Аннотация: Необыкновенная история, повествующая о судьбе армянской семьи со времен Геноцида до наших дней. Напечатано в N 2 журнала "Литературная Армения" за 2010 год
Необыкновенная история
Огромный аэробус плавно пробежался по посадочной полосе, замедляя ход и, наконец, надрывно ревя мощными моторами, медленно подрулил к месту своей стоянки. Пассажиры, а их было не так уж много в эту, по весеннему, тёплую ночь, не дожидаясь полной остановки самолёта, повскакали со своих мест и шумно начали готовиться к выходу, доставая из багажного отделения над креслами небольшие баулы, рюкзаки, сумки, пакеты - в общем, всё то, что в гражданской авиации называется ручной кладью. Узкий коридор салона сразу заполнился нетерпеливой людской массой. Миловидные бортпроводницы в небесно-голубых униформах осуждающе, но молча наблюдали за этой картиной. Видно было, что они уже привыкли к такому проявлению пренебрежения к лётным правилам со стороны пассажиров, прилетающих этим рейсом, домой, а таких было, как всегда в это время года, большинство в самолёте.
Между тем самолёт уже остановился, и к нему подкатили трап, однако никого к выходу приглашать не торопились. Сгрудившиеся в проходе самолёта пассажиры, начали тихо роптать. В это время к противоположному борту лайнера подогнали специальный, грузовой трап-подъёмник и на нём бережно опустили на землю старушку в инвалидном кресле из бизнесс-класса. Её сопровождало несколько человек различного возраста. Только после этого стали выпускать остальных.
Старушку и сопровождавших её лиц усадили в, ожидавший их, реанимобиль. Водитель, включив сирену, пустился к ярко освещённому зданию недавно построенного аэровокзала, где его необычно молчаливых пассажиров уже ждал пограничный и таможенный контроль. Рейс, о котором идёт речь, был из Лондона. Старушка же и её, по-видимому, родственники, летели аж из Монреаля. Это был второй в её долгой и нелёгкой жизни полёт на самолёте.
Старушке было девяносто с лишним лет, однако удивительно белая, со старческими морщинами, без малейшего намёка на какой либо макияж, кожа, и пронзительно-мудрый взгляд больших синих глаз необыкновенно насыщенного оттенка, в обрамлении пепельно-белых волос, зачёсанных в аккуратную "баранку" на затылке, придавали этой женщине какую-то магическую силу. Она, как бы, притягивала к себе взоры окружающих. Даже многочасовый перелёт не смог повлиять на состояние какой-то торжественности во всех немногочисленных движениях и острых, как укол, взглядах старушки. Такое же торжественно-напряжённое состояние чувствовалось и у всех, сопровождавших её, лиц.
В это время, с другой стороны границы, среди встречающих этот, запоздавший более чем на два часа рейс, находился человек, который являлся косвенным "виновником" этого неожиданного для старушки броска через океан. Этот человек - Я, Андре Годьяр, и именно мне принадлежит честь - извините за столь банальный пафос, - поведать миру эту необыкновенную и удивительную историю.
Немного о себе. Я журналист. Родился в Монреале, в 1979 году, в семье комиссара полиции Клода Годьяра и журналистки Люсьен Жамкози (адаптировано к французскому от Жамкозян). Да, верно, моя мать стопроцентная армянка и зовёт меня не иначе, как Андраник. Может быть, именно это обстоятельство предопределило мой интерес к этой части света, где застало меня начало данного повествования.
Простите, я, кажется, забыл назвать город, в котором происходили все события. Нет, Вы не угадали - это не современный город-красавец Ереван, как может многим показаться. Это почти 300 км севернее - бывшая столица всего Закавказья - Тбилиси, или по-старому, как его называют армяне у нас в Канаде - Тифлис - тоже один из красивейших городов мира.
Моя мама родом из Тбилиси. Здесь у неё, а значит и у меня, масса родственников, впрочем, как и в Ереване.
Итак, я наполовину француз, наполовину армянин канадского происхождения. От матери, кроме профессии, получил довольно-таки фундаментальные знания армянского и русского языков, а от отца унаследовал, кроме всего французского, разумеется, желание докопаться до каждой мелочи, собрать воедино разбросанные по всем углам мелкие, казалось бы незначительные, но в целом - важные моменты, для того, чтобы подать событие в его истинном, а не видимом на поверхности, виде.
Вернёмся же к нашей истории. Узнал я о ней несколько лет назад, когда в Тбилиси случайно познакомился с одной очень симпатичной девушкой.
Это случилось 28 февраля 2007 года, в одном из залов Национальной библиотеки на фотовыставке "МЕРХАБАРЕВ", посвящённой извечной теме турецко-армянских отношений.
Этот день мне запомнился, потому что именно с этого дня началась история моей любви, но я не об этом, тем более, что это совсем другая история.
"МЕРХАБАРЕВ" (производное от турецкого"мерхаба" ("привет") и армянского "барев" ("здравствуй -те")) - первый совместный проект фотожурналистов Армении и Турции. В 2006 году пятеро армянских фотожурналистов агентства "ПАТКЕР" посетили Стамбул. Столько же турецких журналистов из агентства "НАР" в том же году приехали в Ереван.
К моменту открытия выставки в Тбилиси её видели в Стамбуле и Диарбекире (Турция), в Ереване и Гюмри (Армения). В Грузии она показывалась впервые.
В день открытия выставки присутствовали фотографы из обеих стран, а также гости столицы Грузии из разных государств. Посмотреть выставку в этот вечер приехала даже жена действующего президента Грузии - Сандра Рулавс.
Как вчера помню тот памятный для меня день. К моменту открытия выставки, просторный зал одного из корпусов тбилисской публичной библиотеки в этот вечер был заполнен до отказа. Как я говорил ранее, публика была достаточно разношёрстна. Среди гостей выставки были как простые граждане, так и VIP-персоны из дипломатического корпуса разных стран.
Я столкнулся, как говориться, "лоб в лоб" с Элен у фотографии, изображающей трансвестита на улицах вечернего Стамбула. От этого места мы продолжили осмотр вместе. Как-то сама собой завязалась беседа. Элен - армянка, правда, общались мы с ней на русском языке, так как моя собеседница, как и многие её земляки-армяне, живущие сегодня в Тбилиси, не владеют армянским.
Элен, несмотря на её молодость (она на два года младше меня), оказалась достаточно острой на язык и жёсткой в суждениях девушкой, с чёткой жизненной позицией и программой максимум в требованиях к людям и их отношению к своей работе.
С выставки Элен и я ушли вместе. До её дома было не больше полукилометра, и мы медленно спускались по Пушкинской, делясь впечатлениями.
На следующий день она пригласила меня домой, показать свои работы. Элен - по образованию декоратор и модельер, но пробует себя в других амплуа - таких, как театральный художник и автор замечательных мини-скульптур. Разглядывая вывешенные на стенах её небольшой комнатки картины я заметил, что рисует, или, как говорят художники - пишет она необычно, можно даже сказать - очень самобытно и достаточно профессионально, но когда она показала мне двадцать одну статуэтку из ... не знаю из чего, я не понял, - увиденное просто восхитило меня. Фигурки были полны жизни и эмоций. Казалось, вот-вот они оживут, и начнётся какое-то волшебное действо в созданном ею сказочном мире, где всё так гармонично сплелось.
Я был потрясён. Потом мы пили кофе, ели мороженное. Говорили о разном и достаточно непринуждённо, хотя были знакомы всего несколько часов. Мне моя собеседница понравилась ещё вчера, буквально с первого взгляда. Чувствовалось, что за беспечностью и весельем, я бы даже сказал озорством, в Элен скрывается очень тонкая, легкоранимая, но сильная натура, умеющая преодолевать с улыбкой на губах все неприятности, невзгоды и удары судьбы.
Увлёкшись разговором, мы и не заметили, как пролетело время. Наступил вечер. С работы пришла её мама - Галина Григорьевна. До этого мы оживлённо болтали, как бывает в тех случаях, когда встречаются сразу понравившиеся друг другу люди - ни о чём. Я тут же засобирался домой, но позволил уговорить себя и остался ещё на пару часов.
