедрую, или на ту, с талией, с округлой мордочкой, аккуратно полощущей термос в ручье. Чай она предварительно выбросила в ямку, и, скромно пописав туда, зарыла. Хозяйственная! - смекает Лис. И ставит галочку. Лисица вертит головой, когда галочка кружит над ней, а та садится, что-то в рыжее ушко шепча. Лиса кивает, смеется, кивает, аккуратно укладывая галочку в визитницу. К трем таким же. Те отворачиваются: эти птицы друг к дружке враждебны. Лис вздрагивает. Лис вскакивает, он узнал про еще трех чужих галок! Он встревожен, это его Лиса! Он биться будет, сейчас, здесь. - Где? Где? - он бьет в барабан, - где чертов Медведь??? Вопрос повисает в воздухе, крутится, и вдруг сворачивается руку, и в буквы, которые пишет рука. Буквы огненные: Медведь в Таиланде! Лапа молчит, но дергается, и, подчинясь ей, Лис вскакивает, чтобы идти знакомиться к Лисе. Подходит, знакомится... А как же она хороша-то, Лиса! Смех низкий, грудной -ты послушай, Лис, поет как, смеется-то она как!! ...Да ну его к лешему, Таиланд!
  
  
  
   'Под берёзой, под листом, под ракитовым кустом...' - начинает Лис, и смолкает. Лес светится. Свет лежит лужами, льёт, протекает сквозь ветки слитно с криком птиц и, чтобы видеть свет, надо уши. ...Лапой Лис прикрывает глаза, но в черепе свет. Свет. 'Па-ад берёзой - пад листом, пад ракитовым кустом...' - снова начинает... Смолкает. Надо громче, как солнце и он заменяет гласную, ведь 'А' громче 'О'. ...Но хуже. Только пОд берёзой слышишь свет, а пАд - одного себя. Себя Лису не надо, с собой он довольно за зиму уж. Ему бы мыслимое общество тут, под берёзой, в ракитовом кусту... Тут тучка, глупый ватный комок, приглушает свет и птицы остаются одни. Они пока поют, разогнавшись, выматывая из-под лобиков белые, синие, жёлтые нитки звука, брызжа зелёным стеклярусом, сверкая им в тени, но скоро примолкнут. Отвыкли птицы за зиму, им бы солнца. А Лису ждать некогда: в ракитовом кусте внизу муравьи, а вверху муха. Он представляет себе мыслимое общество, но, кроме древнего мастера, нарисовавшего ожившую ящерку на шторе постоялого двора в оплату за еду, другие не к месту тут. Но мастер давно ушёл и стук его гэта по жёлтой дороге будит духов далеко-далеко. А Лис - в ракитовом кусте, и от земли холодновато, а птицы молчат. Мало в зобу их ниток зелёных, синих, жёлтых с красным стеклярусом: солнце под тучей. ...В ракитовом кусту сидят молча, медленно обращаясь в шар. Лисы всегда обращаются в шар, если тучи на солнце. Вот уже лап нет. И уже в рыжем меховом шаре хвост. Главное, зубы-иголки внутрь, чтобы, случись, сразу щёлк-щёлк. Щёлк-щёл-щёлк... Птицы молчат. ...И вдруг - солнце! '...Под берёзой под кустом, под ракитовым листом оживает ящерка, оживает я-щер-ка-а..!' Другие слова, но - какая уж разница.
  
  
  
  
  Лис ест кость, он сильный. Положив голову набок, держа большую кость вертикально, глаза зажмурив, ест.
  - Да этот ли пишет сказки, умным слывёт? ...Кто он, раз ест кость крепкую, твёрдую, белую? И зачем? - третий, напоследок, вопрос.
  - Она человеческая. - был ответ. - Твёрдая кость воина.
  
  
   Ворона печёт хлеб, вертясь, сыпля мукой, покаркивая. Ворона открыла пекарню для своих, и печёт хлеб, а за окном птицы ждут. Ждут чёрные вОроны, во-от такие иссиня-чернущие фиговины, умные,как три Капицы каждый, ждут сойки, синицы, воробьи, то ускакивая, то прискакивая, беспрестанно осведомляясь: Вы здесь стояли? А вы? А кто впереди вас? А ворона печёт хлеб. Хлеб пахнет внутри кирпичной печи, пахнет и знает: он нужен во как! ПОзарез нужен хлеб, и он печётся, важный, аккуратный и старательный, как Козерог. Доходит до всего сам, своим умом. Втайне гордясь, как Козерогу положено. Скоро уж. Чуть-чуть. Где же кот? - думает ворона, Она совершенно заплюхалась, села на табурет, и машинально стряхивает широкой лапой муку с крыла. Медленно. Глядя в окно. Там берёзы. Очередь с другой стороны. Пришёл бы кот, было б легче ей, серой. А нейдёт. Где же кот? Тепло.
  
  
   АНДРОМЕДА
   Ночь, лампа. Лис берёт тонкую ручку и пишет, пишет...Потом бросает. Бросает и ручку, и всё! И вообще всё, всё. Локтем он стряхивает написанное на пол, листы разлетаются широко. Порхнув, возвращаются, уезжая под стол, и один даже складывается вдвое. Лампа под железным, под круглым абажуром резко отделяя то, что есть он, Лис, с тем, что у него не получилось. - Тоже мне! - думает Лис. - Тоже мне!! И ставит второй восклицательный знак. Прислушивается. Нора молчит. Тихо-тихо. Никто не шуршит, не грюкает, не ходит, вздев сапоги, зачем-то читая вслух. А хорошо бы - читали вслух. Сложил узкую морду на скрешёные лапы, дремли себе. Будто заслушался. И писать не надо, всё давно написано. "В белом плаще с кровавым подбоем..." Разве может быть лучше? В голове тут же разматываются тысячи книг, тысячи их, как чешуи, шурша, разматываются, лохматясь листами, целые библиотеки, осклабясь, съезжают со стеллажей, погребая чистых с нечистыми, злых с добрыми, волосатых и... наоборот. Лис смотрит на книги, подъехавшие к ногам.- Зачем, зачем вы? Не мыши, не кролик тушкой, даже не Липтон-чай, - зачем? Огненная рука пишет на стене в ответ, а что - не понять. Стена осыпается, в ней проснулся крот. Можно бы подождать, приманить на живца, и - сыт. Но буквы огненные, - страшно. Лис пятится. В норе удивительно светло, светит лампа, светят буквы, отражаются в высоком, до потолка, старом зеркале, целая иллюминация. - Что я, Валтасар, что ли, а? А? Ответа нет. ТИшина. Огненная рука всё пишет, пишет... Может, писать учится? Дёрнув хвостом, Лис исчезает в передней. Некому вслед кричать: Ша-апку забыл, Лис, шапку... Бежать вслед некому. Один. Скрипнула дверь. Обувшись, выйди на свежий воздух, и - тьма. Совершенная пустота степей, пустынность оврагов, нагота холмов, никем не исхоженная, пустая, укрытая тучами - это космос. Космос сам тут. Пророс из ракит, склонившихся надо льдом, вон из той, искривлённой, с обожжённым молнией стволом - кверху, - он. Заяц - созвездие, обе Медведицы, Кассиопея, Кентавр, Млечный путь. Журавль, Индеец- созвездие, Змееносец. С того берега речки пошёл Волопас. Андромеды туманность - она повыше, туда, по течению. У омута, где Ваня-сом. Из сома прямо. Лис туда и пошёл. Может на небо подастся, может просто чайку с сомом хлебнёт. След, тонкой прошвой пробив снежные скатерти, строчит вдоль высокого берега реки. Очень высоко. Внизу полная тьма. Кто живёт там, внизу, когда темно? А ведь кто-то живёт, не может не жить. Медведь ушёл в землю, в берлогу-нору. У Медведя там почта, окошко отворено, открыточки подают. Все лаковые, все в зайчик, на всех написано "Якову, Мише". Миша - это фамилия. А имена у медведей разные, Лис знал трёх: Илью, Ваню-медведя, ну и вот, Якова. Ваня на заработки уехал, сварщиком в Уренгой, - сильный он. И в шубе. Илья в цирк поступил, по кругу на таратайке ездить, да жиклёр на моцике своём на арене, прямо, матерясь, менять. Дурному его там научат. Курить уже начал, да будет и балалайка. Обсмеют. Эх! - печалится Лис, забывая про холод (пальцы замерзли, ушел-то в одних носках), - бедный дурак. И где этих медведей учат, что такие, такие... Слов ему не подобрать. Ну, обобщим, - ну, Россия, что ж... Ничего, выживем, хуже бывало. Бывало, да. Снег под ногами хруп-хруп. Это значит, что наст проламывается. Сейчас вот пусти за лисом псов - долгой не будет погоня. Наст не держит. Медленно-медленно, огорчение подымается по рыжему вверх, как ртуть в градуснике, а пока оно нагревается, Лис наблюдает снежинки, падающие с неба. Прямо на нос. Кристалики льда надеваются на усы, и позвякивают, болтаясь. Как целая звонница, Лис идёт, издавая то благовест, то перезвон. То затрезвонит, когда сбегая с крутого холма, скользнёт лапой, бултыхнётся к снег. И едет, едет, пушистый, на пузе, по снегу вниз. Будто на санках едет. Но перевёрнётся и - встал. Стоит. Тогда снова благовест. Может, снежинки, это книги? Книги космоса, которые надо еще написать? Сыплются снежинки, едет снег, валятся книги вечной биббилотеки, подъезжая к ногам, засыпая чистых с нечистыми, пушистых с лысыми, белых и чёрных. Равно обеляя. Крикнешь: - Лис, эй! Оглянется: - Ну, идёшь? - Куда? - К сому. Стоишь и думаешь. Ведь к сому самому! Из которого Андромеда! Не представлены, неудобно, и без подарка... Хотя, горячий чай. Согреться бы, ух, не помешало. - А сладкий? - вскинешься. - Чай? Но ответа нет. Ушёл к сому Лис. Потом - в Андромеду. .
  
