Валин Юрий Павлович : другие произведения.

Ярчуки

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
  • Аннотация:
    Черновик романа. Ознакомительный фрагмент. Полностью выкладываться не будет.

Михаил Рагимов, Игорь Николаев, Юрий Валин

  
  

Ярчуки (Дети Гамельна-2)

  
  
  
  Авторы благодарят за помощь и советы:
  
  Юрия Паневина
  Ивана Блажевича
  Римму Кривошеину
  Павла Аврамца
  Сергея Павлова
  Сергея Сизарева
  Евгения Кутузова
  Сергея Науменко
  Олега Куца
  Алексея Красникова
  Павла Клюкина
  

Краткое авторское предисловие

  
  
  Писалась у нас книга, писалась, и написалась. Злая и добрая, циничная и сентиментальная, в общем, похожая на нашу малую Родину. Так уж получилось, что родились и выросли оба автора на земле, некогда известной как Дикое Поле. Земле, сменившей с тех пор много названий, земле, говорящей с древних времен на замечательной смеси языков, главным из которых был и остается русский язык. Мы с огромным уважением относимся к украинской мове и автору 'Кобзаря', но Гоголь и Булгаков, Паустовский и Катаев нам много ближе.
  И нам дорога та, старая Украина, мирная, многоязыкая, здравомыслящая, где мы могли гордиться огромными металлургическими заводами и солнечными азовскими пляжами, изяществом Зеркальной струи и прохладной тишиной источника Григория Сковороды. Все еще вернется: расцветут города, загудят железные дороги, вновь начнет строиться метро и театры, вернутся на улицы дружелюбные и ироничные, образованные и трудолюбивые люди. Все будет хорошо. Когда-нибудь...
  А пока время вспомнить о нежити и нечисти. О той, дремучей чертовщине, кою можно было вразумить пулей, клинком, а то и запросто ухватив за хвост да показательно выпоров. Славные были времена, простые. Отчего и не вспомнить иной раз о чем-то старинном?
  (Опытный читатель, несомненно, сразу угадает, что перед ним вторая книга летописи, известной как 'Дети Гамельна'. На сей раз судьба заведет наемников ордена Deus Venantium, чей удел - истребление тьмы во всей ее проявлениях, на самый край мира - к реке известной как 'Danapris')

Ярчуки

  
  
  Ярчук - "Собака с волчьими зубами, - ее боятся ведьмы (нар, поверье). У меня собака ярчук; у нее волчьи зубы - ее и ведьмы, и волки боятся. Если хочешь завести ярчуков, то нужно сучку, как ощенится, убить и всех щенят перебить, оставить только малую сучку, да так до девяти поколений, а тогда уже девятая сучка и родит ярчуков."
  Словарь української мови. Упор. Б. Грiнченко. Том IV. С. 543. К., 1909
  

Пролог

  
  
