Вайсман Юлий Львович. История одной жизни

История одной жизни

Юлий Вайсман

мемуары литературно оформлены
Эллой Ромм

Сан-Диего, США, 2013

Автор: Юлий Вайсман

Литературная обработка: Элла Ромм

Редактура: Михаил Ромм и Алиса Гаврильченко

ISBN 978-1-300-93936-8

(с) Ромм Элла, 2013

Посвящается памяти всех моих близких

Предыстория: семья Мейтис

Мои самые ранние воспоминания уходят корнями к довоенным годам. Тогда я с родителями Анной и Львом Вайсман жил в Кишиневе у бабушки Цейтл. Дедушки, которого звали Йоэл Мейтис, уже несколько лет не было в живых.

Цейтл Мейтис Йоэл Мейтис

Мейтисы перебрались в Кишинев из города Балта. Этот город расположен в Одесской области на Украине. Дедушка Йоэл занимался скупкой и реализацией вторсырья. Я помню кучи рванья на заднем дворе и рабочих. Они с помощью незатейливого станка прессовали это тряпье в многочисленные тюки. Рядом с тюками складировались кости животных. Они превращались в костный уголь благодаря сухой перегонке и продавались на сахарный завод как адсорбент.

Заниматься бизнесом дедушке помогал его сводный брат Йосел. Будучи по делам в Варшаве, он оказался случайной жертвой криминальной разборки - его настигла шальная пуля. Эстер в свою очередь тоже занималась бизнесом, торгуя смазочными материалами, и умерла в преклонном возрасте от воспаления легких. У Йосела было три сестры и четверо детей. После его гибели забота о семействе сводного брата легла на плечи дедушки Йоэла, который сам к тому времени имел сыновей (Янкеля, Элиягу и Колмана) и дочерей - Клару и Анну. Успешный бизнес давал Йоэлу возможность не только кормить многочисленную семью, но и давать образование детям. Благодаря этому даже одна из девочек, племянница Витя, которая проявляла интерес к знаниям, закончила 4 класса женской гимназии, а ведь в те времена женское обучение было необязательно.

Дом Мейтиса на окраине города находился по соседству с железнодорожной станцией Вестерничены, где протекала небольшая речка под названием Бык. Большие комнаты были уставлены тяжелой добротной мебелью. Каждое лето Йоэл отправлял семью на дачу за город, и в 1903 году это обстоятельство сберегло Мейтисов от знаменитого кишиневского погрома, известного как погром на Азиатской улице. Волнения, связанные с семьей, многочисленные заботы и обязательства, которые выпали на долю Йоэла Мейтиса, не могли не отразиться на его здоровье. Он умер в 53 года от сердечного приступа. Смерть настигла в его экипаже.

Средний сын Йоэла Мейтиса, Колман, активно участвовал в семейном бизнесе отца. Это был коренастый мужчина сангвинического характера, то и дело обнажавший в улыбке золотые зубы. Его низкорослая жена, тетя Песя, запомнилась мне своим цветастым халатом. Его она всегда носила.

После того, как советские войска вошли в Кишинев, 28 июля 1940 года Колман Мейтис и его жена были арестованы НКВД и отправлены в ссылку. В городе Самарканде Колман умер от тифа. Бабушка Цейтл подобной участи избежала, по счастливой случайности ее не оказалась дома во время ареста сына.

Старший сын Йоэла Мейтиса, Илюша, с детства проявлял способности к литературе. Он был отправлен учиться в Сорбонский университет, но покинул его из-за начала Первой мировой войны. Доучиваясь в Петроградском университете, Илюша сблизился с еврейскими поэтами юга России, которых возглавлял Хаим Бялик. Во время февральской революции Илюша оказался на стороне Временного правительства, но дедушка Йоэл как человек весьма прозорливый выхватил сына из революционного пожара, переведя его в Одесский университет. После Брестского "мира" Бессарабия (нынешняя Молдова) отошла к Румынии, и Илюше было необходимо немедленно вернуться в Кишинев, чтобы не разлучиться с семьей. К тому времени он был женат, но его супруга Бетти не захотела следовать за мужем. Она осталась по ту сторону границы. В 1935 году Илюша уехал в Палестину вместе со второй женой Лизой. Там, после солидной должности директора еврейской гимназии в молдавском городе Сороки, Илюша работал простым учителем, а также издавал свои стихи и переводы.

Элиягу Мейтис в преклонные годы

Помню, как мама цитировала строки его стихов:

"Ты такая тонкая, ты такая нежная,

Ты как будто соткана из лучей луны..."

В нашей семейной библиотеке сохранилась книга сонетов Мейтиса "На краю второго моста" на иврите. Приведу перевод двух сонетов, написанных моей дочерью Эллой Титовой-Ромм по подстрочникам Ирины Явчуновской и Рахели Кулесской:

Озеру печали

На недоступном дне лежит моя судьба,

Не выбраться душе из озера печали.

Достигнет ли небес тревожная мольба?

Смогу ли воспарить в заоблачные дали?

Мне б одиночества печать стереть со лба.

Ушла по каплям жизнь, глубокая вначале.

Ужели мой удел - бесплодная борьба,

И будет меркнуть свет, что звёзды излучали?

Но нет! Еще колоколов помогут звуки

По лабиринту прекратить блужданий муки,

И по мосту пройти уверенно и снова

Найти потерянную нить пути и слова.

Сиянье звезд провозгласит конец разлуки,

И будет песня в небеса лететь готова.

Я, как росток живой...

Я, как живой росток в тумане бытия,

Застрявший в темноте вселенского чертога,

Пока скачу вперед я за спиной у Бога,

Не упаду: в Его руке ладонь моя.

Гляди: скитаний рок меня не избежал,

В сетях чужой луны запуталась дорога.

Но дай мне только срок, мы встанем у порога

Священного дворца - начала всех начал.

Там полыхает глаз огонь самозабвенно,

Там света теплый луч в глубинах янтарей,

Там тишина лесов и семена полей;

Всегда приходит день среди потока дней,

Пусть даже лег туман на зеркало вселенной,

Скорбящая душа воспрянет, несомненно.

Однажды, в 30-ые годы, дядя Илюша приехал в Кишинев. Он привез маме цветастый восточный халат, а мне - кляссер с почтовыми марками, страницы которого прижимались двумя деревянными корочками и привязывались пояском. Мне было 7 лет, и я начал собирать свою первую филателистическую коллекцию. Она бесследно пропала во время войны. С 1946 года я возобновил коллекционирование благодаря моему брату Фиме, у которого, по праву старшинства, отобрал несколько трофейных марок. Сейчас в этой коллекции несколько тысяч марок. Все они ждут моего преемника.

Во время военных и особенно послевоенных бедствий мы не раз получали посылки с одеждой и продуктами от Красного Креста. Мне казалось, что их отправляет наш единственный родственник в Палестине. Но это было не так. В переписке с моим отцом дядя Илюша рассказывал, что, работая простым учителем и финансируя издания своих книг, он при всем желании не смог бы этого сделать. Помню, как папа выслал в Палестину несколько посылок с бумагой для издательских целей. Умер Илюша в 1978 году, опередив на год моего отца. Интересно заметить, что приемный сын Илюши Дарел скончался в один и тот же день с моим братом в 1992 году. Внуки и правнуки поэта Элиягу Мейтиса по сей день живут в Тель-Авиве.

Элиягу Мейтис (слева) в день получения премии имени Фихмана. На фото - первые лауреаты этой премии: Фроим Ойербах, Элиягу Мейтис (1964, Тель-Авив, Израиль)

Младший сын Йоэла, Янкель, умер в возрасте 20 лет от осложнений после падения с велосипеда. Дочь Клара умерла во время родов, оставив новорожденную девочку Эстер на попечение ее отца. В 1939 году Эстерка гостила у нас в Кишиневе и впервые пробудила во мне чувство влюбленности. К тому времени папа снял четырехкомнатную квартиру на улице Прункуловской, которая переходила в улицу генерала Инзова (генерал Инзов был губернатором Бессарабии во времена ссылки Пушкина). Эстерка гостила у нас как раз в то время, когда отец купил в Румынии вагон яблок на продажу. Вся квартира была пропитана ароматным запахом и уставлена многочисленными ящиками. Впоследствии наша семья узнала трагическую историю гибели Эстерки. В 16 лет она вышла замуж за румынского инженера. В 1940 году, когда к власти в Румынии пришел фашистский режим генерала Антонеску, а немцы уже оккупировали Грецию и Югославию, она бежала с мужем из страны на корабле. Но он был потоплен в Черном море. Возможно, этим кораблем являлось болгарское судно "Струма", на котором еврейские беженцы пытались эвакуироваться в Палестину, но в 1942 году оно было потоплено советской подводной лодкой. История Эстерки вдохновила мою дочь Эллу Титову-Ромм и ее мужа Михаила Ромма на создание поэмы "Струма".

Струма

Здравствуйте, Клара, приятно познакомиться!

Итак, вы родились в 1899 году.

Вот Кишинёв, вот и родная околица,

И вы на крыльце. Не возражаете, подойду?

Расскажите, Клара, что-нибудь про Бесарабию.

Расскажите про знаменитый погром.

Вы с мамой прятались тогда за сараями,

А вашего соседа зарезали топором.

Да, а война, революция - это, конечно же, помните?

Как в 18-м Бессарабия к Румынии отошла?

То-то вам повезло! Повезло, не спорьте!

Россию тогда ожидали такие дела!

А у вас, в Румынии, еврею было бояться нечего,

Только потом с годами терпимость перевелась.

Интеллигенция - сеятели разумного, доброго, вечного -

Терпимостью не отличалась. И им потакала власть.

Но были и на вашей, Клара, улице праздники,

И вас наряжали зимою в сапожки, в меха,

Ведь ваш дед когда-то пробился из мещанина-лобазника

В купеческий класс, а нынче сосватали вам жениха.

* * *

Яркая зелень, полуденный зной,

Замуж выходит Клара.

Шепчет родня у нее за спиной:

Пара, какая пара!

Дождь долгожданный умыл Кишинев,

Вымокло неба днище.

Ломятся доски дубовых столов

От всевозможной пищи.

Бабка надела парадный чепец,

Дед подпоясан туго.

Радостна мать и доволен отец,

Празднует вся округа.

С доброй улыбкою старый раввин

Кларе желает сына.

Рыбу несут шириною в аршин,

В кружки разлиты вина.

Станет заботливым мужем жених,

Будет судьба полога.

Может, Мессия родится у них,

Если попросят Бога?

Скрипы утихли калитки резной,

Бродит в горшке опара.

Яркая зелень, полуденный зной,

Замуж выходит Клара.

Для родителей дети всегда красивы,

И что повторять известные всем постулаты?!

Но евреи живут в извечном ожидании Мессии,

И если родится мальчик, родители им богаты,

А если родится девочка, то надо больше молиться,

И мальчика всё же подарит им Божья десница.

* * *

Время прошло, и в положенный срок

Ждут появленья сына.

Новое утро взошло на порог,

Снова зовут раввина.

Верит веками еврейский народ,

Богу воздав моленья,

В то, что на землю Мессия придет

И принесет спасенье.

Но не родился Мессия, увы,

Бог не послал, и точка.

Видно, законы судьбы таковы -

Будет у Клары дочка.

Ворон ли черный накаркал беду,

Бог ниспослал ли кару?

Мечется Клара в горячем бреду,

Смерть забирает Клару.

Плачет родня над судьбой сироты,

Новорожденной Эстер.

Треплет холодных небес лоскуты

Ветер, пришедший с Веста.

Матери нет и не будет отца,

Бросит он Эстер вскоре...

Все происходит по воле Творца,

Даже людское горе.

Что стало с маленькой Эстер, когда умерла её мать?

Как выросла бедная Эстер? Об этом нам не узнать.

Но время прошло, и она расцвела, и губы её медвяны,

И кожа её нежна и бела, и щёки её румяны!

* * *

Эстер шестнадцать исполнилось лет,

Вот и она невеста.

Муж инженер, симпатичный брюнет,

Светится счастьем Эстер.

Шита из шелка одежда ее,

Бойко скрипят сапожки...

А за спиною снует воронье

И подъедает крошки.

Черные вороны, прочь от окна,

Хватит над Эстер виться!

Хоть и насыплешь им вдоволь зерна,

Все недовольны птицы.

Ворон, беды неприкаянный страж,

Спать не идет, но все же

Собраны вещи, уложен багаж -

День настает погожий.

В город Галац уезжает семья,

В устье реки Дуная.

Быстро проносится жизни ладья,

Что впереди, не зная.

Тридцать девятый уже наступил,

Время бежит под током.

Ворон-палач набирается сил,

Смотрит кровавым оком.

Итак, сиротка Эстер, дочь покойной Клары,

Вышла замуж и переехала в город Галац.

А через год, в сороковом, установилась власть генерала

Антонеску, и тут началось - бац! бац! бац! бац!

Зрелище, заслуживающее обывательских аплодисментов -

Очищение атмосферы от иудейских элементов!

* * *

Флаги со свастикой, концлагеря

В сумраке ночи склепном.

Небо, пожаром военным горя,

Землю покрыло пеплом.

Смерть пробирается по мостовым,

Злаки войны посеяв.

Все изменилось: фашистский режим

Не пощадит евреев.

Эстер намедни привиделась мать,

Лютой зимой морозной.

Выход один: поскорее бежать,

Если еще не поздно.

На Палестину пойдет пароход,

Только хватило б леев.

Очередной совершится исход,

Вечный исход евреев.

Короток счастья непрочный мираж,

Было, и вот - пропажа.

Жизнь поменяла опять антураж

И не спросила даже.

В душной клети корабельных кают

Воздух густой, как клейстер.

Вот и оставлен домашний уют.

Что с тобой будет Эстер?

В конце тридцатых и начале сороковых годов,

Когда Румыния была союзницей Германии

И не осталось места в Румынии для жидов,

Встал окончательно вопрос о выживании.

Надо было уезжать, и они уезжали,

Уплывали, куда кто мог.

Евреи бежали, бежали, бежали

На юг, на восток, на юго-восток.

За время войны берегов Палестины

Пятьдесят одно судно сумело достичь -

Это были не юные бригантины,

А старые клячи, впадавшие в паралич.

Таковой оказалась "Струма", 75-летнее судно,

Спущенное на воду в 1867 году.

700 пассажирских мест, но билеты достать было трудно,

И брали за них чудовищную мзду.

Хочешь уплыть отсюда? Плыви отсюда!

Всё, что ты нажил, отдай и к чертям плыви!

"Струма" - дряхлое судно, разбитое судно,

Однако другого не будет. "Струму" благослови.

* * *

Молится богу старик на корме,

Лица людей угрюмы.

Черноволосая Эстер во тьме

Плачет в каюте "Струмы"

И обнимает округлый живот:

Может быть в нем Мессия?

На Палестину идет пароход.

Ночь, и шалит стихия.

Только не сбудется, не суждено,

Чайки накличут горе,

Струму затянет холодное дно

И похоронит море.

Дети, и женщины, и старики -

Нет никому пощады,

Будто бы с чьей-то нелегкой руки,

С чей-то дурной бравады.

Небо закуталось в черный атлас,

Хищник идет по следу.

Кто-то подпишет неверный приказ,

Кто-то пошлет торпеду.

Спали спокойно Каир и Стамбул

Ночью седой, угрюмой.

Может, Мессия в ту ночь утонул

Вместе с несчастной "Струмой"?

12 декабря. Москву проклинают германцы,

Аэростаты - в небо, а ополченцы - в снег.

Струма выходит из румынской Констанцы.

Двигатели ни к чёрту. Калека везёт калек.

Через несколько дней судно достигло Стамбула.

Тайные переговоры: "Лондону они не нужны!"

Двигатель не работает. "О, лучше б она потонула,

Старая кляча! Цель не оправдывает цены!"

"Корабль переполнен. Не хватает продовольствия!.."

"Подлинно эпидемия, отсутствуют рационы!.."

"Без паники, господа, сохраняйте спокойствие!.."

"А может быть, там провокаторы и шпионы?!.."

"Время военное, непозволительно рисковать!

Отбуксовать это судно в открытое море!"

"Ну что же, придётся его-таки отбуксовать,

Надо поставить точку в этом сыр-боре".

Долго ли виться ещё клубочку?

Долго ли жить сиротке?

В их одиссее поставит точку

Ракета с советской подлодки.

Приняло их, пеной бурля,

Чёрное море, а не земля

24-го февраля.

* * *

Волны холодного небытия

В белой уходят пене.

Эстер, скажи, где могила твоя?

Где преклонить колени?

Умер Мессия во чреве твоем -

Ждали напрасно люди, -

В черной воде похоронен живьем

И воскресать не будет.

Кто под прикрытием громких тирад,

С честью и долгом в ссоре,

Перерубил корабельный канат,

Узников бросил в море?

Их, переживших погромы и страх,

К смерти вела дорога.

В чьих они были всесильных руках:

Зла, Провиденья, Бога?

Дети, и женщины, и старики -

Нет никому спасенья.

Все они лягут в морские пески

И обретут забвенье...

Эстер последний встречала восход

На корабле у трюма.

На Палестину спешил пароход,

Старое судно "Струма".

23 март - 4 апреля 2012 года

Завершу повествование о семье Мейтис рассказом о моей маме. Ее звали Геня, но в эвакуации ростовские казачки переименовали в Анну. Папа называл ее ласково Куцалы, от Аникуца (так по-румынски звучало ее имя). Точная дата рождения Анны Мейтис не известна. Хотя в паспорте у нее обозначен 1906 год, она помнила эпизоды, связанные с погромом 1903 года, а значит, возможно, была ровесницей века.

