Аннотация: Рассказ о жизни выдающегося музыканта и педагога с мировым именем - Согомоне Согомоняне (Комитасе)
"...ПОМОГИ, ГОСПОДИ, ВСПОМНИТЬ ИМЯ СВОЁ..."
70-летию со дня смерти Великого Комитаса посвящается
Поздняя осень в Париже. Прекрасное зрелище. Неописуемые краски. Вообще Париж всегда прекрасен, в любое время года. Кто бродил по его улицам и проспектам, не загруженный заботой о добыче хлеба насущного, а просто, так, в праздном шатании, приехав с одной целью - увидеть, насладиться и, как говориться в народе - "после этого не страшно и умереть", - ощущал то чувство душевного подъёма, от которого долго не возможно избавиться.
Великолепная архитектура его многочисленных дворцов и соборов, тенистые парки, раскрашенные в золотисто-зелённые тона, раскинувшиеся по обе стороны Сены, величаво несущей свои воды, окрашенные в зависимости от погоды в различную цветовую гамму, одетые в камень берега реки, острова посреди неё - Сен-Луи и Сите, с его неповторимым памятником средневекового зодчества - Нотр Дам де Пари, мосты - Турнель, Луи-Филиппа, Архиепископства, Святого Людовика, ... Менял, Новый мост ... и т.д., вплоть до моста Инвалидов и дальше - всего девятнадцать мостов, перекинутых с одного берега на другой, имеющих свою историю и жизнь.
Если, пролетая над Парижем с юго-востока на северо-запад вдоль Сены в районе островов Сен-Луи и Сите, опуститься до высоты птичьего полёта, то можно отчётливо разглядеть на правом берегу реки - Лувр, с его богатейшим собранием коллекций мировой культуры, парк Тюильри, сохранивший тот вид, который придал ему садовник короля Людовика XIV - одно из любимейших мест для прогулок парижан, и площадь Согласия - самую большую площадь Парижа с Египетской колонной в ее центре.
От неё начинается аллея Тюильри, переименованная в 1649 году в des Chammps-Elysėes - Елисейские поля. Вместе с Триумфальной аркой на площади Звезды - она является путём триумфов и обязательного проезда глав государств, прибывающих с официальным визитом. От площади Звезды двенадцатью лучами разбегаются широкие парижские улицы.
На левом берегу Сены - замок Консьержери. Его две центральные башни близнецы - Башня Цезаря и Серебряная башня - охраняют вход в замок. Слева от них, выстроилась Часовая башня, где находятся самые старые в Париже часы (1370 год), а справа - башня Бонбек (Болтунья), где за время французской революции побывало 4174 заключённых, среди них - королева Франции - Мария Антуанетта.
Сент-Шапель - жемчужина готического искусства, построенная по указу Людовика Святого в XIII веке, чтобы стать вместилищем христианских реликвий - тернового венца Христа и частицы его креста.
"Пальмовый фонтан" на площади Шатле с, венчающей его, богиней Победы - творение великого Бозио, Пале-Рояль, в зданиях которого сегодня расположились Государственный и Конституционный Советы, знаменитый на весь мир театр Комеди-Франсез и Министерство культуры, площадь Пирамид, где стоит памятник Жанне д`Арк, Вандомская площадь с колонной, увенчанной статуей императора Наполеона I, здание оперного театра - подлинный шедевр архитектуры, поражающий своим декоративным богатством, Монмартр - пристанище художников и поэтов, Эйфелева башня - это железный символ Парижа - плод полёта инженерной мысли гениального француза, и многое, многое другое, а главное люди, именно парижане создают ту неописуемую атмосферу гармонии, которая присуща только Парижу и отличает его от других городов мира.
Можно часами говорить о Париже, рассказывая о его красотах, но наш рассказ не об этом, а о событиях почти 70-летней давности.
В один из осенних предвыходных дней 1935 года, в предместье Парижа, в известной всем французам психиатрической лечебнице Вил-Жуив, в одной из палат на койке лежал, высохший то ли от старости, то ли от перенесённых душевных мук - старик. Через открытое окно в комнату проникал восхитительный воздух, полный запахами осеннего сада.
Несмотря на тёплый день, Старик был весь укрыт шерстяным одеялом. Из-под одеяла выглядывала только его крупная голова и большие руки, сложенные в замок на уровне живота. Остриженные коротко волосы, плотно сжатый рот, высокий, мертвенно бледный лоб, большие уши, заострившийся тонкий нос с небольшой горбинкой и, большие, нет - огромные, чёрные, как два уголька, горящие глаза, с пугающей неподвижностью уставившиеся в, постепенно затягивающееся грозовыми облаками, осеннее небо. Судя по внешности - это был не француз. Старик принадлежал к одному из древнейших народов, когда-либо населявших нашу землю. Лишь редкое подрагивание его длинных и тонких пальцев и, еле заметное дыхание Старика говорило о том, он ещё жив.
Весь персонал больницы вот уже несколько дней знал, что Старик умирает. Он находился здесь более пятнадцати лет, и все успели привыкнуть к его странному поведению. Нет, он не был агрессивным пациентом, но иногда вскакивал и начинал дирижировать невидимым оркестром, или петь хорошо поставленным голосом, печальные песни своего народа, или неистово молиться, обращаясь к всевышнему, или просто часами мог сидеть, скрючившись на койке, уставившись в одну точку и бормотать что-то невнятное.