  Людская память прихотлива. Одни истории хранятся в ней долго, а другие исчезают без следа. Но те сказания, которым суждена долгая жизнь, обретают, порой, вид удивительный и причудливый...
  Говорят, что некогда вернулся из крестового похода рыцарь по имени Йомберг, родом из германских земель, а может быть из франков. Вернулся при почете и славе, к деве, что ждала его верно. Но печальной и короткой оказалась их свадьба - суженых погубил враг, коварный и злотворный. А был то человек или демон - осталось неведомым, равно как и старые счеты, что были меж губителем и рыцарем Йомбергом. Памятно лишь имя злого убийцы - Шварцвольф, а так же то, что не был он ни смертным, ни даже человеком. А может и был когда-то, но давно отринул все людское, продав душу тому, кого не следует поминать всуе.
  Еще сказывают, что у погубленной невесты был брат, муж сумрачный и таинственный. Он знал и умел многое, чего не пристало знать доброму христианину. И кое-кто сомневался - не дьявольское ли отродье скрывается под людской личиной? Даже имени человеческого у брата не было, а если и было, то никто его не знал. Смерть Йомберга и его невесты изгладилась из памяти людской. Но брат мертвой невесты ничего не забыл и не простил. В ночь полной луны, на перекрестке дорог, он отворил холодным железом кровь из собственных жил и поклялся отомстить.
  А еще говорят старые люди, многие легенды и были помнящие, что в неведомом году в неизвестный месяц пришел некий человек в славный город Гамельн, изнывающий под гнетом крыс. Назвался тот пришелец Крысоловом и обещал избавить город от напасти за немалую плату. Но был обманут, избит и выброшен за городские ворота с позором. Однако избавитель жестоко наказал неблагодарных и бесчестных - колдовской музыкой своей волшебной дудочки он зачаровал и увел из Гамельна всех детей, и горожане оказались не в силах ему помешать. Никто более не видел Крысолова, только легенды о нём странствовали по миру.
  А спустя некоторое время смелые, искусные воины стали изводить всю нежить Старого Света, который тогда никто Старым не называл, ибо не отплыли еще корабли за дальний океан, в поисках кратчайшего пути в Индию. И называли тех воинов Deus Venantium, сиречь Девенаторами, а если по-простому - Божьими Охотниками. Впрочем, бывало, что звали по-иному - Детьми Гамельна.
  Сказывают, что тёмная, страшная, укрытая от сторонних глаз война длилась не один век. Не было в ней ни славы, ни почестей - только смерть и чёрная кровь на клинках и когтях под безлунным небом. Девенаторы гибли, но на место павшего воина вставал новый, столь же умелый и суровый.
  Шли века, менялся мир и люди в нем. Дыхание времени коснулось и ордена Deus Venantium. Все меньше оставалось в его рядах истинных бойцов-Девенаторов и все больше - наемных воинов, ландскехтусами именуемых. Прежней оставалась лишь война, которую Дети Гамельна неустанно вели с Шварцвольфом, ибо служили ему многие нечестивые создания. И говаривали даже, что истинной целью Девенаторов был не покой добрых христиан, а давний, кровный враг Крысолова.
  Так или иначе, прихотливая нить судьбы свела в одном месте Девенаторов и Шварцвольфа с его премерзким воинством. Звалось то место - Драконий Лес. И была страшная битва, и длилась она всю ночь, а так же полный час, что разделяет ночь и утро, когда тьма особенно крепка и властна. На заре, божьим попущением и крепкой сталью, Шварцвольф был сражен, как и все, кого он привел с собой. Тела их обратил в пепел жаркий огонь, а пепел тот милосердно приняла земля из которой все вышли и куда каждый когда-нибудь вернётся. Но горек был вкус победы, и не нашлось места радости в сердцах победителей, ибо слишком многие Охотники пали в том сражении.
  На том легенды заканчиваются, а что дальше было - если кто и знал, то никому не сказывал...
  
  

Глава 1. О святости подозрений и сомнительности старых дорог

  
  Туман наползал на дорогу. Плотный, густой - хоть ножом режь. Не бывает такого тумана посреди дня. В нём тонули окружавшие дорогу деревья, чьи ветви смыкались подобно куполу, защищавшему путников от палящих лучей солнца.
  По камням, помнившим легионы Рима и конников Шарлеманя, застучали копыта. Из-за поворота показались три всадника, судя по доспехам - рейтары. Ехавший посередине, мрачно и неодобрительно смотрел на окружающий мир из-под козырька шлема. Поперёк седла у него лежал длинный доппельфаустер - двуствольный колесцовый пистолет, что так любят кавалерийские офицеры.
  Следом, влекомая четвёркой лошадей, неторопливо катилась карета, покачиваясь на неровностях и выбоинах. Замыкали кавалькаду четверо верховых. Эти снаряжены были полегче, по драгунскому образцу.
  Авангард резко остановился. Остановилась и карета. Драгуны арьергарда, не дожидаясь команды, развернулись, прикрывая карету. Окружавший лес молчал, утопая в белёсой пелене. Перед рейтарами сидел человек, почти скрытый в струях тумана - будто призрачные змеи танцевали неведомый и странный танец.
  - Эй, бродяга, прочь с дороги! - приказал старший, кладя ладонь на приклад ружья.
  - Месье, же не па манж дё труа жур! - невнятно произнес бродяга, медленно поднимаясь с истёртых камней дороги. Говоривший по-французски путник был невысок ростом и широкоплеч. Лицо прятал под капюшоном.
  - Да мне плевать, сколько ты там не жрал! - рявкнул солдат и взялся за рейтшверт. Тратить выстрел на нищего - излишняя роскошь. Не заслуживает он такого почета. Хлестануть тяжёлым клинком старинной полушпаги-полумеча, и пусть убирается, радуясь, что остался жив после встречи с 'чёрными всадниками'.
  Бродяга презрительно фыркнул. И прыгнул на всадника. Тут же, из кустов, по конвою хлестанул мушкетный залп. Затем еще один.
  Пороховой дым мешался с туманом. Слышались стоны, лязг железа и утробное волчье рычание...
  