Анна Мейтис, 1970, поселок Шолоховский

Семьи Мейтисов и Вайсманов жили напротив друг друга. Поженившись, мои родители переехали в дом свекрови, бабушки Цейтл, которая к тому времени была вдовой. Там в 1928 году родился я, старший сын Льва Вайсмана, Юлий, названный так в честь дедушки Йоэла. Когда мне было 3 года, папа отделился от Мейтисов и снял во дворе некоего господина Каца двухкомнатную квартиру на улице Прункуловская. Там родился мой брат Фима (Хаим) в 1934 году.

Дом на улице Прункуловская (фотография Steinchik)

После рождения брата мы переехали в четырехкомнатную квартиру на втором этаже в том же дворе. В четыре года Фима выпал из окна второго этажа. Очевидно, потерял равновесие в тот момент, когда я отвернулся. Я успел схватить его за ножку, но в моей руке остался только ботинок. Мой брат спланировал прямо в соседский вазон с цветком. Цветок, вероятно, смягчил удар. В результате Фима даже не потерял сознание, отделавшись только раной на затылке. Я выскочил на улицу и принес его домой. На помощь пришел дядя Копель, который как раз проходил мимо нашего дома. Он вызвал семейного врача по фамилии Урбанович, и тот оказал Фиме первую помощь. Кроме шрама, падение не привело ни к каким последствиям, что значительно сгладило мое чувство вины перед Фимой во время этого несчастного случая.

Получив возможность переехать в более престижный район, мой отец выбрал центр на улице Гоголя напротив парка со знаменитым кафедральным собором и триумфальной аркой, установленной в честь победы русского оружия над Наполеоном в 1812 году. Это была квартира буржуазного типа, с четырьмя комнатами, одну из которых занимал мамин рояль. Переезд означал, что папа достиг определенных высот в своей коммерческой деятельности. У мамы была прислуга, а у меня - гувернантка Настя, которая ходила со мной гулять в Пушкинский парк и заодно встречалась там с молодым священником. Я носил модную в те времена "матроску". Жили мы благополучно и счастливо до 1940 года, то есть до прихода Советской власти в Бессарабию.

Молдавская деревня. Рисунок Анны Мейтис (Вайсман)

Предыстория: семья Вайсман

Я отчетливо помню дедушку Менделя. Он был крепким мужчиной, знавшим себе цену. Он руководил семейным кланом, вокруг которого группировались остальные родственники, жившие в Кишиневе.

В субботу представители семьи Вайсман садились за огромный стол. Бабушка Хейвет ростом была выше деда и поэтому называлась "большой бабушкой". Она стояла возле него по струнке с кувшином вина и наливала бокал. Дедушка Мендель выпивал его после обязательной молитвы на хлеб. Затем дедушка вытирал усы, бабушка садилась за стол, и начинался субботний вечер. Я помню, как стол буквально ломился от огромных гусей, индюков, пастрамы, фаршированной рыбы. Над их приготовлением хлопотала бабушка и многочисленные родственники, участвовавшие в трапезе.

Дедушка Мендель занимался коммерцией. Он скупал у молдаван зерно, которое те привозили на подводах, запряженных быками. Затем зерно ссыпали в огромный амбар, что находился в глубине двора. Этот двор смыкался с двором Йоэла Мейтиса, отцом моей матери.

Дедушка Мендель придерживался традиции усаживать крестьян за стол, кормить их и угощать вином, за что снискал любовь и уважение молдаван. Судя по приземистому домику, где он жил, и отсутствию других владений, его можно было причислить к среднему классу. Он был очень набожен и являлся старостой в синагоге, которая находилась через дорогу.

Мой отец, Лев Вайсман, родился пятым (или, возможно, седьмым) ребенком по счету, но был первым выжившим младенцем. После него родились Давид, Ита и Копель.

Тетя Ита умерла в молодости, оставив двоих детей, Галю и Раю, на попечение своего мужа. Он жил на станции Бульбоки, недалеко от Кишинева.

Ита Вайсман и ее муж Лазарь Шпигель

Мой отец, окончив еврейскую гимназию (по совпадению она также носила имя господина Вайсмана), начал помогать дедушке Менделю вести его дела. Он осуществлял перепродажу купленного зерна на мельницы. Затем дедушка, желая дать своему старшему сыну дальнейшее образование, отправил его в Венский политехнический институт. Но папа не закончил его по неизвестной мне причине. Он вернулся в Кишинев, чтобы продолжать работу коммерсантом.

Когда пришла пора служить в армии, дедушка Мендель откупил моего отца от воинской службы, дав взятку деньгами старшему офицеру и присовокупив лошадь для полка. Таким образом, отец получил чин младшего лейтенанта (поскольку учился в Вене) и был отпущен восвояси, а вместо него, по сути дела, в румынскую армию зачислили лошадь. Однако этот смешной эпизод впоследствии сыграл с папой злую шутку, так как советская власть предъявила ему обвинение в шпионаже, основанное как раз на его службе в румынской армии.

Дядя Давид, брат отца, в меньшей степени, чем Лев, участвовал в бизнесе дедушки Менделя. Будучи миловидным юношей, он любил находиться в окружении красивых девушек, среди которых была и его будущая жена Эстер. Судьба моего дяди оказалась сходной с судьбой отца: с приходом советской власти они были арестованы.

В начале войны дядя Давид был отправлен на Север за участие в сионистском движении и за так называемую экономическую контрреволюцию. После освобождения он обосновался во Львове, где к тому времени жила его семья.

Давид Вайсман (слева), его жена Эстерка, дочь Бима и брат Лев (примерно 1950 год)

Я позволю себе обратиться к воспоминаниям моей двоюродной сестры Бимы, которая пишет: "Папу забрали в 1941 году. Он был арестован НКВД за сионистскую деятельность. По его словам, он был активистом общества "Маккаби". Эта Кишиневская организация активно поддерживала идею возвращения евреев в Израиль, и папа помогал людям переправляться в Палестину по поддельным документам. Он отсидел в Сибири (Коми АССР, город Соликамск) на лесоповале более 6 лет. В тяжелейших условиях выживания он отморозил себе ноги и страдал от этого до конца своих дней. Вернулся он без права проживания в крупных городах, как это было принято: не ближе 101 километра. Справку о реабилитации папа получил значительно позже должного срока. (Интересное совпадение: папа был и освобожден, и умер в день Победы)".

Младший брат моего отца, Копель, Советами репрессирован не был. Но его личная жизнь развивалась очень драматично. Он трижды женился. Первая жена Роза была из богатой семьи.

Фотография Розы и Копеля Вайсман, 1934 год, Кишинев

Роза и Копель жили неподалеку от нас, на улице Павловской. Помню благоустроенный особняк с красивой мебелью. В начале войны Роза не успела эвакуироваться и попала в гетто вместе с малолетней дочерью Таней, которая впоследствии была зверски убита фашистами.

Таня Вайсман, примерно 1940 год, Кишинев

Выжить в гетто Розе помог работающий там пожилой врач. После окончания войны Роза из чувства долга стала его женой, однако супруги вскоре были репрессированы как выжившие в гетто и неблагонадежные и высланы в Сибирь. Там у них родился мальчик, умерший в раннем детстве. После войны я видел тетю Розу всего один раз, когда она приходила в гости к маме.

Что касается дяди Копеля, то во время войны он, непонятно как, попал служить в Иран, где советские войска, заняв северную часть страны, вместе с англичанами осуществляли транспортный коридор помощи по ленд-лизу. Я запомнил его в завидном американском кожаном пальто по возвращении в Кишинев после войны.

Фотография Копеля Вайсмана в послевоенные годы

В 1944 году Копель через Бугурусланское управление эвакуированными сумел найти нас в Северном Казахстане. Более того, он каким-то чудом отыскал адреса своих братьев, отбывавших срок в Сибири, и мы, находясь в Североказахстанской области, получили долгожданное письмо от папы. Очевидно, судьбе было угодно, чтобы один из братьев остался на свободе и объединил всех Вайсманов, которые оказались в разных местах во время войны.

В мирное время дядя Копель вместе с моим отцом работал в конторе "Заготзерно". Там дядя Копель познакомился со своей второй женой, Марией. С ней он впоследствии жил на улице Пирогова. После смерти Марии дядя Копель женился в третий раз. Его третья жена, Лия, работала продавцом в престижном магазине на улице Ленина и снабжала всех родственников дефицитными продуктами. Дядя Копель в то время работал в продовольственном магазине на Костюженском шоссе.

После смерти тети Лии дядя Копель остался один. Недалеко от него жила моя двоюродная сестра Галя, которая приходила помогать ему по хозяйству. В один из очередных визитов Гале никто не открыл. Соседи-цыгане взломали дверь и обнаружили дядю Копеля, сидящего в кресле возле работающего телевизора. Он был мертв. Его сложная судьба и смерть в одиночестве не могут не вызывать сожаления и сочувствия.

Но в жизни было и много веселого. Например, братья Вайсманы любили футбол. Вместе с нами, детьми, и даже женами они не пропускали ни одного матча на кишиневском стадионе. Я и дядя Давид болели за тбилисское "Динамо", мой брат Фима - за московское "Динамо", дядя Копель - за "Спартак". А все вместе мы болели за кишиневский "Буревестник"!

Братья Вайсман: Копель (слева), Лев, Давид

(70-летие Льва Вайсмана, 1971 год, Кишинев)

Смена власти в Бессарабии

Летом 1939 года папа впервые за всю свою трудовую деятельность решил вместе со мной отдохнуть в румынских Карпатах. Мы выехали поездом и через сутки прибыли на станцию Пожарыто. Мне запомнился безлюдный вокзал ранним утром, свежий запах травы и гор, белые одежды редких местных жителей, предлагавших пансион и парное молоко. Мы сняли отдельный дом у хозяев-австрийцев, которые подавали огромное количество блюд на завтрак, обед и ужин. Мне до сих пор видятся свежевыпеченные сладости к чаю. Помню, во время отдыха, взбираясь в горы, мы встретили моего учителя географии, господина Чекира, который поинтересовался, приготовил ли я его летнее домашнее задание.

Ежедневно мы покупали газеты на вокзале и однажды увидели, как по рельсам промчался эшелон, груженый немецкими танками. Явственно помню черные кресты на зеленом фоне. Эшелон шел на юг, отчего мой отец сделал вывод, что надо возвращаться немедленно. Мы снялись с якоря, и на следующий день удивленная мама с маленьким Фимой на руках встречала нас у порога.

В моей памяти всплывает еще один эпизод из 1940 года, когда на столе у отца лежала румынская газета. На титульном листе был напечатан огромный портрет с надписью: "В Мексике убит известный русский революционер Лев Троцкий". Еще мне помнятся сводки войны в Испании.

Мы стали свидетелями входа советских войск в Кишинев 28 июля 1940 года. Население вышло на это мероприятие, как на праздник. Мы сидели за столиком на Александровской (впоследствии улице Ленина) и с многочисленной толпой смотрели, как с востока, со стороны вокзала, входили советские танки, а на запад уходили кавалерийские румынские части и пехота. Не было сделано ни одного выстрела. Позже я узнал, что Пакт Риббентропа-Молотова имел секретный пункт, по которому под напором Гитлера Румыния отдавала свою провинцию Бессарабию Советскому Союзу (замечу, что в это же время к СССР были присоединены Латвия, Литва и Эстония). Мальчишки, в том числе и я, взбирались на танки. Милые советские солдаты, одетые в черные шлемы, дарили нам монеты. Кто-то из толпы бросал цветы, а мелкая буржуазия вроде моего отца, задумываясь и понимая, к чему это приведет, угрюмо смотрела им вслед. Вечером походный кинотеатр показывал "Чапаева". Мальчишки садились на пол и смотрели этот удивительный фильм с открытыми ртами. Позже мне удалось увидеть "Трех танкистов" и "Броненосец Потемкин". Все это происходило летом 1940 года, еще не предвещая ничего плохого. Однако советская власть в Бессарабии оказалась верной самой себе: начались аресты и репрессии. Мой папа был приглашен, с учетом специфики его занятий зерноводством, в контору "Заготзерно" на должность заведующего сырьевым отделом треста "Молдрасжирмасло". Отец активно включился в работу, и все было бы ничего, если б не донос (очевидно, из зависти) его бывшего школьного товарища Лейбовича. Об этом доносе папа узнал в Москве под следствием, когда прочитал свое дело.

Отступая немного от печальных событий ареста, мне хочется провести параллель между деятельностью отца при румынской власти и Советах. Вспоминаю, что по мере продвижения Льва Вайсмана по служебной лестнице он переезжал из менее престижных районов в более престижные. К 1940 году, как я уже писал, мы жили в центре города. Учитывая высокую квалификацию моего отца, он был избран членом биржи, где совершались сделки купли-продажи. Это давало ему определенные привилегии, которые сохранились в моих детских воспоминаниях. По обыкновению мама брала меня с собой, и мы гуляли по парку в ожидании выхода отца с работы. Помню, что зимой нас подвозил извозчик на саночках, и это было знаком богатства, преимущества. Иногда мы заходили в кинотеатр "Одеон", где у папы была персональная ложа. Фильмы в кинотеатре шли непрерывно, вход освещался фонариком. Мы смотрели фильм с того момента, который заставали при входе. Помню интересный эпизод, связанный с этим кинотеатром. Я как раз закончил 4 класса начальной школы, что располагалась на улице Стефана Великого напротив парка Пушкина, и поступил в первый класс гимназии имени Михая Эминеску, известного молдавского поэта. Гимназисты относились к среднему классу буржуазии, оплата за обучение у них была ниже, чем у лицеистов. Для учеников гимназий и лицеев существовало правило, согласно которому они не имели права посещать общественные места после 7 часов вечера даже в сопровождении родителей. Однажды мама, забыв об этом правиле, затащила меня в "Одеон", где шел фильм "Робинзон Крузо". Войдя в зал при свете фонарика контролера и, посмотрев одну часть фильма, мы с ужасом обнаружили, что сидим рядом с директором гимназии, который бросил строгий взгляд вначале на маму, потом на меня. Мама поняла, что завтра ей придется давать отчет о нарушении правил, и утром, не дожидаясь вызова, пошла в гимназию извиняться.

Но вернемся к судьбе папы. В феврале 1941 года раздался стук в дверь. На вопрос родителей строгий мужской голос ответил, что это их сосед. Действительно, первым в комнату вошел один из наших соседей, который, как оказалось впоследствии, работал в НКВД. За ним вошли люди в военной форме. Они показали ордер на обыск и арест. Можно себе представить состояние моих родителей. Мы же, дети, мало что понимали тогда. Был произведен обыск, и папу увели. На следующее утро мама побежала за помощью и советом к тете Эстерке, жене дяди Давида, и оказалось, что Давид был арестован в ту же самую ночь.

Мы носили папе передачи в тюрьму, в которой когда-то сидел Котовский. Волею судьбы после войны мы жили как раз напротив этой тюрьмы. Лишившись средств к существованию, мама нашла работу на дому и вышивала. Большую поддержку оказывал дедушка Мендель и дядя Копель. До начала войны оставались считанные месяцы. Всякие попытки мамы получить какую-то информацию о папе оказывались тщетными. Лишь со слов папы впоследствии мы узнали, что через несколько месяцев он был отправлен этапом в Москву, где состоялся суд. Папа попал под 58 политическую статью, экономическая контрреволюция. Предъявленные обвинения, вызвали у него естественный вопрос о том, как он мог заниматься контрреволюцией против Советского Союза, живя в другом

государстве (Молдавия тогда входила в состав Румынии). Ему ответили, что он эксплуатировал и грабил крестьян, а также был лейтенантом румынской армии. Вначале папа подписывать обвинение отказался, но его припугнули пытками, сказали, что если он не подпишет, то ему загонят иголки под ногти. Эту жуткую правду мне рассказал отец, и даже мама не знала, что он пережил подобное. В Бутырской тюрьме он, случайно увидев своего среднего брата, понял, что донос лишил свободы и Давида.

Папа и дядя Давид были осуждены на 8 лет. Их отправили на Север, в город Верхотурье, где морозы достигали 60 градусов.

Вначале, как мне рассказывал отец, он выполнял самые трудные работы наравне со всеми заключенными (лагерь перешел на производство лыж для солдат). Заметив организаторские способности отца и учитывая его профессию, лагерное начальство перевело его в контору, где он исполнял роль учетчика. Начальником зоны был генерал, очень свирепый, но и на редкость справедливый. По истечении четвертого года он вызвал к себе отца и сказал, что намерен его спасти, так как он здесь не выживет, учитывая плохое здоровье и неспособность к тяжелому физическому труду. Он отправил его на прием к врачу. Папа посетил врача и получил от него шелковую нитку, которую надо было выкурить в самокрутке накануне врачебной комиссии из Москвы. Эта комиссия приезжала один раз в год и была единственной надеждой на досрочное освобождение по болезни. Врач предупредил, что отец почувствует сильнейшее сердцебиение после курения, но надо потерпеть. Сделав так, как велел доктор, папа пришел на комиссию, которая состояла из 5 известных в то время профессоров-терапевтов. Один из них послушал папу, потом переговорил с остальными, и папе сообщили, что состояние его здоровья больше не позволяет ему находиться в лагере и он будет освобожден.

Когда я думаю о чудесах, которые сопровождали нашу семью на протяжении 5 лет войны, то мне кажется, что какая-то сверхъестественная сила спасла моего отца и дядю Давида. Кто знает, что бы произошло с ними, не попади они в Сибирь. Арест по политической статье увел их и от войны, и от истребления, так как по мере наступления немцев, уголовников, в отличие от политических, расстреливали прямо в тюрьмах.

В 1944 году папа прислал нам телеграмму и сообщил, что скоро приедет, так как освобожден досрочно. Мы жили в отдаленном селе Возвышенского зерносовхоза, в Северном Казахстане. Мама вместе с другими женщинами пасла скот, доила коров, возила воду, а я ей помогал перелопачивать зерно, а также работал прицепщиком на тракторе, возил горючие материалы на быках.