  
   МАМА Мама, мама! - шепчет Лис во сне. Мамы нету.
  
  
   ЯБЛОКО Ещё Лис знает яблоко. Тыва зовут яблоко. Ты-ва. Лис подозревает, что имя яблока Ты, а Ва - это иди сюда, но путается в обилии кавычек, и оставляет как есть. Тем более, что ночь, а вызванные яблоки валятся с полки с грохотом.
  
  
   ЁЖ Хочу ежа! - говорит Лис и нешироко разводит лапы, указательными пальцами показав: вот такого. При этом опускает голову, так кажется, что со стороны жесты не очень-то видны, и еще раз показывает: вот такого, утверждаясь.Выбирая ежа, более всего надо определиться с размером. Получается, еж нужен размером с детскую варежку. Вывязанный на красной варежке белый олень негодует. Он весь в снегу, намёрзший в ворсинках лёд позванивает, как золотые бубенцы упряжки Деда Мороза. Ладошка в варежке мокрая, сжата в кулак, и на морозе олень один. - А я?? - говорит олень жалобно, - А я?? Но выбор сделан.
  
  
   ЁЖ И ВЕТЕР - Ёж ест носорока, - шёпотом повторяет заклинание Лис, - Авец (ударение на "е") ест ежа, а ёж, опять же... Тут его забирает. Забирает его всегда в одну сторону, к морю, вот только моря разные. Сейчас это Черное море, Крым, залив. На той стороне залива пустынно и широко. Бесконечные поля, покрыты ковылём, покрыты полынью, её трогает ветер, и её запах, её запах, над морем... Упасть и лежать, прорастая внутрь, коренясь, стать полынь, полынь... Вечность. Тут он теряется, потому что (туруп, туруп, туруруруп!) из степной дали мчится Авец. Сея "сумрак и тьму" - а как иначе? Ведь этот крупный, сердитый и ужасно сильный овен (избави Господь - "баран"!) одет в толстые бронзовые доспехи, с копьём, которым орудует. Может рогами, но тогда ужас, ужас! Авец - местный и живёт в землянке, поселясь тут задолго до поры, когда заяц проскочил между войском скифов и Дария. Зайца и послал Авец, не любя трупы. Годы не изменили его, вот и теперь, гоня пьяного и разудалого туриста, тычет только тупым концом копья, презрительно кривя длинные губы. И молчит. Ругательным словом "Тыква!" не удостаивает. И вот, он мчится - пыльный, в доспехах, с копьём, - пыхтящий, как паровоз, такой же сильный и только подскакав, и подъяв в могучей руке разящее копьё, чтобы столкнуть наглого пришлеца в вечные воды - узнаёт. - Ба, Лис! - говорит Авец. И сникает. Так бежал, так хотелось столкнуть! Но Лису он рад. Рад, да. Они начинают разговор, сперва церемонно, как давние добрые друзья, одного поля ягоды, у которых за эти годы столько всего произошло, что даже не знаешь, с чего начать, поэтому они лишь улыбаются, порой остро поглядывая: есть ли у друга время на болтовню, но потом разговор закручивает обоих, они начинают перебивать друг-друга, Лис разводит ногами, показывая какую он рыбу на подводной охоте убил, Авец тоже врёт, только про толстых туристов. Потом они купаются в вечном заливе, а полынь пахнет, ждёт, потом ложатся в мелкий песок, чтобы согреться, обсохнуть, но Авец скоро садится, он так и не снял доспехи, потому рисует пальцами на песке давнее, объясняя другу. Лис кивает, не слушая, почти не слушая, а зная, потом... Ветер плывёт над землёй. Летний горячий ветер, переодевшись над морем в голубое, над берегом обнажается догола, и, тугой, комковатый, плывёт. Он полнит степь, дышащую теплом, поводит плечами, но та спит. В голове её свист - это цикады. - Солнце! Смотри, какое солнце, Лис! - хочет сказать Авец, но только поворачивает голову к другу. И этот спит. Прикрыл глаза, в ссохшихся от морской соли ручейках шкуры налип песок. Авец улыбается длинным ртом: Спит, старый рыжий олух. Спи-спи, я посторожу, не привыкать. Бронзовые доспехи тяжело вдавились в землю, на толстых пластинах вмятины, полосы и следы. Было время, да. А теперь вот покой. Теперь у него Лис. - Зо-ло-то. - внятно шепчет Авец, прицельно сощуря глаза. Тотчас песок в шубе друга превращается в скифское золото. И Лис сияет и спит. И сияет. И спит. Степь молчит, колыша ковыль, мелкая волна забежав за скулу отмели, растекается тихо-тихо, чтоб не плеснуть. Она зажимает рот рыб: молчите, дуры! Цыц! Рыбы лупят глаза, и молчат. Тараща глаза, молчат из последних сил. Им, рыбам, есть что сказать, они зна-ают, ой, зна-ают! Но - молчат. Раз сказано. И - ветер щурится, глядя на них, - может быть это улыбка. Ветру смешно золото, он повидал и золота, и акул, и войну, он ураганы гонял, топя корабли, флота топя - такие, что хоть отбавляй, он знал поля убитых людей. Вышло, что ни к чему. Нужна воля. И, лучше - покой. В степи воля, покой, и - эти двое, одни, на пустом берегу. Пусть так! - думает ветер. Пахнет полынь. Смотрит вверх, где Солнце. Там жаркая тишь. А внизу море. - Однако, - вдруг думает ветер, - но что же такое Еж? Где ответ?
  
