Аннотация: Это мой самый скандальный рассказ. С него, пожалуй, и начну...
Белые ночи.
• Так ты хочешь, чтобы я рассказал тебе все-все про свою жизнь? Откуда этот интерес к судьбе не слишком удачливого писателя?
• Я тоже хочу написать книжку... о себе. К тому же впереди длинная ночь...
• Думаю, это было бы любопытно... если бы тебе удалось написать честно, без оглядки на будущих читателей и, не опасаясь молвы и пересудов.
• А тебе это удается?
• В какой-то мере - да.
• Но вряд ли ты способен переплюнуть Лимонова?
• Тебе нравится Лимонов?
• Очень.
• Мне он тоже нравится. Но, в отличие от него, я считаю, что употребление обсценной лексики в прозе вовсе необязательно.
• Что-что, какой лексики?
• Обсценной. Другими словами - мата. И не потому, что я сноб и ханжа, материться я умею и матерюсь, но то в жизни... Жизнь занозиста - без мата не проживешь. Но литература... Изящная словесность... Бунин, Куприн, Набоков - эти старики не простили бы...
• Да пошли они, старики твои... От нашей жизни у них бы крыша в миг поехала.
• Она и у Лимонова поехала.
• Ну и что? Его весь мир знает. А ты старикам в рот смотришь, а потом жалуешься, что писатель не слишком удачливый.
Я увел ее с Невского часа три тому назад. Выбрал ее лицо в густой пестроте циничных мордашек. В этих головках полный вакуум, догадывался я, о чем можно с ними говорить? Дети... Сучки, конечно, уже прожженые, но все равно - дети. Пожалуй, в былые времена подобная догадка вряд ли меня остановила, в былые времена... Но теперь, когда мне стукнул полтинник... Старый хмырь, даже не думай, даже не смотри в ту сторону, такой кусище пошлятины тебе не сожрать, поперхнешься. Тебе нужно совсем другое, и ты, господин не первой молодости, прекрасно знаешь, что тебе нужно - опытная, в меру потасканная, не глупая и душевная баба, не так ли? И ты знаешь достоверно, по опыту, что есть среди проституток душевные искренние бабы, привлекательные, прежде всего своей естественностью. Когда живешь среди выпендривающихся друг перед другом лживых масок, превративших смысл своего существования в бесконечную череду интриг, в суетливую и клыкастую возню за самой малой выгодой, тогда волей-неволей начинаешь тосковать по чему-то настоящему и неподдельному. Зимний сад - одно дело, а живой лес с запахами травы, коры, смолы, земляники, одуванчиков, всей этой густо перемешанной настойки - совсем другое.
В ее лице не было этой тупорылой беспечности - день прошел и ладно - в ее лице я различил сероватую простую человеческую заботу. Обремененность. Выглядела она лет на тридцать, косметика умеренно подчеркивала аккуратные брови и опрятные ресницы. Осветленные волосы, зачесанные назад, лежали ровно, открывая не узкий, но и не академический лоб (проститутка с академическим лбом это, бля, было бы явление!). Нет, я видел под сенью Гостиного двора лоб весьма сообразительной особы. Прямой неширокий нос, рот большой крупный грубоватый, примечательный рот. На рот я загляделся. Невысокая, она обладала видной грудью, сильно выпирающей из стильного, украшенного тонко выделанной аппликацией, белоснежного свитерочка с веерным вырезом. Короткая черная юбчонка обнажала крепкие и прямые, как у пони, ноги.
Мы легко сторговались. Она назвала цену, а я согласился. И привез ее на такси в скромную гостиничку, свидетельствующую о моем невысоком статусе, о чем сообщаю, разве что из кокетства... На самом деле, мне везде хорошо, где есть хорошенькая женщина и бутылка коньяку.
Я был уверен, что и моя большеротая и большегрудая подружка не загрустит от этой, прямо скажем, не роскоши.
Полированный шкаф, деревянная узковатая для двоих тахта (серьезный минус), стол, тумбочка, два стула, обшарпанный телевизор с обломанным наполовину переключателем каналов (да хоть бы и вовсе не работал), толстые зеленые портьеры, графин с водой, наверняка несвежей, пара стаканов.
Я заглянул в тумбочку и водрузил на стол заранее припасенные бутылку водки, бутылку коньяка и бутылку шампанского, затем разложил бананы, апельсины, яблоки, вишневый и томатный сок в тетрапакетах, шоколадку. Натюрморт получился неряшливый и невзыскательный, но что поделаешь - в моих условиях не самый худший вариант.