Мать Элен - филолог, очень интеллигентная и общительная женщина. Непринужденный разговор незаметно перешёл в острую полемику на армянскую тему. Вспоминали пережитое нашими предками. Вдруг, посреди разговора, Г.Г., как будто вспомнив о чём-то, встала и, извинившись, стремительно вышла из комнаты. Мы с Элен недоумённо переглянулись. Вернулась Г.Г. с небольшой пачкой старых тетрадей, перетянутых верёвкой. Поверх них лежала толстая папка, тоже перевязанная лентой.
- Это всё, что осталось у меня от моего отца, не считая конечно немногочисленных фотографий. Большинство фотографий было уничтожено моей мамой в далёкие 30 годы, когда отца репрессировали, как дашнакского шпиона и сподвижника Дро и Нжде. Слыхали о таких? Я имею в виду Дро и Нжде.
- Если Вы имеете ввиду легендарных героев армяно-турецкой войны двадцатых годов прошлого столетия Драстамата Канаяна и Гарегина Тер-Арутюняна - то да, конечно, слышал.
- Да, да, я говорю о них. Мой папа действительно воевал в Первую мировую и во время турецко-армянских войн в дни Первой Республики в одном отряде с Дро и Нжде, но после 1921 года никого из них никогда больше не видел и даже не слышал о них. Он так и сказал следователю, но ему не поверили. Страшное было время. Но я не об этом.
Дело в том, что эти тетради написаны на армянском. И бумаги в папке - тоже на армянском, а мы с дочерью, к сожалению, им не владеем. Я столько лет хранила их, никому не показывая. Всё боялась чего-то. А вот сейчас, почему-то расхрабрилась. Может, Вы посмотрите, что это такое?
Я взял осторожно из стопки верхнюю тетрадь и пролистал её. Там были записи событий, датируемые концом семидесятых годов прошлого века. В самой нижней из стопки тетради первая запись датировалась 1906 годом. Некоторые из записей были написаны очень неразборчиво и криво, как будто автор писал их впопыхах или украдкой. Бегло просмотрев несколько тетрадей, достал верхний лист из папки. В нём не было ни одной помарки и исправлений. Начал вчитываться в текст: "...Жизнь моя сегодняшняя - чего ты стоишь без воспоминаний вчерашних..." и понял, что передо мною дневник дедушки Элен. В тетрадях - записи событий в реальном времени, а в папке - воспоминания, основанные на записях из тетрадей.
- Эти тетради, Галина Григорьевна, - обратился я к матери Элен, - составные части дневника. Первая запись в них сделана в начале XX века. В папке же - очевидно, отредактированные записи своеобразного повествования событий XX века, связанные с вашей семьёй, сделанные вашим отцом на основе своих воспоминаний, причём здесь использован диалект, который был в ходу у армян Эрзрума и Карса. Описанные события располагаются в хронологическом порядке. Написаны они сначала одними словами, а затем заменены другими словосочетаниями. Видно кто-то уже редактировал записи. Может даже Ваш отец. Почерк-то один. На этот счёт у меня глаз, как у журналиста, намётан. Я столько читал отредактированных текстов, что сразу вижу обработку. Но ценности они, я имею в виду сами записи, от этого не потеряли.
- Мой отец родом из Карса. Он никогда не говорил мне о своей молодости. Эта тема была как бы табу в нашей семье. Родился он ещё в прошлом, нет, что это я говорю - в позапрошлом веке. Как раз начинались гонения на армян.
Андраник, а вы не поможете нам прочесть это. Если у вас, конечно, есть время. Всё-таки память о моём отце. Более десяти лет прошло со дня его смерти, а я всё не решалась показать эти записи кому-либо.
- Мама, не надо, прошу тебя, - вмешалась в наш разговор Элен, - у Андре возможно другие планы. Неудобно как-то.
- Нет, нет. Никаких таких особенных планов у меня нет, - поспешил возразить я, - да и работа не занимает много времени. Давайте прочитаем весь дневник вместе. Наоборот, это даже очень интересно.
Мы договорились, что я буду брать по одной тетради к себе домой, сравнивать записи в них с листами из папки, и, потом, всё это, переводить на русский.
Я снимал комнату на одной из тихих старых улочек в районе Колхозной площади, недалеко от Элен. По этому поводу мои многочисленные родственники и мама неоднократно выказывали мне глухое недовольство, но, во-первых, я не желал обременять их своим присутствием, а во-вторых, и это, наверное, главная причина - не хотел обременять себя их присутствием и иметь полную свободу в действиях и поступках.
Итак, я начал переводить дневник, сверяя его с записями из папки. Затем записывал прочитанное на диктофон, а через него переносил всё в свой новенький Dell - это мой лептоп - переносной компьютер. Передо мною разворачивалась непростая жизнь непростого человека.
Приводить текст всего дневника заняло бы здесь много места, да и времени - переводя его, я надиктовал в диктофон в общей сложности более 60 часов. Но самые интересные и важные, на мой взгляд, моменты отмечены в моём повествовании. Оно перемежается записями из дневника и отредактированным текстом из папки.
Вот выдержки из воспоминаний Григория Оганянца:
Горе армянское камни расскажут,
Камень не сможет - горы расскажут,
Горы не смогут - века, те расскажут,
Камни,
Горы,
Века расскажут,
Струны пергаментных книг вам расскажут.
Некому будет - так песни расскажут,
Старые раны песен расскажут,
Руки, принявшие раны, расскажут,
Песни,
Раны,
Руки Расскажут,
Книг окровавленных груды расскажут
(Ованес Шираз)
Жизнь моя сегодняшняя - чего ты стоишь без воспоминаний вчерашних?! Без них ты вроде и не моя, а так, прошла как-бы мимо, задев на ходу и опалив меня жаром событий чужой, незнакомой мне жизни.
Когда, в день моего рождения, 10 сентября 1906 года, дедушка Сурен подарил мне, двенадцатилетнему, эту тетрадь, то сказал: "Записывай внучок сюда всё, что тебя взволновало, и не бойся, если сегодня это весёлое, а завтра - грустное". Вот с той поры я и веду свои записи. Не всегда они были подробными, но проследить по ним мой путь по этой земле можно. Очень надеюсь, что этот путь был достойным славного рода эрзрумо-карских Оганянцев.
Родился я в Эрзруме в 1894 году. Моего отца звали Арам, а мать - Астхик. Через год в городе случилась жуткая резня. Ларьки и дома армян были разграблены. Отец рассказывал, что нас давили, как виноград. Тогда было убито более 6 тысяч человек. Наша семья чудом спаслась и сумела убежать из города, бросив всё своё имущество, нажитое трудом и потом,.
Я, конечно, не помню, как это всё было, но мой отец, часто, зимними вечерами, сидя у жарко растопленной печки, с горечью вспоминал, как почти раздетые, несколько дней, вернее холодными, в преддверии наступающей зимы, ночами, по горной местности, через распаханные, богатые чернозёмом пашни и тучные пастбища, на которых паслись несметные стада баранов и коров, чуть дыша от страха, прислушиваясь и вздрагивая от доносившегося до нас лая пастушьих псов, учуявших незнакомцев, оставляя далеко в стороне Хасан-кале и Хора-сар - большие населённые пункты на нашем пути, мы осторожно пробирались в направлении к Карсу, находившемуся в то время в пределах Российской империи.
Слушая отца, я представлял, как грозовые тучи тяжело нависали над снежными вершинами гор. Повсюду развалины наших армянских храмов и монастырей. В них мы ненадолго укрывались от непогоды и отогревались небольшим костерком, который не был виден со стороны. И снова в путь. И везде хачкары, хачкары, хачкары... .
...Из далёкого детства я помню, как вкусно пахнет только что испечённый тончайший в мире армянский хлеб. Его пекли на всю зиму пожилые женщины, собираясь осенью у общего на несколько дворов тонира. Потом складывали готовые длинные хлебные "простыни" в шкафах на своих верандах. Аромат этого горячего "тонир хаца" в это время так и носился в воздухе, дурманя наши детские головы.
Иногда перед глазами встаёт картина, как я с соседскими мальчишками трясём ветки тутовых деревьев, свесившихся из дворов на улицу и спелые ягоды-фрукты сыпятся вниз, а мы ползаем на четвереньках и объедаемся ими. И никто нас не ругает за это.
