Войтоловская Лина Львовна : другие произведения.

Долгий путь

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Еще сегодня вспоминается бывшему разведчику день, когда часть его покидала убогую польскую деревню. Он хотел попрощаться с Яцеком, но не нашел его ни в полуразрушенной хате, ни в огороде. Только выйдя за ворота, заметил скорчившегося у забора паренька; поднял его, заглянул в лицо; в серых глазах блестели стылые, недетские слезы. Яцек прижался холодным носом к щеке солдата. - Жегная, вуйку... - Прощай, - тихо ответил Николай Иванович. Мальчик соскользнул на землю. - Идьз юж, - сказал он. - Жегнай...
  Л. Л. Войтоловская
  ДОЛГИЙ ПУТЬ
  Доминошники во дворе прозвали его Умберто Д - он никогда не расставался со своей собачонкой. Зимой носил ее под пальто, отчего казалось, что на груди его вырос горб, летом - в кармане пиджака; иногда она высовывала наружу мордочку с острым носом, торчащими ушами и непомерно большими для этой крошечной головки глазами. Когда он опускал ее на землю, ее тонкие ножки беспрестанно дрожали. Казалось, она боялась не только чужих людей, но и домов, деревьев и даже редкой травы, скудно прораставшей из затоптанной городской земли. Это был самый маленький из карликовых пинчеров, совершенно черный и только над глазами у него росло несколько ярко рыжих волосков, будто всегда приподнятые от удивления брови.
  Взрослые обитатели двора относились к собаке с некоторым презрением, даже отвращением, дети же любили за игрушечные размеры и незлобивый характер. Звали ее Чертиком.
  Неуважение к собаке взрослые по непонятным причинам перенесли на её хозяина: они никогда не приглашали его подсесть к столу под единственной во дворе липой "постукать в козла" или распить парочку пива. Но дети тянулись к нему. Стоило ему появиться во дворе, как они тотчас бросали свои дела и шумной стайкой окружали его.
  В этом большом, густо населенном доме он поселился незадолго до ухода на пенсию - получил здесь комнату в трехкомнатной квартире; соседи его - многодетные муж и жена - работали на том же часовом заводе, что и он. Вскоре, три их сына стали всё свободное от школы время проводить в его комнате: вместе с ним постоянно что-то пилили, строгали, клеили. Как и все дворовые мальчишки, они называли его дядя Умберто. Так получилось, что никто в доме, кроме всегда озабоченных и утомленных соседей по квартире, да почтальона, не знал настоящего имени жильца.
  А имя у него было самое простое: Николай Иванович Панков.
  С сорок четвертого года, после тяжелого ранения в бедро, Николай Иванович сильно хромал, ходил и вообще двигался с трудом, часто и подолгу лежал в госпиталях... И почему-то почти всякий раз после очередной операции приходил к нему один и тот же бред, то ли сон - он видел себя мальчишкой, видел свой дом в Серебряном переулке, Арбат, через который надо было перебежать, чтобы попасть в школу. Из всех школьных предметов он больше всего любил историю; с легкостью заучивал даты царствований и великих битв, крестьянских бутов и религиозных восстаний. Все эти события облекались в его воображении во плоть и кровь; то виделись ему рыцари - участники крестовых походов, то монахи инквизиторы, то русские воины-победители. Он досконально знал биографии многих и многих исторических личностей и старался прочитать о них как можно больше. Лет в пятнадцать увлекался вырезыванием из картона целых исторических сцен. Одна из таких его работ почти до самой войны красовалась в историческом кабинете школы. Она изображала ассамблею у Петра Великого: множество дам в кринолинах, кавалеров в разукрашенных кафтанах и париках танцевали какой-то замысловатый танец. Правда, лица у всех были без черт - просто одинаковые розовые овалы, Ганнибал - весь черный, а Петр больше своих гостей раз в пять, но о каждом из них Николай Иванович мог бы и сегодня порассказать много интересного.