  
  
  
  
   Лис сидит и пишет. Нет, - вертит хвостом. Нет, считает усы. Нет,... чем-то занят, неважно. А вокруг ведь года, года. Но минуют, ничего. Склубятся, и вновь разошлись. Как туман. Склубятся, а там голоса, шаги, звоны трамваев. Дальние-предальние крики: "Ли-ис! Ли-ис!" В ту сторону сандалии тук-тук-тук-тук... Бег, белые гольфы... И вовсе уже неслышное, скорее угадываемое, вроде бы, и близко совсем: "Ли-со-овин..." - Кто, а, ты кто? Рядышком с этим - портфель с двумя замочками, как два наглых глаза: жадина же, жадина же, жа! В брюхе чернильница, похожа на белый вулкан, красная ручка с перышком как копьё, старое "Природоведение". На обложке следы от нажатого пёрышка разъезжатся, словно двое ушли навсегда. Жили-были вместе, и вдруг разошлись, развелись, да тотчас и умерли, потому что одному без другого зачем? И другому. ...Проредилось. Разошлись, стихло. Главное ведь лоб не морщить, и когтём задумчивым по клеенке кухонной не водить. Еще - запретен скрип уличного фонаря на ветру. Совсем. Под эмалированной плоской шляпой тот покачивается, возя круглою тенью по песку, где тоненькими стрелками асфодели, еж во главе ежат, вздувши свечу, по свече - белой, сгорающей, тёплой, клонится с улыбкой не потому что не больно, а потому что судьба... По звезде. А усы Лис считает, глядя в квадратное зеркало на деревяшке с подставкой. Мамино.
  
  
  
  
  
  
  
  
  ЛИСА
  
  Больше всего Лиса любила свой валенок. Из вещей. Разумеется, из вещей. Не из вещей она больше всего любила Лисука - раз, Лиса - два, нору - три. Нора тоже не из вещей, она - более... Потом шли: анютины глазки, абажюр сиреневый с зелёными поперечными полосками, восклицательный знак, след бегемота - никогда не видела и полагала прекрасным, - весну, первую проталину весной, выть, картину К.Моне 'Бульвар капуцинов', вечернее шоссе летом. Очередность могла меняться от плохой погоды и общей удовлетворённости, но выбору, однажды сделанному, оставалась верна.
  
  
  Чуть не забыл!
  Из невещей Лиса любила букву 'ю'. За сиреневый цвет и за то, что она - бемоль.
  
  
  ИЗГИБ
  
  Больше всего любила Лиса в валенке изгиб. 'Даже теплее в нём', - собственные её слова. И ещё - 'Тут я целиком, не то, что на бегу'. А всё потому, что изгиб. Пусть и не так, как должно, Лисе, пусть и не уткнёшь нос в хвост, но всё же изгиб, всё не как палка - морженый минтай. А как Лиса - в изгиб. И потом, он шерстистый, тугой, толстого войлока серого. Заберёшься - и тепло. И спа-ать, спа-ать, спааа...
  Вовсе не знала клаустрофобии.
  
  
  МОГУЩЕСТВО
  
  По двору нёсся вихрь. То был вопль Лисука. И Лисы лавиной потекли из норы.
  
  
  ОЗВУЧИВАНИЕ В ЛЕСУ
  
  1.Камень
  Вышла как-то вечером лисица из норы, села на белый камень и горесто завыла. Потом выскочил из норы Лис, стал кружить, бегать вокруг белого камня, скулил - хотел утешить, но не знал как. Тогда он тоже влез не камень и завыл.
  Так началось озвучивание.
  
  2.Буква
  В вечерних сумерках, когда деревья уже увеличила ночная мгла, лисы часто бежали по лесу гуськом, держа во рту белую деревянную букву 'У'. Глубокой, узенькой тропой, не спеша и не обгоняя друг друга. Лесной закон возлагал на них вечернее озвучивание. Но в холод выть - ангиной болеть, поэтому хитрый Лис придумал Букву. Он выстругал из развилок берёзовых веток две 'У', белые и большие, далеко видные в вечернем лесу, и, взяв их ртом, лисы оббегали лес, где полагалось выть. Таким образом, соблюдался Закон, а лисы не болели.
  
  3.Знание
  'Свои дела можно делать только за счёт тех, кто тебя любит. - знал Лис. - За счёт чужих сделать ничего нельзя'. Поэтому он расстраивался, когда, наведя глаза, лисица на каблуках выбегала из норы, с порога, не глядя, бросая: 'Я по делам'.
  - Добегается, - тоскливо думал, Лис, но не помогало. Помогло бы, когда бы вдруг пришла, но - когда-то ещё придёт... И он клал лапу на тёплое темечко Лисука, и молча глядел вниз.
  
  
  Лиса раздружилась с сорокой. Даже и кинулась. Сорока всё про всех слушала и прилетала к Лисе рассказать подслушанное. Лиса первый день радовалась, второй день радовалась, на третий кинулась.
  - Ты что, одурела? - спрашивали Лису
  - У неё грязные уши, - отвечала Лиса, но с нею не соглашались: ушей у сорок нет.
  
  
  Лисуку он говорил:
  'Пока ты не делаешь, что должен, - то, что должен, ест'.
  
  
  Лисы сидели в норе. Не шебаршились, не шурша, тихо сидели в норе. Пушистые, красные, тёплые. А зубы влажные, белые. В тёмноё норе глубоко под землёй.
  А наверху - снег.
  
  
  Шар
  
  'Ты - шар, - говорил Лис Лисуку, - я облако вокруг шара', - и приносил ему мышь. Но, только пришли охотники, бежал быстрее ветра, куда быстрей. Лисук юркнул в болото, а Лис удрал, мелькая в пригорках рыжим шарфом,.. рыжей полоской,.. рыжим тире, точкой, ещё точкой... - ничем.
  Потом стыдился, тяжело дыша.
  'Ты - шар, - говорил Лис, - Лисуки всегда шар, - меньше лисук, тем он твёрже, а Лис облако, но иглами внутрь'. - когда успокоилось. Ускорял речь, стесняясь сказать, как страшно было, когда пришли охотники, и что трудно про иглы теперь: ведь, если есть иглы - кажется, можно бы кинуться на охотников. Но этого не хотелось, было бы плохо, и кто бы тогда объяснил Лисуку про зверя в словах: ты - шар.
  И про иглы внутрь.
  
  
  Лис и еж
  
  Лис кружит над пленным ежом, беззвучный дух. Долго кружит, готовясь к предельной схватке. Еж - враг лисы, потому что иголками вверх, а лис - он иголками внутрь. Всякий знает, любой поймёт: возьми ежа за шкирку... - ан, не возьмёшь, потому что иголками вверх.
  А возьми Лиса... - ан, не возьмёшь, как же, дастся он! Потому что Лис - иголками внутрь, как выскочит, как вырвется - полетят клочки. Всякий знает, любой поймёт.
  Им встречаться, Лису с ежом, ни-ни, не жизнь. Ходят вёдрами на коромысле: где Лис - ежа нет, где еж, Лиса след остыл. Однако, бывает, сводит лесная судьба, у судеб свои резоны. Вот Лис и кружит над ежом: сошлись. Посолонь - песни поёт, противосолонь - сказки рассказывает. Сказок он так и придумывал, всех: кружа над ежом. А еще и ёж-то смотря какой попадётся. Над одним, кружи не кружи, а только б до воды докатить, развернуть и съесть. А над другим, хотя маленьким, и худым - какие сказки, да что ж за чудо-сказки думаются! Так бы не ел, не пил, а всё б читал вслух кочевряку с котом, или б записывал, скрипя пёрышком из наборчика. Железным вставочкой-пёрышком.
  Да нету времени, вовсе нет времени. Надо кружить: новых сказок ждёт беззвучный дух.
  