Помню бесконечные игры со сверстниками, среди которых были армяне и турки, курды и русские, туркмены и греки. В Карсе жило много народов, правда, тогда их никто не различал по национальностям. И для меня они все были одинаковы. Больше всего я дружил с соседским мальчишкой курдом. Его звали Вало и он был младше меня на год. Чего мы только не вытворяли. Чаще всего убегали на другой берег Карс-чая, туда, где было вырыто множество окопов, в которых жили русские солдаты.
Вообще весь Карс как бы состоял из нескольких крепостей. Их было не-то двенадцать, не-то тринадцать - честно говоря, я уже сейчас не помню. Помню только, что самая большая была в центре города. Ещё со времён последней русско-турецкой войны, когда Карс перешёл к русским, весь город был опутан разными укреплениями.
Внутри этих укреплений стояли огромные склады, в которых размещалось продовольствие для городского населения. Были и такие склады, в которых по самую крышу забивалось хорошо просушенное сено для животных на случай многомесячной осады города. Имелись также пороховые склады и склады, в которых хранилось вооружение.
...Итак, мы - я, Вало и другие мальчишки, часто играли в районе близлежащих холмов, называемых Шорахскими высотками, где как раз проходили позиции русских войск. Правда, вырыли их ещё турки - давно, лет тридцать-сорок назад. Здесь было множество пушек и пулемётов.
- Опять прибежали, сорванцы, - ворчал старый русский солдат, добродушно посмеиваясь в густые белые усы и, отгоняя нас, особо назойливых местных пацанят, от своего орудия. - Ну что мне с вами делать? А ну, геть отседова! Ишь ты, им бы все баловаться, басурманам. Эй ты, кудрявый, сейчас же отойди от орудия. Это тебе не корова и не мамкина титька. Чего прилепился. Понимать надо.
А мы снова и снова, как мухи на мёд, слетались со всех окрестных мест. Старого солдата все вокруг звали Микитич, а мы его - Мкртич. Нам так было удобнее. Микитич сначала сердился, а потом привык.
...Общаясь с Мкртичем, я потихоньку осваивал непонятную для моего уха русскую речь.
- Это нос. А это рот. Губы, уши, но одно ухо, два уха, пять ушей - учил нас Мкртич.
- Глаз, глаза, рука, руки, нога, ноги - старательно выговаривали мы вслед за нашим добровольным учителем, пытаясь точно воспроизвести звуки незнакомого нам языка.
Мкртич часто делился с нами своим солдатским пайком. В ответ мы старались всячески помочь доброму солдату. То воды принесём из речки, то колёса у пушки помоем, то очистим от грязи станины и сошники. Мкртич по-тихоньку учил нас всяким таким артиллерийским премудростям, хотя к стволу, казённику и прицелу ещё долго не разрешал прикасаться. От общения с Мкртичем я стал не просто понимать русскую речь, но даже иногда мог выступать как переводчик.
..."Трёхдюймовочка", так ласково Мкртич называл свою пушку. Это я потом понял, что три дюйма (76,2 мм) - калибр, т.е. размер внутреннего диаметра отверстия ствола у орудия, а тогда думал, что у пушек, как и людей, есть имена.
Таких пушек, как у Мкртича, здесь было шесть. Каждая в своём отдельно вырытом окопчике, почти полностью скрывавшем всё орудие. Только ствол торчал. Впереди окопа была ровная площадка и к ней хорошо укатанная дорога для того, чтобы, как объяснил Мкртич, в случае надобности расчет, т.е. солдаты, обслуживающие стрельбу орудия, могли бы выкатить на неё пушку для стрельбы по наступающему противнику прямой наводкой, наводя через ствол. Слева от пушки был выкопан блиндаж, покрытый сверху толстыми брёвнами. Здесь расчёт мог отдыхать, не опасаясь разрывов бомб и снарядов. Сзади окопа тянулась длинная траншея к батарейному складу снарядов. Вправо и влево, а также в глубину тянулись траншеи для сообщения с другими расчётами. Всё это я хорошо запомнил, потому что в буквальном смысле неоднократно облазил вместе с друзьями всю позицию батареи и не только этой.
Неподалёку от орудия Мкртича отдельно стояло ещё одно, своими размерами приводящее нас, мальчишек, в дикий восторг. Это была, как пояснил нам Мкртич, новая, шести дюймовая (калибр 152,4 мм), осадная пушка, недавно привезённая из Тифлиса и поставленная здесь для усиления охраны крепости. Ствол у неё был в два раза длиннее, чем у "нашей", снаряды - тяжелее, да и "плевалась" она ими более чем на 14 километров, против 8-и у нашей.
...Шло время. Я уже неплохо разбирался в устройстве трёхдюймовки и даже мог отличить унитарные снаряды к ней (т.е., у которых гильза с зарядом была намертво скреплена с болванкой снаряда) от снарядов с раздельным заряжанием. Ко всему этому, наш добрый старый наставник научил нас наводить пушку в основное направление по углу, прицелу и уровню, разбирать и собирать казённик с поршневым затвором, но больше всего нам нравилось чистить ствол у пушки, вернее его внутреннюю часть. Это было весело. Несколько ребят, по команде Мкртича с дружным криком вгоняли в глубь ствола специальную длинную палку-штангу с уплотнителем-банником на конце, на который было намотано большое количество материи-ветоши. Затем вытаскивали её обратно. Постепенно банник загонялся всё глубже и глубже в ствол. И так этот цикл продолжался до тех пор, пока внутренняя поверхность ствола, если смотреть на неё из открытой казённой части, не блестела как у к..., как зеркальце на солнышке.
...Прогулки в крепость не мешали мне хорошо учиться в школе. Особенно удавалась мне математика. Писал я тоже грамотно. Когда немного подрос, то времени бегать и играть в крепости у меня уже не оставалось. Стал помогать отцу и моим старшим братьям. Да и всеми нами любимый Мкртич, отслужив, положенные по уставу 25 лет, уволился и уехал к себе на Кубань. Так что особо меня туда, через речку, уже и не тянуло. Жизнь в Карсе текла мирно, хотя в соседней Турции было неспокойно. Ходили слухи о близкой войне.
... Наша семья - одна из самых уважаемых среди жителей города. Дедушка был священником, а отец со своими братьями имел несколько лавок с разнообразным товаром. У нас была своя маслобойня, гончарная мастерская и многое другое. Мы продавали всё - и продукты, и соль, и посуду, и ковры, и отрезы для одежды, как женской, так и мужской. Каждый из нас занят был каким-то одним делом. Моё было - ковры и ковровые изделия. Я до тонкости изучил это ремесло. Даже какое-то время ходил в учениках у знаменитого на весь Карс ковровых дел мастера - Барсега. Вскоре, при желании я мог и сам выткать небольшой ковёр, но никто от меня этого не требовал. Главное то, что я мог с одного взгляда отличить шёлковый ковёр от шерстяного, персидский - от арабского, карабахский - от туркменского, карского или любого другого ковра.
...1913 год. С этого года я стал самостоятельно торговать коврами, сначала в Карсе, а затем ещё и в Тифлисе. Там мне отец помог открыть небольшой магазинчик на Песках. За персидскими коврами езжу в Тебриз и Исфаган - это в Иране. Мне уже девятнадцать лет, и я женился на прелестной девушке. Её зовут Анахит. Она - дочь друга моего отца - также уважаемого в Карсе купца - Егии Тер-Егитяна. Мы с Анахит давно любим друг друга.
...В Карсе появляюсь крайне редко. Дела заставляют меня большую часть времени проводить в дороге и торговле. Анахит - в доме моих родителей. Наш собственный дом строится неподалёку. Мы ждём ребёнка.
...1914 год. Известие о начале Первой мировой войны застало меня в моей торговой лавке в Тифлисе. Несмотря на то, что в Карсе у меня осталась жена, которая должна была вот-вот родить, отец, мать, дед, старшие братья с жёнами, их детьми и другие родственники, сразу же с началом войны я пришёл в один из специальных центров. Сейчас точно не помню его названия. Что-то связанное с организацией армянских добровольческих отрядов. Такие центры создавались повсюду в больших городах, и не только в Российской империи.
...Записался в добровольцы. Наконец-то моя Армения освободиться от власти османов. Хотел непременно попасть в 1-ю дружину, в отряд к легендарному Андранику, но меня отправили во 2-й армянский добровольческий полк Дро.