Среди обрывков фраз, которые скороговоркой произносил больной, чаще всего можно было различить непонятные для коренного француза, слова: "... Майр... Тер... Сурб... Муш... Сасн... Мгер... Ван... Ануш... Кетайя (Кутина)...".
Конечно, для персонала лечебницы эти слова были непонятны. Ведь они были французы, а пациент произносил их на своём родном языке - армянском. Да, пациент был армянином. Когда-то его имя гремело по всей Европе и Азии. Он был лицом духовным, считался крупным специалистом в области музыковедения и слыл великим композитором. Ему аплодировал выдающийся французский композитор Клод Дебюсси, воскликнувший после одного из концертов в начале XX века: "... Преклоняюсь перед Вашим музыкальным гением...". Его искусством также были покорены многие известные музыканты того времени. Среди них и великие французы - Венсан д'Энди, Габриель Форе, Камиль Сен-Санс...
Всё это было когда-то. Сейчас же, глядя на его беспомощную фигурку, весь персонал лечебницы, от молоденькой медсестры Женевьев до главного врача - месьё Бувве, с чувством невосполнимой потери, ждали, когда отпущенная судьбой линия жизни пациента оборвётся, прервав его присутствие на этой грешной земле. Как будто вместе с пациентом уходила и частичка их жизни.
Для них он никогда не был Великим. В возрасте пятидесяти лет его привезли в лечебницу из Константинополя. Сопровождавшие его друзья рассказывали о тех ужасах, которые пришлось пережить ему и их народу. Рассказ очевидцев о зверствах турков по отношению к христианам, а в частности к армянам, испокон веков проживавших на этих территориях, произвёл тогда на слушателей тягостное впечатление. Волосы у слушающих это горькое повествование в буквальном смысле становились дыбом, а разум отказывался понимать, как человечество могло допустить это. ...
Но не будем забегать вперёд. Всему свой черёд. Продолжим наш рассказ. И так, мужчина средних лет, ещё достаточно крепкий, на глазах у врачей и медсестёр лечебницы в течении неполных шестнадцати лет - это именно тот срок, который он провёл в их лечебнице, - превратился в беспомощного старика, сознание которого не выдержало бремени тяжёлого груза - испытаний, выпавших на долю его народа. Сейчас он уже два дня лежал неподвижно, отказывая себе в приёме пищи и лекарств.
А между тем Старик был как никогда в ясном уме. Странно, но именно сейчас, когда физические силы покинули его, и седая дама с косой приблизилась к его одру, как будто кто-то вылил прохладную воду на его воспалённый мозг, тем самым, вернув ему в последние часы жизни, способность мыслить и ощущать.
Он вспомнил почти всё, вот только имени своего, как ни напрягал память, вспомнить никак не мог. И это мучило его, не давало покоя. "Помоги, Господи, вспомнить имя своё..." - просил он Всевышнего. Чтобы вспомнить, Старик, не спеша, ворошил страницы своей памяти, пытаясь в ней отыскать ответ на этот так волнующий его сегодня вопрос.
Перед глазами Старика проносились картины всей его жизни. Сквозь открытое окно тёплый ветер, вместе с запахом неповторимой свежести парижской осени, доносил до него запах давно забытых ароматов далёкого детства.
Вот к нему подходит его матушка - "... Кажется, её зовут Тагуи..." - напряг свою память Старик. Он видит, как она склоняется над ним. Старик смотрит на неё глазами младенца, которого качают в люльке, пытаясь разглядеть лицо матери, но сделать это ему никак не удаётся. Слышит её напевный (певучий), грудной, так волнующий душу, голос, поющий на турецком языке колыбельную. От этой картины он ощутил такую умиротворённость и покой, что до боли захотелось, что бы его взяли из кровати и прижали к своей груди тёплые, добрые руки матери.
Мысли переносят его к родному дому, такому похожему на остальные дома в К..., где он родился и прожил первые свои годы. В одной из комнат, оборудованной под сапожную мастерскую - его отец - Геворк. Высокий, красивый, весёлый мужчина с седыми волосами и чёрной, как смоль бородой и усами. Весело напевая красивым баритоном, он не поднимая головы, машет и машет своим сапожным молотком с утра до вечера, чиня обувь для всей округи. По дому, бесшумно передвигаясь, хозяйничает его бабушка, строгая и добрая, вечно ворчащая на него из-за каких-то детских мальчишеских шалостей.
Вот ещё одна перевёрнутая страничка из его жизни. Смерть отца. После того, как он окончил начальную школу и был отправлен для продолжения учёбы в город, прошло совсем немного времени, как умер отец, и его, совсем маленького, привезли обратно в деревню. Старик видит, как отец лежит в гробу по середине комнаты на деревянном топчане, покрытом ковром, который соткала его матушка, строгий и совсем не улыбается. Бабушка плачет и гладит по голове своего осиротевшего внука, а он стоит и смотрит на такое родное лицо отца и чувствует, как сжимается его маленькое сердце.
Он рос щуплым, слабым и бледным мальчиком, всегда задумчивым и добрым. Он плохо одевался. Его часто видели заснувшим на холодных камнях прачечной в центре К..., где, подобно другим его сверстникам, он ожидал клиентов, чтоб заработать немного денег, доставив чистое бельё к дому богатого односельчанина.