• Водку я не пью, - сказала она.
• А коньяк?
• И коньяк тоже.
• Шампанское?
• Ну если немножко... Я - трезвенница. В бассейн хожу регулярно.
• Ну как знаешь, - не расстроился я, поскольку в мои планы не входило напоить ее до бесчувствия и, воспользовавшись ситуацией, овладеть ее беспомощным телом.
Себе я налил полстакана беленькой, чтобы перешагнуть сразу через несколько ступенек на пути к раскованному нетрезвому куражу, а не мельтешить, смачивая горло усеченными глоточками. Второй стакан, шипя, пузырясь и оседая, наполнился веселым, но пренебрегаемым мною, дамским напитком.
• Тебя как звать?
• Катерина.
• А меня Влад. За тебя, Катерина!
Я заел водку бананом, она отломила квадратик шоколада. Я посмотрел на ее рот, подумал и плеснул в свой стакан еще водки.
• Еще раз за тебя!
• Напьешься и уснешь, - подытожила она, наблюдая за моей гримасой, неизменно наступающей на пятки каждой опорожненной рюмке.
• А ты, можно подумать, сильно огорчилась бы... Чтобы ты, кстати, сделала, если бы я действительно отключился?
• Обчистила бы тебя и ушла.
• И на пиво не оставила?
• На пиво оставила бы...
• Ну что же, пока я не напился, давай, приступим...
В ожиданиях своих, возникающих всякий раз при взгляде на ее грубоватый и сильный рот, я не ошибся...
• Ты лакомка? - улыбнулась она, когда я, испытав конвульсии, блаженно замер.
• А что, есть такие, кто пренебрегает минетом?
Она ничего не ответила, поднялась, пригубила шампанского.
• Может быть, ты разденешься? - усмехнулся я и тоже встал, поводя опавшим членом из стороны в сторону.
Она ловко стянула свитер и юбку, оставшись в черном эротическом белье. Треугольник трусиков облегал увесистый зад, вжимаясь и выделяя рельефные ягодицы. Покатые выдающиеся белые бедра резко обрывались тонкой, как у девочки, талией. Чашечки бюстгальтера с трудом удерживали вываливающиеся груди.
Мой член деловито развернулся, как ствол орудия, и занял другую уже выжидательную позицию.
• Ты откуда приехал? - поинтересовалась она, продолжая обнажаться.
• Из Хельсинки.
Освободившись, груди ее повисли, напоминая два полуспущенных воздушных шарика. Морщились горчичного цвета соски. Я скользнул взглядом по плоскому животу, незаметному почти пупку и остановился на стриженой поросли ее темно-коричневой паутинки.
• Ты что, живешь там?
• Да.
• А что ты там делаешь?
• Ничего по большому счету. Хомут на шее финского общества. Ну, правда, пописываю прозу...
• Ты писатель? И за это финны тебя содержат?
• Да, как говорится, держи карман... Я финн наполовину, по матери, она родом из этих мест, из-под Ленинграда...
• Чухонец?
• Ну да, чухонец. Так вот, в девяностом году финны объявили о приеме репатриантов, ну и народ, конечно, хлынул... на запах бесплатного сыра. И я в том потоке оказался. Какое там - писатель... Писатель, это, знаешь, звание. Присвоить его нельзя... взять и объявить: я - писатель. Правда и присваивают, и объявляют, но до чего все это выглядит убого, до чего жалко... Есть у нас одна графоманка, бабе что-то пятьдесят пять или пятьдесят шесть, книжку за книжкой строчит... Рынок, бля - плати и издавайся. И платит, немалые денежки вбухивает, дело-то дорогое. А убожество даже не в том, что пишет она школьные сочинения, а в том, что клепает она свои книжки тиражами по сто экземпляров. Представляешь - по сто книжек. Это только, чтобы друзьям и родственникам раздать. Нет предела человеческой глупости и человеческому тщеславию. Но повсюду объявляет себя писательницей, интервью устраивает, встречи творческие... Вот это и есть крайнее проявление провинциального убожества.
• Не любишь ее?
• Не люблю. Пастернак писал: позорно ничего не знача, быть притчей на устах у всех.
• А у тебя есть книги?
• Есть одна, о чем до сих пор сожалею. Соблазнился раз, издал за свои и тиражом примерно таким же, как эта ненормальная... Теперь не могу отделаться от ощущения, будто стибрил что-то в священном храме.
• Так ты, значит, не писатель.