Как сейчас помню нашу первую встречу. На строевом плацу, переминаясь с ноги на ногу, готовый тут же пуститься вскачь - великолепный, серый в яблоках конь. Ни минуты он не мог устоять на месте. На нём, как вкопанный, неподвижно сидит наш командир - Драстамат Канаян по прозвищу Дро. Усы, бородка - "а-ля русский дворянин", великолепно сидевший на нём, офицерский мундир с кожаной портупеей - как никак Дро учился в военном училище в Пятигорске, высокая белая офицерская папаха, плётка в руке и лихая удаль во взгляде его иссиня чёрных глаз - всё гармонично сочеталось в этом человеке.
Говорят, что наш командир - дашнак. В 1905 году за организованные в Баку армянские погромы бросил бомбу в самого губернатора. Ещё говорят, что, действуя под видом коммерсанта, он перебрасывал оружие из Баязета в Восточной Армении в Западную, подготавливая всенародное восстание армян.
...К нам, из Болгарии приехал ещё один офицер, которого все вокруг уважительно называли "товарищ Гарегин" или Нжде ("Скиталец"). Его назначили заместителем Дро. Волнистые, чёрные, как ночь в горах, волосы, непослушными прядями выбивающиеся из-под его армейской фуражки, густые, как смоль, чёрные усы и брови, и, горящий, словно два уголька, взгляд его чёрных глаз буквально завораживал собеседника. И про него ходит много слухов. Говорят, что он окончил военное училище в Болгарии и командовал во время балканско-турецкой войны в 12-м году отрядом армянских добровольцев-гайдуков, среди которых был сам Андраник. А ещё говорят, что отряд его творил чудеса боевой выучки и самоотверженности. Он умел во время сражения заражать своих подчинённых боевым духом.
Вот с какими отчаянными командирами мне предстояло воевать. Дро всего на 11 лет старше меня, а Нжде - на три года моложе Дро.
...Дни проходят в учениях. Нас учат пользоваться оружием и действиям при наступлении, обороне, в разведке и т.д. В перерыве между учениями из Карса пришла радостная весть. Ура!!! У меня родилась дочь. Моя малютка, моя Астхик. Анахит пишет, что у нашего чуда кожа беленькая, как у неё, глаза синие, как у меня и волосы - цвета спелой пшеницы - золотистого оттенка. Ну, просто красавица!
Когда я вас увижу? Так хочется прижать к своей груди и Анахит и малютку Астхик. Прости меня моя любимая. Нам надо потерпеть. Зато, когда станем свободными, уже никто не сможет нам помешать жить счастливо.
...Наступил час, когда нас вывели во двор казармы для принятия присяги. Одеты мы - все по-разному. Командиры в офицерских френчах с начищенными до блеска сапогами, в каракулевых папахах. У нас, у рядовых добровольцев всё намного проще. Одеты мы - кто во что горазд. Нам выдали по тёплой рубахе и шинель. Сапоги достались не всем. Кому они не достались, был в своей домашней обуви. У кого на голове красовалась обыкновенная горская пастушья шапка, у кого - старая фуражка, кто был вообще без головного убора.
Из оружии в руках каждого добровольца была трехлинейная скорострельная магазинная винтовка Мосина образца 1891 года - лучшее стрелковое оружие, что было на вооружении в царской армии. Почти у каждого, вместо ремней была, перехваченная на груди крест-накрест, лента с патронами.
Построили нас П-образно. На заборе и на крыше нашего штаба уютно расположились вездесущие мальчишки. Ровно в 1000 утра началась церемония принятия торжественной клятвы на верность российскому царю. Зачитали текст. Мы, вслед за читающим, повторили его слово в слово. Затем каждый из нас подписался под присягой. Кто был неграмотен, ставил оттиск своего большого пальца напротив своей фамилии, а кто не знал русского, тому переводили толмачи-переводчики. Я тоже переводил, так как довольно таки сносно владел языком. Уроки Мкртича не прошли даром.
... После присяги прошло больше месяца. Всё это время нас обучали разным военным премудростям. Число добровольцев в нашем отряде с каждым днём всё растёт и растёт. Они приезжают к нам со всех концов мира. Из Бостона и Лиона, Бейрута и Алеппо, Петербурга и Москвы. Конечно, большинство отряда составляют такие, как я, выходцы из турецких вилайетов, знающие местность, язык и жизнь османов. А знание их обычаев и военных приёмов, вселяет в нас дополнительную отвагу и уверенность в победе.
...1915 год. Когда численность нашего отряда достигло несколько сот человек, мы, наконец-то, перешли границу Турции. Быстро продвигаясь по заранее намеченным маршрутам, наш отряд сметал всё на своём пути, не оставляя врагу ни малейшей надежды на прощение и пощаду.
...Май 1915 год. Ван свободен от османов. Ещё в начале апреля турки напали на город, пытаясь вырезать его армянское население, наподобие того, как они поступили с сасунцами и марашцами, но армяне стали сопротивляться, и настолько успешно, что ни регулярные части турок, ни курдские всадники не могли ничего поделать. Правда, это не могло продолжаться долго. Без посторонней помощи все повстанцы погибли бы. Мы подоспели вовремя. После кровопролитного боя наш отряд вошёл на улицы древнего Айгестана под приветственные крики ликующих ванцев. Правитель вилайета - Джевдед-бей позорно бежал. Всё армянское население города - мужчины, женщины, старики и дети, - все высыпали на улицы, радуясь освобождению от многовекового плена. Нас задаривали различными подарками. Продукты, вино, рыба, даже оружие - всё выносили радужные хозяева, ничего не жалея для своих освободителей. Это моя первая боевая операция.
На следующий день после освобождения города было создано Ванское губернаторство. Мы радовались вместе с ванцами. Ведь это первый, крупный армянский город, освобождённый нами от османского рабства.
...Наш отряд недолго оставались в Ване. Уже через несколько дней наш отряд участвовал в сражении в Берклерийском ущелье и при Шейх-Кара. После этих боёв мне вручили первую награду на этой войне - св. Георгия 4 степени.
...Июнь 1915 года. Уже около двух недель стоим в Битлисе. Недавно получил письмо от моего отца и записку от Анахит. Слава богу у них всё хорошо. Попрошу у командира, чтобы отпустил меня ненадолго к моим. Ведь я до сих пор не видел дочку, а ей уже почти год. Хотя, навряд ли меня сейчас отпустят. По всем признакам турки готовят большое наступление.
...Июль 1915 года. Турки вынудили русских уйти из Вана. Вместе с ними бежало и часть местного населения. К ним присоединились армяне из Алашкерта, Диадина, Пасина и Салмаста. Надо было защитить их от мести турок. Эта задача была поручена нам - добровольцам. И мы с честью выполнили её. Многие благодаря нашим действиям были спасены и благополучно перебрались за границу - кто в Россию, кто в Иран, а мы вернулись на прежние позиции в Битлис.
...Август 1915 года. Почти месяц не прикасался к карандашу. Турки чуть было не прорвали нашу оборону и не захватили Карс. 22 июля под Битлисом их на нас навалилось столько, что как я выжил в этой кровавой мясорубке, до сих пор не понимаю. Мы были вынуждены под огнём турков отходить от одного рубежа к другому. Так дошли до Гелиана. Дальше отходить было некуда. За нами открывалась прямая дорога на Карс. Но неожиданно со стороны Алашкерта к нам пришли на помощь ребята генерала Баратова, ударившие по туркам в районе Даяра, и мы перешли в контрнаступление, отбросив турецкие батальоны во главе с Абдул-Керим-пашой аж до Бюлюк-Баши.
...Октябрь 1915 года. Я уже служу в артиллерии - пригодились навыки, полученные в раннем детстве. Среди нас поползли слухи, что будто бы уже в этом году будем штурмовать Эрзрум. Странные слухи. Эрзрум и летом-то взять приступом почти невозможно. А сейчас, когда на дворе уже заморозки - что-то не верилось в это. Я и представить себе не могу, как мы эти стволы затащим на высоты вокруг города. А что их надо было туда доставить - это было понятно каждому из нас. Без артиллерии взять город штурмом никак нельзя.