  ***
  
  Дым поднимался к потолку, клубился меж балок, овевал окорока, развешенные хозяином, берегущим место в кладовке. Мясо приобретало странный привкус, но кого волнует такая мелочь после пятого кувшина вина?
  Взбираться на лавку и тянуться до непочатого окорока было лень. Да и жадина-хозяин непременно потребовал бы заплатить. Сержант Мирослав срезал кусочек мяса с валяющейся на столе кости, снова воткнул нож в столешницу.
  Рядом хлопали карты - парни разыгрывали не полученные ещё деньги. Дельце, ради которого банду капитана Бальбоа занесло в такую даль, оказалось пустячным до неприличия. Все тайны и загадки были
  проделками нерадивых слуг, решивших изобретательно и жестоко проучить жадных господ. Выдумщиков изобличили чуть ли не сразу по приезду. И пока шёл долгий процесс согласования оплаты, наёмникам ничего не оставалось, кроме как пить, жрать и играть в карты.
  Для офицеров имелись и другие развлечения. Капитан и оба лейтенанта разглядывали старые немецкие гравюры, неведомыми путями оказавшиеся здесь - в пригороде Рима. Впрочем, таверна три века подряд проторчала у выезда на Тибрскую дорогу, и ничего странного в подобной находке не было. Удивляло другое - как никто не украл до сих пор эти забавные рисунки? Места ведь соответствующие. Ворьё наглее, чем здесь, отыщешь разве что в окрестностях Пизы.
  - Ты глянь, как ландскнехта нарисовал! Будто этот Альбрехт сам из наших!
  - Ты на эту посмотри! Вот бы мне такой рог!
  - А мне его доспехи на задницу! - поддержал гогот своих офицеров капитан.
  Сержант скривился. Он знавал когда-то одного Бальбоа, но тот испанец хоть и слыл жутким треплом и, по слухам, баловался сочинительством, но хотя бы знал с какой стороны браться за мушкет. А вот его тезка был безмозгл и напыщен как развалины Колизея. И как только подобные люди выбиваются в верхи?..
  Так и выбиваются. Гибель Шварцвольфа стоила Ордену очень дорого. Много крови пролилось на снег Драконьего леса, что в Штутгарте. Потери восполняли, как придется. Мирославу вспомнилось, как ему самому предлагали возглавить одну из банд, и сержант ещё раз скривился. Нет уж, каждый должен занимать своё место. По способностям, так сказать, и по потребностям...
  - Прикинь, как бы нам пришлось убивать такую громадину, а? - хмыкнул капитан и подвинул в лужу сержантского вина потрепанную гравюру.
  - И что тут сложного? - пожал плечами Мирослав, - десяток аркебузиров расстреляют этого чудо-зверя раньше, чем он успеет задрать хвост.
  - Охотил таких? - Бальбоа с ухмылкой толкнул его в плечо, - Ты уже у нас старый вояка! Или только нарисованных и видел?
  Сержант промолчал.
  В дверь таверны вдруг грохнуло - будто кто-то норовил вышибить её таранным ударом. Тяжёлая створка распахнулась, и внутрь ввалился человек. Судя по старомодному фальтроку[1] и изобилию желтого с синим - папский гвардеец. Высокий, худощавый...
  Наемники опустили пистолеты.
  Гость привалился к стене, запаленно дыша и со свистом втягивая воздух. Рванул тонкими бледными (не ранен ли?) пальцами ворот, выдохнул:
  - В двух милях отсюда. На повороте. Засада. Особой важности обоз. Его Святейшество...
  