Старику слышатся разные голоса - мужской ласково успокаивал - "Согомон, не плачь сынок, ведь ты уже взрослый...", старушечий - ворчливо выговаривал - "Согомон, прекрати баловаться, а то накажу...", женский - начальственно приказывал - "Согомон, отнеси это чистое бельё к дому нашего кази - господина Мустафы", а детские голоса наперебой упрашивали его - "Согомон, спой что-нибудь..." И он пел. Пел превосходно. Не случайно его называли "маленьким бродячим певцом".
"Согомон... Согомон... Согомон" - это имя, как мелодия заевшей граммофонной пластинки, многократно прокручивается в мозгу Старика.
- "Вспомнил. Так меня звали в родном селе. Но ведь сейчас у меня другое имя. Помоги, Господи, вспомнить его..." - и его путешествие по закоулкам своего сознания продолжается.
Затем в его жизни произошло событие, перевернувшее всю его жизнь. Благодаря его чудесному голосу и умению петь, его, двенадцатилетнего, привозят на учёбу в Эчмиадзинскую духовную семинарию.
Отчётливо вспоминается его первая встреча с патриархом. Величественный, седой старец, в чёрном одеянии, с тремя крестами на груди - символами патриаршей власти, сидит в кресле с высокой спинкой в огромном кабинете, а он неуклюжий подросток, стоя перед ним, пытается ему объяснить, что не понимает по-армянски, так как в его селе под страхом жестокого наказания запрещалось говорить на родном языке. Бабушка рассказывала, что в соседней деревне, учительнице только за то, что она посмела вставить в свой разговор армянское слово, прямо на уроке турки раскалёнными щипцами вырвали язык.
Разговор с патриархом шёл через тер-Г... - священника из К..., который привёз мальчика в Эчмиадзин, и сейчас, стоя чуть сзади него, поддерживал разговор, переводя с турецкого на армянский и обратно. Видно было, что патриарх недоволен этим, но, принимая во внимание, что мальчик был родом из турецкой Армении, мирился с этим.
Старик до мельчайших подробностей вспомнил тот свой первый разговор с патриархом. Тогда, в восьмидесятые годы ушедшего века, он естественно не мог понимать ни единого слова, однако сейчас ему не нужно было никаких переводчиков.
Патриарх, обращаясь к священнику, спросил: "Тер-Г... . Этот тот юноша, о котором ты мне говорил?"
- "Да, Ваше святейшество, - ответил тер-Г.., - это тот самый юноша. Но он не говорит по-армянски"
- "Это плохо. Армяне, где бы они ни жили, не должны забывать свой родной язык, - и тяжело вздохнув, патриарх продолжил, - но вижу по его лицу, что он достаточно смышленый малый. Я думаю, он быстро научиться", - затем, переведя взгляд на подростка, поманил его, указав на место рядом с собой.
- "Подойди ко мне, дитя моё. Как зовут тебя и сколько тебе лет?" - спросил патриарх, гладя подошедшего к нему подростка по коротко остриженной головке.
Мальчик беспомощно оглянулся на священника, стоявшего чуть сзади него.
Тер-Г... перевёл вопрос патриарха на турецкий.
- "Согомон, сын Геворка из К.... Мне уже двенадцать. Я не умею говорить по-армянски, зато могу петь шараканы, которым научил меня Тер-Г..." - ответил подросток и гордо посмотрел прямо в глаза патриарху.
"Его зовут Согомон. Он сын сапожника Геворка из Кетайи. Мать умерла, когда ему был всего год, а отец умер пять лет назад. Ему двенадцать лет. По-армянски он может только петь. И то только те шараканы, которым я его тайно обучил" - перевёл отец Г... ответ мальчика.
- "Спой мне свой любимый" - попросил патриарх и подросток, выполняя его просьбу, запел. Пел самозабвенно, никого не замечая перед собой, ощущая какое-то сладостное чувство полёта души, хотя тогда он ещё не понимал этого.
В этом месте своих воспоминаний из уст Старика, вырывается какое-то шипение. Он пытается пропеть шаракан, исполненный в присутствии патриарха, но, вместо божественной мелодии - шум, выходящего из его груди, воздуха. Однако это не смущает Старика, и он опять качается на волнах своей памяти.
Старик с благодарностью вспоминает годы, проведённые в стенах духовной семинарии. За короткое время он в совершенстве овладел армянским. А в музыке и, особенно, в пении и сочинительстве мелодий и песен, равных ему среди сверстников, да и что греха таить, среди более взрослых слушателей, не было.
Вот следующая картина. Он, вместе с подросшими за годы учёбы, друзьями-семинаристами горячо обсуждают создание в соседней Турции кавалерийских полков султанской гвардии - "гамидие". Создание их и выдача им современного оружия представляли угрозу для безоружного мирного населения Западной Армении. Это обстоятельство сильно тревожило молодые сердца и души семинаристов. "Зачем создали их, с какой целью? Неужели с помощью этих кочевников-мусульман хотят расправиться с армянами" - задавали они себе один и тот же вопрос, хотя правильный ответ все знали наперёд.
Сейчас, как и тогда, острой болью резанула по сердцу весть о тревожных событиях в Сасуне.
Вспомнились до мельчайших подробностей название и содержание статей в газетах, описывающих обстановку, сложившуюся в то время в Мушской долине и Сасунских горах.
Султан, после поражения Турции в очередной войне с Россией, издал указ, передающий земли сасунцев в распоряжение муджахиров, бежавших от русских в пределы империи из Крыма. Весь Сасун поднялся в гневе от такой несправедливости. Решив наказать строптивых, Великая Порта направила свои военные силы и недавно созданную гвардию - полки "гамидие", для усмирения непокорных.