  
  Китай
  
  Лис кружил у тропы над пойманным ежом, как лист кружит. Бегал по часовой и против, быстро бегал до дурноты, но злость не брала. Шёл-то на травку, на речку под вечернее солнышко, с удочкой, стульчиком, котелком, брёл, побрякивая и наблюдая свою шестую весну, но, в прозрачном орешнике Ёж, как кулак, аргумент судьбы, был придвинут под чёрный нос. Чернее некуда. Противостояние рисовалось конечным, потому что еж - иглами наружу, а Лис - иглами внутрь, ну и 'на щите или со щитом', однако убить ежа и тем исполнить эсхатологический долг Лис не мог. Ну не хотел. Претило. Сытый, здоровенький Лис знал: 'Не ценящий благоволения духов, будет подвергнут штрафу в 300 лян серебра'. А где то серебро? Шутка сказать - триста лян! И - вот уже полчаса крутился над громко стучащим внутри ежом, думал.
  'С одной стороны, - (бегая по часовой), - Конфуций учил: 'Куда бы ни направлялся, следуй за сердцем'. А сердце моё катилось к рыбалке, простору над блестящей от солнца, пустынной реке. Туда, к камышам, заводям, серебристым карасикам и Лиса подойдёт: костёр, уха, картошки и 'ну, кому письмо - лавровый лист?'.
  ...Но против часовой древний китаец сказал иное: 'Когда очевидно, что цель не достичь, изменяй не цели, а делаемое'.
  'Ну, задачка! И что мне менять? - мысленно спрашивал он у Конфуция. - Лисицу мне не сменить, сама сменит, кого захочет. Уйти же - ушмыгнёт еж, ну а долг, а судьбы конечная цель?'
  Он сел и старательно почесал за ухом задней ногой. За левым ухом проживала плешинка, что помогало доходить до сути. 'Утечёт, и пусть' прорезалась мысль. Лис взял мысль пальцами, глядя, как оформляется, поводит очами, шевелит надкрылиями, чуть стрекоча. 'Может, и вправду так? - сказал он, неотрывно глядя на новую мысль, и проникся сочувствием. - Ишь, акрида!'
  Но ёж - ёж был полон сущностными различиями и сердито стучал внутри, и не тёк.
  'С третьей стороны, нечто я чуньских пустынь фенёк? - Я есть среднеевропейский породистый Лис, какие, к лешему, тут китайцы?' - и поднялся, и вновь забегал, надеясь хоть от усталости обозлиться. Но солнце светило на зелёную траву, та зеленела исправно, и муха, эта бронзовато-зелёная фря размером в черешню, минут уже пять висевшая в воздухе, явно его не одобряла. Колышась, вместе с еле заметным ветром, выбрасывая на юте морские сигналы, она сигнализировала о нужде возвратиться к корням, если и не к толстовской сохе, то хотя бы европейской традиции мысли, и - Лис задумался, а злость сошла. Не, ну правда, в рамках диалектики, а тем более солипсизма, ну какой может быть постоянный Ёж? Да и нету его: отворачиваемся - нет ежа. Вижу удочку, котёлок, тропу, а ёж отсутствует. Да и будь ёж, - кто он? И, если отбросить все условности, то по-простому - что нам с того ежа? Не разворачивается, так до речки катить одна мука. Такого вот... Этакого...
  А! - одним словом подумал Лис и было в этом слове всё: 'плевать я хотел', и 'камыши на плёсе', и 'удочки-рыбка-костер', и 'плеск мелкой волны у ног', 'покрасневшее солнце уже садится в берёзы' и - 'живи', для ежа.
  Живи.
  
  
  До человека
  
  Лис плетёт верёвку. От гвоздя, вбитого в белую стену, снуя заострёнными чёрными лапами, Лис плетёт верёвку, а в ней семечки, корни, цветы, зверьки и голос случайных птиц. Лис удаляется, плетя, исчезает вдали, и в просветах длинного тёмного коридора, возле окон, остаётся видна натянутая верёвка, на которой расцветают птицы, корни, озёра и летает медведь.
  Белый, летает медведь.
  
  
  Горбач
  
  Лис горбит спину. Он стоит, горбит спину и думает 'Я горбат'. 'Горбат я, несчастен, возможно, я нем'. И пробует голос. Голос, однако есть. Но голос не радует. Ну, не таков быть должен голос. Нет, должен быть голос исполин, голос-йод, голос-пчела, а это что? Нет, видимо, я все же горбат и несчастен. Несчастен я, и...
  Недодумавши, Лис лезет на пень, горбит спину, и там стоит, согнут как лук, готовый пустить стрелу в небеса из спины. 'Стрела будет в Сириус. - думает Лис. - Нет, в Орион. ...Нет, в Сириус! - думает Лис. -...Нет в Орион'.
  Внутри разворачивается спор, голос-йод против голос-пчелы, закипает жаркая драка, летят полосатый хитин и капельки йода, пятная выбеленные заулочки, пачкая плахты, подсолнухи, тын... Но ему, рыжему Лису, стоящему высоко на пне, дырявя стрелами из себя белые нёба неба - всё равно.
  Он исполин, и горбат.
  Для небес.
  
  
  
  
  ДОСАДА
  
  Однажды Лиса, чтобы досадить Лису, стал прихорашиваться и хвалить енота: 'Ах, какой енот пушистый! Какой полосатый и тёплый. И мягкий.
  Лис озлился, но так как по природе был ленив, поведения не изменил, и лишь через два дня понюхал Лису и обозвал: 'Енота. Рыжая енота'.
  Лиса, разумеется, в мыслях не держала никакого енота, она просто хотела поддразнить, а вышло... И она сказала: 'Ты рыжий и злопамятный лисук. Укушу. И хвост у тебя облез'. Что, разумеется, было совершенной неправдой, хвост у Лиса был, как прежде, богат, пушист, словно ерш. Да и сам Лис был хорош. Но обида слов не выбирает. И в валенке сидит одна.
  
  
  
  Иногда Лису не хотелось жить. Так бы и сдох.
  Обычно этому была одна причина: в узком коридоре норы Лис хватал себя ртом за хвост, несколько времени держал так, а после сильно кусал. Затем тихонько выбегал на мороз, и выл. Тогда ему и не хотелось жить - а действительно, чего? Хвост укушен, воешь до звона, мороз...
  Да, так бы и сдох.
  
  
   Поевши, Лис выделывал ногами так и сяк, однако же, выглядел значительным. В такие минуты в нём просыпалась философия и прочие расточительности ума. Он не спешил записывать ибо уместен ум на полный желудок, но сытость минёт, как дым.
  'Дым плывёт, сомкнув глаза, как сом в тёмной воде речной зари...', напевал Лис на зелёной тропе и убыстрял шаги. Кувшинки стояли недвижны, а мир спал, и куры.
  ...Вода слов уступает молоту голода, чтобы заполнить сосуд потом. А когда Боги прискучат игрой, они просто сломают рыжий кувшин и всё.
  