  Еще в том, первом госпитале, как только начал понемногу приходить в себя, чтобы скрасить длинные госпитальные дни, Николай Иванович принялся рассказывать соседям по палате все, что когда-то знал. В его рассказах мертвая хронология оживала, превращалась в увлекательное повествование, полное захватывающих приключений. В палате он оказался самым старшим; мальчишки-солдаты слушали его с увлечением. Когда опасность ампутации миновала и Николай Иванович научился ходить на костылях, он стал писать письма за тяжело раненных, записывал их имена и адреса родных в свой разбухший блокнот, С первых дней пребывания на фронте он беспорядочно записывал в него свои мысли, наблюдения о дорогах, по которым проходил, о людях, событиях и искренне считал, что все эти записи когда-нибудь вольются в общую Историю войны.
  "История вершится не в университетских аудиториях, не в тиши библиотек, - немного выспренно, по-книжному, думал он, - а здесь, на этих вздыбленных полях".
  Теперь он больше уже не грустил, что его мечта после школы поступать в Московский университет на исторический факультет не осуществилось, хотя многие годы где-то глубоко-глубоко в самом дальнем уголке его сознания она все еще теплилась, эта мечта.
  Но жизнь его сложилась так, что мечта так и осталась неосуществленной: через два дня после выпускного вечера его отец, в нетрезвом виде пересекая Арбат, попал под машину и к вечеру, не приходя в сознание, умер в больнице. Мать, уборщица в кинотеатре, не могла, конечно, поднять двух младших братишек, и на следующий день после похорон Николаю пришлось пуститься на поиски работы. Он устроился на недавно открытый часовой завод. Через год поступил в вечерний техникум, окончил его и за несколько лет до войны начал работать наладчиком.
  Женился он поздно, уже во время войны на немолодой веселой, немного развязной работнице сборочного; обоим было уже под тридцать. До ухода его на фронт они прожили вместе всего полтора месяца. Она родила ему сына, но он его так никогда и не увидел - не прожив и трех месяцев, ребенок умер от дифтерита. Жена долго не отвечала на его письма. А в сорок четвертом, когда он воевал уже в Польше, от нее пришло сообщение, что она вышла замуж за другого и просит ей больше не писать. Больше он о ней никогда ничего не слышал, не знал ни где она, ни вообще, жива ли. Отец и мать ее умерли давно, родственников ее он не знал, да и правду сказать - разыскивать ее не пытался.
  Там в Польше его и ранило. С той поры он стал инвалидом.
  После демобилизации Николай Иванович вернулся на свой завод, но не на старое место - наладчиком; работу нашли ему сидячую, как раз по силам - контролером ОТК. По натуре не очень общительный, молчаливый, когда это не касалось его любимой истории, друзей на заводе не приобрел: заводские девушки считали его стариком, к мужчинам он был скрупулезно требователен, часто спорил из-за неточностей в работе и брака.
  Легко и просто ему было только с мальчишками-ремесленниками, да с детьми соседей по общежитию. С ними он сходился также быстро, как когда-то с молодыми солдатами. И чем моложе были ребятишки, тем крепче была дружба. Может быть, потому он всегда помнил о своем незнакомом, никогда не виденном сыне. И еще об одном пареньке, с которым подружился в разоренной польской деревне, где часть его после изнурительных боев несколько дней стояла на переформировании.
  Яцеку было не более шести лет, но был он не по годам предприимчив и сообразителен, вероятно потому, что вечно был голоден и быстро научился лаской и своей полупонятной болтовней раздобывать себе пропитание... В Николае Ивановиче, в то время командире разведроты, он безошибочно распознал старшего, стал называть его почтительно "пан поручик". Как только Николай Иванович принимался за еду, Яцек неизменно оказывался рядом - он был уверен, что командир поделится с ним по-мужски и отдаст ровно половину своей порции. Вскоре официальное "пан поручик" Яцек заменил словом "вуек" - дядечка. Николаю Ивановичу не хотелось думать, что это ласковое слово паренек произносит лишь в благодарность за хлеб и кашу.
  Еще сегодня вспоминается бывшему разведчику день, когда часть его покидала убогую польскую деревню. Он хотел попрощаться с Яцеком, но не нашел его ни в полуразрушенной хате, ни в огороде. Только выйдя за ворота, заметил скорчившегося у забора паренька; поднял его, заглянул в лицо; в серых глазах блестели стылые, недетские слезы.
  Яцек прижался холодным носом к щеке солдата.
  - Жегная, вуйку...
  - Прощай, - тихо ответил Николай Иванович.
  Мальчик соскользнул на землю.
  - Идьз юж, - сказал он. - Жегнай...