Газеты того времени пестрели заголовками: "Пехотный корпус Османа-паши двинулся из Диарбекира в Сасун...", "19-й кавалерийский полк из Эрзинджана...", "32-й кавалерийский полк из Муша...", "Батальон из Эрзрума..." "Конница Генджен-Бабура из Джезирэ-Бохтана...", "Кавалерийские полки из Алеппо и Багдада под командованием Махмеда эль-Агаси...", "40 тысяч курдов на подступах к Сасуну...", "Сасун в кольце...".
Старик вспомнил, как он неистово молился за спасение армян. "Боже, не дай им совершить задуманное..." - обращал он свой голос к Всевышнему.
Когда полчища громил ворвались в этот горный край, когда Гелиегузан и Шемаки захлебнулись в реках невинной крови, пролитой обезумевшими от ярости турецкими аскерами и курдами, всё в нём поднялось, восставая против той несправедливости, которая вершилась в те трагические дни на его родине.
Старик ясно представил себе одну из комнат дома сельского старосты Сасунского села Шеник, просторную и чистую, с видом из окна на неприступные скалы, в которой набилось много народу. Здесь, собрались руководители сельских ополчений. В месте с ними были и простые сельчане. Имена героев сасунских сражений в те дни передавались из уст в уста по всей остальной Армении. Старик вспомнил их. Это - пламенный борец за свободу армянского народа, возглавивший отряды самообороны Сасуна - Амбарцум Боянджян, больше известный как Мурад, Мигран Таматян, Геворк Чавуш, Колоз, староста Гелиегузана - Пето, Андраник Озанян - в последствии - знаменитый Зоравар Андраник и другие уважаемые сасунцы
Перед Стариком проносились картины беспримерного подвига сасунских богатырей, о воинской доблести которых народ сложил немало песен. Многотысячные части турецкой регулярной армии в купе с отрядами гамидие, рвались уничтожить гордых горцев. Им противостояла горстка сасунских храбрецов - всего их было около тысячи вооружённых ружьями и столько же без какого либо оружия. Под началом своих предводителей они долгие дни удерживала свои позиции.
Но силы их были неравными, и враг, ворвавшись в Сасун, учинил над его мирными жителями расправу, до толе в мире невиданную.
Перед глазами Старика ясно всплыло лицо того пожилого мушца, измождённого многодневным переходом из Сасуна в святой Эчмиадзин, в изодранных о камни, трехах и оборванной меховой безрукавке, в просторных шароварах, к низу заправленных в шерстяные гулба, подпоясанный широким поясом, с торчащим из-под него кинжалом и в высокой бараньей шапке-папах, который рассказывал о тех ужасах, свидетелем которых он был.
Старик вспомнил его рассказ слово в слово.
- "Ворвавшись в Гелиегузан, - уставшим, охриплым голосом вёл своё печальное повествование мушец, - они схватили всех оставшихся в живых юношей, связали их по рукам и ногам, уложили штабелями, как дрова, обсыпали (обложили) вокруг соломой и сожгли живьем. Церковь превратили в развалины и тоже подожгли. Священника Гелиегузана подбросили так, что он упал на, врытые в землю острием вверх, штыки и погиб от нанесённых ему ран и нестерпимых мук.
В Семале солдаты, обнаружив спрятавшихся в ущелье мужчин, женщин и детей, закололи их штыками.
Несколько десятков молодых женщин и девушек из Шеника согнали в церковь. Солдатам позволили надругаться над ними, а потом сожгли вместе с церковью. Говорят потоки человеческого жира стекали с холма, на котором стояла церковь.
В Ачби отобрали наиболее красивых женщин, предложили им принять мусульманство и выйти замуж за турок. Они отказались и также были убиты. Они сжигали дома и людей без разбора. Для этого из Битлиса был специально на ишаках и мулах доставлен в Сасун керосин. Кто пытался вырваться из объятого пламенем дома, поднимали на штыки и бросали обратно в огонь.
В Талворике беременным женщинам вспарывали животы, не родившихся детей изрубали на мелкие кусочки, жарили на сковородке, и заставляли несчастных отцов съедать всё это, насильно запихивая в глотку, после чего последних, сошедших с ума от пережитого ужаса, медленно, по частям, разрубали на куски...".
Вспоминая рассказ пожилого мушца, Старик почувствовал, как гнев, постепенно в нём закипая, снова переполняет его душу, и кровь приливает к голове, отдаваясь бешеной, порой болезненной пульсацией в районе висков. Всё существо его требовало каких-нибудь действий, которые помогут облегчить страдания его несчастного народа, уже около пятисот лет томившегося под бесчеловечной пятою османских варваров.
Тогда он принял решение служить своему народу всем сердцем и душой до последнего дыхания, до последней капли крови.
Вот следующая картина, выхваченная из, затопленного безумием, моря его памяти. За год до этих событий он, как и многие его друзья по семинарии, принимал от патриарха посвящение в священники.
Патриарх, обращаясь, к стоящему перед ним на коленях, юноше торжественно произнёс: "Нарекаю тебя именем, выдающегося поэта и музыканта VII века, автора многих духовных гимнов - шараканов - ... ... ...", - в этом месте резкий порыв ветра заглушил голос патриарха.
- "Я уверен, - продолжал патриарх, - что ты будешь достойным этого имени".
И опять Старик разволновался: "Боже мой, я не расслышал имени, которым нарекли меня" и мысленно обращаясь к патриарху, попросил: "Отец мой. Повтори, пожалуйста, моё имя. Я не расслышал".