...Ноябрь 1915 года. Слухи о возможном штурме стали воплощаться в действительность. Каждому бойцу выдали теплые портянки и пару валенок, короткий, до колен, не стеснявший движений, полушубок, стеганые на вате шаровары, папаху с отворачивающимся назатыльником, теплые варежки и шинель, скатанную по-походному. На случай необходимой маскировки все бойцы получили белые коленкоровые халаты и такого же цвета чехлы на шапки. Нам даже выдали защитные очки с тёмными стёклами для защиты от ослепительно-белых лучей дневного солнца, отражённых горным снегом.
...Декабрь 1915 года. Вот оно, началось. Десять дней назад наша батарея получила приказ в составе всей артиллерии выдвинуться в район Эрзрума и занять своё место на высоте под названием Каргазапар. Легко сказать - занять позицию. А если эта высота расположена на высоте около 2 тысяч метров над уровнем моря и на этой высоте уже лежит глубокий снег. Но приказ есть приказ и мы, без дорог, по протоптанной узкой тропе, с высеченными во льду ступенями, буквально на своих плечах, затащили на это чёртово плато двадцать орудий, из них 12 легких, т.е. практически всю артиллерию.
Вот где пригодились валенки. Мы их надевали на ночлегах, снимая и просушивая у костра кожаные сапоги, смазывая ноги, руки и лицо несоленым салом, тем самым, предохраняясь от обморожения.
Ведя разведку вражеских укреплений Эрзрума, над нами часто в том направлении пролетают аэропланы. В разряженном горном воздухе крылатые машины с трудом набирают необходимую высоту и, зачастую, чуть не задевают своими колёсами гребень высоты Девебойну, у основания которой расположилась наша артиллерия.
Рядом с нашими огневыми позициями развернулась метеорологическая станция.
... Январь 1916 года. Мы ещё не до конца верили, что пойдём зимой на штурм. Нам казалось, что идёт обыкновенная подготовка войск к зимовке в горах. Однако, перед самым Новым годом, 28 декабря в районе Кепри-Кее - это совсем рядом с Эрзрумом, начался бой, который продолжался 10 дней и окончился полным поражением турков. Говорят, только убитыми они потеряли более 20 тысяч аскеров, а оставшиеся в живых укрылись за стенами Эрзрума.
...28 января 1916 года. Вот так встреча. До сих пор не могу прийти в себя. Вспоминая, весь дрожу и терзаю себя - правильно ли я поступил. А дело было так - 20 января меня вызвали в штаб и отправили в деревню Корнис. Здесь формировали разведотряд из русских, армян и айсоров. Я вызвался добровольцем. Сегодня ночью наш отряд, перешел линию фронта. Произошло сражение. Нам удалось захватить в плен командира турецкой дивизии, восемь штабных офицеров, дивизионного ветеринара, командующего артиллерией с тремя членами штаба и несколько других дивизионных начальников.
В охраннике штаба дивизии, которого свалил и уже готовился нанести ему смертельный удар, я к своему удивлению узнал Вало - весёлого друга детства. Он, в ожидании смерти, смотрел на меня широко раскрытыми и полными ужаса глазами, явно не узнавая меня. Занесённая над ним рука с ножом, медленно опустилась. Прижав к его горлу нож, одновременно зажимая другой рукой рот, я прошептал на курдском,: "Не бойся Вало, это я, твой Грикор. Вспомнил? Лежи тихо, как будто умер. Когда уйдём, уйдёшь и ты. Если понял, то моргни три раза?". Перепуганный Вало, послушно моргнул и остался неподвижно лежать на земле. Вернулись мы под утро. Кроме высокопоставленных чинов турецкой армии, наша группа в этом походе захватила три орудия и пленила около двухсот солдат.
...3 февраля 1916 года. В Каргазапар я уже не вернулся. Меня направили в распоряжение начальника артиллерии Карса. Я обрадовался. Хотя сложившаяся обстановка не давала мне возможности долго общаться с родными, мой командир отпустил меня на пару часов повидать их. Я мчался по Карсу к родному дому. Мама выскочила на веранду с радостными криками. Из дома выбежала Анахит и не стесняясь никого бросилась мне на шею. Какой-то прилив необыкновенной нежности разлился по всему моему телу. Я сильно прижал её к себе, вдыхая аромат молодого упругого тела, буквально сходя с ума от прилива нежности, которой не ожидал от себя. Во дворе, неуверенно покачиваясь на маленьких ножках, тряся золотистыми кудряшками волос и удивлённо моргая огромными синими глазами, на нас смотрела моя Астхик. Я её сразу узнал, хотя никогда не видел. Она очень походила на свою мать.
А наш двор наполнялся и наполнялся людьми. Вот, наконец, во двор зашёл и мой отец. Постарел. Высох. На лице появились морщинки. Меня все обступили, наперебой спрашивая о чём-то. Но говорить я не мог. В горле стоял какой-то комок, а глаза были готовы наполниться слезами. Еле отогнав эти неожиданные признаки минутной слабости, я, извинившись перед соседями, пошёл во внутрь дома. К этому времени вся наша огромная семья собралась в полном составе. Здесь, кроме отца с матерью, Анахит с Астхик, были мой дед - глава рода, мои дяди, братья и их семьи.
Уже внутри дома мне сказали, что, пока русские здесь, никто из них никуда не собирается переезжать, а Анахит с Астхик будет лучше, если она останется со всей семьёй, благо и её родители тоже тут.
Спросил я насчёт Вало. Оказывается, когда здесь для его семьи стало оставаться не безопасно - кое-кто из христиан с началом войны начал вымещать свою злость на мусульманах Карса, - они переехали в Турцию.
Отец предложил сфотографироваться на память, благо известная на весь Карс фотомастерская Азата Манукяна была рядом с домом. Мы все большой шумной кампанией потянулись через дорогу. Старый фотограф сначала усадил всех женщин в один ряд на стулья с высокой спинкой, за ними, на задний план, поставил мужчин, детей постарше посадил на пол, а маленькую Астхик устроил на коленях Анахит. Женщины были в праздничных бархатных платьях, украшенных тяжёлыми ожерельями и диадемами из царских империалов - когда они успели переодеться? Мужчины были в обычной европейской одежде - в костюмах. Только я был в военном. В руках у деда и отца были чётки, которые они медленно перебирали. Так и снялись.
Провожали меня в крепость всей улицей. А уже вечером, начался штурм. Перед этим, буквально за несколько часов до штурма, мы с пушками выдвинулись из Карса в направлении Эрзрума, и ровно в семь вечера, вместе с остальной артиллерией открыли огонь по его крепостным стенам.
Артиллерийский обстрел бастионов продолжался около часа. Когда он стих, уже в абсолютной темноте и в полном безмолвии наши войска двинулись на грозные башни и форты. Было достаточно "жарко". Сначала пехота атаковала внешние укрепления и через несколько дней ожесточённых боёв заняла их. Мы шли вслед за пехотой, помогая ей, где надо было артиллерийским огнём подавить сопротивление противника. Стволы пушек иногда раскалялись до такой степени, что можно было обжечься об них.
Сегодня, рано утром 3-го февраля мы вошли в Эрзрум. Победа была полная. Из турок, кто не успел уйти, был убит или пленён. Захвачено много немецких пушек, которыми пользовались башибузуки.
...Выписка из газеты "Молот", 5 февраля 1916 года, Тифлис: "...В результате штурма Эрзрума Кавказская армия захватила более 450 орудий, т.е. всю крепостную и значительную часть полевой артиллерии, более 300 офицеров, более 20 тысяч аскеров, 9 знамен регулярных полков, 3 знамени курдских конных полков, громаднейшие запасы продовольствия и разного рода артиллерийского, интендантского и инженерного имущества в складах и магазинах как самого Эрзрума, так и в районе Кепри-кея и Гасан-калы. Третья турецкая армия в период боев в районе Кепри-кей и при штурме крепости Эрзурум понесла тяжелые потери; многие ее части как боевые единицы совершенно перестали существовать. Штаб Кавказской армии переехал в Эрзрум...".
...27 февраля 1916 года. Через некоторое время после штурма Эрзрума пришёл приказ о расформировании нашего отряда. Кто отправился домой, кто - в регулярные войска. Я не могу безучастно смотреть на то, как турки пытаются уничтожить мой народ. Я остаюсь в армии. Тем более, что турки всё время пытаются захватить Карс, где осталась моя семья.