  Он не ждал пустых утешительных слов: "мы с тобой еще когда-нибудь увидимся". Короткая жизнь научила его: кто уходит на войну, назад не возвращается...
  Уже на самом краю деревни Николай Иванович вспомнил, что не знает фамилии Яцека; выбежал из строя, спросил у одной из старух, провожавших часть, как фамилия хозяйки хаты, где они стояли.
  - О той, кранцовой? Та Ковальска, Янина. Мы тут немал полова - Ковальцы.
  Догоняя своих, на ходу записал в потрепанной записной книжке. "Яцек Ковальский, сын Янины.
  Много лет его старый военный блокнот пролежал вместе с пилоткой, которую он после демобилизации не решался выбросить, в тумбочке возле кровати. Он так бы и не вспомнил о нем, если бы перед отъездом из общежития не возникла необходимость разобрать и выкинуть ненужное барахло, которым обрастает человек, долго живущий на одном месте.
  Он перелистал ветхие странички, перечитал свои старые записи. Наткнулся на полуистлевшую строчку: "Яцек, сын Янины".
  "Жив ли? подумал он. - Ласковый был паренек. Интересно, что из него выросло?
  И тут же одернул себя - как узнаешь? Он даже названия деревни не помнил. Но блокнот и пилотку он не выбросил, а тщательно уложил в чемодан с нужными вещами. Может быть, когда-нибудь захочется вспомнить старые дни, военных товарищей. Он понимал, конечно, что те, кто остался в живых, были сейчас не моложе, а многие старше его. Но для Николая Ивановича они оставались по-прежнему молодыми. Думая о них, он и сам себе казался моложе.
  Разыскать бы их! Не всех, конечно, а хотя бы некоторых!
  Но жизнь скоро запорошила это смутное желание, и пилотка, и блокнот долго еще оставались нетронутыми...
  Через несколько месяцев после перехода на пенсию, как-то вечером Николай Иванович собирал после ребят обрезки картона, кисти, строительный мусор, остатки очередного исторического макета. Попался ему на глаза и старый блокнот. Пилотки не нашел - видно, кто-то из мальчишек, вечно толкущихся у него в комнате, взял ее для игры в войну, да так и позабыл отдать.
  Мало что можно было уже разобрать в полустершихся записях. Кое-где хранились только имена без адресов, либо названия мест, где в мирные дни жили люди, которые так никогда и не вернулись в родные дома. Но одно за другим возникали перед Николаем Ивановичем молодые лица, легко соединяясь в памяти с именами, фамилиями, местами боев, короткого отдыха, мгновенно вспыхивавших дружб и расставаний, расставаний...
  Сколько же их было, расставаний в его долгой жизни! Улетучивались из памяти встречи, а вот расставания накрепко оседали вместе с грустью постоянных утрат...
  ...Под неуютным светом яркой лампочки, ровно заливавшей комнату, Николай Иванович уселся за стол, разложил перед собою шершавые, желтоватые листки.
  И странное чувство охватило его. Словно бы вины перед этими людьми, может быть, давно умершими, а может, еще живыми, но уже старыми и немощными, не было. В чем он был виноват перед ними? Война развела их по разным дорогам и не он был тому причиной...
  Все затихло в квартире. Напротив в доме погасли почти все окна, а он все сидел, не в силах разобраться в том, что так неприятно тревожило его. Впервые задумался о том, что он за человек, правильно ли жил до сих пор и как нужно, как возможно жить дальше.
  Непривычные, ненужные, странные мысли, но он не мог отделаться от них.
  Длинный, длинный путь он уже прошел, а впереди только узкий проход и что-то упорно и сильно подталкивает его туда, куда протиснуться невозможно.
  Ему вдруг стало трудно дышать. И почему-то страшно.
  "Шестьдесят семь, - подумал он с испугом. - Ведь это уже старость!"
  Нет, не пришла ему в голову стандартная мысль - "некому будет больному, старому подать стакан воды" и страшно стало вовсе не поэтому; это был даже не страх, а горькая оторопь - как же так, прожил жизнь, вот она к концу подходит, а нет у него ни одного близкого существа, кроме жалкой, крошечной собачонки!