Однако, как он ни напрягался, силясь услышать ответ, у него ничего не получалось.
"Какое же имя я ношу все эти годы. Господи, помоги вспомнить имя своё..."
Отчаявшись, Старик усилием воли вернул себя обратно в тот день, когда он, полный сил молодой человек, получал из рук величественного старца - патриарха армянского - путёвку в жизнь.
- "Отец мой. Моё сердце, мой ум, тело моё и душу отдам за мой народ и буду служить ему до самой своей смерти" - ответил тогда патриарху будущий Великий композитор, которому было уже двадцать четыре года.
- "Ты уже служишь ему, сын мой" - сказал патриарх. "Твоя музыка, твои сочинения - возвышают, ведут за собой. Мы решили оставить тебя в семинарии, чтобы ты учил музыке наших учеников и мог сочинять. Твоя музыка угодна богу, стало быть, твой дар божественен".
В этом месте своих воспоминаний в лице Старика что-то изменилось. Уголки губ еле заметно вздрогнули и чуть-чуть приподнялись. Лицо Старика как будто осветилось. Это было всего на мгновенье. Потом всё вернулось на своё место. Очевидно, память вновь сделала свой скачок во времени, и перенесла Старика к месту новых воспоминаний.
Следующее воспоминание наполнило Старика чувством гордости за свой народ.
Через год после трагедии Сасуна в Эчмиадзин дошли слухи о победе зейтунцев над врагом, обложившим этот древний горный край его исторической родины, и готовившимся к решающему прыжку, дабы, подобно тому, как у него получилось в Сасуне - уничтожить весь этот маленький, но гордый народ, который ни за какие блага в мире не желал поплатиться своей независимостью.
Помниться, как смаковали семинаристы вести, пришедшие тогда в Эчмиадзин от очевидцев тех героических событий. У всех на устах был клятва предводителя гордых зейтунцев - князя Казара Шаврояна, данная им перед решающим боем: "Клянусь, до последней капли крови, защищать от безжалостных варваров каждый клочок нашей земли и наши родные очаги. Умрём, но не сдадимся врагу. Свобода или смерть".
Кисти рук Старика, лежавших поверх одеяла, выдавали в эти мгновения его душевное состояние. Они то сжимались, по мере своих сил, до такого состояния, что костяшки у основания его длинных пальцев белели, то расслаблялись, возвращая им прежний цвет.
Старик тяжело вздохнул. И снова перед Стариком вставали картины того далёкого времени. Шёл 1895 год. Ему - двадцать шесть.
Победное настроение было омрачено вестями о резне в Мараше. Очевидцы тех горестных событий рассказывали, что, в отместку за поражение в Зейтуне, разъярённые турки, ворвавшись в город, расстреливали марашцев, прямо на улицах, закалывали их кинжалами и штыками. Тяжёлыми секирами отрубали армянам головы и другие части тела. Распиливали как дрова. Сжигали в собственных очагах. Вымещали свою злобу на беззащитных людях.
Мысль о том, что тысячи и тысячи безвинно мирных армян были убиты только за то, что они армяне, удручала, нанося неизгладимые рубцы на его разуме и сердце.
В этот же год его посвятили в архимандриты.
С этого момента мысли Старика начинают путаться и перескакивать с одного воспоминания на другое. Он понимает, что устал, но сознательно отвергает всякую попытку даже о минутной передышке. Он знает, что времени у него осталось слишком мало, а так много надо вспомнить. И он, напрягая все свои душевные силы, продолжает свой путь в прошлое.
Вот, очарованный силой и глубиной народной песни, он скрупулезно, буквально по крупицам, собирает богатое песенное наследие своего народа, перекладывая его на ноты для будущих поколений.
Вот, слушающие эту музыку в его обработке на концертах в исполнении оркестра народных инструментов и хора, созданных им при семинарии, буквально плачут от божественной гармонии богатого многозвучия народных мелодий и, сочинённых им, церковных гимнов.
Вот он сидит за столом в монастырской библиотеке и пишет свои первые исследования об армянской церковной музыке.
Вот он впервые вышел к ученикам в сане архимандрита.
И снова память делает виток в его сознании. Через год после зейтунских событий, пришли тревожные вести из древней Тоспы. Так раньше называлось древнейшее армянское поселение в районе города Ван - столице не менее древнего армянского края - Васпуракана.
С всё возрастающим напряжением своих душевных сил, он следил за событиями в Васпуракане уже из Тифлиса, куда он приехал совершенствовать своё музыкальное образование.
- "Тифлис..." - это название полюбившегося ему города вновь переключило сознание Старика. Оно перекинуло его к тому времени, когда он въехал со стороны старой крепости в окрестности Тифлиса.
Город поразил его своей праздничной жизнью. Старик вспомнил, как, ещё только подъезжая к городу, сердце его учащённо забилось от сознания того, что наконец-то он увидит город, о котором столько слышал.
По рассказам он знал, что здесь живёт несколько сотен тысяч армян. Такого количества, проживающих вместе соплеменников он ещё нигде не встречал. По сравнению с древним Вагаршапатом-Эчмиадзином - это был огромный город, застроенный в центре многоэтажными каменными домами, принадлежащими богатым армянам.