  ***
  
  Напыщенный Бальбоа утверждал, что этот путь куда короче, нежели скакать по дороге. Очевидно, он измерял расстояние по карте, позабыв про овраги, колючейшие кусты и прочее коварство итальянской природы, так и норовящее если не выбить из седла, то как минимум ослепить. Мирослав пригнулся к лошадиной шее. Выхлестнет глаз - новый не вставить! И с тупоголового капитана запасного ока не стребовать! Обоз Его Святейшества, пусть даже и везут в нем гусиное перо для набивки перин, неприкосновенен. И посягнувший должен быть немедленно и сурово покаран! Соответственно, любая спешка оправдана. А окривеешь - сам виноват, уворачиваться в следующий раз будешь прилежнее. Заросли внезапно кончились, и всадники оказались на дороге. Минутное замешательство - в какую сторону скакать? Никаких ориентиров не было. Деревья с кустами, плотно растущие вдоль дороги, везде одинаковы. Небо затянуто плотными серыми, почти чёрными тучами. Решили действовать надёжно - половина отряда в одну сторону, половина в другую. Если что - оговоренная стрельба в воздух. Или же не оговоренная - в разбойников.
  Судя по зрелищу, открывшемуся за очередным поворотом, здесь порезвились кумаши. Ну или в конец тронутые протестанты, решившие отвести душу на католиках. Перевернутая на бок карета. Убитые лошади. Трое мертвецов в окровавленных кирасах. Еще несколько - драгуны. Двое святых отцов. Ого, вот и счастье привалило-то! У колеса - третий, в фиолетовой сутане. Важная птица...
  Детали потом. Есть дело куда важнее. Мирослав спрыгнул на землю, присел рядом с умирающим. Кучер прополз на руках шагов пятнадцать, не меньше - вон, стелется кровавый след по булыжникам. Кто-то ловкий широко вспорол бедняге брюхо, выпустив кишки. Скоро отойдет. Молодой, не больше двадцати. И как только на службу взяли? Или из послушников? Нет, не похож...
  - Ты их видел?
  В ответ парень только неразборчиво застонал.
  Сержант чертыхнулся сквозь зубы - заветная котомка с хитрыми снадобьями, способными и мертвого разговорить, осталась лежать в таверне. Вместе с гравюрами, кислым вином и поросячьми ляжками на потолке. Ладно, есть способ. Мирослав прикусил нижнюю губу, оглянулся. Рядом никого, все разбрелись. Среди бойцов, что Deus Venаntium привлекал к службе, некоторые умения, за которые кто иной шёл на костер, поощрялись. Но всё же, но всё же...
  Кучер закричал так, что даже готовый к подобному сержант отшатнулся. Дернулись на шум и Охотники. Сержант отмахнулся - мол, продолжайте - и склонился над умирающим, на губах которого пузырилась кровь.
  - Ты их видел?
  - Да... Волки... Волки... И люди... Марио они отсекли голову... Епископу отрезали руку... Господь милосердный... Мамочка, отчего так больно...
  Парень поднес окровавленную ладонь к глазам. Снова закричал. На этот раз - от осознания. Сквозь дыру в животе кровь не сочилась - текла. Вместе с кровью уходила и жизнь. Последний выплеск - и всё. Сержант, вытерев руки об колет умершего кучера, поднялся. Парень не сказал ничего нового. Следы и укусы на телах Мирослав видел и сам. Да и отрезавшие всё подряд люди не стали открытием - волки не владеют ножами. А человеку, что лежал у кареты, кисть отрезали клинком тупым и коротким, вон как настрогали бахромы, содомиты мокрожопые!