  И после войны, после фронта ни с одним человеком он близко не сошелся. Так было на заводе, в общежитии и в новом его доме. Ему вспомнился толстый, словно налитый нездоровой влагой и вечно полупьяный дворник Виктор; по всякому поводу он придирался к Николаю Ивановичу, грубил. Хотя во дворе было несколько больших собак, хозяева которых вовсе не стеснялись, позволяли оставлять им любые следы во всех углах двора, а Николай Иванович редко во дворе вынимал Чертика из кармана, Виктор всякий раз, как тот выходил с собачкой, начинал истошно кричать, что "они загадили весь двор", что "оштрафует его на двадцать пять и позаботиться, чтобы эту пакость запретили держать в квартире". Больше всего бесило Виктора, что Николай Иванович не обращал никакого внимания на его истошные крики. И по-своему грубо и глупо, как все, что он делал, отмстил новому жильцу.
  В середине лета по совету Николая Ивановича ребята вскопали в скверике землю и посеяли мексиканский газон. Как только трава вперемешку с маками и садовым пиретрумом поднялась, Виктор затоптал газон, не поленился как-то утром перекопать и с победоносным видом, подбоченившись, ждал, как на это будет реагировать Николай Иванович. Когда тот вышел во двор, ребята с криком бросились к нему, жалуясь на Виктора.
  Николай Иванович только грустно покачал головой.
  - Ну и ну, - вздохнул он. Ничего, ребятки, будем ходить с вами на Воробьевы горы. Недалеко это, да туда наш герой не доберется...
  Сидя в тишине над старыми записями, Николай Иванович с острой обидой вспомнил глупый этот эпизод. За что же его так не любить? Ведь были же когда-то на войне у него товарищи, которые относились к нему по-дружески! Неужто никто, ни один человек на свете не помнит его, не вспомнит, когда его уже не будет?! И Зинаида тоже не вспомнит... если еще жива...
  Он не плакал, когда умер отец, не плакал, когда узнал о гибели братьев, когда умерла мать - он был мужчиной и умел молча переносить горе.
  Но сейчас что-то непонятное клубилось в нем, вырывалось наружу коротким, странным рыданием. Нет, только не это! Надо сдержать старческие слезы, чтобы потом не было стыдно за свою слабость!
  С трудом перевел дух, взял в руки блокнот и само, без напряжения и усилия, пришло решение: он напишет им всем, он будет писать и ждать ответов. Если эти люди живы, они обязательно ответят. Ну, а если их уже нет, напишут те, кто остался после них. Не смогут не ответить фронтовому товарищу своих погибших мужей, сыновей, братьев...
  ...Чаще всего почтальон в эту зиму заходил в квартиру, где жил Николай Иванович. Жильцы дома не обратили на это внимания. Первым это заметил Виктор и стал открыто "разоблачать" инвалида:
  - А наш-то тихоня занялся спекуляцией! Рассылает какие-то нелегальные посылочки, а деньги ему по почте шлют. Я докопаюсь, я до него доберусь. Я уже в милицию дал сигнал, чтобы обратили внимание...
  Пытался расспросить почтальона - откуда деньги, да много ли, да тот посмеивался и молчал.
  Нельзя сказать, чтобы взрослые всерьез относились к болтовне пьяного дворника, а все-таки что-то откладывалось в сознании и некоторые даже стали запрещать своим ребятишкам "связываться" с инвалидом, но ребята все равно бегали к нему и проводили с ним время.
  Так прошла зима.
  ...Второго мая был ясный, веселый день. Николай Иванович вышел из подъезда в новом, светлом костюме. Чертик как всегда высовывал мордочку из кармана пиджака и дружелюбно поглядывал на ребят. А те безошибочно поняли по лицу Николая Ивановича, по всему его виду, что он предложит сейчас что-то особенное, интересное.
  Николай Иванович оглядел ребят, улыбнулся:
  - Ну, кто со мной на Воробьевы горы? Расскажу вам кое-что. Пошли?
  ...Забрались довольно далеко. Остановились на тропинке под старыми деревьями.
  Начал Николай Иванович с вопроса:
  - Знаете ли вы, ребята, кто такие были Герцен и Огарев?
  - Декабристы, вроде.
  - Да нет, не успели они примкнуть к декабристам - родились поздно: Герцен в 1812, Огарев - в тринадцатом. Потом когда-нибудь и про декабристов. А сейчас расскажу, как вот здесь, на этом месте двое мальчишек - одному было четырнадцать, другому и того меньше, дали клятву дружить всю жизнь и никогда этой клятве не изменили...