Однажды, после получения известия от папы, мы с мамой работали в поле. Я увидел силуэт человека, спускающегося в село с горы, и совершенно интуитивно воскликнул: "Папа идет!" Женщины переглянулись и сказали: "Нюра, мабуть, цэ твий мужык идэ?" Через несколько минут мама крикнула: "Лева!" - и я побежал к отцу. Так состоялась наша встреча после долгого ожидания и неизвестности.

Гимназия

В гимназии я проучился один год. Помню, что пришел с отцом и сдал экзамен по математике, решив довольно простую задачу, а также прочитал стихотворение Михая Эминеску. Отец уплатил нужную сумму, и я стал гимназистом. Мне сшили форму с номерным знаком на левом плече, кажется, 47 номер. На голове я носил фуражку. На кокарде ее красовались буквы "МЭ", так как гимназия носила имя румынского поэта Михая Эминеску.

В Кишиневе было много гимназий и лицеев, отдельно мужских и женских. Мужские гимназии обычно носили имена поэтов: Богдана Хаждеу, Александра Донича, а женские зачастую - имена принцесс: принцессы Марии, принцессы Дадиани. Двоюродные сестры Рая и Галя при финансовой поддержке моего отца поступили в гимназию, которая была связана с именем генерала Бертелота. В этой гимназии обучение шло на французском языке.

В румынских школах процветала палочная дисциплина, аккуратизм, борьба за каллиграфический почерк. Клякса в домашнем задании приводила к наказанию. В углу класса располагалась куча кочанов кукурузы. Там на коленях стояли провинившиеся ученики. В ходу была также линейка, которая приводилась в действие по любому заслуженному поводу.

Однажды, после проверки домашнего задания, учитель румынского языка Урсулеску велел мне привести родителей. Пришла мама, и учитель показал ей кляксу на одной из страниц моей тетради. Затем он вынул из секретера чистую толстую тетрадь и в виде наказания велел исписать ее текстом испорченной страницы. Мама не отходила от меня несколько вечеров, подавая какао, чтобы я не уснул и выполнил задание к сроку. Наконец, я вручил вымученную тетрадь расплывающемуся в улыбке господину Урсулеску.

Ежедневно по приходу в школу нас проверяли на чистоту: осматривали шею, воротнички, ногти и обязательное наличие двух платков: для глаз и носа. Так воспитывали гимназистов.

Помню, как на первый урок французского языка вошел грузный мужчина. Все встали, и мсье Друэ задал вопрос по-французски. Класс замер, не понимая вопроса, но на помощь тут же пришли ученики, которые изучали французский язык со своими гувернантками. С этого момента и до конца учебы мы, не знавшие ни одного слова по-французски, и он, не знавший ни одного слова по-румынски, прекрасно общались. В результате этого общения я легко освоил французский. До сих пор могу прочитать отрывок из басни Лафонтена "Ворона и сыр".

Папа любил покупать мне книги, в особенности романы Жуля Верна, поэтому на сегодняшний день я, возможно, рекордсмен по количеству прочитанных книг этого автора. За короткий период обучения в советской школе я полюбил произведения Аркадия Гайдара, которые брал в городской библиотеке. Русский язык я знал с детства, и учиться мне было легко.

Начало эвакуации

Наступил 1941 год. Мы проснулись рано утром 22 июня из-за того, что стекла дребезжали от разрывов бомб на бульваре. Я помню низко летящие немецкие самолеты с крестами на фюзеляжах, издающие свирепый устрашающий гул. От самолетов отрывались черные точки бомб. Испугавшись, я крикнул бабушке Цейтл: "Молись Богу!"

Должен заметить, что после ареста отца весной к нам подселяли советских военных. Сначала это был капитан медицинской службы, человек низкого роста, среднего возраста, ничем не примечательный. Он тихо входил через парадную дверь и ложился спать, не общаясь с нами. После него у нас проживал летчик по фамилии Шрамко, к которому из деревни приехала жена. Летчик был краснощекий, подстриженный под "бобрик", тоже ничем не примечательный. Все разговоры супругов велись вокруг еды и нарядов. Помню, как его жена пошла гулять в ночной рубашке, несмотря на замечание мамы, что это не платье.

Еще помню: во дворе жил замминистра Молдавской ССР, и я был влюблен в его дочь Юлю. Нам было по 12-13 лет.

Приход советской власти отбросил всех учеников назад, якобы для изучения русского языка, хотя практически все говорили по-русски. Таким образом, я стал ходить в советскую школу, в пятый класс вместо шестого. Школой руководил директор, Георгий Захарович, фамилию которого я, к сожалению, не помню. Ему дважды было суждено сыграть решающую роль в нашем эвакуационном спасении.

Несмотря на то, что основной удар немецких войск пришелся на Минск и Ленинград, а на южном фронте не было никаких прорывов, нам удалось прожить в условиях войны только до 16 июля 1941 года. За этот период мама раздобыла справку, дающую право на эвакуацию. Мы стояли за этой справкой в длинных очередях и прятались от бомбежек в траншеях на территории моей школы.

Мы также часто ночевали у дедушки на вокзале Вестерничены. В ночном небе были видны ракетные выстрелы, после которых появлялись одинокие немецкие самолеты-бомбардировщики. Во время одной из таких ночных атак дедушка Мендель выскочил на улицу в ночном белье. Бабушка Хейвет крикнула: "Что же ты делаешь? Они тебя заметят!"

В городе было полно диверсантов. Возле старого базара находилась высокая колокольня. Однажды днем, возвращаясь от дедушки домой, мы были свидетелями настоящего боя между засевшим на колокольне диверсантом и милицией.

Теперь я начну рассказывать о чудесах, которые на всем пути эвакуации выручали нас, давали нам повод верить в то, что мы остались целы и невредимы благодаря какой-то сверхъестественной силе.

Мы ночевали 16 июля в погребе дяди Давида вместе с его семьей. В городе гремели взрывы. Город горел. Уходя, советские войска подрывали все, что можно было подорвать. Мы проснулись рано утром от стука в погреб, и я услышал бабушку Хейвет, которая кричала безумным голосом: "Что вы тут спите! Город горит, все бегут, на вокзале стоит последний пассажирский поезд. Вы должны немедленно уехать. Бегите на вокзал!"

Заранее были приготовлены маленькие чемоданчики и сумки со всем необходимым - все то, что можно было увезти. Мы понимали, что нам придется либо уехать, либо остаться в неизвестности. Особую ценность для меня представлял пиджачок, карманы которого были наполнены марками из моей коллекции.

На перроне под парами стоял эшелон, переполненный людьми. Схватив кое-что из приготовленного багажа, мама, я, брат и бабушка Цейтл (мать моей мамы) побежали на вокзал, который находился в двух шагах от дедушкиного дома, и остановились у последнего вагона. Там стоял боец с ружьем и никого не пропускал. Мама взмолилась: "У меня дети!" - но солдат был непреклонен. В дверях вагона появился военный в чине лейтенанта с двумя кубиками на петлицах. Я узнал в нем директора школы Георгия Захаровича, который спросил: "Вайсман, что ты тут делаешь?" За меня ответила мама: "У нас есть справка об эвакуации, и мы бы хотели уехать, но солдат нас не пускает". И тут мы услышали команду: "Пропустить". Солдат отступил, и мы, тяжело нагруженные, сначала подняли бабушку, потом Фиму. Я забрался сам. Последней была мама.

Нас провожали дедушка Мендель и бабушка Хейвет. Мама предложила им ехать, но они отказались. Как и многие другие пожилые люди, они верили, что после прихода немцев с ними ничего не случится.

Помню, что в поезде оказались мои двоюродные сестры, еще какие-то родственники, и этот последний поезд, отошедший от вокзала Вестерничены, был нашим спасением - вскоре в город вошли немецкие и румынские части. Все, кто не успели бежать, попали в гетто. Большинство из них было уничтожено.

Как потом рассказала бабушка Хейвет, которая впоследствии присоединилась к нам в эвакуации, в городе невозможно было оставаться: город горел, и люди начали уходить на восток. Дедушка и бабушка тоже, в конце концов, решили уйти, хотя надеялись, что война скоро кончится, и они вернутся. Дедушка, будучи религиозным человеком, выйдя из дома, забыл талес. Он сказал бабушке, чтобы она шла, а сам вернулся, намереваясь догнать бабушку по дороге. Больше они никогда не виделись. Уже будучи в Волгоградской области, я узнал со слов родственников, что дедушку видели просящим милостыню в Одессе, после чего он пропал без вести. Его искали, но нигде не нашли. Позволю себе привести стихотворение моей дочери, Эллы Ромм, которое называется "Старик" и основано на упомянутых выше событиях.

Старушка с пыльным чемоданом,

Сутулый набожный старик.

Забыт Талмуд на фортепьяно

Среди бумаг и прочих книг.

Вой самолетов, крики, скрежет,

Последний эшелон, вокзал.

- Ты поезжай одна, а мне же

Сам Бог вернуться указал.

И он ушел. Был воздух вязкий

От гари пепельно-багров,

Солдатские мелькали каски,

Стонал горящий Кишинев...

Просить он милостыню станет,

Потерян, голоден и сед.

Она замерзнет в Казахстане,

Отдавши внуку теплый плед.

Пропавший без вести в итоге

В Одессе (по словам молвы),

Умрет он с мыслями о Боге,

Который их не спас, увы...

Наш эшелон медленно выезжал из горящего Кишинева. Солдаты взрывали телеграфные столбы и железнодорожные пути за нами. Медленно продвигаясь, поезд пересек бывшую границу на реке Днестр, проехал Бендеры, Тирасполь и благополучно прибыл в Одессу. Нас не покидала мысль о том, что случилось с дедушкой и бабушкой, с семьей Давида и Копеля, сумели ли они эвакуироваться, ведь справка об эвакуации была только у нас. По прибытии в Одессу нам велели освободить поезд и дальше добираться на восток своим путем, так как в Одессе царил хаос и неразбериха. Мама знала только одно: надо ехать на восток. Мы оседлали товарняк. На открытых вагонах его располагался груз, накрытый тентами. Нас было несколько семей, и мы устроились возле этих грузов, охраняемых солдатами. К нашему удивлению, поезд ушел очень быстро. Авиация противника кружила в небе, советских самолетов не было видно. Мы уже считали себя спасенными, но солдат, охранявший груз, оповестил нас о том, что товарняк перевозит бомбы, и если самолет обнаружит нас и выстрелит, то мы взлетим на воздух. Особого страха, должен я заметить, тогда еще не было, так как мы пока не представляли себе, что такое смерть на войне. На этом опасном товарняке мы, хранимые судьбой, добрались до станции Вознесенск, откуда эшелон уходил на фронт. У мамы были деньги, мы купили билеты на пассажирский поезд и, проехав весь юг Украины, Кривой Рог, Запорожье, прибыли в Батайск Ростовской области, где нас впервые официально сняли с поезда как беженцев и накормили в столовой. Справка, которую мама с большим трудом раздобыла в Кишиневе перед отъездом, нам очень помогла. Я помню внимание украинского населения. Люди выносили к поезду еду, фрукты, яблоки, и мне тогда казалось, что война продлится несколько недель, как говорили газеты, что в Германии будет революция, как нам внушали, и что мы вернемся целыми и невредимыми в Кишинев. Я был начитан, довольно грамотен для своих лет, поэтому доставал газеты, где мог, и, зная географию, говорил маме, что немцы продвигаются на Восток и что нам надо бежать, так как уже взяты Кишинев, Одесса, Львов и Минск. Думаю, это также сыграло роль в нашем спасении, так как многие эвакуированные оседали в тех или иных местах, не желая больше никуда ехать, потому что верили в быстрое окончание войны.

Из Батайска нас организованно увезли в город Сальск. Оттуда - в Пролетарск, южный район Ростовской области, где мы временно поселились в колхозе имени Буденного. Рядом протекала река Маныч. Там жили донские казаки, которые приняли нас дружелюбно. Мама пошла работать в колхоз. Фиму отдали в детский сад. Туда же, исключительно для пропитания, отправили и меня, хотя я не подходил по возрасту. С нами была тетя Хана, жена одного из дедушкиных братьев, и еще несколько семей. По соседству каким-то образом оказались мои двоюродные сестры, а с ними бабушка Хейвет, которая, так и не встретив деда, влилась в группу эвакуированных.

В колхозе Буденного нам жилось довольно хорошо: мы были сыты, стояло теплое лето. Но однажды ночью, когда ситуация на фронте ухудшилась, о чем я знал из газет, в дверь постучали. Грозный голос приказал указать на местонахождение председателя колхоза и секретаря парторганизации, добавив: "Если не скажете, то буду стрелять". Нам сразу показалось, что это диверсанты, стало страшно, и тетя Хана скомандовала: "Ложитесь на пол!" Она крикнула, что мы ничего не знаем. Нас не тронули, но мы еще долго лежали на полу и никак не могли прийти в себя.

После пережитого страха женщины решили, что надо эвакуироваться из этих мест, несмотря на кажущееся благополучие. Перед нами встал вопрос: куда ехать, ибо власти уже не интересовались нашей дальнейшей судьбой. Единственная железнодорожная ветвь из Пролетарска шла на северо-восток, к Сталинграду. Мама решительно обменяла очередной костюм папы на мешок со свежим белым хлебом. К этому хлебу мы захватили мешок лука, так как ничего из продуктов больше в доме не было. Затем мама наняла человека, отдав ему очередную вещь из гардероба, поскольку деньги к тому времени кончились, и он отвез нас на станцию Пролетарская, где мы и другие эвакуированные незаметно ночью погрузились со своими семьями на железнодорожные платформы с углем. Бабушек мы устроили в тамбурах, чумазые мальчишки сидели прямо на угле. Так, с Божьей помощью, считая себя в очередной раз спасенными, мы двинулись на Сталинград. Поезд ехал с долгими остановками, мы брали уголь, разводили костры, женщины варили похлебку. На станции Котельниково мы сошли с поезда, потому что дальше он не шел, и пришлось ночевать прямо на скамейках в парке. Мы были предоставлены самим себе. К этому времени у нас кончились запасы хлеба и лука.

И тут случилось очередное чудо. Будучи старшим среди мальчишек, я повел их на перрон, где непрерывным потоком на Сталинград шли воинские эшелоны. Это был конец осени 1941 года. Мы с любопытством разглядывали военных и поезда. По книгам Гайдара я знал, как выглядит бронепоезд, и безошибочно узнал его, когда он подошел к перрону. Из вагона вышел военный, чье лицо мне показалось знакомым. Мы подошли ближе, и я услышал: "Вайсман, это ты?" Каково же было мое удивление, когда я узнал в этом уже старшем лейтенанте директора школы, Георгия Захаровича! Я рассказал ему, что мы эвакуируемся и застряли в Котельниково, не зная, что делать, что мама меняет вещи и что мы живем в парке. Он спросил, есть ли у нас хлеб или деньги. Получив отрицательный ответ, Георгий Захарович исчез в поезде, который уже стоял под парами. Через минуту выскочил на перрон с двумя буханками хлеба и 30 рублями одной банкнотой. Отдав их мне, он сказал: "У меня больше ничего нет. Скажи маме, чтобы немедленно ехала дальше". Как я впоследствии понял, это было то время, когда немцы шли на Сталинград, находясь где-то между Доном и Волгой.

Наступали холода. Среди эвакуированных появился человек, который начал вербовку на строительство оборонительных сооружений в городе Абганерово, что в 100 километрах южнее Сталинграда. Он обещал зарплату, паек и теплые вещи. Мама ухватилась за этот спасательный круг. Мы сели в пассажирский поезд, который шел на Сталинград. Нас высадили в Абганерово. В моей памяти осталась теплая уютная комната, где мы жили. Каждое утро я уходил с мамой копать окопы. Это были не простые окопы в человеческий рост, а противотанковый ров, который рылся машиной. Наша задача состояла в том, чтобы выносить оставшуюся во рву землю. Явственно помню огромное количество людей, доставленных из Сталинграда, цвет советской интеллигенции, в шляпах, в беретах, одетых по-городскому, в основном пожилые мужчины и очень молодые женщины. Над нами жужжали фокке-вульфы, но бомб не сбрасывали. Очевидно, велась аэрофотосъемка.

Наступала зима, работа закончилась, и мы съехали в более дешевую квартиру. Денег не было, еды тоже. Четко помню, как ночью, находясь в каком-то амбаре, голодный, я шарил рукой по полу, находил единичные пшеничные зерна и подносил их ко рту. Понимая, что так дальше жить нельзя, группа эвакуированных обратилась к властям, которые предложили переезд на зиму в калмыцкий колхоз Тибиткинерово, где можно было найти работу и перезимовать. На какое-то время мысли о войне ушли на задний план, потому что главное было прокормиться.

Погрузив последние пожитки, бабушек и Фиму на сани, мы двинулись в путь. Был страшный холод, начался буран. Вскоре я потерял из виду идущих сзади маму и других женщин. У нас был отрез теплой материи, который мама когда-то купила, чтобы сшить пальто для папы. Видя бабушку Хейвет, которая была легко одета, и, догадываясь, что ей холодно, я пытался накрыть ее полотном, но она посмотрела на Фиму и сказала: "Лучше накрой Фиму и себя". Бабушка Хейвет замерзла у меня на глазах, но я не знал этого до тех пор, пока мы не приехали в село, и встретившие нас мужчины не сказали мне об этом. Нас выгрузили, повели в дом, а бабушку куда-то забрали. Через какое-то время пришли наши мамы. Кто, как и где хоронил бабушку, я не знаю.