  - Мир! - позвал сержанта Мессер, - Подойди, опытный взгляд нужен.
  Закрыв глаза отмучавшемуся пареньку, Мирослав подошёл к лейтенанту. Тот с задумчивым видом чесал затылок, разглядывая кусты в трех шагах от перевернутой кареты.
  - Гляди, тут следы. Что скажешь?
  Что можно сказать по каплям крови, что буквально усеивали всё вокруг? По сломанным веткам, оборванным листьям и отпечаткам сапог? Сержант мысленно выругался. Это вам не ходить с гордым видом, поминая через слово былую славу кондотьеров и прочих живущих за 'соляные деньги'. Здесь - настоящая работа.
  Да, предсмертные слова Иржи Шварцвольфа действительно оказались проклятием. Кровавый снег Дракенвальда надломил хребет Ордену. В том лесу осталось множество опытных бойцов. Вот и приходилось вербовать простых рубак, не умеющих даже читать следы...
  - Ушли в сторону реки, папские кого-то зацепили. По ноге, похоже.
  - Догоним? - вспыхнули азартом глаза лейтенанта.
  - Не уверен, - покачал головой Мирослав, - они опережают больше чем на час...
  В притихшем лесу раздался выстрел - совсем рядом.
  - Догоним! Капитан их нашел! Курт и Марио - охраняйте здесь!
  И снова ожидание пули - те, кто разгромил обоз, не были дураками и вполне могли дожидаться погони с заряженными мушкетами в руках, стоя за деревьями.
  Капли крови, что тянулись надёжным следом от самой дороги, оборвались. Лицом вниз, у дерева лежал труп, наскоро забросанный свежими ветками.
  - Сержант, осмотрись, - приказал Мессер, - остальные, вперед!
  Мирослав проводил взглядом лейтенанта, умчавшегося во главе банды, дождался, пока в шёпоте листвы утонет стук копыт и крики погони, и прислушался. Вроде бы тихо. Лесная живность не спешит возвращаться к прежним занятиям, не сопит, вжимаясь в землю зловредный хашашин, готовый прыгнуть на спину зазевавшемуся Охотнику.
  Убитый оказался кем-то из местных бандито. Молодой, не старше кучера, умершего на дороге. Чернявый, тоненькие усики, бедро в крови. Висок пробит чем-то узким. Всё верно, подранок замедлял бегство, вот и ударили стилетом. Вокруг убитого кто-то изрядно потоптался. Приметный сапог, со стертым носком и странным раздвоенным каблуком, наподобие копыта. Нет, вряд ли так близко от Ватикана могут орудовать черти, да и не видел сержант настоящих - с копытами - тех, что описаны в умных книгах, ни разу, отчего и были у него некоторые сомнения на счет существования подобных богонеугодных созданий. Скорее, владелец сапога неудачно наступил на острый камень. Или еще что стряслось, вырвавшее половину каблука напрочь...
  Снова забрасывать убитого сержант не стал. Сильно не объедят покойника, крупнее хорька тут звери не водятся. Сержант запрыгнул на коня, позвенел в кармане свежеобретённым серебром. Одно доброе дело в своей никчемушной жизни, глупыш, ты сделал, запас для сержанта немного монет. Покойся с миром, и не бесчинствуй более. А то сожжём...
  