  
  ...Рыжий, рыжий, рыжий - рыж! - кричала Лиса, крутясь на одном месте и хлопая в ладоши. Лис, стоявший поодаль, был до шеи в густой траве и улыбался.
  ...Рыжий, рыжий, рыжий - рыж! - вскрикивала Лиса, крутясь, пока, завертевшись, земля не ставила ей подножку, валя. Теперь следовало лежать, стиснув виски, пока раскрученная юла земных земель не остановится с тихим шипением.
  - Устала, всё!
  То же самое говорила, с неуверенной улыбкой вставая, и Лиса
  
  
  ...Небо крутилось и подольше земли: небо земли легче, оно высоко, и, скорее всего, просто китайский шёлковый зонтик.
  -Почему там, высоко, не вышиты золотые драконы? - спрашивала Лиса. - Плыли бы, так красиво.
  - А ты знаешь, что на небе всё оживают? Даже драконы!.. - строго спрашивал Лис,
  - Знаю, - потерянно отвечала Лиса. - Знаю. По глазам было видать, что она согласна: ведь золото на голубом.
  
  
  Мир плоск
  
  
  - Мир плоск, а Лис всегда больше тех, кого съел, - говорит Лис, мерно расхаживая по просторной норе, держа указку в лапах за спиной, чтобы осторожно подводить к ней кончик хвоста. Кончик бел.
  - Мир плоск, - повторяет он, - а Лисы круглы.
  Лисуки не верят, лисуки перешёптываются, вертят круглыми головами, интересуются собственным хвостом. Исследовав хвост, отпрашиваются выкусить блоху. Блоху выкусить можно. Это в темноте идти длинным, медленно расширяющимся коридором, где глинистые кубики неслышно осыпаются вслед со стен. Когда небо, наконец, откроется - щурить глаза, топорща усы. После, все бродят поляной у входа. Поляна в цветах и кругла.
  И они видят большую бабочку, крадутся к бабочке, прыгают сразу, столкнувшись, барахтаются, попискивают, друг друга тузя, - а, на салфеточных крыльях, бабочка медленно-медленно упархивает. Раскинув хвосты, садятся, смотрят, долго ведя носы в одну сторону, вверх.
  И они видят большого жука, крадутся к жуку, прыгают все - ...барахтанье, писк, но писк громче - жук вцепился самому храброму в нос, тот, с визгом, несётся кругами, а спасшиеся сидят на хвостах, носами все в одну сторону вместе, глядят.
  И потом они идут в кусты, в колючие синие кусты, где у гадюки гнездо и всовывают носы, труся, дрожа, один перед одним храбрясь, а гадюка шипит, гадюка вот-вот.., но уже вышел Лис, который знает время, гадюку, иное многое сверху того, потому вот вышел, зовёт. И они сразу гурьбой назад, вперегонки, ведь за гадюку точно кому-то должно попасть, а в очереди на 'попасть', по опыту знают они, последний - первый всегда.
   - Но не у Лиса, нет. Это просто ещё не привыкли они. Новый класс, дикие лисуки, чисто из леса зверьки...
  
  
  Лис кругл и есть. А плоскому не бывать.
  Кругл Лис и ест. ...И сыт и есть, поскольку быстр и хитр.
  Лис до мозга костей: грызет, разумен, белозуб.
  ...Не скоком - хитростью, не славы - сливок, взял - съел, вот Лис.
  Ну и: до пят в шубе, до глаз в шерсти, бежит - огонь, а стал - не тронь, и, голому не бывать, - Лис.
  Тут, наскоро записывающий дневное, случайное, уставший Лис задумывается или задрёмывает, опершись подбородком на руку, в которой ручку. Давно ночь. Ручка клонится, капля на конце пера набухает, томится, тянется и срывается на лист.
  -Клякса!
  Чёрное пятно расползлось тоненькими гантельками, нитками, с надетыми точками бусин, расплющилось, набухло краями, а промокашки нет. Лис пометался взглядом, пощёлкал пальцами - не те времена, брат, промокашки нет, - и, наклонив голову, слизнул. ...Тут же вскочил, отбросив стул, по кривому ходу выбежал из норы, плевался, высовывая язык.
  Оглянулся: никого ли нет?
  Но - только слова, звезды и - Лис.
  
  
  
  
  Порой, на Лиса нападала чувствительность и он договаривался с дождём, луной или солнцем - как повезёт. Он чувствовал: тонок мир, и можно только тогда выходить, когда в мире появится дырка, которую ты займешь.
  Обыкновенно, переговоры с дождём затягивались, дождь проходил, а Лис ждал и ждал, когда будет можно.
  Наконец, выходил
  - на солнце, как договорено: с зонтом и в калошах.
  
  Упустить
  
  - На кур гляди вполглаза, - учил Лис игравшего в песке Лисука. - Ибо красота курицы может зачаровать тебя. Немало по миру бродит очарованных Лисов, - защитников кур и освободителей птичников, но все мы умрём одинаково.
  Он остановился, нагибаясь за бамбуковой удочкой. Самодельный, из пенопласта, белый поплавок с воткнутым пером кукушки топило - самый вечерний клёв.
  Лисук же строил дом и урчал, машинкой подвозя песок. Машинка буксовала, Лисук урчал. Он любил копаться в мокром песке реки, но делают это лишь вечерами, когда в небе сдут слабокрасный кулёк огня, и не увидать прыгающих вверх, за мошкой рыб, а только всплеск.
  - И лучше быть сытым, - продолжал Лис, вытягивая окунька, - чем очарованным, и лучше есть, чем думать о еде, и лучше знать, ибо знающий сыт. Так мир твой заключится в кольцо и это правильно, ибо только кольцо, поймав - не пустит. Бойся не смерти, а упустить жизнь.
  ...Говоря, он продел насквозь рыбки ореховый прут - кукан с облипнувшими песком лещом, да пятком окуней.
  - Играй, пацан, играй себе. - пробормотал Лис, но сын услышал.
  
  
  
  НРАВЫ 1.
  
  Была у Лисы прошлогодняя куриная кость. Жёлтая от времени, длинная - петушиная. Их высокого голенастого иностранца с голландской фамилией Леггорн. Лис его на свадьбу приволок. Но то дело давнее, а ныне... Если брала Лиса в зубы косточку, значит. Плохое у ней настроение. Ну, а если той косточкой в зубах ковыряла, - сразу Лис уходил. И, сворачиваясь на ночь где-нибудь под кустом в тугой рыжий ком, думал: 'Так-то оно лучше'. С тем и засыпал, тепло дыша в густой мех хвоста.
  
  
  
  НРАВЫ 2.
  