Здесь идёт длительный перерыв в записях. Или они утеряны, или у Грикора просто не было времени для ведения своего дневника. Последнее более убедительно.
...Декабрь 1916 года. В течении последних двух лет я участвовал почти во всех сражениях. За это время мы освободили от османского рабства большую часть Турецкой Армении, но свободы так и не дождались. Вместо того, чтобы сделать, как нам было обещано, Армению независимой, нас включили в какое-то временное генерал-губернаторство, которым управлял Командующий Кавказской армией.
...Февраль 1917 года. В России революция. Смена царского правительства. Что с нами будет? Наш отряд стал на зимние квартиры в Александрополе. Холодно. Вокруг неразбериха. Кто радуется, кто огорчён уходом царя. А мне всё равно. Главное, чтоб мои были живы, здоровы.
...В апреле снова был дома. Отпустили на три дня. Вроде всё в порядке, но на сердце у меня не спокойно. Уговаривал отца уехать из Карса - ни в какую. Анахит тоже не хочет бросать своих. Что мне делать?
...В мае городским комиссаром к нам в Александрополь приехал мой старый добрый командир - Гарегин Нжде. Сейчас всё по-новому. Мы обращаемся друг с другом не иначе как "товарищ", вместо старого - "господин". Дисциплина в армии падает. Солдаты отдельно себе, а офицеры - отдельно. Нет, конечно, и раньше мы отличались, но сейчас всё поменялось. Теперь офицеры боятся своих солдат. В отрядах появились комиссары.
...Ноябрь 1917 года. Летом, в середине июня, я свалился от тифа, и меня отправили в госпиталь в Ереван. Там я чуть не умер. В буквальном смысле. Сначала я долго лежал в забытье с высокой температурой. Мой организм отказывался принимать пищу. От меня, как мне потом рассказывали, осталось всего 32 килограмма. Так и кончился б на койке, если не наш врач - Лев Наумович. Он буквально с ложечки, насильно отпаивал меня - сначала водой, потом бульоном. Я потихоньку стал набирать вес. Слава богу, выкарабкался. Про революцию большевиков я узнал только сейчас, когда немного пришёл в себя от болезни.
...Май 1918 года. После выписки из госпиталя в ноябре прошлого года, поехал в свой отряд в Александрополь, но его уже расформировали. Нжде набирал новый - армянский отряд и я немедленно в него записался. Война на фронте шла с переменным успехом.
В феврале 1918 года русские войска вместе со штабом Кавказской армии покинули Эрзрум. Новые власти России не хотели больше воевать. Более того, пронёсся слух, большевики оставят и Карс. Так оно и случилось. По Брестскому договору 3 марта 1918 года город отошёл к Турции и уже в апреле-мае, после выхода России из войны, был оккупирован турецкими войсками. Наш отряд прикрывал отступление войск и населения из Карской области, ведя бои под Аладжой. Последним эшелоном я успел отправить своих в Александрополь. Вскоре турки перешли в большое наступление на Восточную Армению.
...В конце месяце мы бились с турками уже у Караклиса. Бои велись по всей западной части Восточной Армении - у Еревана, Сардарапата и т.д. вопрос стоял о жизни и смерти армян.
...28 мая 1918 года. Ура!!! Мы победили. Сегодня провозглашена независимость Армении. Этот День я запомню на всю жизнь. Мы радуемся как дети, утирая слёзы.
...В ноябре, после поражения Турции в войне, Карс снова занят нами - теперь уже войсками Первой Армянской Республики. Мои вернулись домой, как я их не уговаривал переехать в Тифлис или хотя бы в Александрополь - подальше от турецкой границы.
... После тех событий прошло больше года. Я по-прежнему служу в отряде Нжде. В начале сентября 1919 года нас направили на защиту Зангезура (Сюник). Его пытаются захватить, живущие сегодня в древнем Пайтакаране, кавказские татары или, как они сами себя называют - азербайджанцы. Наш штаб расположился в Капане. Мы постоянно отражаем атаки, причём не только татарские, но и отрядов помогавших им турков под командой Нури-паши и Халила-паши. Линия Капан-Аревик (Мегри) стала могилой для многих, желающих откусить лакомый кусочек от моей Родины.
...Декабрь 1919 года. В начале ноября, под Герюсами мы остановили очередное наступление татар. В начале декабря разбили их в ущелье Гехвадзор, после чего сами перешли в наступление, занимая татарские деревни, выплёскивая наружу всю боль и накопившуюся злобу за долгие годы истязаний и лишений, за поруганную честь наших женщин и детей, за тысячи безвинно убитых армян.
...Бои с татарами продолжались до конца апреля 1920 года, когда в Баку была провозглашена Советская власть и город заняли войска Красной Армии из большевистской России. Уже в июле мы воевали с ними в Зангезуре, Карабахе и Нахичеване.
...Сентябрь 1920 года. Правительство Армении договорилось с Советской Россией о передаче т.н. спорных областей Зангезура и Карабаха - Красной Армии. Командующий войсками в этом районе - Дро принял декрет правительства и покинул нас. Но мы, во главе с Нжде, отказались выполнить приказ и уйти из Зангезура. С боями нам пришлось оставить Капан - в начале сентября он был занят войсками красных. Мы же отступили в окрестности Аревика - в Хуступские горы, и там укрепились. Позиции у нас неприступны. Здесь мы останемся до конца.
...Декабрь 1920 года. Наша непримиримость по отношению к врагу подействовала и, через месяц после падения Капана, в октябре 1920 года, по всему Зангезуру началось восстание против, установленной здесь Красной Армией, Советской власти. Его возглавили два человека - Нжде и Тер-Давтян - командующий войсками, расположенными в Северном Зангезуре, в Сисиане. Вскоре после этого Тер-Давтян был убит. В ноябре наши полностью освободили Зангезур от большевиков. Покинули его и татары с турками. А 25 декабря 1920 года, в Татевском монастыре была провозглашена Автономная Сюникская республика. Нжде присвоили древний титул "спарапета" (главнокомандующий).
Всё это происходило уже без моего участия, так как в конце сентября, в одном из боёв под Аревиком я был дважды ранен в грудь и ногу.
Сначала меня лечили в лазарете, потом переправили в госпиталь в Ереван. Здесь я узнал о наступлении войск Чёрного Бекира из под Сарыкамыша на Карс. Случилось это через месяц после моего ранения. 30 октября 1920 года - самый чёрный день в моей жизни. Из тех обрывков сведений, которые поступали в госпиталь из Карса, перед нами развернулась ужасающая картина происшедшего. Оказывается, войска Карабекира вошли в город, не встретив никакого сопротивления. Гарнизон просто сдался, не сделав ни одного выстрела в направлении наступающего противника, и открыл ворота неприступной крепости.
То, что Карабекир занял Карс без единого выстрела, глубоко возмутило меня. Сначала я не поверил этому. До меня не доходило, как город со столькими крепостями и многокилометровыми укреплениями, город, где много пушек, пулемётов и другого оружия, город с гарнизоном численностью в несколько тысяч вооружённых бойцов-армян, обязанностью которых было до последнего бойца защищать его - вот так, просто, возьмёт и откроет свои ворота перед заклятым врагом. Как это могло случиться!? Несмываемый позор тебе на голову "доблестный защитник" родного очага.
Буквально за неделю до сдачи Карса мне пришла посылка и письмо от отца. Отец, видно предчувствовал беду. Передал мне тёплые вещи, продукты, деньги и ту памятную фотографию, где вся моя семья, которую я не видел уже давно - с начала боевых действий в Капане, сидела в своих торжественно-выходных костюмах и платьях - как будто прощались со мной навсегда. "Неужели, больше никого из них в живых я не увижу" - эта мысль сводила меня с ума.
Никакая сила не могла меня удержать в постели и я, сбежав из госпиталя, хромая, превозмогая нестерпимую боль от ран в груди и ноге, отправился через линию фронта, проходившую уже в окрестностях Александрополя, в Карс.