В колхозе работы не оказалось. Помню, как нас всех поместили в одну комнату. С нами оказался единственный мужчина, пожилой сапожник, богатством которого был мешок с колодками для обуви. Однажды, когда нечем было топить "буржуйку", железную печурку с дымоходом, выходящим в окно, обеспокоенные женщины, предложили ему топить печь колодками. Несчастный пожилой человек стоял на коленях и молил этого не делать, но другого выбора у нас не было. Тепло его колодок берегло нас от замерзания еще несколько дней. Когда стало совсем невыносимо, мама наняла очередные сани, погрузила бабушку, меня и Фиму и увезла назад в Абганерово, откуда она решила непременно ехать дальше на Сталинград.

К тому времени у нас снова кончились продукты. Однажды я вышел на перрон, где почувствовал дурноту и головокружение. Я присел на скамейку, очевидно, бледный, как стена. Солдаты, находившиеся вблизи, подхватили меня под руки и привели в зал ожидания. Мама поняла, что это был голодный обморок, вынула из чемодана что-то из вещей, ушла на перрон и вернулась с буханкой хлеба, разрезала ее и предложила всем по куску. Но бабушка Цейтл, которая понимала, что ей не выжить в свои 70 лет, отказалась есть, добавив: "Я не голодна, отдай это детям". Вскоре после этого моя бабушка тихо и незаметно отошла в мир иной. И только много лет спустя, переоценивая эту историю, я понял, что она, также как и бабушка Хейвет, пожертвовала собой ради нас, детей. Когда я спросил маму, как она похоронила бабушку, она рассказала, что наняла двух молодых ребят, отдала им последний костюм дяди Колмана, и ночью они увезли ее на саночках и похоронили.

Приходится удивляться мужеству и жертвенности женщин нашей семьи. Царство им небесное! Теперь, когда никого уже не осталось, один раз в году, в Йом Кипур, я молча читаю заупокойную молитву Изкор обо всех ушедших родственниках, далеких и близких, которые у меня всегда в сердце.

Итак, мы двигались на северо-восток. Перрон Абганерово был полон народу. Все ждали редкого пассажирского поезда "Ростов-Сталинград". Нечеловеческими усилиями и, очевидно, личным обаянием мама достала билеты, сумела заставить совершенно чужих людей поднять нашу, теперь уже облегченную, семью и опустить в тамбур вагона поезда, который стоял на станции не более трех минут. Помню, как по головам осаждающих вагон пассажиров эти люди подняли Фиму, потом протолкнули маму, а я как-то взобрался сам. В руках у меня был мешок с обувью. Очутившись в вагоне, мы вздохнули с облегчением и двинулись в очередную неизвестность.

В Сталинграде я первым соскочил с поезда, опустил свой мешок на землю и повернулся к маме, которая передала мне Фиму. Потом помог ей спуститься и вдруг услышал взволнованный голос: "А где же обувь?" Мешка с драгоценной зимней обувью не стало.

На вокзале, который затем вошел в историю как один из последних оплотов защитников Сталинграда, располагался эвакопункт. Это было третье организованное учреждение помощи беженцам на нашем пути. Мама показала свою, уже превратившуюся в лохмотья, справку. Нам дали талоны на питание на несколько дней вперед и направление в эвакогоспиталь, который помещался в школе. Это был конец 1941 года. Немцы наступали. Отложив атаку на Москву, они рвались на Кавказ к Бакинской нефти, наступая на Сталинград армией Паулюса, чтобы выйти к Волге, перерезав тем самым снабжение центра страны.

Хочу включить в свое повествование воспоминания моей двоюродной сестры Бимы, семья которой тоже прошла тяжелой дорогой эвакуации: "Все родные мамы и дедушки Генриха Брохмана погибли в гетто. Мы спаслись из горящего Кишинева, сев в какой-то состав. Потом оказались в Караганде (Тельманский район, поселок 22, колхоз Красная Нива), где мороз доходил до 40 градусов и более. Я ходила в первый класс, а все тяготы новой жизни легли на плечи мамы. Были такие бураны, что нас, детей, обматывали веревкой, чтобы не потерялись".

Фотография Бимы Вайсман в школьные годы

Из Сталинградской жизни

Жизнь в Сталинграде нам казалась сплошным праздником, потому что нас кормили, поили и возили в баню. Я с ребятами ходил по пустующей местной школе, рассматривал экспонаты, библиотеку, иногда по ночам брал книгу из шкафа и читал.

Сталинград расположен на холмах, и когда нас возили в баню, то несчастный газик при подъеме в гору приостанавливался от переключения скорости, чуть подавал назад, и мне казалось, что мы сейчас разобьемся, сорвавшись с холма, который в моем воображении вырастал до огромной горы.

Потом мама заболела сыпным тифом. Сердобольный доктор по фамилии Ланг убедил ее лечь в больницу и не беспокоиться за детей. Мама была острижена наголо и, перенося тифозный бред, изредка выглядывала в окно, чтобы помахать нам с Фимой рукой. Вскоре и Фимочка заболел дизентерией. Его также госпитализировали сначала в общее, а позже в детское отделение из-за осложнения в виде воспаления почек. Я остался один. В начале 1942 года беженцев начали переправлять на левый берег Волги в бывшую республику немцев в Поволжье. Места эти были незаселенные, так как в 1941 году немцев выселили оттуда в Сибирь и Среднюю Азию. Меня хотели отправить вместе с другими, несмотря на отказ ехать без мамы и брата. И отправили бы непременно, если бы на пути к безжалостным чиновникам не стал доктор Ланг. Вместо того, чтобы разлучить семью, он отправил меня в палату к брату, где мы с ним расположились на одной койке. Это соломоново решение совершенно постороннего человека спасло меня от разлуки с семьей, от разлуки, которая неизвестно к чему могла бы привести. В отсутствие мамы я всячески ухаживал за братом, ощущая на себе долг старшего в семье. Этот сюжет из моих воспоминаний лег в основу другого стихотворения моей дочери Эллы, которое называется "Госпиталь".

Мама наголо острижена,

Мне уже тринадцать с гаком,

Мы с братишкой строим хижину

У тифозного барака.

Вот и брата взяли в госпиталь,

В небе ни луны, ни солнца.

Сиротой скитаться по свету

Неужели мне придется?

Доктор роста двухметрового

В окровавленном халате

Разместил меня, здорового,

С братом на одной кровати.

То от страха зубы клацали,

То от ветра и от стужи,

По тропе эвакуации

Ковылял я неуклюже.

Разгорелось солнце рыжее,

Небо в шелковых барашках...

Мы каким-то чудом выжили.

Видно, родились в рубашках.

К моменту выздоровления Фимы к нам в палату положили несколько детей из блокадного Ленинграда. Даже сейчас, будучи врачом и повидав больных дистрофией в первые годы работы, я не могу описать, в каком виде предстали передо мной эти несчастные дети. На них были только кожа, кости да впалые глаза. Еще помню страшную картину, которую не могу обойти молчанием. В палату вошел мужчина, тоже из Ленинграда, выглядевший точно так же, как и дети. Вытащив из кармана пачку червонцев, он попросил санитарку сварить ему курицу. Он понимал, что умирает, и ему очень хотелось умереть сытым. Через несколько часов, в ночное время, видимо, нарушая предписание врача, пришла санитарка с кастрюлей, пригласила из соседней (взрослой) палаты этого мужчину и предложила ему еду. Не съев и половины, он повалился на бок и скончался на моих глазах. Эта сцена до сих пор преследует меня. Всякий раз я ее рассказываю, как один из самых страшных эпизодов сталинградской эпопеи, ибо именно тогда я осознал по-настоящему, что такое смерть.

Мама выздоровела, и через несколько месяцев, весной 1942 года, нас перевезли в город Палласовку на левом берегу Волги. Мы поселились в пустом доме, где не было даже стекол в окнах. В этой местности непрерывно дули ветры, случались частые песчаные бури, и власти вскоре поняли, что эвакуированные здесь не выживут, то есть их нужно отправлять дальше. Немцы оккупировали Сталинград, и оставаться в прифронтовой полосе было нельзя. Поэтому нас посадили в пульмановские вагоны (для скота) и отправили с очень медленной скоростью через Оренбург, Челябинск и далее на Северный Казахстан. Мы доехали до Петропавловска, там нас посадили в пассажирский поезд. Он доставил на станцию Булаево, где к вокзалу подогнали колхозные подводы. Стокилометровый путь до Возвышенского совхоза мы проделали за сутки. С нами было несколько семей из Кишинева.

Приехав в совхоз, нас и еще одну семью с девочкой Розой, которая была старше меня на один год, привезли в отдаленное село, где мы и провели два года до приезда отца. Мама трудилась на различных работах, в том числе на животноводческой ферме: возила воду из колодца, расположенного в степи, ходила с женщинами на полевой стан, где с ними лопатила зерно, доила коров, ухаживала за быками, а я старался во всем ей помогать. В совхозе действовала школа-четырехлетка, и для того, чтобы получать паек хлеба и кусок сахара, нас с упомянутой выше девочкой записали в 4 класс.

Школа была неприглядная. Помню молодую учительницу. Она вела все предметы, но имела обыкновение убегать на свидание к молодому солдату, так как в совхозе располагалась резервная часть. Однажды я проявил свои знания по географии, подойдя к карте, и молодая учительница поняла, что может оставлять меня вместо себя. Я выходил к доске и рассказывал сцены из прочитанных романов Жуля Верна, показывал на карте маршруты путешествия Магеллана, Колумба, и дети с удовольствием меня слушали. Так вместо 7 класса я дважды ходил в 4 - ради куска хлеба.

Хочу рассказать об одном эпизоде, который был очередным чудом во имя моего спасения. В мае месяце, когда еще не растаял весь снег, мы с ребятами возили на быках солому для скота. Отъехав от фермы на значительное расстояние, мы погрузили целую скирду соломы на сани и пустились в обратный путь. Я шел последним, так как эвакуированных ребят местные всегда оттесняли. Вдруг среди ясного неба начался буран страшной силы: все кружилось, вертелось, мы потеряли ориентацию и не знали, что делать. Я зарылся в солому и ждал решения старших ребят. Страха не было, было холодно. Хотелось только тепла и еще не видеть того, что перед глазами. Посовещавшись, местные ребята приняли единственно правильное решение: поставить во главе колонны самых старых быков. Все укрылись в соломе, буран по-прежнему бушевал с осатанелой силой, не виданной даже в Сибири. Очевидно, я уснул и очнулся, когда сани с шумом вошли на ферму. Нас, шестерых ребят, спасли старые быки, которые нашли дорогу, несмотря на буран и пургу. Не всем повезло так же, как нам. Позже я узнал, что в этот буран погибла часть стада вместе с пастухами, которые, ведомые пургой, зашли в озеро и утонули.

Еще помню эпизод, когда мама ухаживала за быками. За мной погнался один из них. Я сумел увернуться, вскочив на какое-то возвышение. Бык посмотрел на меня разъяренно, как на корриде, но отступил.

Следующее чудо также случилось в этом Богом забытом отделении совхоза. Каждое утро маме нужно было привозить на ферму бочку воды. Водовозку нельзя было оставлять на морозе, так как вода могла замерзнуть и разорвать бочку. Но что мы, городские жители, могли понимать в сложном водовозном деле?! Однажды вечером мы выехали за водой по сильному морозу. Лошадь тяжело дышала, из ноздрей свисали сосульки. Наполнив бочку водой, мы должны были вернуться немедленно, но лошадь начала нервничать, стучать копытами и не сдвинулась с места. Стояла ужасная тишина, и вдруг мы услышали вой. В темноте я увидел блестящие огоньки. Мы поняли, что это волки, присутствием которых и объяснялось странное поведение лошади. Мама решила возвращаться на ферму. Надо было спасать себя, лошадь, которую мы выпрягли и взяли под уздцы, повернув в сторону фермы. Бригадир, увидев нас, ошарашено спросил: "А где бочка?" Мама рассказала про волков, про то, что мы спасли лошадь, которая испугалась не меньше нас. Бригадир ответил, что нам нечем будет поить скот. Он заставил нас повернуть обратно, пока бочка не замерзла. К счастью, никаких волков уже не было, равно как и страха. Мы не столько рассчитывали на лошадь, сколько сами толкали водовозку, чтобы побыстрее вернуться. К слову сказать, это была единственная водовозка на ферме.

Как я уже говорил, в Сталинграде у нас украли зимнюю обувь. Летом я ходил босиком, но однажды осенью, когда мы с ребятами возили зерно от комбайнов, вдруг повалил снег, и для того, чтобы не отморозить ноги, я должен был погрузить их в зерно. После этого я побежал домой и с плачем заявил маме, что больше не могу идти работать без обуви. Тогда мама пошла к директору совхоза. Директором был сосланный троцкист. Он очень вежливо объяснил маме, что в его распоряжении обуви нет и единственное, чем он может помочь, это выделить сыромятину, из которой, если правильно ее скроить и объединить концы шнурком, можно создать онучи или постолы по-молдавски. Мама получила сыромятину, и вместе с нашей соседкой она сшила детям некое подобие обуви.

Хозяйка дома, в котором мы снимали комнату, была женой фронтовика. Кроме наших двух семей, у нее квартировал сосланный оппозиционер, отличавшийся необычным пучеглазием. Его звали Федя. Он занимался сапожным делом, был весь искалечен, крив на ноги и беззуб. Очевидно, он сожительствовал с хозяйкой, так как впоследствии она родила ребенка. Федя рассказал мне свою историю, из которой я понял только то, что он был в тюрьме, где его очень сильно били и пытали, и все, что на нем сейчас видно, - это следы рук палачей. Хозяйка выделила нам участок земли, на котором мы сажали картошку - единственное средство нашего пропитания. Уходя на работу, мама велела мне варить ведро картошки, чего нам хватало на сутки. Однажды мы с мамой поехали рубить ракиту, так как в Северном Казахстане печи топили либо кизяком, либо ракитой. Мы взяли подводу, топоры, заготовили целый воз дров для себя и для хозяйки. Наступила зима. Нам выдали валенки, и это была единственная обувь. Не имея домашних тапочек, а также желая продлить жизнь валенкам, дочь наших соседей предложила дерзкий план. Ночью, когда по селу раздавался только лай собак, в кромешной темноте мы вышли из дома, снабженные бритвенным лезвием, найденным у хозяйки. Мы подошли к складу на краю села, и моя спутница сказала: "Ты худой, лезь в щель в дверях. Там будут рулоны комбайновых лент. Отрежь два куска, а я буду на страже". Я выполнил эту операцию, и мы благополучно вернулись домой. Брезент мамы спрятали в подушки и затем использовали для производства тапочек и колош. Таким образом, сам того не желая, я стал вором. Хорошо, что пропажи никто не заметил и наш поступок остался безнаказанным.

Началась подготовка к сдаче зерна государству. Мы с мамой были посланы на элеватор в центральную усадьбу совхоза для очистки зерна от примесей. Там я обратил внимание на женщин, которые воровали зерно, пряча его в шароварах. Заметив мамино удивление, одна из женщин сказала: "Геня, почему ты не носишь шаровары?" Мама все поняла и на следующий день надела папины штаны и заправила их в чулки. Конечно, мы не знали, что Сталин сажал за колоски, которые люди утаивали и не сдавали государству. Инстинкт жизни превыше всего, нужно было кормить детей, и мама пошла на этот риск. У хозяйки были жернова, которые мы с Фимой, сидя на полу, крутили в две руки. Появились мука и крупа, а с ними лепешки, суп, каша. Правда, с солью была такая же проблема, как и с сахаром. Шёл третий год войны.

Приведу последнее из трех стихотворений Эллы, объединенных под названием "Триптих".

Колосок

Нет от супруга давно вестей.

За колосок - тюрьма.

Маме нечем кормить детей.

Мама сходит с ума.

Мама работает каждый день,

Ходит в колхозный амбар.

- Ты шаровары, Аня, надень,

Как же без шаровар? -

Бабы сказали, она поняла

Без объяснений, и вот,

В папиных брюках, ну и дела,

Мама в амбар идет.

Ловко штанины заправив в носки,

Зерен набрав запас,

Мама несет домой колоски,

Мама спасает нас.

Освобождение из лагеря

Напомню, что в 1944 году мы получили письмо от папы, который досрочно освободился и благодаря стараниям дяди Копеля разыскал нас в эвакуации. Внезапно ворвавшись в нашу жизнь и увидев ее нищету, папа на следующий же день поехал в центральную усадьбу совхоза и, переговорив с директором, таким же ссыльным, получил предложение стать заместителем директора совхоза по горюче-смазочным материалам.

В этом районе жили поляки, сосланные в 1939 году. Ребята молодые и очень решительные, они записались к генералу Андерсу, который, не желая воевать на советском фронте, создавал свою собственную армию. По согласованию с англичанами (так как польское правительство в изгнании находилось в Англии), его армия должна была дислоцироваться в район Ближнего Востока, чтобы внести свою лепту на войне в Северной Африке. Мы переехали в центральную усадьбу совхоза. Я пошел в восьмой, а Фима - во второй класс, но у нас не было бумаги и чернил. Мама делала чернила из угля и золы, а писали мы на газетной бумаге между строк. Мы были практически раздеты, мама донашивала последнее платье. И тогда папа решился на авантюру, подсказанную ему поляками. Поехав в город за горючим, он сумел продать бензовоз и на эти деньги привез мешок муки, картошку, одежду, обувь, бумагу и прочие необходимые вещи. Более того, папа по подсказке поляков умудрился купить тощую корову, которую мы, городские жители, к сожалению, так и не смогли осилить. Впоследствии мы решили ее продать. Чтобы продать корову, надо было поехать в город. Мама наняла возчика. В течение суток по дороге, окаймленной тайгой, мы с этой коровой шли к базару, где ее и продали. Рискованные действия моего отца были актом отчаяния, и они могли плохо закончиться, так как папа, освободившись, сразу встал на учет в милицию. Но случилось очередное чудо, и его активность осталась незамеченной. А через несколько месяцев он был вызван к начальнику милиции, который пытался завербовать его на роль осведомителя среди эвакуированных. Понятно, что согласиться на это отец не мог и, попросив один день для принятия решения, поехал к полякам. Посоветовавшись, поляки предложили ему два варианта. Отец мог записаться добровольцем в польскую армию и уехать в Палестину. Или - в Красную армию и сразу же, не заезжая домой, прибыть в Семипалатинск в распоряжение некоего майора Штромберга, который формировал запасной танковый полк. Недолго думая, мой отец отбыл в Семипалатинск, сообщив нам, что едет в командировку. Через несколько дней мы получили от него письмо с фотографией, на которой он был в форме младшего сержанта. Там же содержалось указание сходить в милицию и предъявить это письмо. Получив вместо осведомителя Вайсмана его послание, начальник милиции топнул ногой и сказал: "Ну, хитрый еврей, выкрутился все-таки!" Это было еще одним чудесным исходом из сложной ситуации.

