Я хочу рассказать вам о "Подхалиме", как звали ребята собаку, постоянно вертевшуюся у столовой нашего пионерского лагеря. Замечу, что в пионерлагере я был первый и единственный раз, и не потому, что мне это не нравилось и, конечно же, не из-за "политических убеждений", как любят теперь привирать многие из бывших "молчаливых борцов с тоталитаризмом", а просто потому, что в лагерь пионерский было попасть гораздо труднее, чем в трудовой...
Итак, около нашей лагерной столовой постоянно вертелась беспородная сука с отвисшими едва ли не до земли сосцами. Она была вечно голодна - отбросы и объедки съедала столовская обслуга сама, время было тяжелое. А бедолаге-собаке, которой щенков надо было кормить, почти ничего не перепадало...
Мы обычно выносили малюсенькие объедочки и давали ей. Принимала она пищу от нас со страшным самоуничижением: сгибалась кренделем, прижимала уши и хвост и ходила в таком скрюченном состоянии кругами. За это ту суку мы и прозвали мужским именем "подхалим". Брошенную ей еду, собака резко хватала на лету, как чайка, и неслась прочь, будто боясь, что кто-то у нее ее отнимет.
Однажды во время одного такого кормления "Подхалима" кто-то подначил всех ребят ту несчастную собаку догнать и почему-то излупить прутьями. Все мы заранее запаслись прутьями, и как только собака схватила брошенный ей кусок и метнулась в сторону, мы гурьбой помчались за ней. Собака неслась от преследователей прочь из лагеря, в сторону леса, а мы мчались за ней. Я был длинноног и быстр, вскоре мы - я и собака - оторвались ото всех, оставшись вдвоем, и неслись уже по лесной тропинке. В азарте погони, а может, потому, что собака была истощена и слаба, я ее догнал и на бегу начал лупить прутом в каком-то безумном исступлении...
"Подхалим" прижалась к земле, замерла, а потом перевернулась кверху брюхом, как бы сдаваясь на милость победителя... Я остановился, как вкопанный. Я увидел грустные, по-человечьи выразительные собачьи глаза... Меня охватила какая-то паника, раскаяние, в общем, что-то ужасное. Я бросился на землю и в истерике зарыдал. Мне было мучительно стыдно, больно, тошно...
И вдруг я почувствовал, как теплый ласковый язычок лижет мою соленую от слез щеку. Собака при этом поскуливала, будто жалея меня. Я ее обнял, и мы еще долго плакали вместе - я навзрыд, а она, слегка поскуливая. И она продолжала слизывать мои слезы своим шершавым язычком...
С тех пор во мне живет удивительное чувство сострадания к "меньшим нашим братьям", взращенное на большом чувстве вины за тот мерзкий поступок.