Не поддаются описанию те мучения, которые испытал я, пробираясь к Карсу, стараясь не попасться в плен к врагу. Но то, что я увидел, войдя в город... Солнце, нехотя, обогревало землю. Меня встретила пугающая тишина. Только вой собак изредка нарушал её, да в воздухе стоял тошнотворный запах пожарищ и горелого мяса. Повсюду валялись обезображенные трупы. На пороге церкви лежал истерзанный труп моего деда. Тело его было проткнуто во многих местах штыками. Внутри церкви гора сожженных трупов. Я долго не решался подойти к этой большой куче сплавленных огненным жаром тел, но, в, конце-концов, пересилил себя и стал искать во всём этом месиве своих близких. Среди обожжённых до неузнаваемости тел несчастных, я с ужасом обнаружил до боли знакомую, полуобгоревшую руку с небольшим жировиком между большим и указательным пальцами. Это была рука моего отца. Неподалёку от отца лежала моя мать. Её узнал по туфлям, которые в прошлом году послал в подарок на день рождения. Больше никого из своих я там не нашёл.
Как сумасшедший, едва сдерживая тошноту и рыдания, я выскочил из церкви и помчался к дому. Ворота были распахнуты настежь, в доме выбиты все стёкла и двери. Мебель вся порублена. Содержимое шкафов и комодов в беспорядке валялось на полу. Везде хаос и пустота. Выскочив из дома, помчался к дому родителей Анахит. Но и здесь была всё та же картина. Как безумный я мотался по городу в поисках своих близких, но всё было тщетно. Под вечер, усталый, забрёл на окраину Карса. Здесь встретил армян, прятавшихся в развалинах укреплений. Среди них был наш сосед - дядя Саргис. Он и рассказал мне, что вся моя семья погибла - кто в церкви, а кто там, где их застала острая сабля проклятых черкесов Кара-Бекира. А Анахит и Астхик остались в живых. Их увёл какой-то молодой турок, а может быть черекес или курд - он не заметил, так как уже темнело, и наблюдал он всё это из укрытия. Видел только, что турок сильно ругался со своими из-за пленных. Даже хватался за саблю, не подпуская к ним никого. Потом, видно, они договорились, и тот аскер увёл мою жену и дочь.
Слушая это, мне казалось, сознание покинет меня. Нестерпимая боль от потери самых близких мне людей сжало моё сердце. В сложившихся условиях не так трагична участь погибших, как судьба выживших в этой бойне. Особенно тяжело женщинам. Я понял, что никогда не увижу Анахит и Астхик, и от бессилия захотелось выть.
На следующий день, похоронив, то, что смог найти от своих родных, я покинул Карс. Навсегда. Как я добрался до Еревана - не помню. Целый месяц провалялся в горячке - дали о себе знать незалеченные раны. Физические и душевные.
С этого места характер записей из дневника заметно меняется, становится более отрывистым и кратким, фиксирующим только события. Очевидно, после гибели семьи и утраты любимых, Грикор с трудом заставляет себя браться за перо и бумагу, но многолетняя привычка, в конце-концов, пересиливает щемящую боль от необратимой потери.
...В Армению пришли Советы. Дро назначен новой властью командовать войсками Советской Армении. А я, не долечившись, уехал на юг - к Нжде. Сердце жаждало мести.
... Февраль 1921 года. Дашнаки подняли мятеж против большевиков. Дро - один из руководителей восстания.
...Большевики жестоко подавили восставших. Дро удалось бежать. Говорят - он уже в Румынии. Бог тебе в помощь - удалой ты мой боевой командир.
...Июнь. Мы с боями перебазировались в Нагорный Карабах. Здесь Нжде объявил о независимости данной территории под именем Республика Нагорная Армения.
...Июль. С этого месяца Нагорная Армения переименована в Республику Армения, как продолжение Первой Республики. Премьером стал Симон Врацян - бывший руководитель правительства Первой. Нжде был объявлен военным министром.
...Советские войска вместе с татарами атакуют наши позиции. Атаки их становятся всё чаще и яростнее. В результате последних боёв мы потеряли убитыми и ранеными более двух третей бойцов. Если так пойдёт дальше, то к концу месяца от нас останется только небольшая горсточка, способных держать в руках оружие.
...С болью в сердце покинули древний Арцах. Нжде принял решение через Аревик уйти в Иран.
Карабах и Нахичеван вошли в состав новоиспечённого государства Азербайджан, созданного с помощью войск Красной Армии. Зангезуру, в отличии от них и благодаря нашим активным действиям, удалось избежать такой печальной участи. Он остался в пределах Армении, правда, уже Советской.
...Не хочу уходить в Иран, но и оставаться в сегодняшней Армении не могу. Мне здесь больше делать нечего. После длительных сомнений в правильности выбранного пути, решил - еду в Тифлис. Всё таки меня там многие знают и я знаю многих. У меня там. Как бы второй дом.. попробую начать жизнь заново, хотя и в Грузии тоже Советская власть, но меня это уже не касается. Я в эти игры больше не играю.
...Тифлис. Давно здесь не был. Вроде город всё тот же, а всё-таки чего-то не хватает. Мой магазинчик на Песках ничуть не пострадал за время моего длительного отсутствия. Петрос, работающий у меня до войны продавцом, сохранил его в приличном состоянии. Хоть завтра завози товар и начинай торговать. Но что-то разладилось во мне. Каждый день и каждую ночь перед глазами одна и та же картина - разоренный Карс, рука отца среди груды сожжённых тел в церкви и турок, уводящий в никуда мою Анахит с Астхик. Это стало как наваждение. Ночами я не могу заснуть. Нет!!! Хватит!!! Надо взять себя в руки и снова заняться делом, а то сойду с ума. Ведь жизнь продолжается. Вперёд, Грикор!!!
...Начал потихоньку скупать старые ковры. Мы с Петросом и его женой моем их, если надо чиним и продаём. Вроде дело постепенно налаживается и со временем появятся деньги на покупку новых ковров.
...Один мой знакомый посоветовал поменять фамилию - мало ли что. Я, подумав, решил так и сделать. Теперь я Оганов.
На этом месте, дорогой читатель, я позволю себе вольность пропустить некоторые записи из повествования Грикора Оганянца. Скажу только, что потихоньку жизнь брала своё. Боль от потери родных и особенно Анахит с Астхик он заглушает работой. Становится буквально одержим ею. Дела его двигаются успешно. Он постепенно богатеет, занимаясь привычным для себя делом, т.е. продаёт ковры.
В 1923 году у него уже несколько магазинчиков на Майдане, Песках, на Михайловской и Армянском базаре. Торговля идёт бойко. Постепенно он становиться зажиточным человеком.
В 1924 году он покупает апартаменты - целый этаж в большом трёхэтажном доме с S-образным резным балконом и отдельным входом с улицы Гомской в Клортахе, недалеко от Вифлеемской церкви. На этаже шесть комнат. Высота потолка в каждой более четырёх метров. Стены толщиной более метра. Широченные подоконники. На них даже можно спать. 24 текинских ковра из верблюжьей шерсти укрывают стены и полы его комнат.
В 1925 году Григорий переезжает в Москву. Кроме коврового бизнеса, он открывает ресторан в Останкино, недалеко от бывшего особняка графа Шереметьева. Жизнь бьёт ключом.
Но вскоре всё это кончается. Эпоха НЭП-а в Советском Союзе завершается и начинается борьба с частной собственностью. Страдает его бизнес. Заложенные в ломбарде все ковры пропадают в один день из-за того, что не смог вовремя их выкупить. Вернее, он пришёл точно в тот день, назначенный ему для выкупа ковров, но ломбард был закрыт по случаю какого-то государственного праздника, а на следующий день ему сообщили, что его имущество уже продано.
После этой истории с ним случился сердечный приступ, но его сильная натура преодолела и это.
В 1926 году, когда на нэпманов в Москве началась настоящая охота, чтобы спастись от ЧК Григорий, продав всё, возвращается в Тифлис.
В 1928 году начинается новый жизненный этап Григория Оганянца-Оганова. Он женится на Марии Агабековой. В 1930 году у них рождается сын Левон-Лёва-Лёвчик, как его ласково называют все вокруг.