  Укусил Лису барсук. Всё ладком, всё мирком, всё - всегда, а тут взял и укусил. За бок. Целый клок рыжей шкуры пропал. И Лиса заболела. Плакала-плакала, ругалась-ругалась, а потом легла и заболела. Аспирину хотела выпить, да нету аспирину - вороне отдала. Стул подставила, царап-царап по по полочке, а там пустота, один пузырёк йоду, да и тот чёрный-пречёрный, как ночь. Хоть помирай.
  Залезла в свой валенок, дрожит, никак согреться не может, скулит. Так мёрзла и скулила в толстом своём сером валенке, пока Лис не пришёл, а как услыхала шаги, так в голос. Выскочила из валенка: 'Меня барсук укусил!'. Весь мех на плече измочила насквозь, до кожи, даром, что подшёрсток зимний, густой. А потом назад в валенок убежала.
  Расстроился Лис. Побежал, было, за Лисой, а она в валенке лежит, плачет - хвостом повернулась. У него аж лапы затряслись: нервный стресс, решил, у Лисы. Она ж такая слабая, такая нежная. Мыши недоедает, аппетиту у ней нет, а что же такое для здоровой лисы - мышь? Ам - и нету, а тут...Совсем расстроился. Трогал Лису лапой, чёрной лапой своей гладил рыжую Лису, а после - решился: стал дрова рубить, печь топить, греть нору. Поставил на печь глиняный горшок - траву кипятком залил, лапу обжёг, смолчал, горшок верблюжьим одеялом укрыл и - к валенку:
  'Как ты там, Лисица, как ты, родная?' Окатанные и чужие слова, но где же взять свои, наскоро, сейчас? Темно и грустно в валенке, но слышно: шмыгает, дышит, значит, жива. 'Ничего-ничего, - (густым, бодрым голосом), - сейчас ты у меня отвару попьёшь, на печи посидишь, я.., да, - блинов напеку и чай доспеет, напьёшься с мёдом и - в валенок, до утра'. Так сам говорит, а сердце никуда: болеет, болеет его милая, любимая лисица-Лиса, вот и боится за неё, вот и торопится, про лапу свою и думать забыл хитрый, встопорщенный от заботы Лис.
  'А уж барсука... - тут Лис не додумывал, тут глаза его темнели, и хвост прямел. - Уж я бар-су-ка-а...' Но особенно-то некогда было, и особенно, про барсука, потому оставил мысль на потом. И варево поспело.
  В белом фартуке, обсыпав нос мукой, - блины пёк, - вызывал Лис больную из валенка. Наклонялся к отверстию, звал, позвал... Вышла, постанывая, головой поматывая, нетвёрдо ступая по качающейся земле. Но пришла, добралась, на белую табуретку села, рыжий хвост у ножек спустив, обеими лапами взяла глиняную же кружечку с отваром. Лис огорчался 'горький отвар!', думал, 'но, может, запах поможет, запах хорош!' и принюхивался, и, помогая, сам глотал в такт. Потом на печь её подсадил, а через полчасика и еще кружечку настою поднёс... Не вышло, чтобы ровнёхонько полчаса, - с блинами этими всё прилаживался, чтоб одинаково круглыми лужицами, ну и тут не добился, и там опоздал. Вперекосяку схватил кружку, чуть выронил, ожёгся опять, но удержался, топнул ногой на себя: 'А ну!..', и справился. Лиса выпила, прошиб Лису пот. А потом, уже, погодя чуть, - чаю ей, на малиновом листе, донниковом меду, с блинами лисовыми. Хороши вышли, были и с кружевом, тонкие. Тут она силы нашла пекаря похвалить. Порыжел - приятно.
  Нагрелась Лиса, полезла с печи, опять драный бок заболел, шатнулась, чуть не грохнулась. Лис поддержал и, предупреждая слёзу, тем же верблюжьим одеялом укутав, на руках и отнёс в валенок. ...В нору валенка юрк. Угомонилась.
  Лис потом куда-то уходил, и вернулся довольно скоро, уже спокойный, только глаза горели особо. А наутро встала Лиса почти здоровая, но ещё три дня в норе просидела, арестованная - чтоб не простудилась и вообще - ухаживать за ней любил. Это ж нечасто выпадает, это ж ласка.
  А барсук потом извиняться являлся. Сам. Прискакал на трёх лапах и долго, и громко каялся: 'И как я вообще мог, как у меня только зуб поднялся, как меня земля носит!.." Ну и, конечно - "Чтобы я сдох и облез!' Выкуп - к ногам: заграничные очки и меховые башмачки, - во дурень! Лисе и неловко, и отказываться ещё хуже того: сороки глядят, всем разнесут, скажут - Лиса вовсе умом рехнулась. Взяла, взяла. Кивнула, повернулась и ушла: она барсука давно простила. Нелёгка жизнь барсука, - кому не лень, кто силён - кусается, гонит: неловок барсук. За отходчивость очень её в лесу уважали. А Лис - тот вообще обожал. На то он и муж, Лис.
  
  
  
  
  
  ВРЕМЯ
  
  Часто вечерами Лис пел. Петь он умел и раньше, но сильно стеснялся, а тут, родился второй Лисучок, так и запел. Как прорезалось. Он брал старшенького своего на ручки, садился на самодельную кровать и запевал романс. Или кандальную, образца 1881 года. Звучало глухо в норе. Он обнаружил, что если немножечко смягчать голос, как бы вожжи
  отпуская, и видеть картинку, о чём поёшь, то выходит здорово. Даже нравилось самому. Впрочем, однажды он переборщил и, растягивая '...пое-дем красо-отка ката-а-а...', вдруг увидал себя в пассажирском железном вагоне, в руках была гармонь, а на носу - круглые непрозрачные очочки. 'Слепой', - похолодел Лис. И сразу же захотелось снять очки, но он всё пел, и вдруг ощутил лютую тоску одиноких и пустых, тоску их по размаху и воле, по силе в груди - такой, чтобы, поворотяся лишь, горизонт сам хряпнуть напополам, мир качнуть, чтоб, значит, знали, ан... - перед глазами чёрная пустота, а в горле литые, тяжко заезженные, но неиспитые, как неиспит никогда до конца жидкий свинец, слова. Слитки - слова, лава-слова, песня.
  Из сожжённой живой болью раны-рта лилась она свободно и не было слушавшим и малого дела до сбивов и хрипов, неверных нот. Она лила спасительную боль, и двигались, оживали вокруг оржавевшие тощие души. Дождичком прыскала в кружку благодарно-серебряная плотва - десятики, пятначики... Меди почти что и не было: сытый народ в поездах пошёл, как дикий гусь.
  Всё это разом увидел невовремя распевшийся Лис, смутился, умолк. 'Не время, - решил, - не время ещё эту тяжесть, огонь в душу брать. А вот полгода- года пройдёт, - посмотрю тогда. Запою. А пока - нет, дети у меня, чтобы сердце губить. И пошёл класть в люлю старшего Лисука. Было время как раз.
  
  
  
  Лисы, легенды и мифы
  
   КОСМОГОНИЯ
  
  Бог у Лисов тоже был лисий, свой. "На Небе,- говорили лисы, - есть Верховный Лис. Хвост его - Млечный Путь, а звёзды - глаза. Звёзд много, поэтому Лис всеведущ. Он хитр, он вечно длит акт поедания жареной курицы. Курица тоже большая, Всевечная.
  Те лисы, которые при жизни хорошо вели себя, после смерти вливаются в Лиса, а те, что плохо - в Курицу. Так восстановлена справедливость, ибо плохие тоже преобразятся в Лиса, когда их в курице съедят. Поэтому Лисы не молились, не удумывали философий, они просто достойны имени своего.
  