  ***
  
  Мелкая речка, зажатая высокими каменистыми берегами, шумела, клокотала и бурлила. Словно наяда, коих в этих краях истребили еще при цезарях, решила помешать вежливой беседе...
  Впрочем, достаточно беглого взгляда, дабы понять - беседа неминуемо закончится схваткой. Очень уж много оружия в руках. И у тех, кого прижали к реке, и у тех, кто прижал.
  - Господа разбойники, - поправил шляпу Бальбоа, раздувавшийся от важности и самодовольства - настиг ведь и практически покарал негодяев! - Предлагаю вам сдаться на милость Правосудия! Волею пославших меня, обещаю честное разбирательство и беспристрастный суд!
  Конечно же, убийцы и грабители прекрасно знали, что единственное возможное для них милосердие со стороны Закона - скорая смерть на плахе или в петле, а не многолетнее гниение заживо в сыром каменном мешке. Но предложить капитан был обязан. Все же не мантикоры бессмысленные, а людишки. Хоть и люто нагрешившие.
  Капитан прокашлялся, украсил ветку плевком и продолжил, сбившись с высокопарного тона. Всё же не гранд, а простой идальго, вволю пошатавшийся по Фландрии и прочим гостеприимным местам:
  - Вас меньше десятка, а нас две дюжины. И у каждого заряжена добрая аркебуза! Ну, или прыгайте, вода сейчас теплая!
  Защелкали взводимые курки - для пущей убедительности. Прыгнуть мог лишь безумец - река, сбегающая с предгорьев Апеннин, проточила себе глубокое ложе, в изобилии усеянное каменными 'зубами', о которые человеческое тело, влекомое быстрой водой разжевывается за пару минут. Если оно, конечно, не разбилось при падении...
  Вместо ответа вперёд шагнули два разбойника. На вид - родные братья прочим. Дорожная одежда, стоптанные сапоги, усталые грязные рожи. У этих разве что глаза были удивительно одинаковыми - точно сверкали куски речного льда. Шагнув, выхватили сабли...
  Окутался дымом капитан - Бальбоа разрядил сразу оба пистолета. Испанца поддержали прочие Охотники, осыпав разбойников свинцовым градом. Те и ответить толком не успели - выпалили трое, да и то, послав пули куда-то в небо. В первую очередь наемники стреляли по дерзким, но и тем, кто у них за спиной прятался, досталось. Кто упал как подкошенный, кто завыл от боли, ухватившись за простреленную руку.
  Но те двое, каждый получив по полдюжины пуль, падать не собирались. Они продолжали бежать размеренно и целеустремленно. Когда упал первый наемник, снесенный ударом сабли, сержанту вспомнился носорог с давешней гравюры. Солдаты Ордена опомнились быстро - совсем уж тупиц среди них не водилось. И неубиваемых свинцом, как говорил один хороший сержантов знакомый из далекого прошлого - взяли на сталь.
  Бесполезную аркебузу швырнуть живучему врагу в ноги, и пока тот упал и встать не может - в капусту его! Ну а если заклят чем-то, так прикладом второй аркебузой по черепушке, чтобы хрястнуло и мозги в стороны! Видали мы таких, заговоренных...
  Сержант, оказавшийся на левом фланге, участия в убиении неубиваемых не принимал. Он внимательно следил за одним из разбойников. Тот вогнал в землю свой фальшион, на елмани которого имелось несколько глубоких выщерблин, и внимательно наблюдал за тем, как крошат в рукопашной его подельщиков. Во взгляде невысокого, широкоплечего бойца сквозила столь причудливая смесь равнодушного превосходства и презрения, что сержант чуть было не прозевал тот момент, когда разбойник без разбега прыгнул через свое оружие.