• Несколько моих повестей и рассказов опубликованы в журналах, кое-что переведено на финский и все же, если считать по гамбургскому счету, я - не писатель. Или - не слишком удачливый писатель. Вот когда тебя знает страна, когда издатель жаждет заключить с тобой договор, когда публика ожидает с нетерпением твой новый роман, вот тогда ты становишься настоящим писателем. Поэтому, я предпочитаю говорить - пишу прозу.
От поучительных этих рассуждений член мой заскучал и осунулся, не напоминая больше грозный орудийный ствол. Полагаю, любой другой член на месте моего члена сделал бы то же самое. Эта мысль подсказала мне изменить тему.
Между тем, пока я гробил свое красноречие по неуместному поводу, Катерина уложила свой внушительный зад на стул, сидела, слегка расставив белые ноги, так что мне видна была сомкнутая розовая, как ломтик лососины, продольная прорезь. В руке она держала опорожненный стакан.
• А, может, коньячку? Цыганочку для души? - предложил я.
• Нет, лучше шампанского.
Я поманипулировал бутылками, и мы выпили каждый свое.
• Привстань-ка...
Она поднялась, коснувшись волосами моего подбородка. Приятный запах духов и дезодоранта возбуждающе завился у самого моего носа. Я медленно развернул ее, легонько, пальцами провел по гладкой спине, чуть нажав между лопаток. Она опытно изогнулась, опершись на стол...
Потом мы переместились на кровать, яростно изобретая все новые и новые положения, ворочаясь и елозя, хрипло и протяжно дыша, устраивая своеобразный отдых замедлением ритма и, переводя дух, опять сплетали взмокшие тела немыслимыми узлами.
Два-три раза она судорожно обмирала, постанывая, слепо обхватывая мою спину или цепляясь за руки, отчего я испытывал дополнительное мужское наслаждение и вместе с тем дичал, уступая наплыву бешенных первобытных инстинктов.
• Сколько тебе лет? - спросила она, дотрагиваясь теплой рукой до моего члена.
• Полтинник, - прохрипел я.
• Никогда бы не подумала...
• Лесть входит в оплату услуг?
• Не прибедняйся, твоей жене можно позавидовать. Ты ведь женат?
• Женат. Но с женой все иначе... Поэтому я люблю свободных раскрепощенных незнакомых женщин.
• Проституток?
• Если тебе так больше нравится, то да - проституток.
• А жена? Ты любишь жену?
• Брось, нашла тему...
Я раздраженно встал и умакнул еще полстакана водки.
• Не сердись, не буду спрашивать о жене.
• А ты была замужем?
• Да, у меня две девчонки - двенадцати и тринадцати лет. А муж умер...
• Болел?
• Спился.
• А дети с кем?
• С мамой?
• А мама знает?...
• Нет, конечно. Я сказала, что работаю представителем в частной торговой фирме, и мне все время нужно мотаться по командировкам.
• А по профессии кто?
• Бухгалтер.
• И что, нельзя устроиться по профессии?
• Можно. И получать жалкие гроши... а девчонки подрастают, их кормить и одевать нужно. Это тебе повезло - можешь сидеть на шее у финнов и в ус не дуть, а мне изворачиваться нужно.
• Бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Финская халява дорого стоит. Думаю, каждый второй наш безработный - неврастеник.
• С чего бы это? - искренне удивилась она.
• Финны не любят чужаков. Но они в этом не оригинальны - чужаков никто не любит. Они нас терпят, а знаешь, осознание того, что тебя лишь презрительно терпят, не укрепляет моральное здоровье. Кому за сорок, тот считай, обречен на безработицу, если не готов, конечно, пойти в уборщики или разнорабочим на стройку. На пособие тоже не разбежишься - хватает на скромное питание и на оплату счетов. А одежда, в основном, уже из "сэконд-хенда". Но это ладно, это полбеды. Худо-бедно - прожить можно. Меня другое угнетает. Они ведь что придумали - за каждый день пребывания за пределами Финляндии высчитывают с безработного из его пособия, из этих несчастных крох... Считай, кандалы нацепили. Ты как будто свободен, лети куда хочешь, а на самом деле свобода твоя бренчит кандалами материальной зависимости. Одним словом, присмотришься, так очень оказывается похож на Шарика с его собачьей волюшкой, равной длине поводка.
• По-моему, ты преувеличиваешь...
• Вот как? И ты так думаешь?
• А кто еще так думает?