  Кое-кто из гуляющих останавливался, слушал недолго и проходил дальше своей дорогой.
  Солнце поднялось высоко, деревья уже не заслоняли от него ребят, стало жарко. Николай Иванович устал, ему трудно было так долго стоять.
  - На сегодня хватит. Идите, попаситесь, я посижу, отдохну. Возьмите Чертика, пусть побегает.
  На ближайшей скамейке уже кто-то сидел. Николай Иванович задержался было - не хотелось мешать отдыху незнакомого; но тот подвинулся, приветливо сказал:
  Места сколько угодно. Присаживайтесь. Вы, видно, сильно устали.
  - Спасибо. Да нет, не очень, вот стоять только... А так - это для меня удовольствие, с ребятами.
  - Вы, я вижу, учитель? На пенсии уже?
  - На пенсии. Только я не учитель.
  Незнакомый поглядел на него внимательно - ни навязчивости, ни особого любопытства не было в этом взгляде. Непривычная для Николая Ивановича заинтересованность в нем, в его жизни немного удивили, но не смутили. Он ответил свободно:
  - Я, так сказать, средний состав ИТР, техник.
  - Да? - удивился незнакомый. - А я был уверен - учитель. Историк. Ребята слушали, я бы сказал, привычно.
  - Учителем истории я только мечтал когда-то стать. Не вышло.
  - Война?
  - Не только. Так сложилось.
  Самый маленький из ребят подбежал, крикнул возбужденно:
  - Дядя Умберто! Можно Чертика с поводка спустить? Он так здорово гоняет с нами вперегонки.
  Можно, можно. Не пропадет. Все равно ко мне вернется.
  - Умберто? - удивленно переспросил сосед по скамейке. - Вы итальянец?
  - Нет, что вы. Это прозвище. Была такая грустная итальянская картина "Умберто Д" про очень одинокого человека и его собачку. Меня так прозвали в насмешку за то, что я с Чертиком не расстаюсь, а ребята привыкли Умберто, да дядя Умберто...
  - Дружите вы с ними?
  -Как вам сказать? Пытаюсь заинтересовать историей. Я ведь не перестаю ею увлекаться.
  - Видно - разминулись вы со своим призванием. Жалеете?
  - Да нет, знаете ли... Я так думаю - какая бы у человека ни была профессия, если он по-настоящему чем-то увлечен - это всегда с ним остается...
  - Может, вы и правы.
  - Думаете - прав?.. А вот и ребята бегут. Пора нам. Хорошо мы с вами поговорили. Спасибо вам.
  Чертик повизгивал, прыгал на своих дрожащих ножках. Николай Иванович поднял его, сунул в карман, снова улыбнулся своему случайному собеседнику непривычной на его сухом лице открытой улыбкой, и зашагал вслед за ребятами по тропинке к выходу...
  ... Утром в День Победы двор был полон нарядно одетыми людьми; собирались небольшими группами, целыми квартирами; на пиджаках мужчин поблескивали нагрудные знаки, в руках у женщин - цветы. Даже Виктор сегодня был не очень пьян и принаряжен.
  Чувствовалось - все собирались в город, если не на парад, то просто на праздничную прогулку.
  Ребята крутились подле подъезда, где жил Николай Иванович, явно поджидая его выхода.
  И вот он появился. Но почему-то ребята не решились сразу броситься к нему, как делали всегда. Они восхищенно уставились на его светлый пиджак - на нем сверкало и переливало множество орденов и медалей. Виктор протолкался было к Николаю Ивановичу, собираясь, как видно, выпалить очередную дерзость, но вдруг ошеломленно остановился.
  - А... это откуда?
  Николай Иванович не ответил, легонько отстранил Виктора и собрался уже выйти со двора, но ребята плотной, молчаливой стенкой загородили ему дорогу.
  Как всегда, дети первые заметили, что произошла в этом тихом, замкнутом дяде Умберто какая-то неуловимая перемена, словно бы он вдруг помолодел, распрямился. Не то, чтобы стал для них менее доступен, но как-то гораздо более значителен.
  Ребятишки довольно бесцеремонно стали рассматривать его награды.