Всё поражало воображение Старика, впервые посетившего этот удивительный по своему колориту восточный город. Это и Ванк - уютно расположившийся на правом берегу реки, огромный, утопающий в зелени, монастырский комплекс с древним армянским кладбищем. И величественные армянские церкви - Кармир аветаран, Нор Ашен, Сурб Минас, голубая церковь Сурб Ншан, Сурб Геворк, у стен которой похоронен бессмертный ашуг - Саят-Нова, Сурб Эчмиадзин, часовня на кладбище Ходживанк, где похоронены много видных деятелей армянской культуры. И Метехский (Митех) замок, где по преданию захоронена Шушаник - достойная дочь героя Аварайра Вардана Мамиконяна - этого символа армянской доблести и чести, погибшего в V веке, как и его дочь, за веру христову. Винные ряды Сараджева, рыбный магазин Микелова, фотография Тер-Гевондянца, больницы Арамянца, Михайловская, банк, опера и, конечно же Майдан - это уникальное место, где по соседству расположились армянская апостольская и грузинская православная церкви, мечеть и синагога, подавая пример мирного сосуществования на небольшом клочке земли трёх религий при непримиримых различиях в основополагающих их религиозных догмах и догматах.
В его воспалённом сознании вспоминаются сцены, когда он, молодой, полный сил, гуляя по городу, спускался от могилы Раффи на ходживанском кладбище к Сурб Эчмиадзину на Авлабарской площади, затем, проходя мимо Кармир аветарана и замка (Митех), по Винному подъёму, выходил на Майдан к Сурб Геворку, поднимаясь по Клортаху и пройдя по Вениаминовской улице, выходил на Эриваньскую площадь, далее следуя по Головинскому проспекту, мимо дворца графа Воронцова, Военного собора, Кавказского армянского благотворительного общества, шёл к оперному театру, а затем, следуя по направлению к Верийскому кладбищу, - этому музею под открытым небом - последнему пристанищу богатых тифлиских армян, проходил мимо огромного каменного здания, известного всем тифлисцам, как дом Мелик-Азарянца, расположенный в самом сердце Земеля, любуясь дивной архитектурой - полётом фантазии его строителей.
Старик почувствовал, как тёплая волна приятных воспоминаний захлестнула его. Здесь, в Тифлисе, он встретился с композитором Макаром (Мкртычем) Екмаляном и нефтяным магнатом Александром (Ованесом) Манташевым. Эти люди изменили всю его жизнь, помогли ему добиться мировой известности. Макар, окончивший консерваторию в Санкт-Петербурге, помог ему освоить курс гармонии. Эти занятия в дальнейшем стали основой для овладения им европейской техникой композиции. Александр помог ему немного позже, оплатив его учёбу в Берлинской консерватории.
Снова щелчок - и память вернула его к событиям в Васпуракане, Старик помнил, как он, усиленно занимаясь музыкальной теорией, тем не менее, неотрывно следил за всеми новостями, приходящими с далёкой родины.
До Тифлиса дошли слухи, что армянское население Вана противостоит более чем стотысячному войску противника. Для обороны армянских кварталов каждый армянский дом превратился в очаг сопротивления, каждая улица стала непреодолимым препятствием на пути продвижения алчущих крови и наживы варваров. Вырубались столетние деревья, а их стволы и ветки разбрасывались на пути следования неприятельской конницы. Затрудняя продвижение войск, горожане затапливали улицы города, перекрывая для этого русла ручейков и каналов. И стар и млад яростно сражался против оголтелых врагов.
И враг не выдержал. Скрипя зубами от бессилия, султан был вынужден выпустить из города десятки и сотни армянских воинов, которые, перебравшись в Иран, а оттуда в пределы армянской области России, пополнили собою число добровольцев, сражавшихся против многовекового турецкого ига в армиях стран Европы.
Затем сознание Старика перебросилось в Константинополь. О хронике константинопольских событий, как и в годы учёбы в семинарии он опять узнал из статей газет, которыми торговали мальчишки на улицах Тифлиса.
Он вспомнил название тех статей, которыми местная и зарубежная пресса информировало население об отчаянном поступке молодых армян-смертников.
"30 армянских гайдуков захватили столичный банк "Оттоман"...", "Захватившие банк требуют остановить резню мирного населения в Западной Армении...", "Бунтовщики угрожают взорвать себя вместе с золотом, находящимся в банке...", "Ультиматум армян, захвативших банк, принят ...", "Организаторы захвата банка на английском пароходе направляются к берегам Франции..." - вот некоторые из тех заголовков, которые вспомнились ему этим осенним парижским утром.
После того, как обманом все участники захвата банка, были посажены на пароход и вывезены из страны, султан приступил к осуществлению давно задуманного дьявольского плана.
В столицу были введены вооружённые банды курдов, лазов и черкесов. Им на разграбление христианских кварталов было дано три дня. Они врывались в дома христиан, вытаскивали на улицы ни в чём не повинных людей и специальными дубинами со свинцовыми наконечниками размозжали им головы. Затем оттаскивали в сторону и складировали. Очевидцы говорят, что видели целые холмы из разбитых голов с реками крови жертв, текущими по улицам Стамбула. Это жуткое зрелище только распаляло насильников. Их приёмы убийства становились всё более изощрёнными и жестокими.
Старик снова тяжело вздохнул. Ему вспомнились горькие слова константинопольского католикоса: "Весь армянский народ погрузился в кровавую баню", - произнесённые им в те трагические дни и дошедшие до сердца каждого армянина.
Глаза его налились кровью, но взор так и остался неподвижным, только руки стали подрагивать с всё увеличивающейся интенсивностью.