• Да, есть такие, - усмехнулся я и, признаться, ядовито, - есть такие, есть. Хлеб они не покупают, они идут за дармовым в Армию Спасения; два раза в неделю отстаивают очередь в церковном приходе, набивая рюкзаки залежалыми продуктами; одежду и мебель тащат с помоек; экономят на проезде - пешком топают или на допотопном велосипеде, происхождением оттуда же - с помойки; жрут какое-то дешевое варево и пьют самодуйное винище, от которого прохватывает понос. И поют осанну своему нынешнему положению. Они мало похожи на людей, потому что человеку свойственно человеческое достоинство. "Человек раб потому, что свобода трудна, рабство же легко".
• Вот теперь я вижу перед собой писателя, так выражаться - уметь надо.
• Эта цитата из Бердяева.
Я взглянул на остаток водки в бутылке и открыл коньяк. Налил четверть и молча выпил, переживая только что сказанное и вспоминая блаженные лица некоторых из тех, кому посвятил свой гневный монолог. Я бы спокойно отнесся к их скобарскому счастью, не будь они так назойливы в своей подобострастной и неумной лояльности. Но они назойливы и настырны, они разглагольствуют о финском национальном духе, о менталитете, они, начисто позабывшие язык своих предков, обрусевшие по самые яйца, не чуравшиеся советской карьеры и членства в партии, не брезговавшие никогда льготами, премиями и почетными наградами. Они, суки, из той мелкой породы тварей, что всегда и всюду извлекают свою гнилую выгоду и теперь, по своей гнусной привычке, продолжают делать то же самое. И будут так поступать всегда и везде. Потому что они так устроены. Но пусть бы, я не намерен осуждать людей за их стремление выжить в этом извращенном мире, но они высоколобствуют, они фарисействуют, усердствуют в проявлении своих плебейских патриотических чувств и упрекают меня в их недостатке. Молчали бы уж...
Я почувствовал, что неотвратимо косею и прущая из меня злоба была вернейшим тому доказательством.
• Иди ко мне, - позвала она, - иди ко мне, расскажи, как ты жил раньше, расскажи про всю-всю свою жизнь.
• Так ты хочешь, чтобы я рассказал тебе все-все про свою жизнь? Откуда этот интерес к судьбе не слишком удачливого писателя?
• Я тоже хочу написать книжку... о себе. К тому же впереди длинная ночь...
• Думаю, это было бы любопытно... если бы тебе удалось написать честно, без оглядки на будущих читателей и, не опасаясь молвы и пересудов.
• А тебе это удается?
• В какой-то мере - да.
• Но вряд ли ты способен переплюнуть Лимонова?
• Тебе нравится Лимонов?
• Очень.
• Мне он тоже нравится. Но, в отличие от него, я считаю, что употребление обсценной лексики в прозе вовсе необязательно.
• Что-что, какой лексики?
• Обсценной. Другими словами - мата. И не потому, что я сноб и ханжа, материться я умею и матерюсь, но то в жизни... Жизнь занозиста - без мата не проживешь. Но литература... Изящная словесность... Бунин, Куприн, Набоков - эти старики не простили бы...
• Да пошли они, старики твои... От нашей жизни у них бы крыша в миг поехала.
• Она и у Лимонова поехала.
• Ну и что? Его весь мир знает. А ты старикам в рот смотришь, а потом жалуешься, что писатель не слишком удачливый.
Я посмотрел на свой уныло обвисший член и понял, что этой ночью ему больше не воевать. Идти и рассказывать все-все про свою жизнь не было ни малейшего желания и, вообще, у меня пропал всякий интерес к этой женщине, облокотившейся на локоть и наблюдавшей довольно пристально за мной. Я подошел к окну и приоткрыл штору. Бледный безучастный свет напомнил, что в Питере стояли Белые ночи, и что у меня было намерение провести ночь на улице и встретить рассвет на Невском, как это было однажды тридцать лет тому назад. Пришибленный и опустошенный, я вернулся к столу и начал методично напиваться. Она не нарушала мой безнадежный покой.
Я не помню, как вырубился. Кажется, я зациклился на великих стариках, и все бубнил примерно следующее: старики матерщины не простят, не хуя, я до мата не опущусь, хуй вам, не дождетесь...
По-моему, это были последние мои слова.
Башка трещала. Я тупо огляделся. В номере я был один. На столе увидел порожние бутылки из-под водки и коньяка. Все, стервец, выжрал. Шампанского было больше, чем полбутылки. Я тяжело поднялся, налил полный стакан и тогда только заметил записку, начертанную карандашом для подкрашивания бровей.
"Спасибо за приятную ночь. Как обещала, деньги на пиво оставила. Целую. Катерина".
Ты честная блядь, Катерина, сказал я и опрокинул шампанское в глотку. Залпом.