В 1944 году Сталин осуществил переселение кавказских народов: чеченцев, ингушей, крымских татар, калмыков, греков, болгар, турок-месхетинцев и других, "не вызывавших доверия", в Среднюю Азию и Сибирь. В один из зимних дней этого года мы увидели страшную картину: к нам привезли чеченцев, среди которых были женщины и дети. Солдаты буквально выбросили их на снег. Мне даже помнится, что некоторые из несчастных шли босые. Наши мамы приютили одну семью, которая потом была отправлена в отдаленное селение. Еще помню, что в школе появились два новых учителя-кавказца: учитель истории и учитель литературы. Эти мужчины через несколько месяцев исчезли так же внезапно, как и появились. Я думаю, что их обвинили в поджоге дома секретаря парторганизации совхоза, который в то время произошел по неизвестным причинам.

Помню напугавший всех случай в центральной усадьбе совхоза, где жили эвакуированные из Кишинева зубные врачи, брат и сестра. Их убили местные бандиты с целью ограбления.

До того, как мы переехали в центральную усадьбу, я, работая в совхозе вместе с другим ребятами 12-15 лет (взрослых мужчин не хватало), поменял множество профессий: был прицепщиком, помощником комбайнера, зерновозом, возчиком горючего, пастухом. Однажды в ночную смену я выехал с трактористом пахать совхозное поле. Я сидел на огромном семилемиховом плуге. Земля целинная, трактор американский "Катерпилар" заводился металлической ручкой. Тракторист велел мне покрутить барабан, но я не смог сдвинуть его ни на миллиметр. Тогда он посадил меня на плуг для работы прицепщиком. В мою обязанность входила очистка плуга от прилипшей земли посредством поднятия тяжелого рычага, который я с трудом сдвигал двумя руками. Мы сделали полкруга, тракторист, видя, что я засыпаю, и, боясь, что я упаду под плуг, велел мне лечь в борозду и ждать его возвращения. Помню лишь, что я мгновенно уснул. Тракторист, совершив один круг, чуть не задавил меня, потому что лишь в последний момент вспомнил обо мне и разглядел в свете фар.

Но вернемся к рассказу об отце. Прослужив в 1945 году несколько месяцев до Победы, папа, не заезжая к нам, так как боялся НКВД, уехал в Кишинев, куда уже вернулся его младший брат Копель. В Кишиневе он устроился на свою доарестную должность в тресте, которым руководил все тот же товарищ Чернявский, и сразу же послал нам вызов. Отпраздновав Победу, мы, радостные и счастливые, долго не думая, вместе с другими эвакуированными из Молдавии оседлали очередной пульмановский вагон и двинулись в обратный путь. Стояло лето 1945 года.

Возвращение в Кишинев

Эвакуированных было очень много. Чтобы занять удобное место, вагоны брали штурмом. Мама с Фимой забрались первыми, а возле меня оказалась молодая женщина, рядом с которой я и проехал весь путь, ухаживая за ней, насколько это было возможно, испытывая внезапно вспыхнувшую влюбленность. Казалось, что и она отвечает мне взаимностью. Я не сохранил в памяти ее имени, не могу вспомнить ее лица, но каждый раз, уже будучи врачом и проезжая поездом Кишинев-Унгены через станцию Сипотены, я выходил на перрон. Мне почему-то казалось, что я обязательно ее встречу.

На одной из уральских станций нас пересадили в пассажирский поезд, и мы освободились от опеки эвакуировавших нас властей. Мы двинулись на Москву, так как иного пути в Кишинев не было.

Ранним утром поезд пришел в тупик станции "Москва-Товарная". Я был старшим среди ребят, и у меня появилась идея посмотреть Москву. С одобрения мам, ватага мальчишек отправилась на ближайшую станцию метро. Мы рассматривали красочные орнаменты стен, архитектуру. Москва после казахстанской степи казалась нам раем на земле.

Внезапно на одной из станций чьи-то цепкие пальцы схватила меня, и все мы оказались в милицейском участке. Нас приняли за воров-карманников, видимо, из-за обносившейся одежды. Милиционер пытался объясниться с нами на воровском жаргоне, показывал какие-то фигуры из пальцев. Когда мы ничего не поняли, он разразился нецензурной бранью. Среди всего прочего я услышал намек на мою национальность. Мы попали в очень неприятную ситуацию, грозящую арестом и отделением от матерей. Но тут вмешался старший по званию, который проверил по телефону данные о поезде. Нас отпустили. К счастью, мы вернулись без опоздания, и через некоторое время поезд покинул Москву.

Проехав в течение нескольких суток расстояние до Кишинева, в один прекрасный летний день, после пятилетнего отсутствия, мы, живые и радостные, были встречены дядей Копелем и папой.

Скажу, что с упомянутой женщиной я расстался очень легко и даже не спросил, как ее найти, настолько я был охвачен радостью возвращения домой.

Мы поехали к дяде Копелю, а через несколько дней папа получил квартиру на Кузнечной улице (угол Бендерской), как раз напротив той тюремной башни, в которой сидел не только Котовский при царе, но и он сам при Советской власти. Мы продолжали видеть эту башню из окна, но никогда не вспоминали плохое.

Третья школа

Вернувшись в Кишинев, я с некоторым опозданием пошел в 9 класс 3 школы (имени М. Горького). Она располагалась в пяти минутах ходьбы от нашего дома. Рядом со школой, через дорогу на Костюжены, жила Саля Меришенская, моя троюродная сестра. К ней я и мои друзья - Гриша Берман и Сюня Зайдман - срывались на переменах. Напротив нас на Кузнечной жила моя приятельница Люся Шпилевая, самая симпатичная девочка из 6 школы на тот период. В параллельном классе занималась будущая научная элита Кишинева: академик Витя Коварский; профессор онкологии Зорик Зисман; ведущий специалист по физиологии слуха, академик Яша Альтман; Кармазин, ставший впоследствии мужем моей однокурсницы Нели Янкелевич, а также мой друг Яша Френклах, окончивший Московский энергетический институт. Судьба первого Яши была трагичной. По окончании института, уже став врачом, он утонул в реке Урал, спасая сестру. Среди наших друзей были также Абраша Паромщик, Володя Кальницкий по кличке Манус, который учился в молдавской школе номер 1 и закончил Педагогический институт, Ика Гольдштейн, которого я спустя много лет встретил в Нью-Йорке.

Юлий Вайсман - ученик 10 класса

Из девочек 6 школы мне вспоминаются Толиана Тинтулова (ставшая впоследствии моей первой женой), Марта Троицкая, Юля Клетинич, за которой упорно и красиво ухаживал Вова Бергинер из железнодорожной школы. Он был ниже Юли на голову, носил туфли на двойной подошве и подкатывал к Юле на мотоцикле. В конце концов, она стала его женой, а Вова - знаменитым невропатологом с мировым именем. Среди девочек шестой школы также выделялась Бригитта Орнштейн. Она вместе с Нелей Янкелевич получила золотые медали по окончании 6 школы. Бригитта стала женой Вити Коварского, написала много книг по физике и рукоделию. Из 2 школы я помню Эзю Шейнфелд, ей было посвящено мое первое стихотворение.

Однажды я играл станционного смотрителя в школьном спектакле. Мне наклеили бороду и усы, и они отпали, как только я вышел на сцену. Потом были танцы, я пригласил девочку Юлю из моего двора. Я был влюблен в нее до войны. Мы жили на одной улице - улице Гоголя.

В 10 классе у нас учился сын первого секретаря ЦК Молдавии Дима Коваль, влюбленный в Ларису Камышеву из 6 школы. Затем мы познакомились с элитными девочками: Тюняевой, чей отец был начальником "Заготзерно", и дочерью генерала, на даче у него мы проводили дни и ночи перед поступлением в вузы. Мы также собирались у Изи по кличке Скрипка. Он обретался на Бендерской. Недалеко от Изи жил еще один наш приятель - Руфка Дорфман. Когда мы собирались в нашем доме, то мама и папа с пониманием уходили в кино, чтобы не мешать.

Я учился на тройки, редко получая четверки. Хорошо знал историю и географию, и притом писал по-русски с ошибками, но учителя были ко мне благосклонны, понимая, что ученик, пропустивший седьмой класс и одну четверть девятого, не в силах догнать своих талантливых одноклассников. Видя мои трудности с математикой, родители наняли репетитора, учителя нашей школы, знаменитого Василия Карповича Ветера, который жил при школе, был настоящим русским интеллигентом, красиво говорил, и мы, ученики, часто ходили к нему, чтобы послушать рассказы о жизни. К тому же он отлично рисовал и читал нам лекции по искусству.

Еще помню учительницу литературы Александру Абрамовну Разумную. На выпускном экзамене она не знала, как оценить мое сочинение на свободную тему "Все дороги ведут в Москву", где я употребил оборот "караваны людей" по аналогии с караванами верблюдов.

К сожалению, многих моих товарищей уже нет в живых. Вечная им память.

Учителя 3 школы имени Горького (1960)

Поступление в институт

Когда пришла пора думать о поступлении в институт, началась неразбериха. Был голодный год, и покинуть дом, как это сделали некоторые мои одноклассники, уехав в Москву или Ленинград, я не решился. Мама хотела, чтобы я шел в медицинский, поскольку врачей в нашей семье еще не было. Я же хотел стать киноинженером (очевидно, под влиянием трофейных фильмов).

Многие ребята из 3 и 6 школ побежали сдавать документы в мединститут. Этот ВУЗ, по сути дела, являлся вторым Ленинградским. Из-за оккупации в Кисловодске во время войны и впоследствии недоверия властей он стал Кишиневским мединститутом. Заработал в 1945 году. В то время открылись и другие высшие учебные заведения. Так, мои друзья - математики Гриша Берман и Сюня Зайдман - поступили в университет, Володя Кальницкий - в пединститут, где преподавали на молдавском языке.

Из моей идеи покорить кинематограф ничего не вышло, так как я быстро уступил маме и начал готовиться к сдаче экзаменов в медицинский институт. Для поступления нужно было набрать 18 из 20 баллов.

Первый экзамен был по литературе. Я выбрал свободную тему "Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути". Руководствуясь военными впечатлениями, я легко справился с темой, но из-за многочисленных грамматических ошибок сочинение потянуло лишь на двойку. Тогда папа начал лихорадочно обдумывать, как мне помочь, и вспомнил, что человек, принимавший у меня сочинение, Смирнов Сергей Михайлович, преподавал в его гимназии латынь. Жена Смирнова работала с папой в "Заготзерно". Она обещала помочь. Сергей Михайлович передал папе чистый бланк для сочинения, я переписал его без ошибок и получил по литературе и грамматике две пятерки.

Следующим экзаменом была химия. Случайно оказалось, что еще один сослуживец папы живет в одном дворе с химичкой. По химии я получил 4.

Однако на физике папа исчерпал запас своих знакомых, и я, понимая, что без помощи извне меня ждет провал, обратился к друзьям - математикам Грише и Сюне. День был жаркий, мои друзья сидели под широко распахнутым окном аудитории. Экзамен принимал Лев Ланда, который впоследствии стал мужем моей троюродной сестры Сали. Как я и предполагал, одному с билетом мне было не справиться, поэтому в удобный момент я бросил в окно скомканный листок бумаги с условием задачи. Ланда, видимо, стараясь мне помочь, несколько раз выходил из аудитории и все спрашивал: "Ну, Вайсман, ты готов?" Наконец, я получил обратно решенную задачу и, таким образом сдав физику на 4, набрал нужные 18 баллов. Я был зачислен в ВУЗ.

Ни один ученик из 3 мужской, 2 и 6 женских школ не провалился.

Институт

Нас было 280 студентов. Среди них - люди более 10 национальностей. С преобладанием еврейско-молдавско-русского большинства.

Товарищи по институту:

Саша Брежко (слева), Саша Котляр, Зюня Гринберг

Впоследствии выпускники нашего института составили элиту молдавской и советской медицины. Мы учились весело, с энтузиазмом, хотя время было трудное и голодное. Ребята из общежития разгружали вагоны по ночам, работали санитарами в больницах и кое-как сводили концы с концами, в отличие от нас, живших дома и находившихся на обеспечении у своих родителей. Мы же в свою очередь помогали бедным студентам зарабатывать: покупали билеты в кино, отстояв огромную очередь, и тут же их перепродавали. Институт находился далеко - на Скулянской Рогатке, и мы штурмовали единственный троллейбус, ходивший по главной улице Ленина. Так как у меня не всегда хватало терпения дождаться троллейбуса, я ходил пешком, пробираясь по переулкам и задним дворам, чтобы сократить путь и вовремя добраться до места. Аудитории в институте были большие. Я всегда сидел среди девочек в первых рядах и ухитрялся слово в слово записывать конспекты. Лекции читали заслуженные профессора. Мы ели их глазами. Одним из таких лекторов был доцент Шейнфайн, импозантный мужчина с длинной бородой, любитель женщин, пострадавший впоследствии от советской власти. В аудиторию он обычно входил, размахивая своей тростью.

Юлий Вайсман - студент 1 курса

Анатомию я сдавал трижды. Сначала профессору Лаврентьеву, заслуженному деятелю науки СССР. Я тщетно искал помощи у сидевшей рядом преподавательницы Макаровой, которая так же тщетно пыталась подсказать мне, где находится Лисфранков сустав. Я искал его в области грудины, а он находился на стопе. Поняв, что я не знаю двух вопросов из трех, Борис Иванович вернул мне пустую зачетку и сказал: "Придешь через неделю".

Пришлось идти домой, штудировать атлас Воробьева и раздобытые неизвестно где и кем кости. Мама поила меня какао, не давая спать. Через неделю я пошел сдавать экзамен снова. На этот раз профессору Шейнфайну, которого мы называли Бородой. Мне удалось ответить уже на 2 вопроса. Улыбнувшись, Борода сказал: "Встретимся через недельку". В положенный срок, уже зная всю анатомию практически назубок, я с гордостью и уверенностью вошел в анатомический театр, чувствуя себя победителем. Профессор Борис Зиновьевич Перлин спросил: "Ну, Вайсман, выучил анатомию?" Я твердо ответил: "Да!" - и приготовился к ответу на билет. Но недаром Борис Зиновьевич был любимейшим педагогом на кафедре. Он, не дав мне открыть рот, торжественно вручил мне зачетку с отметкой 4 и сказал: "Теперь мы знаем, что ты выучил". Уже в Нью-Йорке, на одной из юбилейных встреч выпускников спустя 50 лет мы вспоминали Бориса Зиновьевича и даже собрали деньги для того, чтобы на его могиле был поставлен памятник.

Первые два курса оказались для меня очень сложными: я терпеть не мог химию и физику, а латынь и анатомия давались мне с трудом. Однако на 3 курсе я и мой друг Саша Котляр, ставший впоследствии московским профессором физиотерапии, решили взяться за ум и, к собственному удивлению, сдали самые трудные предметы этого курса - фармакологию и патанатомию - на отлично.

До 3 курса со мной училась моя будущая жена Толиана Тинтулова, в которую первоначально был влюблен мой приятель Марьясис. К сожалению, Толиана заболела, взяла академический отпуск и отстала от меня на 1 курс, а позже, по совету врачей, совсем бросила учебу. Я продолжал неплохо заниматься, сдал экзамен по терапии профессору Старастенко, единственному в кругу профессуры обладателю "Москвича". Однажды на лекции по язвенной болезни желудка он объяснял необходимость регулярного питания и на вполне логичный для послевоенного времени вопрос: "А если есть нечего?" - ответил: "Тогда жуйте гвоздь".

Помню, как Молохов, профессор психиатрии, познакомил нас с одним из своих пациентов - князем Мирским, который "изобрел" птичий язык и написал на нем множество книг. Мирский жил в Костюженской психиатрической больнице, а в молодости учился в Бухарестском и Сорбонском университетах, имел чин военного. Больница была построена богатым помещиком для своих больных детей, Кости и Жени, благодаря которым она и получила свое название.

Из институтского прошлого вспоминается также экзамен по хирургии на 3 курсе и неврологии на 5. Профессор Львов, носивший огромные очки, считал, что все студенты нашего вуза должны были подписаться на многотомное издание "Опыт советской медицины в Великой отечественной войне". Два дня и две ночи я и мой друг Зюня Гринберг из Фалешт зубрили курс общей хирургии. Я читал, а Зюня периодически похрапывал или напевал заимствованную из кинофильма бразильскую мелодию "Тико-тако". Как бы между прочим, мы пролистали очередной том "Опыта советской медицины", где мне в глаза бросились картинки бронхо-легочных свищей. Хорошая зрительная память позволила мне легко запомнить эти картинки. Экзамен я по обыкновению сдавал первым, чтобы меньше волноваться. Увидев, что я начал "плавать", профессор Львов посмотрел на меня сквозь очки, и я понял: двойка мне обеспечена. Хватаясь за соломинку, я сообщил профессору, что читал дополнительную литературу о свищах. Профессор был удивлен, а я, не дав ему опомниться, быстро набросал схему и получил таким образом четверку за смелость. Самое интересное, что и Зюня, который сдавал после меня и "плавал" еще сильнее, выкрутился таким же образом. Он сообщил профессору, что вместе со мной читал статью о бронхо-легочных свищах и даже показал схему, которую я успел ему передать.