Чтоб заставить себя успокоиться, Старик переключил свою память на приятные воспоминания. И вот она мчит его на север, к берегам полноводной Шпреи, по которой ходят речные суда, а, при её впадении в реку Хайфель, уютно расположился один из крупнейших музыкальных центров европейской культуры и просто красивый город - Берлин. Сюда он приехал учиться по протекции патриарха Мкртыча I Хримян-Айрика, в частной консерватории профессора Рихарда Шмидта.
Воспользовавшись обстоятельствами, он решил наряду с занятиями в консерватории, посещать лекции по философии, эстетике, общей истории и истории музыки в императорском университете Берлина, основанном ещё в 1809 году одним из выдающихся учёных своего времени, профессором Вильгельмом фон Гумбольдтом.
С этим университетом связана деятельность филологов - братьев Гримм, философов - Гегеля и Фихте, лингвиста-санскритолога Боппа, историков Моммзена и Нибура. Незадолго до его приезда здесь, в 1887 году, открылось отделение восточных языков.
Находясь в Берлине, Старик, следуя давней своей привычке, в свободное от учёбы время, любил долго бродить по его улицам и площадям, любуясь историческими и архитектурными памятниками. Берлин сохранил черты средневекового города - его улицы, прямыми стрелами, расходились от центра. Они пересекались множественными кольцами широких улиц и правильных площадей, построенных в XVIII-XIX веках. Парадные ансамбли и постройки в стиле барокко, такие как Цейхгауз, сменялись постройками в стиле классицизма - Оперный театр, Бранденбургские ворота, Старый музей и Драматический театр.
С нищетой и скученностью промышленных районов Берлина - Шпандау, Моабит, Веддинг, - резко контрастировали парадный центр с ратушей и рейхстагом, торгово-деловые - Фридрихштрассе, Александерплац, Курфюрстендамм, жилые аристократические - Шарлотенбург, Целендорф и буржуазные - Штеглиц - районы города.
Старик вспомнил, как поразили его, известные всему миру немецкая аккуратность и точность, проявлявшаяся буквально на каждом шагу - в строгой одежде чопорных немок, в расписании движения поездов, разбегающихся от вокзала по всей Европе в разных направлениях, в аккуратно подстриженных газонах, траве парков и садов, наконец, в утопающих в цветах маленьких частных домиках, во множестве своём облюбовавшие пригороды Берлина.
Обширные лесные массивы - Кепеник, Грюневальд, Шпандау и многочисленные парки составляли изумительную зелённую зону, которые вместе с озёрами Хайфель, Ванзе и другими являлись излюбленным местом времяпрепровождения коренных берлинцев. Любил отдыхать там и Старик.
Именно в Берлине к нему пришёл первый успех, как ученого музыковеда. Тот представитель Международного Музыкального общества, маленький, щупленький, с прилизанными волосами и большими круглыми очками на переносице, который подошёл к нему в Берлине, прямо таки огорошил его, когда предложил прочитать несколько лекций, посвященных армянской церковной и светской музыке в сравнении с турецкой, арабской и курдской. Он и не думал, что в Берлине, в центре Европы кого-то может интересовать это. Боже, какой бешеный успех среди немецких слушателей вызвали тогда его выступления.
Память Старика забежала вперёд и он уже в Париже, почти десять лет спустя, читает два доклада на конференции всё того же Международного Музыкального общества:
- "Как же они назывались? Ах, да - "Армянская народная музыка" и "О старой и новой нотописи армянской духовной музыки". Надо признаться, они имели достаточный успех среди участников конференции".
Ему тогда же предложили ещё, в дополнение к тем лекциям, прочесть непредвиденный в программе доклад на тему: "О времени, месте, акцентуации и ритме"
- "Боже, неужели я всё это помню, - поразился Старик, - Выходит так. Я даже помню, о чём я тогда говорил, каждое моё слово, каждое моё движение. Помню реакцию слушателей - она была поразительной. Они слушали мои исследования, как заворожённые. Успех был огромным".
Затем память снова возвращает его в Берлин, в последний год его обучения в консерватории. Обогащённый новыми знаниями, он с нетерпением ожидал окончания учёбы, чтобы приступить к работе на родине. Теперь он знал, в чём его предназначение, и, что он может и должен сделать для своего народа.
Старик вспоминает тот осенний день, когда он вернулся из Берлина в свой, ставший ему родным - Эчмиадзин. Ему уже тридцать. После встречи с католикосом он сразу же приступает к формированию нового небольшого оркестра. Часами проводит в репетициях вновь собранного хора, доводя его исполнительское мастерство до совершенства. А с какими трудностями он столкнулся, убеждая патриарха в корне изменить саму систему преподавания музыки в семинарии.
"Сшх..." - с шумом перевернулась ещё одна страничка в его сознании. Память перебросила его в то счастливое время, когда он молодой, полон сил и надежд, обходит разные районы Армении, записывая тысячи армянских, курдских, персидских и турецких песен, а затем уже дома - создает их обработки. Серьезно изучает армянские народные и духовные мелодии. Самозабвенно работает над расшифровкой армянских хазов и над теорией гласов.
Это был один из самых плодотворнейших периодов в его жизни. Он превосходно играл на флейте и фортепиано. Часто проводил свое время в поездках с концертами, выступая на них как солист и дирижер, везде пропагандируя армянскую музыку. Читал доклады и лекции.