  Первое мгновение некоторой растерянности прошло. Кто-то из малышей дотронулся пальцем до одного из орденов.
  - Это что? Как называется?
  - Кжиж Валечных. Польский. По-русски называется - Крест Отважных.
  - Мировский, верно?
  - Значит вы, дядя Умберто, отважный?
  - Это смелый, значит?
  - А вы на парад?
  - Можно мы с вами?
  - Нет, ребятки, - улыбнулся Николай Иванович. - Вы уж извините меня сегодня, но я пойду один. Свидание у меня, понимаете?
  - Свидание?
  - Да. У Большого театра. Из разных мест приедут мои старые товарищи. Те, кто жив остался из нашей роты... Ну и другие. Так что я, сами понимаете...
  Ребята поняли и молча отступили.
  Посторонился и Виктор - даже до него дошло, что "тихоня" сегодня не таков, как всегда; и больше всего смутил его словно отсвет застенчивой улыбки на лице старого солдата...
  ...Заходящее солнце, пробиваясь сквозь молодую листву, разбросало розовые пятна по серому асфальту дорожки.
  Николай Иванович сидел, задумавшись, на той самой скамеечке, на которой несколько дней назад разговорился с незнакомым собеседником. Он устал за этот длинный, непривычно шумный день. Но домой идти не хотелось. Не то, чтобы неприятно было возвращаться в свою одинокую комнату. Нет, просто ему хотелось подольше сохранить в себе новое, непривычное ощущение, которым он был наполнен. Николай Иванович не знал, увидится ли когда-нибудь снова со своими фронтовыми друзьями, но весь день нарастала в нем уверенность, что теперь он не один на свете и что в жизни его с сегодняшнего дня все будет иначе, лучше...
  ...Солнце зашло, но сумерки еще не наступили, Только смягчились тени и асфальт из розового стал привычно серым. Легко вздохнув, Николай Иванович поднялся было со скамейки, собираясь, наконец, идти.
  Из-за поворота дорожки показалась какая-то женщина. Она толкала перед собой детскую коляску. Колеса равномерно и неприятно поскрипывали. Николай Иванович решил подождать, пока она проедет - дорожка узка, трудно разойтись, не помешав друг другу. Он снова опустился на скамейку.
  - Здравствуй, Николай Иванович!
  - Простите, - смутился тот, я что-то не узнаю...
  - Постарела, вот и не узнаешь. Зинаида я...
  Николай Иванович растерянно, снизу вверх, смотрел на нее. Тогда она села рядом, прислонив коляску к коленям. Николай Иванович молчал - он совершенно не знал, о чем с ней говорить. А она ждала, что он заговорит первый. Чуть запинаясь, наконец, спросил:
  - Внук?
  Она не ответила.
  - От сына? От дочки?
  Она молчала.
  И вдруг, приблизив к нему лицо, резко сказала:
  - Не внук... Не мой это...
  Он отстранился, смущенно пожал плечами.
  - Не мой, - продолжала она. - Не было у меня ни сына, ни дочки. И мужа давно нет - бросил меня через год после войны. Семья у него нашлась. Вот так.
  Она говорила резким, даже чуть вызывающим тоном, но Николай Иванович внезапно понял - плохо ей, очень плохо! Он всматривался в ее старое, отекшее лицо, в почти потерявшие цвет глаза и думал: "Бедняга! Как же она свою жизнь прожила?.."
  А Зинаида продолжала еще более напористо:
  - В домработницах я. Понимаешь? Три часа в день гуляю с ним, кашу ему варю, жду, когда хозяйка с работы вернется, и домой, в нашу... в мою старую комнату. За мной она осталась, я ведь никуда в войну не выезжала...
  В коляске завозился ребенок, тихонько заскулил. Зинаида поднялась.
  - Пойду. Кормить его пора.
  Не прощаясь, двинулась по дорожке к выходу.
  Николай Иванович долго смотрел ей вслед. В сгущающихся сумерках он почти уже не различал фигуры, только темный, удаляющийся силуэт.
  - Жегнай, - произнес он почему-то по-польски. - Жегнай...
  Вот она слилась с сумерками, будто и не было ее тут рядом за минуту до этого.
  Только тонкий, жалобный скрип колес еще некоторое время долетал до Николая Ивановича.
  Потом и он заглох, слился с легким шумом молодой листвы у него над головой...
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"