Юлий Вайсман и его двоюродная сестра Бима на корабле "Россия" (бывший трофейный немецкий корабль "Патрия"), Одесса, 1950

На кафедре неврологических болезней, которой заведовал профессор Молохов, считалось, что студентам не по силам выучить эту сложнейшую науку, поэтому перед экзаменами разыгрывалась лотерея билетов таким образом, чтобы каждый студент выучил назубок свой билет. Молохов отличался одним чудачеством. Он не любил, когда девушки приходили на экзамен без чулок, а юноши - без галстуков, считая это неуважением как к его предмету, так и к нему самому. Была весна, я, по обыкновению, пошел сдавать первым. Галстука на мне не было, за что я сразу же получил замечание Молохова. Возможно, я не знал, что галстук необходим, возможно, из-за жары я просто забыл о нем. Билет я более-менее знал, к тому же меня спасло и то, что по ходу экзамена мы поговорили о балетах Чайковского. В них я, будучи ценителем музыки, разбирался гораздо лучше, чем в неврологии. Получив 4, я выскочил из аудитории и крикнул ребятам, чтобы они срочно бежали на улицу и сняли с кого-нибудь галстук.

После окончания института я получил назначение в Тираспольский район, в село Карманово, но просрочил явку и, когда приехал в Горздравотел, оказалось, что мое место в этой больнице уже занято. Без особого сожаления я вернулся в министерство, чтобы получить новое назначение. В коридоре стояла высокая красивая женщина - главврач Унгенского района по фамилии Коняева, которая набирала группу врачей в свой район. Ее окружали мои коллеги: Сеня Каменкер, Моня Тоненбойм и Витольд Эпштейн. Они тоже опоздали и искали нового назначения. Коняева уверяла, что нам повезло, и среди прочих доводов приводила тот факт, что в наши сельские больницы завезены дрова, а значит, не придется заниматься хозяйством. Все четверо без особых раздумий согласились. Так мы стали главврачами сельских участковых больниц, и нами легко и просто заткнули пустые места в самых отдаленных и отсталых селах Молдавии, где не было ни электричества, ни дорог, а из транспорта имелись одни лошади. Шел 1952 год, начало нового этапа моей жизни, который вместо положенных 3 лет растянется на 13.

Накануне приезда в Унцешты я женился. Одновременно на своей однокурснице из университета женился мой школьный товарищ Гриша Берман. Он был математиком, она - химиком.

Когда я внезапно сообщил родителям, что женюсь, то вместо ожидаемой конфронтации они дали добро. Я взял Толиану за руку и повел в загс. Свидетелями были Гриша Берман и Володя Кальницкий. Толиана приехала в Унцешты через неделю после меня. Институт она, как я уже упоминал, не закончила и впоследствии, переучившись на рентген-лаборанта, работала у меня в рентген-кабинете, который я открыл, будучи главврачом Унцештской больницы. Через год, 24 ноября 1953 года, после трудных родов и вызова районного акушера у меня родился сын Анатолий.

Лев Вайсман с внуком, 1956, Кишинев

Вступление в должность

Мой отъезд в село Унцешты был назначен на 16 августа 1952 года. Я решил, что поеду скорым поездом "Москва-Бухарест" и возьму с собой необходимые вещи. Среди них были медицинские справочники, одежда, а также зонт и колоши, которые мама заставила меня взять с собой. Также она уговорила захватить множество продуктов. По ее мнению, они должны были мне пригодиться на первых порах. Со всем этим я, не споря, согласился. Должен сказать, что по тем временам цена билета на поезд международного класса до станции Унгены была 40 рублей. Поездка длилась 3 часа и устраивала меня во всех отношениях, так что я все последующие годы ездил домой только этим поездом, несмотря на свои немногочисленные денежные средства (получал я в 1952 году 650 рублей как врач и еще 10 рублей как заведующий). Забегая вперед, скажу, что на эти деньги прожить, конечно, было нельзя, с учетом моих частых поездок домой. Поэтому, когда детский трахоматозный дом, находившийся в соседнем селе Четырены, предложил мне дополнительные врачебные полставки, я с радостью согласился, хотя зарплату мне платили не деньгами, а продуктами. Это меня вполне устраивало, так как в то время с продуктами было трудно.

Итак, я подъехал к Унгенам поздно вечером, шел дождь, я вышел на перрон. Меня должен был встретить конюх с больничной подводой. Когда перрон опустел, ко мне подошел молдаванин, назвался Костей и представился моим конюхом. Я обрадовался и спросил, как он узнал, что я доктор. Костя ответил: "Я узнал вас, когда вы раскрыли зонт, потому что у нас зонтов нет". Небо было в серых тучах, я сел в докторский "экипаж", запряженный двумя хилыми лошадьми, и мы взяли курс на Унцешты. Это было вечером 16 августа 1952 года.

Дорога шла в гору, лошаденки, на которых жалко было смотреть, тащились еле-еле, а я поглядывал в темноту на окрестность. Чувство долга и романтический характер привели меня в эти забытые Богом молдавские селенья, где царила послевоенная разруха: ни электричества, ни путей сообщения. Тут я почувствовал, как тяжело дышат лошади, и мы с Костей решили сойти и продолжать путь пешком. Земля была мокрая, и мне пришлось надеть колоши. За 2 часа мы одолели около 15 километров, и когда перед моими глазами предстала открывшаяся долина с едва освещенными домами, я понял, что прибыл на свой участок. Первое село называлось Мануилешты, чуть дальше и левее располагались Вулпешты. Эти села разделял колодец, который напомнил мне библейские сказания о встрече Якова с его женой. Затем был очередной подъем в гору. Через полчаса, в колошах и с зонтиком, я оказался в своей резиденции с больницей на 15 коек, без электричества, без лаборатории, без физиотерапевтического кабинета. Их мне предстояло внедрить в течение следующих 13 лет.

Слева от больницы на взгорье находились корчма и магазин. Возле последнего стояли мужчины. Костя велел свернуть зонтик, так как он вызвал бы смех непривычных к зонтам сельчан. Телега с измученными лошадьми въехала, наконец, в мою больницу, где меня встретили по-сельски добрыми улыбками и вопросами: кто я, откуда. Очевидно, люди гадали, каким я буду начальником для подчиненных.

Меня повели в дом напротив больницы. Переходя через непролазную грязь, я увяз в ней одной из моих колош, но, видя, что за мной пристально наблюдают сельчане, смело оставил ее в грязи и вышел к амбулатории. Меня сопровождал завхоз больницы Володя Марар. Он на протяжении 13 лет был моим верным помощником и товарищем, несмотря на то, что любил выпить, а я нет.

Итак, мне показали мое жилье. Это были две комнаты с низким потолком. В одной стояла кровать, стол и два стула. Вторая комната служила кухней, в потолке я заметил обвал. Под больницу и амбулаторию был отдан дом местного кулака после его выселки. Усталый, я лег спать, поужинав запасами, заботливо сложенными в чемодан мамой. Потом завхоз принес застрявшую калошу, о которой я уже успел забыть. Ночью началась фантасмагория. Я проснулся от крика женщин. Утром на мой вопрос о том, что происходило ночью, Володя, пришедший на склад раздавать продукты, объяснил, что две акушерки и медсестра пытались поделить орехи с больничного дерева, полагая, что орехи достанутся мне, когда я выйду на работу.

Утром я вышел в амбулаторию на свою первую пятиминутку, представился, рассказал о себе и познакомился со своими сотрудниками, их было 15 человек. Среди сестер, акушерок и подсобного персонала я остановил свое внимание на пожилом человеке, Иване Петровиче Александрове, который во время войны при не очень понятных мне обстоятельствах попал в Австрию. Позже Иван Петрович рассказал интересную историю, связанную с Лениным. Ее он услышал от хозяйки дома, когда проживал в Австрии. Дом этот ранее был пансионатом, и там столовался Ленин в далекие дореволюционные времена. Иван Петрович передал мне страшную тайну о том, что со слов хозяйки дома Ленин болел сифилисом и лечился у известного местного венеролога. Так что я знал об этом факте Ленинской биографии задолго до того, как в постгорбачевское время о нем заговорили отрыто. Александров занимал пост санитарного фельдшера. Утром он брал дезинфектора, они уходили на работу и часто возвращались навеселе.

Сельский период врачебной деятельности. Часть первая

Итак, в 24 года я был главврачом сельского врачебного участка и получал 550 рублей, к которым добавились зарплата трахоматозного детского дома. В трахоматозном доме мне приходилось выворачивать у детей веки и выдавливать трахоматозные зерна из глаз. Директором школы трахоматозного детского дома был молодой армянин. Свою красавицу жену он держал дома и никому не показывал. Однако через несколько лет и он, и его жена куда-то исчезли, а с ними исчезла и моя дополнительная зарплата. Детский дом закрыли, а мне добавили полставки из районного бюджета как ординатору больницы.

Мой район обслуживания состоял из 8 сел: Вулпешты, Мануилешты, Резина, Старая Флорицоя, Новая Флорицоя, Грозаска и двух самых больших сел - Четырены и Унцешты, где находились сельсовет и больница. Я обслуживал 12800 человек, принадлежавших к трем колхозам. Впоследствии колхозы объединились под руководством Михаила Исааковича Глемба, ставшего моим лучшим другом. К сожалению, в 2013 году он умер в Израиле в возрасте 88 лет. Его следы сумел отыскать Абраша Паромщик, живший в том же городе. О Глембе мне хотелось бы сказать много хороших слов. Он построил дом для врачей, купил нам машину "Шкоду", помог открыть дневной полустационар для туберкулезных больных. За эту и другую необходимую помощь медикам Унцешт он периодически получал выговор от райкома партии, ибо там считали, что еврей еврею помогает слишком много. На это Глемб резонно отвечал: "Врача население приняло как своего, и он много работает в пользу нашего колхоза".

Впоследствии я познакомился с остальными председателями колхозов - Василием Ивановичем Гаврилицей и Беженаром (имени не помню), секретарями парторганизаций и председателями сельских советов. Кроме председателей колхозов, мне так же помогали главврач районной больницы Коняева, соблазнившая нас на работу, и сменивший ее Моисей Миронович Вайнберг, товарищи из соседних больниц, старшие коллеги из районных больниц, которые поддерживали меня в первые годы работы на селе. Со мной трудились мои главные помощники: фельдшера Иван Петрович Александров и Коля Попович. И, конечно же, меня окружали красивые девушки, поочередно приезжавшие и уезжавшие: фельдшера, акушерки, медсестры. Времена моей молодости я вспоминаю, как дар судьбы. В те годы я познал дружбу и научился лечить больных не по книгам. Хочу вспомнить и поблагодарить всех, кто на протяжении 13 лет был рядом, за помощь и доброту: моих фельдшеров Светлану Мокряк, которая приехала на работу в 1957 году из Тираспольского медучилища вместе с Женей Левицкой и Светланой Татарчук и позже стала врачем, Ивана Мунтяна, фельдщера села Вулпешты Курлата и фельдшера Юлю; акушерок Клаву Оленицкую, Лидию Рожко, Зину, ставшую врачом и чемпионкой Кишинева по фехтованию; лаборантку Галю Золотареву и рентген-лаборантку Любу Гурскую, которые начали работать у нас в 1959 году; медсестер Зою Котич, Лизу Поя, Надю, Ольгу Филимоновну Поя, Шуру Ильницкую, чей муж, Павел Рожко, был дезинфектором, и многих других.

Свадьба одной из медсестер унцештской больницы, 1963. Слева направо: Лиза (медсестра), акушерка по фамилии Поя, Валентина Резникова (медсестра, моя вторая жена), жених и невеста, медбрат, Галя (лаборантка), Надя (медсестра больницы)

Вспоминаю дружбу с доктором Эпштейном. Он заведовал больницей в селе Петрешты. Много лет спустя, отдыхая в Ялте, я случайно столкнулся с ним на улице, и он пригласил меня в туберкулезный санаторий в Алупке, где работал начмедом. Мы отпраздновали нашу встречу спиртом, разведенным глюкозой, как это обычно бывает у медиков. Еще один мой коллега, Миша Тененбойм, заведовал сельским участком в селе Валямаре, расположенном так же, как и Петрешты, на границе с Румынией. Однажды по пути из Унген в Кишинев меня, Мишу и Сеню за отсутствие билета в престижном поезде "Бухарест-Москва" чуть не арестовали. Мы решили проехать зайцами, не взяли билеты, и нас тут же оштрафовал контролер. Эта история имела последствия, так как в течение 2 лет нам посылали повестки в суд и, в конце концов, нам пришлось уплатить денежный штраф. Тененбойм уехал в Израиль, а позже перекочевал в Америку, в город Детройт.

Сельский период врачебной деятельности. Часть вторая

Мои помощники принимали участие в приеме больных, в поездках по участкам, в детском патронаже. В 1952 году смертность среди детей до года составляла 16.5% (из-за рахита, пневмонии, дистрофии), а когда я покидал Унцешты, снизилась до 4,5%, что является наилучшим показателем моего вклада в оздоровительный процесс. Замечу, что теоретические знания, которыми я руководствовался, подстраховывались целым чемоданом справочников. Когда я не мог поставить диагноз, то уходил в соседнюю комнату и листал медицинскую литературу в поисках ответов на затруднительные вопросы. Доктор в селе - это универсал, мне приходилось иметь дело со всеми возможными болезнями. Я ездил на вызовы на лошадях, спускался с гор на лыжах зимой, а когда была непролазная грязь, конюх сажал меня на лошадь верхом, и я с ужасом обхватывал ее шею, пока не научился сидеть в седле.

Фотография сельской "скорой помощи"

Молдаване с особым почтением относились к священникам, полицейским и врачам. В селах эти люди обычно присутствовали в единственном числе, в отличие от учителей или других служащих.

Вспоминается веселый эпизод. Однажды на одной из главных улиц Унцешт ко мне подошла старушка и, не дав опомниться, бросилась целовать мне руку. Я смутился, сказал, что являюсь членом комсомола, а она ответила, что поскольку врач спасает жизнь ее односельчан, его нужно почитать как Бога. Такое начало врачебной карьеры было для меня, маменькиного сынка из буржуазной семьи, горожанина, совершенно необычным. Очень помогало и даже спасало неплохое знание молдавского и румынского языков, так как многие молдаване не говорили по-русски.

В процессе работы иногда приходилось открывать книгу приказов и выносить выговор, так как персонал разболтался за время отсутствия на этом участке врача. Естественно, это вызывало недовольство, и в соответствии с советскими "обычаями" на меня начали катать жалобы во все инстанции, в частности в райком и газету. Вспоминается связанный с этим случай. Одна из приехавших на работу медсестер оставила пост и убежала на свидание в райцентр. Естественно, я вызвал ее на ковер и вкатил выговор с предупреждением. Через несколько дней завхоз принес местную газету, в которой было написано: "Врач Вайсман обогатился за счет больницы, взяв себе в пользование казенные подушку, одеяло и... лошадь". Подобные инсинуации имели место еще много раз, ведь я был молодым, но строгим и отчитывал нерадивых. К слову сказать, я никогда не имел проблем с местными сотрудницами молдаванками, так как они соблюдали дисциплину и, в отличие от приезжих, которые часто оказывались у нас временно, дорожили своей работой.

Несмотря на то, что одному мне было тяжело справляться с многочисленными профессиональными задачами, я все-таки решил не просить второго врача. Я успевал много читать, ездить на семинары и даже писать научные работы.

Один раз в месяц я собирал цифровые отчеты от заведующих 7 фельдшерско-акушерских пунктов, которые всегда мне казались взятыми с потолка. Потом я сдавал эти отчеты в высшие инстанции, и если моего начальника они не устраивали, я должен был тоже посмотреть в потолок и проставить нужные цифры.

Однажды я сделал доклад на районном собрании о пневмонии на моем участке. Эта маленькая статистическая работа получила одобрение моего оппонента доктора Каменкера из Пырлицы. Впоследствии он защитил диссертацию и перебрался в Москву, в клинику, где заведовал отделением кардиологии. Его родители жили в Унгенах, и я иногда останавливался у них по проезду в Кишинев. После долгого промежутка времени мы с Сеней встретились в Нью-Йорке и вспомнили былые дни.

Сельский период врачебной деятельности. Часть третья

Ежегодно мы проводили медосмотры в школах. Нужно это было большей частью для отчетности, однако эти и другие поездки позволили мне познакомиться с сельской интеллигенцией. С ней я впоследствии сдружился.

В школах преподавали выпускники Кишиневского пединститута и университета, которые считали нужным водить дружбу с доктором. Мы собирались в клубах, устаивали вечера, я играл на аккордеоне, а однажды даже выступил со сцены. Мы также с удовольствием принимали участие в дне донора, который превращался в настоящий праздник, так как доноры вознаграждались бесплатным обедом и вином. Кстати, первым всегда обнажал руку для взятия крови председатель колхоза Глемб, за что был удостоен значка почетного донора СССР.

Среди учителей значительными фигурами были директор Унцештской школы по фамилии Колчак и будущий известный молдавский писатель Василий Константинович Василаке. Он в то время был учителем молдавского языка в Четыренской школе. Еще до того, как я в 1965 году покинул Унцешты, он уехал в Москву, где поступил в литературный институт имени Горького.