В том же году, чтобы не проесть оставшиеся от Москвы деньги и достойно содержать свою небольшую семью, Грикор в одном из "итальянских" двориков на Католической (в советские времена Первомайская ул.), арендует помещения. В них он открывает товарищество по пошиву модельной обуви для высшего военного состава Закавказского военного округа. У него лучшие в городе мастера. У его мастеров шьёт сапоги весь генералитет советской армии, живущий в Тбилиси. мастерская обслуживает также и их жён. Дело, благодаря коммерческой жилке Григория идёт неплохо. Он снова на высоте.
Но... В его апартаменты на Гомской подселили пять семей, оставив для него самую большую комнату - более 40 кв.метров. Так как раньше она была проходной, то в ней четыре окна и четыре двери. Стен почти нет. Сквозь двери слышно, что твориться у соседей.
Чтобы отопить зимой эту огромную площадь, посередине комнаты ставилась обыкновенная дровяная печь из толстой жести, а через всю комнату, к дымоходу, расположенному почти на 4-х метровой высоте, сооружалась сложная конструкция из труб и растяжек, удерживающих их на большой высоте. Дрова хранились во дворе дома, в подвале. Их привозили на машине специально нанятые для этого люди с пилами и топорами. Скидывали цельные брёвна у ворот двора. Затем распиливали и кололи их. После этого заносили их во двор и складывали в подвал. Теперь, чтобы поднять их на балкон третьего этажа, приходилось или опускать верёвку во двор и тащить, всегда готовую развалиться охапку дров, или нести дрова в мешке за спиной по улице, при этом огибая весь дом, так как прямого выхода с балкона во двор не было.
Пока дрова горели, в комнате было тепло, даже жарко. Но стоило печи потухнуть, как комната быстро остывала.
Так они и жили - ни худо, ни бедно, пока не наступил 1937 год. В этот год, по навету "доброжелателей", Григория арестовывают, как турецко-немецкого шпиона. Вспомнили его прошлое, когда он воевал под командой Дро и Нжде. Следствие и суд, почему-то проходили не в Тбилиси, и не в Ереване, а в Москве.
Что бы быть поближе к нему, в Москву переехала и семья Григория - жена Мария и семилетний Лёвчик. Там они и остались на несколько лет после оглашения приговора, ходатайствуя по разным инстанциям о его пересмотре.
Вот, вкратце, пожалуй, и всё примечательное, что описано Грикором в своём дневнике в период с 21-го по 37-й годы
...Приговор суда, как выстрел в затылок - 10 лет каторжных работ на БАМ-е, режим содержания - усиленный, без права раскоинвоирования.
Меня прировняли к злостным уголовникам, бандитам и ворам-рецидивистам. Говорят, что мне ещё повезло - всего каких-то 10 лет. Многие осуждённые по этой статье, помимо отбытия наказания в лагерях, оставались ещё и на пожизненное местожительство в районах Бамлага в Сибири или Дальстроя на Магадане.
Я попал в один из исправительно-трудовых лагерей (сокращённо ИТЛ) системы ГУЛАГ на БАМ. Управление нашего Западного железнодорожного ИТЛ было в Тайшете, Иркутской области.
Добирались до места долго, почти месяц. Везли нас по этапу в грузовых вагонах-теплушках, кинув на пол, вместо постели, солому. В вагоне было более пятидесяти человек. По нужде ходили в одно единственное на весь вагон ведро в дальнем углу вагона, отгороженном от остального пространства простой тряпкой. Содержимое ведра выливали только во время остановок, поэтому в вагоне стояла страшная, нестерпимая вонь. Этому ещё способствовала, установившаяся на дворе, жаркая погода. На долгих стоянках нас неоднократно проверяли, не выпуская наружу. Вагоны охраняли часовые с собаками. Кормили впроголодь. Питьевую воду в баке меняли только на больших остановках, так что воду экономили - даже умыться было нечем.
Приехали мы на станцию Тайшет в конце июня года ночью. Выгрузились из вагонов - всего нас, наверное, было несколько сот человек. Построились в свете прожекторов, нас проверили, и мы пешком направились в неизвестность. Шагали долго, ноги от месячного застоя плохо слушались. Как будто каменные глыбы приросли к ним. Мы механически передвигали ими в кромешной темноте и молча, превозмогая боль физическую и душевную, шли на свою Голгофу. Жуткую тишину вокруг нарушали только хриплый лай овчарок, сопровождающих нашу, растянувшуюся до километра, колонну. Несметные тучи кровожадных комаров-кровососов проносились над нами, то и дело, "пикируя" со специфическим звуком на открытые участки наших тел, вонзая в них свои хоботки, и, напившись крови, уносились прочь, уступая место новым "вампирам". Вскоре тело от частых укусов стало чесаться, как при чесотке. Сколько часов это продолжалось - не знаю, но когда мы, измученные от ночного кошмара, подошли к воротам, перетянутым колючей проволокой, занималось уже утро.
Нас построили во внутреннем дворе лагеря. Снова проверили и определили по отрядам. После этого всех отправили в баню, где постригли, выкупали и переодели во всё лагерное - пахнувшую дустом и хлоркой, одежду. Затем выдали каждому матрац, постельное бельё и мы направились в бараки. Здесь за каждым закрепили нары и только, после того, как они были заправлены матрацами, нас повели в столовую. Я настолько был измотан, что даже не обратил внимание, чем там кормили. Просто в считанные минуты проглотил всё. После завтрака нам долго вбивали в голову, куда и зачем мы приехали, правила лагерной жизни, что можно делать, а за что последует тяжкое наказание, вплоть до расстрела на месте. Потом был обед - жидкий борщ из квашеной капусты и каша с рыбой. Потом ознакомление с границами лагеря и так до вечера. После вечерней поверки я уткнулся носом в жёсткую подушку и тут же провалился в темноту. Так прошёл мой первый день в лагере.
...Врачебно-трудкомиссия лагеря, после непродолжительного карантина определила меня в категорию "А", допускающую к использованию на тяжелых физических работах.
Жизнь в лагере была такая, что каждый день мы собирались, как на смерть. Человек не знал, вернется ли он сегодня в барак или до окончания дневных работ будет валяться где-нибудь с простреленной головой или грудью.
...10 августа. Прошло больше месяца. Сегодня, после тяжёлого дня, нас как всегда построили на вечернюю поверку. Было необычно людно на лагерном плацу. Здесь, кроме администрации было много ГПУ-шников с овчарками. После поверки стали вызывать фамилии заключённых. Их построили в отдельную колонну и куда-то увели. В двенадцать ночи послышался нестройный винтовочный залп. Я вздрогнул. Через пять минут послышался новый залп. Выстрелы звучали с интервалом пять-десять минут. Потом всё стихло. До утра я так и не смог заснуть. Утром я узнал, что по приговору спецлагерсуда, который действовал при управлении Бамлага, было расстреляно 127 человек. За мой срок наверняка таких ночей будет немало. Смогу ли я избежать участи этих несчастных?
...Мы работаем на строительстве одного из железнодорожных узлов БАМ-а - станции Тайшет. Труд - адский. Ни одного экскаватора, самосвала, или иного механизма, хоть как-то облегчающего наш труд здесь нет и в помине. Тысячи ссыльных, и я в том числе, согнувшись в три погибели, вручную, лопатами, кирками и тачками, не имея возможности даже вытереть пот со лба, кровоточащими от лопнувших мозолей руками, целыми днями насыпаем железнодорожное полотно. И так, наверное, вдоль всей дороги Транссиба. Многие из нас здесь и остались лежать, уснув вечным сном, не выдержав нечеловеческих условий. Как я ещё жив - не знаю.
... 1938 год. Наш лагерь стал самостоятельной единицей, так как Бамлаг расформировали. Принесёт ли это обстоятельство нам хоть какое-то облегчение? Вряд ли. Поживем, увидим, если, конечно, поживём и доживём.
... Ничего не изменилось. Как работали вручную. Так и работаем. Даже ещё хуже стало. Охранники совсем озверели. Чувствуют, сволочи, свою безнаказанность. Вот и глумятся над нами. Недавно забили до смерти одного пожилого заключённого. От усталости и недоедания не смог удержать в руках инструмент и свалился в канаву. Вот они его и... - "за попытку к бегству".
...1939 год. У нас неразбериха. Нас снова расформировали. Часть заключённых отправили дальше на север, где создавался новый лагерь. Оставшиеся слились с заключёнными Южлага, прибывшими сюда со станции Заудинская из Бурятии.