Тогда же он задумал создать музыкальный эпос "Сасна црер". Ах, если бы господь сейчас дал ему силы и немного времени, он бы осуществил свой замысел. Он даже видел перед глазами всю партитуру. Слышал звучание каждого инструмента. Однако, в то время его идея так и осталась невыполненной.
Когда ему исполнилось тридцать пять он начал работу над оперой "Ануш".
Но недолго продолжались годы относительного спокойствия. Наступил 1909 год. Снова память возвращает его к событиям тех трагических лет. И снова мальчишки - продавцы газет - размахивают перед его глазами газетами, выкрикивая заголовки и название статей: "Чёрные дни Аданы...", "30 тысяч жертв - итог мясорубки в Киликии...", "Чёрный апрель 1909 года для армян Аданы..."
Картины того страшного апрельского утра вставали перед воспалённым взором Старика. Занималось холодное весеннее утро. Фанатики, возбуждённые призывами своих духовных предводителей, начинают разорять магази?ны и дома армян. "Убьем их. Освободим землю от христианской нечисти. Смерть гяурам. Всех перережем..." - вопила толпа, несясь в сторону армянских кварталов. Все, кто стоял на пути у обезумевшей толпы, забивались до смерти. Людей убивали, где попало и чем попало. Орудиями хладнокровного убийства служили дубины, топоры, огнестрельное оружие, кухонные ножи. Всё шло в ход.
В воображении Старика поочерёдно проносились картины того ужасного дня. Пули, удары ножей и дубин сваливают тысячи жителей... Уцелевшие погибают в пожарах. Город полон воплей и стонов... "За что? ... Помогите... Ой, майрик-джан, мне больно...Не надо...О-о-о..." - доносилось отовсюду.
Ошеломленные и обезумевшие армяне ищут защиты у соседей-му?сульман, в школах и на фабриках, принадлежащих иностранцам. Кто имеет оружие - отстреливается, возводит баррикады и организует самооборону.
Три дня и три ночи продолжалось кровопролитие. Но этого туркам показалось мало. Через две недели весь этот ужас повторился снова, но уже с участием регулярных войск и в большем объёме.
Старик смотрит своим безумным взглядом и видит груды развалин там, где когда-то находились армянские кварталы города, а они составляли, ни мало, ни много, почти три четверти всей Аданы. Не тронутыми стоят лишь, примыкающие к реке Сейхуну, мусульманские дома. В остальной части города царит мертвая тишина. Кажется, что только дикие собаки и кошки, пожирающие трупы, да вόроны, сидящие на обломках печных труб и питающиеся падалью - вот и всё что осталось от некогда богатого и шумного города...
"За что, тысячи без вины виноватых мирных людей были умерщвлены таким диким способом, Господи? Неужели, только из-за того, что ходят молиться в церковь, а не в мечеть?.." - впервые в порыве отчаяния, в попытке удержатся от подступавшего безумия, он обратился в сердцах к творцу всего живого на земле.
"За что, Господи? За что? ... За что? ..." - снова и снова обращался он к богу, пытаясь услышать ответ или хотя бы намёк, посланный свыше, но Бог был глух к его словам.
Тогда же он решает уехать из Эчмиадзина в Константинополь, чтобы быть поближе к своему угнетённому народу, жить его болью и страданиями.
Старику вспомнился тот день, когда он, через год после киликийских событий, сорокалетний, впервые ступил на землю древнего Бизантиона - города, построенного афинянами и мегарийцами ещё в незапамятные времена по совету Дельфийского оракула, и составляющего сегодня ядро Константинополя, или как его называют турки - Иштамбул (Стамбул).
Этот большой и красивый город до завоевания его в 1453 году султаном Фатих Мехмедом, был центром когда-то обширной Византийской империи.
Старик вспоминал, с каким неописуемым восторгом он бродил в первые дни своего пребывания по городу, где сосредоточилась многочисленная элита его народа. Врачи, крупные финансисты и адвокаты, музыканты, писатели и поэты, художники, архитекторы, фотографы и просто торговые люди - вот неполный перечень тех профессий, в которых местные армяне имели несомненный приоритет и составляли неотъемлемую часть многомиллионного населения Стамбула. А число армян тогда, даже после резни, которую учинил Абдулгамид в конце прошлого века, составляло здесь более 200 тысяч.
Более всего ему нравилось гулять по Ускюдару - одном из старинных районов Константинополя. Через него в древности проходил торговый путь. С его причалов многомачтовые корабли уходили в плавание по Средиземному морю к дальним странам.
В этом районе большинство зданий построено из дерева. Их много - постоялые дворы, целебные бани, имеющие многовековую историю, источники питьевой воды, казарма и т.д.
С Ускюдара можно было подняться на небольшой пригорок, находящийся поблизости, и оттуда наслаждаться прекрасным видом на панораму города, Мраморное море и Босфор.
Пролив Босфор расположен на границе двух континентов - Европы и Азии. Гуляя вдоль его берега, застроенного летними особняками богатых горожан, можно было отдохнуть в одном из многочисленных рыбных ресторанчиков, отведать только что пойманную и приготовленную особым способом рыбу, прокатиться на лодке по сказочно-красивому проливу.
Крепости Румели и Анадолу, стоящие друг против друга по обе стороны пролива, с давних пор выполнявшие функцию стражей ворот в Чёрное море, а с XVII века превращённые в государственную тюрьму, где отбывали наказание янычары - эти дьявольские слуги османских султанов, и пленные иностранцы - сегодня, как и многие века назад притягивают к себе взоры, посещающих столицу османской империи.