Надо сказать, моя первая теща Мария Захаровна работала в редакции "Советская Молдавия" заведующей отделом писем. Вместе с ней трудился молодой и в будущем знаменитый советский поэт Кирилл Ковальджи. Его я часто встречал на Кузнечной улице в Кишиневе неподалеку от своего дома. В 2010 году я списался с Кириллом Владимировичем по электронной почте и даже отправил ему часть своих мемуаров. Было радостно получить от него теплый ответ:

"Добрый день, Юлий Львович! Очень приятно было мне получить ваше письмо и прочесть ваши воспоминания. Конечно, я помню Марию Захаровну, а Василаке, к сожалению, в прошлом году умер. На Кузнечной жили мои родители, их тоже нет уже в живых... Здоровья вам и долгих лет! С уважением Кирилл Ковальджи".

У меня появилась новое увлечение - книги, за чтением которых я проводил свободное время. У меня завелись знакомства в книжных магазинах, где я начал тратить деньги на книги, бывшие в послевоенные годы редкой ценностью. Помню первые показушные советские печатные издания, на которые я подписался. Среди них собрание сочинений Шишкова в тисненом красном переплете. Я ездил по библиотекам и, где только мог, брал книги, иногда забывая их возвращать. Так я поступил с книгой Стасова, которую увел из районной библиотеки и которой гордился всю свою жизнь.

Молодой врач Вайсман, 1959 год, Унцешты

В 1953 году умер великий вождь. Люди были в растерянности. Учитывая прогремевшее дело врачей (а большинство из них было евреями), некоторые пациенты стали проявлять ко мне недоверие. Они спрашивали: "Что нам теперь делать, вы у нас один, к тому же еврей, а тут партия говорит о каких-то евреях-отравителях?" На что я отвечал: "Если вам нужен врач, то приходите, я вас не отравлю". Люди смеялись и продолжали у меня лечиться.

Через несколько лет работы я обрел определенный статус, местные власти в период выборной компании даже выдвинули меня на пост председателя по выборам. Я по наивности думал, что буду иметь какой-то вес, и очень возгордился, на самом же деле я только назывался председателем, не выполняя никаких функций.

Акушерство, гинекология и мои хирургические подвиги

Как я упоминал выше, на моем участке была высокая детская смертность, особенно среди детей до года. У ослабленных войной и голодом 1947 года матерей часто рождались недоношенные, склонные к рахиту и дистрофии дети. Все они требовали повышенного внимания. У нас были патронажные сестры, с ними я выезжал на ежемесячные медосмотры детей и оказывал посильную помощь, включая бесплатную выдачу лекарств. Такая практика себя оправдывала, хотя и требовала от медперсонала больших усилий, потому что поездки выполнялись в любую погоду при отсутствии нормального транспорта.

На моем участке женщин осматривала акушерка. Она же принимала роды. Роды были единственным видом медицинской деятельности, в котором я "плавал". По молдавским обычаям, мужья рожениц стояли за дверью с полотенцем для акушерки в подарок и бутылью вина, которым окропляли губы младенца.

Однажды мне пришлось сделать прерывание беременности, не имея никакого опыта и никогда прежде этой процедуры не совершая. Была страшная непогода, и одна из моих медсестер, которая в этой процедуре нуждалась, отказалась ехать в Унгены. Мой отказ произвести операцию с ссылкой на неопытность она встретила с улыбкой и сказала: "Я вам буду говорить, что делать". По книге я ознакомился с ходом операции и под контролем медсестры, одновременно являвшейся пациенткой, а также при помощи другой ассистирующей медсестры я сделал аборт. Несмотря на мои старания, через неделю операцию пришлось переделать, так как кровотечение не прекратилось. К счастью, все закончилось благополучно, но я больше в жизни не делал абортов, хотя и поехал на двухдневный семинар по акушерству, чтобы усовершенствовать свои навыки и получить об этом справку.

В процессе работы я часто проявлял талант организатора. Однажды я поехал в типографию, принес туда бутылку спирта и попросил, чтобы мне отпечатали 1000 бланков-анкет для гинекологических больных и больных с заболеваниями щитовидной железы (видимо, в питьевой воде не хватало йода, так как я наблюдал множество больных страдающих зобом). После этого я поручил акушеркам и фельдшерам осмотреть имеющихся на участках женщин и заполнить анкеты. Но дальше этих статистических данных дело не пошло. Толстые папки бумаг, которые я привез с собой, переехав в Ростовскую область из Молдавии, так и остались догнивать у меня в гараже.

Теперь расскажу о маститах. Маститы были бичом нашего участка из-за отсутствия санитарии при кормлении. У меня не было понятия, как с ними бороться, а спрашивать у акушерки не хотелось из-за нежелания показать свое незнание по этому вопросу. Тогда я проштудировал учебник Вишневского "Местная анестезия новокаином". Взяв за основу рисунки в этой книге, я после местной анестезии смело брал в руки скальпель, делал разрезы, прокладывал турунды для дренажа и накладывал повязку с мазью. Результат оказался превосходным: через неделю больные выздоравливали.

Порой я встречал на улицах наших сел людей (особенно женщин) с провалившимися носами. Это заставляло меня вспомнить лекции профессора Борзова, предупреждавшего, что мы в своей работе столкнемся с сифилисом третьей степени. Таких больных мы брали на учет и лечили биохинолем.

Еще хочу рассказать о том, как я первый раз в жизни сделал пункцию брюшной полости. Однажды пришел больной с огромным животом. Он страдал циррозом печени, болезнь осложнялась асцитом. На участке от предыдущего врача остались сумки защитного цвета с различными инструментами, очевидно времен войны. В одной из них я нашел троакар - полую трубку с гвоздем внутри. Этим гвоздем я должен был проколоть живот больного, войти в брюшную полость и удалить накопившуюся там жидкость. Сделав новокаиновую блокаду, я уверенно пошел на эту процедуру, воткнул гвоздь, и из троакара под большим давлением начала вытекать жидкость.

Третьим героическим подвигом было введение кислорода в брюшную полость туберкулезным больным с целью поджатия легкого. Этой процедуре я научился у доктора Остниса, который был большим знатоком своего дела. Его жена, очень милая женщина, работала окулистом и, к сожалению, рано умерла. Судьбе было угодно, чтобы Остнис, уехавший позже в Израиль, с подачи нашего общего товарища Тененбойма женился на моей троюродной сестре Сале Ланда. Она в свою очередь тоже потеряла мужа. Напомню, что ее мужем был тот самый физик Ланда, который помог мне на вступительных экзаменах в институт, закрыв глаза на подсказки моих товарищей.

Но вернемся к туберкулезу на моем участке. В связи с большим количеством больных я выдвинул очередное новаторское предложение: создать в селе Четырены дневной полустационар. Колхоз должен был выделить помещение, питание и 10 коек с обслуживающим персоналом для больных, а больница, с согласия районного туболога, - бесплатные медикаменты. Это новаторство было проведено через правление колхоза, и стационар начал действовать с огромной пользой для населения. Так как я научился делать пневмоперитонеум, то есть вводить кислород в брюшную полость, то через несколько лет нам удалось резко сократить количество туберкулезных больных.

"Лампочка Ильича"

Хочу рассказать о директоре винзавода в Унцештах. Виктор Чернявский приехал на работу в одно время со мной, отцом Николаем, который был главой небольшой местной церкви и председателем колхоза Глембом. Глемб представлял советскую власть и колхозное крестьянство, отец Николай был духовным главой местного населения, я, молодой врач, оздоровлял, а вот Виктор Чернявский являлся самой значимой персоной, ибо обладал главным: вином, спиртом и электричеством. Кто только не приезжал к Виктору из высоких начальников, чтобы выпить! Кто только не стремился к дружбе с ним! Я часто бывал у него в гостях, чтобы выклянчить очередной бидон спирта. Спирт был в те годы разменной монетой, за нее можно было достать все. По роду своей профессии Виктор должен был периодически пробовать изготовляемую им продукцию, часто вместе со своей женой Аллой. Иногда, якобы для дегустации, Виктор вызывал меня, и я с удовольствием приходил в эту семью на посиделки. Однако попытки Виктора меня споить не увенчались успехом. Зато с его помощью я сделал много полезного и для больницы, и для села Унцешты.

Одним из главных проектов, связанных с Виктором, была электрификация больницы. Больница, как я уже упоминал, освящалась керосиновыми лампами. Без особых колебаний Виктор откликнулся на мою просьбу помочь, и мне оставалось только раздобыть дефицитные в то время столбы и алюминиевую проволоку. Получив заявку от главврача района и очередной бидон спирта от Виктора, мы с завхозом больницы, Володей Марар, поехали в медснаб Кишинева на колхозном грузовике. Полдня я уговаривал заведующего отпустить мне эти товары. Он долго не сдавался, находя то те, то иные причины. Когда я исчерпал все доводы, Володя принес из машины драгоценный бидон, и он подействовал на упрямого начальника лучше всяких уговоров. Через несколько минут мой завхоз и его помощники начали грузить столбы, удивившие меня своей толщиной, а также неподъемный рулон проволоки. Мы заехали к родителям на Кузнечную, где нас покормили, и через пять часов, усталые, но довольные, мы прибыли в Унцешты.

В доме на Кузнечной улице с мамой и братом, 1960 год, Кишинев

Для последующей проводки линии электропередач от винзавода до больницы пригодилась моя дружба с председателем колхоза Михаилом Исааковичем Глембом. Он выделил мне бригаду электриков, проложивших первое в истории этих молдавских сел электричество. Заметим, что это сделало не государство, не горком и даже не колхоз, а молодой энергичный доктор. И как тут было не крикнуть: "Да здравствует лампочка Ильича!" - несмотря, правда, на то, что свет давали только ночью и раним утром. Однако этого хватало для начала. В ближайшие годы, опять-таки с помощью колхоза и главврача Вайнберга, мы расширили больницу с 15 до 20 коек, открыли рентгеновский, физиотерапевтический и зубоврачебный кабинеты. Сегодня я удивляюсь, почему меня всегда ругали, и наказывали, и никогда не хвалили за эти деяния? И почему два еврея, главврач района и председатель колхоза, получали постоянно выговоры исключительно из-за меня, третьего еврея, который, видимо, в силу особенности своего характера просто не мог сидеть без дела, ожидая, когда другие соизволят выполнить ту или иную работу? Тогда я просто следовал своим внутренним порывам и не понимал, или не хотел понимать, что это было не что иное, как проявление антисемитизма. Много лет спустя в Трускавце я встретил и Глемба, и Вайнберга, и мы с удовольствием вспомнили памятные дни нашей молодости.

После того, как лампочка Ильича зажглась и в моей квартире, я принял решение приобрести радиоприемник. В те годы достать электротехнику было практически невозможно, так что в поиске и покупке мне помогал мой отец.

Что касается Виктора, то в конце концов он уехал с семьей в город Елец. Он был отличным товарищем, и воспоминания о нем связаны у меня с интересными и забавными случаями. Помню, как он учил меня ездить на мотоцикле: чувствуя себя настоящим мужчиной, я залез в седло, без раздумий нажал на газ, но мотоцикл вырвался из-под меня, как необъезженная лошадь, и я оказался на земле.

Понтонно-мостовой полк

Теперь я хочу описать эпизод из 1956 года. У власти после недолгих и кровавых разборок в политбюро на поверхности всплыл Хрущев. Расстреляли Берию. И тут начался так называемый Суэтский кризис. В Египте была революция, свергли короля Фаруха, и власть досталась молодым офицерам во главе с Абделем Насером, который придумал перекрыть важный для судоходства, и прежде всего для Израильских судов, Суэтский канал. Франция, Англия, Израиль начали военную компанию против Египта. Хотя Израиль и был создан по идее Сталина и выдюжил при помощи Советского государства, Хрущев почему-то принял сторону египтян.

На фоне развернувшихся событий меня и моего завхоза, во время войны бывшего на стороне немцев где-то на Дону, неожиданно вызвали в военкомат и мобилизовали. Из военкомата нас отправили в военный подготовительный лагерь в Вадул Луй Вода, на Днестре, обезглавив таким образом нашу больницу. Я получил звание старшего лейтенанта и, несмотря на паховую грыжу, был признан годным к военной службе. При этом мне объяснили, что если бы я был простым солдатом, то поехал бы домой, а офицеры им сгодятся и с грыжами.

Так я был назначен на должность старшего врача еще не сформированного полка. По прибытии в предполагаемый полк я увидел огромное количество амфибий, плавающих на воде. Я открыл амбулаторию, и мне было выделено 3 человека: фельдшер, заведующий аптекой и санитар. По вечерам я принимал больных из состава резервистов, среди них было много пожилых людей. Когда я поинтересовался у заведующего аптекой о наличии медикаментов, то он, порывшись в аптечном ящике, ответил, что есть 4 вида лекарств: красный стрептоцид, белый стрептоцид, аспирин и йод.

Хорошо помню свой первый прием. Пришел немолодой мужчина и пожаловался на боли в пояснице. Он был перекошен, я выписал справку о нетрудоспособности и сказал фельдшеру выдать аспирин из наших запасов.

Санитар ходил по туалетам и обрабатывал хлоркой отхожие места, а бездельник заведующий аптекой перекладывал из ящика в ящик свои стрептоциды, оставшиеся еще со времен войны.

Так я начал свою двухмесячную службу в отдельном понтонно-мостовом полку. Наспех состряпанный полк, состоявший в основном из инженеров и другой интеллигенции, совершенно не обученный десантным операциям, естественно, не представлял собой никакой боевой структуры, хотя и имел на вооружении несколько десятков единиц техники - понтонных мостов и амфибий. Наше недоумение по поводу мобилизации быстро развеял старший офицер. Он вечером в курилке чисто по-русски объяснил, что нас готовят для переброски на восточный фронт. Один из наших вояк задал вопрос о местонахождении этого Восточного фронта. И тут случилось то, что должно было случиться. Так как резервисты в основном были инженерами из евреев, то хохот был неописуемый, поскольку мы поняли, что нас хотят отправить в Египет, чтобы мы воевали со своими братьями. Конечно, офицер шутил, ведь советские войска уже давно стояли наготове, а мы, резервисты, никогда бы не попали в места военных действий.

Несмотря на огромную техническую помощь Насару, израильские танки генерала Шаона уже форсировали Суэтский канал и были недалеко от столицы. Хрущев стукнул по столу ботинком и сказал Эйзенхауэру и английскому примеру Идену, чтобы они остановили агрессию Израиля, что и было исполнено по дипломатическим каналам.

Еще несколько слов о том, как прошли два месяца нашей вынужденной службы. Каждый день мы купались в Днестре. Каждый день я получал продуктовые передачи от мамы через знакомого шофера, который привозил продукты в полк. Кроме того, я ходил в офицерскую столовую. Ко мне за этот короткий срок даже успела приехать семья и дядя Копель со своей дочерью Евой.

Однажды я шел по плацу вразвалочку, с расстегнутым воротом и приспущенным поясом. Навстречу шли два кадровых офицера, один из которых сделал мне замечание, состоявшее в основном из ненормативной лексики. Из неудобного положения меня выручил второй офицер. Он сказал: "Оставь его в покое, это же штатский".

Потом начались дожди. Они шли, как в джунглях, целыми часами, в одно и то же время. Палатки пробивались могучими струями насквозь, и нам ничего не оставалось, как вскакивать, выкручивать белье и снова одевать его. Самым интересным было то, что никто не заболел. Наконец это дармоедство всем надоело. Нас посадили в амфибии, на дне их мы практически лежали пластом. В непролазной грязи нашу машину бросало то вправо, то влево, пока она, наконец, не сползла на обочину. Солдатам пришлось прикрепить цепь к дереву и вытаскивать нас лебедкой. Промучившись ночь, мы, наконец, прибыли в Кишинев, где я, разбудив родителей, без сил свалился на диван. Так бездарно закончилась двухмесячная военная жизнь.

Надо добавить, в армии я натерпелся-таки от своей грыжи и поэтому решил тотчас же после приезда от нее избавиться. Папа нашел мне хорошего хирурга, и грыжа была удалена под местным наркозом.

Начало рентгенологической карьеры

В 1957 году кому-то из больших медицинских начальников пришло в голову оснастить сельские больницы рентгенологическими кабинетами, и всех молодых врачей послали в Кишиневский мединститут на кафедру усовершенствования по рентгенологии.

После 4-месячной специализации я получил дополнительную профессию рентгенолога и проработал 8 лет на полставки, несмотря на то, что приемы фактически доходили порой до 100 человек в день из-за огромного желания молдаван, живших в окрестных селах, получить новый вид обследования.

Здание под кабинет выделили Глемб и Гаврилица. Так как оно располагалось рядом с библиотекой и винзаводом, то во второй половине дня я захаживал к своему другу Виктору Чернявскому, у него всегда наготове был "новый сорт вина".

Увлекшись рентгенологией и имея на участке огромное количество детей, больных рахитом, я решил делать снимки костей нижних конечностей. У меня скопилось множество таких снимков. Я описал их и классифицировал, но дальше этого дело не пошло, потому что текущая работа отвлекала меня от науки. И что нового я мог открыть?

Мне надоело жить в старой развалюхе под названием амбулатория, и я попросил главврача Унгенской больницы Вайнберга решить проблему с жильем. К моему удивлению, я был первым из врачей сельских больниц, кто поставил данный вопрос на повестку дня. Как раз в этот период советское государство начало закупать так называемые финские домики. Председатель колхоза Глемб предоставил бригаду плотников, они привезли и собрали трехкомнатный домик, с верандой, кухней, ванной и подвалом, и этот домик стал моим жилищем и жилищем всех последующих врачей.

Я умудрялся заниматься и сельским хозяйством. Так вместе с коллективом больницы мы посадили персиковый сад на территории амбулатории, для которого колхоз выделил саженцы. Через 3 года мы с большим удовольствием пробовали первые персики.