  Пуля оборвала прыжок, и на землю грянулся сущий монстр, схожий более с волком, нежели с человеком. Раненое существо, извергая вой пополам с руганью, поползло к сержанту, подволакивая задние ноги-лапы. Недообернувшийся вервольф невнятно рычал, мешая французскую ругань с итальянскими проклятиями. Второй выстрел. Лишь плеснуло из мохнатого плеча кровью, да вервольф зарычал вовсе уж истошно, заколотил лапами по земле.
  - Экий ты смешной, - без малейшей улыбки произнес Мирослав.
  Недоволк вдруг замер, поднял морду, поймал желтыми буркалами взгляд сержанта, оскалился - на удивление совсем не враждебно.
  - Дострели, - прохрипел-прорычал зверь на неожиданном посреди Италии наречье, - Мени дороги назад нема. Снова жизнь на гроши сменял. Только на свою вже, не на дидову.... И нихто вже назад не покличе, с чортом не поменяется...
  Мирослав опешил. Долгая жизнь приучила не удивляться даже самым хитрым вывертам. Но запорожец-хиромидник посреди Италии?
  После, от души выругавшись, оглянулся, не смотрит ли кто. Но все вокруг были заняты. Немногим выжившим разбойникам крутили ремнями руки, бинтовали раненых Охотников. Бальбоа протирал свой обвалочник, не побрезговал, видать, саморучно мертвяку-недобитку голову отрезать. Водится за испанцем любовь к таким развлечениям...
  - Бачу, що з нашых, бачу, глаза не ховай... - прохрипел вервольф, а точнее, вовкулак, - Христом-Богом прошу, замучают же мене... - из пасти оборотня потекла тоненькая струйка крови.
  - Известное дело, замучают, - ответил сержант торопливо перезаряжая пистолет, - а живых людей грызть за так, можно разве? По делам воздастся, сам знаешь.
  - Як воооны до нас, так и мы до ниих...
  - Тоже верно.
  Полудохлый вроде бы оборотень, на которого и пулю жалко было, и что за миг до того, лежал пластом, вдруг подпрыгнул, оттолкнувшись всеми четырьмя лапами. Сержант отшатнулся - клыки щелкнули вхолостую, немного не дотянувшись до горла. Пистолет харкнул свинцом в оборотневскую морду. Вовкулак тряхнул головой, разбрызгивая кровь, отскочил. Вторая пуля пропахала борозду в мохнатом боку, вырвав клок шерсти. Но зверь и не думал останавливаться. В дюжину неровных, но быстрых скачков, оборотень оказался на обрыве, и кинулся вниз. Навстречу быстрой воде и камням. Плеск от падения угас в гуле реки...
  ***
  Про гвардейца вспомнили лишь вечером. Когда убитые обрели первоначальный покой в холоде покойницких, и офицеры с сержантами засели за самое трудное в их работе - письменную фиксацию произошедшего. Подробнейшего отчета потребовал не только Орден, но и Церковь. Впрочем, сложность дела все понимали - чуть ли не в черте Святого Города убито три священника и десяток мирян. И не просто так убито, а с целью хищения чего-то очень важного для Церкви. Чего именно - никто не говорил. Но вряд ли бы сразу три кардинала подметали бы пурпуром сутан пыль постоялого двора из-за какого-то пустяка...
  Вспомнили и задумались. Потому как ни один из чинов церкви, ответственных за тот злополучный обоз, не знал высокого, светловолосого гвардейца, с удивительно тонкими и бледными пальцами.
  