  
  ВЕРА
  
  
  Жила была Лиса. И от трудностей и печали жизни осталась у ней одна лапа. Было, было четыре, а осталась одна. Вот пошла Лиса в лес и видит, идёт заяц. Лиса ему: заяц-заяц, я тебя съем. А тот в ответ: Да куда уж тебе, покойся, у тебя одна лапа.
  Пошла Лиса дальше. Видит, растёт гриб. Гриб-гриб, я тебя сейчас съем. А гриб ей отвечает: да куда уж тебе, - с одной-то лапой и ты гриб. Тогда подогнула Лиса свою единственную лапу, села на землю и завыла. Сбежались на вой звери со всего леса, спрашивают: что с тобой, Лиса, ты чего воешь? А она от слёз даже сказать ничего не может. Начнёт только: "А
  у меня... А у меня лааа-...", и всё, больше ничего не может. Жалко Лису. Тогда выглянул из-за облаков Бог: "Чего ты воешь, лиса?" - спрашивает. А Лиса и сказать ничего не может, только лапу ему показала. Пригляделся Бог: "Так что ты воешь, Лиса?" - "У меня лапа одна!" - прорыдала Лиса. Бог снял очки и говорит: "Глупая ты, Лиса. лапа у тебя не одна, а все четыре, это просто ты видишь так".
  Глядь, Лиса. а их и вправду все четыре.
  
  
  
  БОГ
  
  "Что есть я?" - думал Лис, разглядывая собственную лапу. "Лапа? Это вот Лапа? А почему она (а, может, оно, - ведь я не знаю его/её - нас никто не представлял) - тут? И то, что на приделана ко мне ничего не значит. (Тут он нахмурился)
  Может, это я приделан к ней? И что есть я? И что тогда Лапа?
  (Тут опять замелькали всякие обрывки, мысли, события, слова...Картинки: "Лис и консервная банка", "Лис за шторой", "Лис и электрический фонарь".) ...При слове "капкан" Лиса всего передёрнуло. "Бр-р, экая гадость. И грубость - стальным железом по живой лапе. Больно, бо-ольно! У-у..." - огорчился Лис, сострадая всем, попавшим в капкан. "А маленькие лисята? Да я же своими лапами вот стирал крошечные распашонки и чепчики Лисучку. И вешал сушить на верёвочку. Они же совсем тоненькие, на маленьких тёплых лисучков... И на них же - стальной капкан?"
  Лис плакал. Он плакал час, и плакал два, и всё прижимал к себе своего маленького Лисучка, и гладил присмиревшую Лису. Он жалел, жалел всех-всех! "Господи! - сквозь слёзы молился Лис. Помоги нам всем, Господи, помоги! За что убивают нас? И неужели всем этим женщинам - тонким и нежным не стыдно носить шапки из нас? Ведь каждую, прежде, чем надеть, надо было убить!"
  А ночью Лису приснился Бог, который плакал, как он, и жалел, жалел и гладил бедных малых своих. Утираясь рукавом, Бог говорил: "Плачьте, лисы. За страдание воздастся вам. А люди... - им горько".
  
  
  
  АНГЕЛ
  
  Ночью к лисам приходит рыжий ангел. Он укрывает лису, свернувшуюся под кустом на снегу, рыжим одеялом, подтыкает одеяло со всех сторон, и лиса улыбается, тепло лисе во сне.
  "Что, - говорит ангел, - угрелась, рыжая, а?".
  "Угу", - отвечает Лиса, и спит
  "А что, - осторожно спрашивает ангел и опускает глаза, - может, пора уже честь знать, а?"
  "Это ты о чём?" - спит Лиса.
  "Ну, ты знаешь, - отвечает рыжий ангел, наверное, в сотый раз. Но не сердится, он ангел, - Пошли на Небо, лисица, сколько же можно тебе вот так под кустом на снегу, вот тут! Не по-людски."
  "А я нелюдь и есть, - отвечает Лиса, и переворачивается на другой бок. - Не, я еще тут поживу."
  И спит себе, под рыжим одеялом, а ангел, вздохнув, стоит. Ему стоять до утра.
  Над каждой лисой в мире ночами стоит рыжий ангел, на небо зовёт.
  Но с нами рыжие пока. Ещё здесь.
  
  
  
  Весенний бег
  
  Быстрый бег под луной, долгий, весенней тропой, забрызганной лунной мукой в прозрачном лесу. Чернеют кусты, появляются, близятся и сливаются, проносясь - каждый куст говорит своим голосом, будто другой зверь.
  Бег, бег под луной, а где под горку - быстрей. Лапы ту-ту-ту.., лапы тррррр.., лапы туруп-туруп-туп - там, где тропу подъели ручьи, приблизилось и - пронеслось облачко звука, утихло вдали.
  Кто-то один стоит в шапке, пальто, зарешёченный тенями голых деревьев. Слушает, слушает: мне бы так, мне... - да куда уж ему.
  Лапы ту-ту-ту..., лапы трррррр под луной - так один, только, Лис.
  
  
  
  Письма
  
   Одно из писем жене Лис начал так: "Лиса моей души!..", а другое иначе: "Любимая Лиса, очей очарованье...". Третье надписал крупно: "ЛИСА", но не отправил, потому что от волнения продолжать не мог.
  
  
  Тщетное
  
  Уходя, Лис запирал дверь снаружи, чтобы Лиса не убегала. Правда, крючок было легко открыть, но помогало: Лиса не убегала.
  
  
  
  
   Анальгин
  
  Когда у Лиса болели зубы, он думал.
  
  ...Когда не болели - ел.
  
  
  Хозяева
  
  День прошёл и прошёл. Мягкою лапой Лис гасит свечу, вытянув губы в трубочку, дует на красного муравья. Тот проползёт фитилём, пыхает и умирает. Муравья сразу жаль, ну так вот спички, да потом же опять гасить. ...Вот, если ждать, замеревши над мёртвой свечёй, то появится мысль.
  Скоро...
  Скоро... (Муравья всё ещё жаль).
  Скоро...
  Мысль: свеча тухнет и пахнет плохо. Плохо, это вред - думает Лис. Думает. Думает... Всё, муравья не жаль.
  Локтем он больно опирается об стол, локтем. Локтем... Слово теряет смысл. Слово без смысла, когда в кухне тёмной норы умерла свеча. Тишина, только печка живёт. Устал Лис за день, глаза закрыл, под веками боль шипит. Если ждать, боль уйдёт со слезой, но тут тьма, что закрой, что открой глаза, только печка живёт в тёплой норе, отрытой собой, лапами, в этом вот месте.
  Дом.
  ...Отсветы из конфорки: точки, полоски, розовые пятна нагретого чугуна.
  Что-то сипит в печи. Пересыпает себя само, на тарелку сажает, на тарелке сидит, ножки свеся, летает на угольке. Говорит слова печи: горячие, с писком, куря дым в трубу. Горячо. Изнутри печи чиркает, со свистом всасывает чёрными лёгкими, щёлкнув пальцем, закуривает из огонька. Закуря, глядит в небо через трубу. В небо - из чёрного, в вечное - из догорающего по утрам, в самые звёзды - из сажи печи, печёнки норы. Кепка его на затылке, лоб чумазый, глаза с прищуром: весёлы, горячи, с просверками чёрные белки. Самое время его и, в сапогах гармошкой, горит оно, ходит, поёт, знает в печи всё внутри. Его дом.
  Есть белёная стена печи - это лисицу греть. Плита печи - где чай, его потолок. Есть труба - вверх, в сердце неба, и горит-горит, шепчет, сыплется, бегает огоньками, не спит. Курится. Курит горячее, улыбается.
  - А тебе, Лис, пора уж, пора.
  - Горишь, печь?
  - Горюгорянезнаю.
  - Ну, гори. А я - спаать.
  Бул-тых.
  
  
  
  
  Жить, кружась
  
  Над окном Лисы свил гнездо стриж. Да не один, а два и снесли яйцо.
  - Съешь ты его, - советовал Лис.
  - Не-а, - отвечала Лиса, пощёлкивая когтём по горячему от весны подоконнику. - Я жду птенцов.
  - И после, съешь? - подняв брови, догадывался Лис
  - Не знаю - не знаю, - вдруг закружась по комнате, отвечала она. - У меня странный нрав.
  