Однако не все шло так же гладко. Однажды с моим сыном произошла неприятная история: он простудился, играя с детьми и наглотавшись снега. Как следствие, у него развился острейший ларингит с потерей голоса и отеком гортани. Мы срочно отвезли его в Кишинев, где я провел несколько тяжелых дней и ночей у его постели. Благодаря внедрению в практику преднизолона он выздоровел, хотя измененный тембр голоса остался у него на всю жизнь.

Молдаване, которых я обслуживал, были ко мне расположены. По существующей традиции, еще с румынских времен, они боготворили врача и приносили разную снедь, оставляя ее у моего порога. Вставая утром, я обнаруживал то курицу, то овощи, то виноград, то вино. Часть я съедал сам, но большую часть отдавал в больничную кухню. Так как моя жена с сыном жили в Кишиневе, я столовался в больнице. В нашем селе была молочная кухня, ею руководила русская женщина. По образцу этой кухни мы с колхозом организовали еще две молочных кухни для детей до года, это помогло снизить детскую заболеваемость и смертность.

Расскажу об эпизоде с курицей, из-за которой я чуть не попал в лапы НКВД. Какая-то пожилая женщина привела ко мне на прием свою больную дочь и по традиции принесла в подарок курицу. Я диагностировал сложный порок сердца и пояснил матери, что болезнь не поддается лечению. В ответ женщина напомнила о своей курице. Когда из Унген приехал следователь и начал меня допрашивать по поводу этого эпизода, я понял, что среди моих пациентов есть не только хорошие люди, но и кляузники. Были неприятности, но мои товарищи Каменкер и Гольдгамер, будучи знакомыми со следователем, свели дело к обычному недоразумению.

Я должен в который раз поблагодарить колхоз и председателя Глемба. Он, видя мои муки с транспортом (ездить к больным приходилось на лошадях), поставил вопрос о покупке санитарной машины для больницы. Нам выделили чехословацкую "Шкоду" и шофера. С ним я бороздил слякоть, а в сухую погоду наслаждался красотами окружающей природы.

Отец Николай

Теперь расскажу о моих взаимоотношениях с местным священником.

В первые годы работы у меня на участке была высокая детская смертность, несмотря на широко введенный в практику пенициллин. Пытаясь выявить источник проблемы, я пришел к выводу, что одной из основных причин была церковь, а точнее, крещение новорожденных в холодной купели. Невзирая на то, что священник Николай Дмитриевич помог покрасить окна и двери цинковыми белилами, которые у него я одолжил, так и не отдав, я, будучи убежденным атеистом, написал на него разгромную статью в местную газету. Появление статьи, кстати, не изменила хорошего его ко мне отношения. Мы были молоды, и каждый по-своему приносил пользу людям.

Однажды мне довелось оказывать медицинскую помощь его супруге. Меня вызвали к постели больной, и я был встречен гостеприимным столом, на котором царило обилие еды и выпивки. Закончив осмотр, я сказал батюшке буквально следующее: "У вашей жены острый холецистит, но почему вы вызвали меня, а не помолились о ее выздоровлении?" На что он хитроумно ответил: "Конечно, я буду молиться с утра до вечера, но врач - это бог медицины на земле. Делайте свое дело, а я буду делать свое". Благодаря молитвам отца Николая и моим стараниям больная очень скоро выздоровела.

Много лет спустя, когда я жил уже в Ростовской области, ко мне за медицинской помощью обратился священник из хутора Ленинка. Мы разговорились, священник оказался очень эрудированным, даже знал иврит. Мы подружились настолько, что он стал снабжать меня церковной литературой. В одном из журналов я прочитал, что священник села Четырены был награжден высшей наградой церковной власти, орденом святого Владимира. Надо сказать, я почувствовал гордость за то, что был знаком с отцом Николаем.

Случай с сыпным тифом и начало неврологической карьеры

Итак, жизнь продолжалась. Менялись мои сотрудники, я стал добиваться определенных успехов в своей карьере. Мне удалось снизить детскую смертность до минимума, я сделал несколько докладов на врачебных конференциях и был на хорошем счету. Я много читал, у меня появился проигрыватель, я покупал пластинки, в основном с классической музыкой, начиная утро с прослушивания Бетховена. Мы часто выезжали на уборку урожая, помогая колхозу. Была создана первая в Унцештах футбольная команда.

Доктор Вайсман

Это были счастливые дни, пока не прислали второго врача по фамилии Бобрикова. Вначале я обрадовался и отдал ей терапию, родовспоможение и детство. Но разве я мог ужиться со вторым врачом, которая везде совала свой нос? Однажды я поймал ее на том, что она делала подпольные аборты, а в графе "диагноз" ставила гастрит. Я поехал к главврачу района Моисею Мироновичу Вайнбергу и все ему рассказал, после чего он взял Бобрикову к себе в районную больницу, чем совершил в моих глазах подвиг.

Спокойная обстановка в больнице восстановилась, пока не произошел один неприятный случай. Я собирался поехать в Кишинев на выходные. Когда я садился в машину, меня позвала сестра, чтобы я осмотрел больную из села Мануилешты. У больной была высокая температура, озноб, головная боль, и не совсем четко вырисовывался диагноз. Вместо того, чтобы остаться ради этой больной, как я всегда это делал, я написал диагноз "грипп", сделал назначение и умчался на вокзал. Мог ли я предположить, что у больной на самом деле был сыпной тиф, которым она заразилась от приехавшего из командировки мужа? Трагизм заключался в том, что, когда я вернулся, больная скончалась. Я доложил об этом главврачу района, главврач - в министерство. Налетела санитарно-эпидемиологическая служба и начала мыть наше завшивленное население. Несмотря на то, что мы в обязательном порядке осматривали поступивших больных на вшивость, в истории болезни именно этой пациентки, как это обычно бывает по закону подлости, не оказалось записи медсестры об осмотре. Я был наказан. Хорошо, что меня не отдали под суд, а просто сняли с должности главврача больницы, разжаловав в простые ординаторы. Вскоре из Кишинева снова прислали второго врача, а меня мобилизовали на должность районного невропатолога в Унгены. Я был вызван на коллегию в министерство, получил строгий выговор с занесением в личное дело, но, можно сказать, отделался легким испугом.

Надо добавить, что после тщательной дезинфекции населения было еще несколько случаев тифа, но с благополучным исходом. Опять-таки по моему настоянию, колхоз выделил помещение под баню. Это была первая баня на сельском участке. Надо сказать, колхозники пользовались ею с большой неохотой.

Теперь я уезжал на работу в Унцешты рано утором и возвращался поздно вечером.

Валентина

Настало время рассказать о невероятном случае, благодаря которому я встретил свою вторую жену.

В 1963 году главврачей сельских больниц вызвал главврач районной больницы для получения новых медработников. Поскольку я был более расторопным и вставал рано, то приехал первым. Главврач Вайнберг с улыбкой сказал: "Ты первый "покупатель", я тебя знаю, сейчас выберешь самых красивых". Он завел меня в зал. Там сидело примерно 20 девушек. Я обошел их кругом и попытался выбрать 2 медсестер, которые мне полагались. Мой взгляд, который сопровождался при обходе чуть слышными усмешками, остановился на двух девушках, сидевших рядом: одна была яркая блондинка, другая - почти цыганка. Почему-то я сразу решил, что возьму их, и задал только один вопрос: "Поедете ко мне?" Валя, страшно утомленная переездом из Ростова, первая сказала: "Да". Лиза поддержала ее. Таким образом, я получил фельдшера и патронажную сестру. Посадив девушек в свою маленькую "Шкоду", я отправился в путь. Все 30 минут езды мой взгляд был прикован к блондинке Валентине. Я почувствовал к ней небывалое влечение и понял, что влюбился с первого взгляда...

Валентина Резникова, 1965 год

Теперь расскажу об эпизоде с Лизой. Спустя примерно год Лиза пришла ко мне в кабинет очень расстроенная и рассказала, что беременна и что ее парень по фамилии Поя служит в Одессе и категорически отказывается на ней жениться. Недолго думая, я решил ей помочь. Но как? Я написал письмо генералу армии Бабаджаняну, который сменил Жукова на посту командующего одесским округом. В письме я изложил ситуацию и попросил его содействия. Каково же было наше с Лизой удивление, когда примерно через несколько недель приехал жених и предложил руку и сердце! В последующем Лиза родила ребенка и прожила в браке 15 лет, но потом, к сожалению, рано ушла из жизни.

Еще один довольно забавный эпизод этого периода произошел, когда после очередного школьного медосмотра я, Валя и Коля Попович заглянули на винзавод. Хозяин завода, ранее упоминавшийся Виктор Чернявский, усадил нас, как обычно, за стол и угостил вином. Это был выведенный им новый сорт, пился, как вода. Однако, по возвращении в амбулаторию у нас подкосились ноги, и мы свалились, кто на диван, кто на стул, кто просто на пол. Так закончилась апробация нового сорта вина, и мы, как подопытные кролики, испытали на себе все "прелести" алкогольного опьянения.

Обнаружение места смерти Потемкина-Таврического

Однажды я и мои товарищи выехали на пикник в так называемый Реденский лес, получивший свое название от села Старые Редены. Уединившись в кустарнике по нужде, я случайно обнаружил глубоко ушедший в землю надгробный камень, на котором можно было прочитать слово: "Таврический". Будучи хорошо подкованным в истории и географии, я сразу сообразил, что именно в этом месте скончался князь Потемкин-Таврический, по дороге из Ясс в Николаев. Являясь человеком деятельным, я, скорее всего, организовал бы торжественное мероприятие по поводу обнаружения камня и наверняка оповестил бы об этом население через местные газеты, но в этот период я был целиком занят ухаживанием за своей будущей женой Валентиной. Поэтому я ограничился тем, что сообщил о находке в краеведческий музей Кишинева. Работники музея приняли сведения с благодарностью, но через 2 года я покинул Унцешты и до сегодняшнего дня мне ничего не известно о судьбе этого камня. Блуждая по Интернету, мне удалось раскопать фотографию памятника Потемкину-Таврическому, который находится в селе Старые Редены. Весь вопрос: тот ли это камень?

Повторная лагерная эпопея отца

Весной 1962 года меня вызвали к телефону, и я узнал грустную новость: по обвинению в неправильном распределении фонда все в том же тресте "Молдрасжирмасло" был арестован мой отец, Лев Менделевич, занимающий в то время ответственный пост. Вместе с ним в это нелегкое Хрущевское время был привлечен, видимо, для равновесия, его товарищ, заведующий другим отделом. Папа снова оказался в той же тюрьме, где в свое время сидел Котовский и в 1941 году сидел и он сам, в тюрьме, которая по стечению обстоятельств была видна из окон нашего дома.

Скорый суд состоялся в городе Бельцы, и по еще одному стечению обстоятельств в этом городе закончила медучилище моя будущая жена Валентина Резникова, а секретарем этого суда была ее лучшая подруга Валентина Дерипаско. Мы с семьей приехали на суд и находились в доме Гриши Бермана, моего друга.

Самое интересное, что папа два раза сидел в советской тюрьме и оба раза уходил в ссылку на 8 лет из одного и того же учреждения, занимая одну и ту же должность. После суда папу отправили в лагерь села Карманово, Тираспольского района Молдавии. И опять дьявольское совпадение. Это было как раз то село, которое я получил при первом распределении на работу после института и куда по стечению обстоятельств не попал.

Однажды я, мама и Фима поехали на свидание в село Карманово. После встречи с отцом мы должны были уехать на такси обратно, но так получилось, что в машине было всего 2 свободных места. Тогда мой брат решил отправиться в путь в багажнике. Таксист не возражал, и в таком виде Фима доехал до Кишинева с периодическими остановками, чтобы размять ноги.

Мой брат сделал все возможное и невозможное, и папа был амнистирован через 4 года. Вернулся он совершенно больным человеком. Потеряв свою должность, он был вынужден подрабатывать в том же здании, но уже за прилавком книжного киоска. Тогда был книжный бум, и папа доставал самые читаемые книги, пополняя наши библиотеки. По исполнении 65 лет мой отец ушел на пенсию. Для определения пенсии ему велели принести подтверждение с места работы во время проживания на территории Румынии. Так как он работал в филиале французской фирмы "Дрейфус", то написал своей двоюродной сестре в Париж. Она была замужем за героем французского сопротивления, полковником из патриотической группы МАКи, которая поддерживала генерала де Голля.

Сестра помогла достать подтверждение, и вместе с письмом из фирмы пришло предложение выплатить отцу компенсаторную пенсию. Папа пошел в министерство внутренних дел и рассказал о предложении из Франции. Ему намекнули, что было бы неплохо, если бы эти деньги попали в какой-нибудь фонд, к примеру, фонд какой-нибудь помощи. Папа намек понял и на предложение фирмы о компенсации не ответил.

Лев Вайсман с внучкой, 1973, поселок Шолоховский

Отец не мог сидеть без работы, поэтому дополнительно к обязанностям в киоске он на добровольных началах помогал продавщице соседнего магазина. Естественно, что два ареста сильно подорвали его здоровье. У него начало повышаться давление и появились признаки стенокардии. В один из своих очередных приездов в Кишинев я обратил внимание, что он слишком часто принимает нитроглицерин при ходьбе. Как врач я осознавал опасность ситуации и хотел предложить ему уйти с работы, но понимал, что без нее ему будет еще хуже. Однако долго так продолжаться не могло, и вскоре отец перенес 2 инфаркта подряд.

В 1976 году я был разбужен тревожным звонком Софы, жены моего брата. Она сообщила, что отец лежит в больнице и что я должен прилететь в Кишинев. Я бросился искать машину, и на просьбу отвести меня в Ростов в осеннюю распутицу откликнулся мой пациент и хороший приятель Андрей Досаев. В трудных погодных условиях на москвиче он домчал меня до Ростовского аэропорта. Но тут началась полоса невезений, связанная с нелетной погодой в Кишиневе. Через два часа полета стюардесса объявила, что самолет делает посадку в Киеве. Прилетев в Киев, я бросился к телефону и позвонил домой. Трубку взяла племянница и спросила, где я. Узнав, что я не долетел, она сказала мне: "Дядя Юля, вам необходимо немедленно быть в Кишиневе". Тогда я понял, что папы, очевидно, нет.

Узнав о том, что Кишинев не принимает самолеты, пассажиры кинулись кто куда: кто на такси, кто на поезд. Я вместе с группой пассажиров взял билеты на Запорожье, самолет как раз улетал. Мы опаздывали и бежали по летнему полю. Кишинев по-прежнему не принимал, и из Запорожья я полетел в Одессу. Мы снова бежали по полю, практически догоняя выруливающий самолет. Через час я был в Одессе и, размахивая пачкой денег, бежал к первому таксисту, предлагая любую сумму, если он немедленно отвезет меня в Кишинев. Получив 500 рублей, таксист за 2 часа домчал меня до той больницы, где находился папа. Я велел таксисту подождать, но в глубине души еще надеялся, что папа жив. Когда я спросил у медсестры, где лежит Вайсман, мне сказали, что он выписался. Я был настолько ошеломлен, что не сразу сообразил, что именно произошло. Я выбежал из больницы и в такси пересек полгорода. Когда я подъехал к своему дому, в распахнутых воротах стояли родственники, которые обняли меня со слезами на глазах и ввели в дом. По еврейским традициям похороны должны были состояться не позднее следующего дня. Каким-то чудом я успел.

Папа лежал на столе, вокруг толпились родные. После смерти двух бабушек во время войны это была первая потеря. После нее я понял, что жить так же беззаботно, как жил, свалив на маму и папу ответственность за все происходящее, я уже не смогу.

Ночью мы с братом, изрядно поплакав, сидели на стульях по обе стороны стола, думая о нашей судьбе без отца. Тут я хотел бы вспомнить, что за несколько лет до этого дня папин товарищ, уезжающий в Израиль, предложил последовать его примеру. Он думал, что для папы, который дважды пострадал от советской действительности, принятие решения об отъезде не составит труда. Но мой отец понимал, что к тому моменту ни я, ни мой брат не были готовы совершить такой подвиг. Он мог уехать один, но отказался из-за детей.

На следующий день состоялись похороны. Я был удивлен тем количеством совершенно незнакомых людей, которые провожали папу в последний путь, и тому, насколько он был уважаем не только в семье, но и в обществе. Папа похоронен на кишиневском еврейском кладбище, где покоятся и другие родственники.

Памятник моему отцу Льву Вайсману на еврейском кладбище в Кишиневе

С уходом папы на Фиму легла дополнительная нагрузка - мама, к которой он каждый день заезжал перед работой. Кроме того, из-за ареста папы Фиму отчислили с хорошей должности. Он был вынужден работать механиком в одном из винодельческих заводов Молдавии. Надо заметить, что до этого он работал на заводе стиральных машин, построенном на территории в свое время принадлежавшей моему дедушке Йоэлу.

На этом я хочу закончить первую часть моего повествования. О жизни в поселке Шолоховском, Ростовской области, моей личной лагерной эпопее и о периоде эмиграции читайте в последующих книгах.

Заказать книгу можно по электронной почте [email protected]

Или на сайте lulu.com

Автор: Юлий Вайсман

Инициатор и исполнитель проекта: Элла Ромм

Помощник: Михаил Ромм

Редактор: Алиса Гаврильченко

Рисунок на обложке: Анна Вайсман

Фотографии из архива Юлия Вайсмана

Комментарии: 1, последний от 11/03/2016. © Copyright Вайсман Юлий Львович (yuliyvaysman@gmail.com) Размещен: 24/07/2013, изменен: 24/07/2013. 159k. Статистика. Глава: Мемуары Иллюстрации/приложения: 28 шт. Скачать FB2		Оценка: *7.615** Ваша оценка:

Вайсман Юлий Львович : другие произведения.

История одной жизни