  
  Скакать
  
  Лис навязал бантики по хвосту. Числом семь и все разных цветов. Бабки ходили вокруг на четырёх ногах и сочувствовали Лисе, барсук принёс порошок, и только маленький Лисук спросил:
  - Это для радости, да?
  - Да. - ответил Лис и взял того на Алтай - скакать.
  
  
  Злато
  
  Лис приходил на берег голубой реки и тихо стучал по выбеленному водой стволу. Из трухлявого ствола вылезали муравьи и клеили золотые песчинки Лису на нос.
  - Инкрустированный нос! - говорил Лис и очень носом гордился. А с муравьями оно пел, катая их на хвосте
  
  
  
  Лих Лис
  
  
  Как уже говорилось, лих был Лис. Хитр, быстр и лих. Лиса так и говорила: 'Лих Лис'.
  ...А ей-то Лисе что, чистая гордость - её, ведь, лих Лис.
  
  
  
  Енот
  
  Главный враг лисов - енот. Но не простой, а сталевар. Его никто не видел, но все знают: в ботинках, ростом с сосну и молчит. Книга есть: 'Енот - опасность для цивилизации'
  Еноты трудолюбивы, все они лётчики, Валерки и алкаши. Но главное: каждый енот - сталевар.
  (И, двух мнений нет: енотовидная собака - собака ужасная)
  
  
  Есть у лисов еще более страшный враг - бальчиковый енот. Он ходит строем, держа на плече сосну. Но об этом не вслух. ...Лишь переглядываются.
  
  
  
  Под крылами
  
  Одно время письма и статьи Лис начинал эпиграфом:
  'Под крылами у меня всяческая гадина,
  Зато в клюве у меня вкусная помадина'
  
   Абу-ль-Масуд-ибн-Маслама-ибн-Саддат
   'Песни ворона'
   (авторизованный перевод с белорусского)
  - и оно выходило мудрей.
  Да он бросил.
  
  
  
  Белеть
  
  'Человек неизменен, совершенствуется только охотничье оружие'. - записал Лис и пригорюнился.
  Переписал:
  'Человек неизменен, совершенствуются лишь средства его истребления'.
  - Легче не стало.
  "Человек неизменен... - начал он, и вдруг дописал. - ...но иногда любИм."
  Поставил точку, свернулся, уснул, а лист остался.
  Белый для темноты
  
  
  
  Обыденность
  
  
  Обыденность состоит в том, что ты Лис, и в том, что вор. И в том, что можешь долго-долго плыть тёмными водами Круглого озера, заглядывая за камыши и носом раздвинуть кувшинки в затонах за ними, где воду держат песочные берега. Там тени рыб, пятнистых, стоящих в воде глубже лап, толстых и медленных рыб. Бело-пятнистых - хотя ты и вор.
  ...И водомерки на циркульных ножках у самого глаза, разрезанного пополам стеклянной линией между воздухом и водой, или поднять голову для яркого селезня, выехавшего из камышовой протоки на гладь цветным утюжком. Поднять голову и глядеть, держа одну позу, а капли сами стекут по носу к губам - щекотать и капать, сгибая усы. Ондатра серым мешочком ещё суетится руками у своего носа, сморщенного - как не наморщиться носу, когда его скоро-прескоренько трут?
  А ты вор. Ты Лис и широкой волчьей груди у тебя нет. Белая, на рыжем, узкая грудь, а в ней сердце, живой. Живой ходит ночами, след в след попадая, след в след идя, сопя в ладонь. По сторонам не смотри, по сторонам едят, и лис. Поэтому звуков тебя нет, звуков полна ночь, тех звуков полна грудь, живой. Но тебя нет, потому что большая Луна, большие деревья, большие волки, огни. Русалки большие, прохлада, туман сырой-сырой, большая сова неслышно летит, глядя: больше - съест, нет - она дальше неслышно.
  И тысячи звёзд есть, и дом, откуда тепло, там река под холмом, реки плоский кнут, отсвечивает в темноте. Всё есть, один ты не есть. Потому что не ел, потому что голодного нет. А съешь - будешь. А нет - нет. Не будешь. Останется ночь. И тусклая река. И звёзды. Тысячи их, звёзд. В черноте.
  - Ну и что тут нового, вор?
  Только обыденность.
  
  
  Николай
  
  Лис, перед зеркалом, примерил имя Николай.
  - Лис Николай, а что? Тропой идёшь, а ты - Николай. Весь такой Ни-ко-лай. А если погладят по спине, то Николааааааай, Николаааааааюшшшшшшкааааа...
  Это не Альберт: "Лис Альберт" - с ума сойти. Со стороны оно и лестно, выделяет, а попробуй Альбертом сам поживи. "Альберт" - белые гольфы с зайчиками, стрелки на шортах, манжеты, галстук... - Бр-р! Повеситься на берёзе, покачиваться три дня в ветерке. Мелькая. Потом Альбертом завоняет. Бр-р-р.
  Нет, Николай - это хорошо, хорошо.
  Не отходя от зеркала, Лис прикладывает имя справа, поворотясь в профиль... Потом слева, в три четверти, скосив в отраженье глаза. Слева Николай особенно шло к лицу: не морщит, вытачки все на месте. Лис повертелся вправо, влево, сел на круглый стул, сбросив небрежно хвост, натягивая сапожки Николай, замшевые, синие. Натянул, потопал в пол: колодка хоть куда. Поглядел еще в зеркало: ну, царь. Вылитый.
  Магазинная девушка из-за плеча в зеркале улыбалась ему ободряюще. Лицом она говорила: а вот стань Николай, и тогда... И погромче: а будь ты Николай, то мы... И, так же, почти фамильярно: Ну, Коля-аша...
  Лис встал, скинул всё и - под солнце, косогорами вдаль, оставив глубокие следы на мокрой земле.
  
  
  
  
  Птиц переводят
  
  Больше всего Лис не любил авгуров.
  
  
  
  ЦВЕТА
  
  Раз.
  
  Однажды Лис долго шёл по дальней горе, между колючих фиолетовых кустов. Лис бежал и шёл, а яркие фиолетовые шишечки застревали в рыжем меху. Он вышел на вершину и увидел: за незнакомой ему горой сворачивается туман, и уже ничего не видно. Тогда Лис пошёл вниз, туда, где сгущались зелёные сумерки, потерял цвет, и утонул в них.
  
  
  Другой раз.
  
  Лис долго бежал и смотрел на траву и лес, словно через голубые очки. И вдруг вышел к озеру. Озеро было Сиреневым. Лис постоял на берегу, где крупные песчинки светились фианитами, раздумчиво потоптался, оставив следы, которые сразу же превращались в сиреневые цветы. А потом вытянул морду, шумно вздохнул и, осторожно поплыл. Сиреневая волна шла широким углом. Вода дымилась, Лис плыл, постепенно превращаясь из обыкновенного (хоть и старого, и хвостатого) Лиса в Лиса необыкновенного, сиреневого. Только хвост и уши держал над водой и они сохранили прежний рыжий цвет.
  Потом сгустился голубой туман и в нём пропал из глаз лис, но еще несколько времени было слышно, как иногда всплёскивала у бока вода. Потом ещё сгустился туман, и не стало видно совсем. И не слышно. Так и уплыл Лис.
  
  
  
  
  Алексей Уморин.
  
  
  Опубликовано в толстом иллюстрированном журнале
  'Земля Сибирь' в 1992 году
  и в республиканской газете Горного Алтая.
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"