  [1] Фальтрок - тип мужского колета; легкая верхняя мужская одежда, состоящая из прилегающего лифа и юбки в складку

Глава 2. Об опасностях рек, берегов и прочих жизненных ценностей

  
  
  
  Мрачен был лес. Исподлобья посматривал на бродяг, что встали на пороге. Дремучий бор, что помнил чуть ли не первых Пястов, был кругом прав - очень уж про гостей паршивая слава шла. То курей скрадут, то девок спортят, то дом спалят, хозяев позабыв выпустить. Хуже татарина не гость незваный, а ландскнехт. Ландскнехт - это наёмник и есть, если на немчинский манер именовать. У кустарника, что окаймлял опушку, собралось почти две дюжины наёмников-злодеев.
  Как и положено заматеревшей банде, каждой европейской крови тут место нашлось: и немцы с чехами да поляками, и пара фламандцев. Даже иудей с эллином обретались. И русские люди имелись: Дмитро, да Андрий-русин. Бывалый Андрий давненько за звонкие таляры служил, годов двадцать, если не больше. И как жив до сих пор - и сам не знал. Вот Дмитро, тот недавно к отряду прибился.
  Ландскнехты заметны не только цветастой одежей и разномастным говором. Оружие тоже у каждого свое: кто со старинным мечом-кошкодёром, кто с саблей-венгеркой, кто с надежным краковским кордом. Аркебузы с мушкетами у многих поперек седла лежат, зрачками стволов переглядываясь. Ну и пистоли, известное дело. У кого три, а у кого и четыре. У Дмитра пистолей всего два. Зато ладные да справные! Рейтарские, аж из самого Нюрнбергу. С такого жахнуть - любого жандарма французского с коника уронить можно, в какую броню ни одевай... Пистоли были куплены недавно, взамен старых, дрянной валашской работы, что больше шипели да пулями плевались, важные дела поганя.
  Общего у наемников, считай, ничего и не было. Даже кресты, что у каждого вояки на шее висели, и те разнились... У кого простой деревянный, у кого золотой, на такой цепи, что хоть волкодава сади... Дмитро, не сдержавшись, коснулся своих крестов, что висели на сыромятных гайтанах-шнурах. Один - золотой, памятный. Второй - железный. Но не сказать, какой дороже. Железный-то не простой! На самой Синай-горе архимандритом свячен. Только когда архимандрит обряд служил, ему глаза ладошкою закрывали, чтобы не видел он крестовьего оборота, где собачья морда с метлою в зубах выбиты. Не простой крест - вовкулачий. Такой крест кому попало на гайтан не вешают. Простым казакам, будь они хоть сто раз реестровыми, вовкулачего креста носить никак не можно. Потому что простой казак добычу, которой банда промышляет, охотить заречется, каким бы вояром завзятым не был!
  А добыча ох и нелегкая! То чугайстр-фенке осатанеет, то мавка-ундина с путниками заиграется... А то и Стая вовкулачья объявится - вот как сейчас прямо. Не простая стая - валашская! Из своих коренных краев ту оборотничью свору выгнали - то тамошние Драконы[1] сработали - ох и справные хлопцы! Как с турком нянчиться перестали - за иную нечисть взялись. Да так взялись, что из Валахии Ночные во все стороны порскнули! И нет, чтобы осесть тихонько, да сидеть, шерсть на паленых боках зализывая-отращивая. Не может та сучья порода без вреда и дня прожить. Где коровку зарезали, а где и дитя безвинное жизни лишили. Ну а в здешнем лесу укрылись последние вовкулаки из пришлой стаи. Нужно за хвост поймать, да кишки выдавить. Как обычно.
  Про то капитан банды Отакар из Соколовки, речь и вел, перед хлопцами на конике гарцуя. Командирскую речь Дмитро понимал с пятого на десятое, но что тут особо понимать-то? Задача ясна и понятна, о боевом манёвре заранее условлено.
  - Плата двойная! Князек местный расщедрился! - подытожил капитан.
  Слова старшего встретили радостным рёвом. Двойная плата - то всегда хорошо! А уж за вовкулак дрянных, и вовсе распрекрасно! Ибо как говаривал один мудрец, нам не нужны проповеди, нам нужны длинные колбасы!..
  Лес, вздохнув напоследок, безропотно впустил наглых пришельцев...
  
  ***
  
  ...За спиною остались несколько часов поисков. Приходилось, будто псу охотничьему, морду в землю воткнув, рыскать следы - следочки изыскивая.
  Дмитро остановился, прислушался. Тихо, сквозь зубы матернулся, прошептал 'Дево Богородице, охорони!' выдернул из-за широкого пояса пистолеты и продолжил путь. Но уже гораздо медленнее - с двойной оглядкой и прислушкой. Шагов через десять казак резко повернулся направо и кинулся к густому терновому кусту. Продёрся сквозь колючки, уберегая глаза от хлещущих веток...
  - От и здрасьте вам!
  И вскинул оба пистолета. Потому что добычи оказалось больше, чем думал. Не один вовкулак забился под вывернутые корни старого вяза, еще при царе Паньке на землю гепнувшегося, а двое. Один был поболее, другой - потощее.
  Тот, что побольше зашипел, будто гадюка. Но в драку не кинулся. Оценил, видать, и что чёрный провал пистолетного ствола точнёхонько промеж глаз целит, и что второй пистоль наготове. Ну и что, что стоит казарлюга хоть и рядом, а все ж таки поодаль. В один прыжок не достать.
  По телу вовкулаки пробежала мелкая дрожь. Чёрная шерсть начала редеть и втягиваться. Лапы и морду закорёжило судорогами превращения...
  Охотник, хоть и не совсем новичком был, однако ни разу ещё не видел, как вовкулак перекидывается. А вернее, как вовкулачка. Оттого и не выстрелил, когда перед ним вдруг оказался не волк, а баба, мастью своей - вылитая цыганка. Только глаза желтые, волчьи. За спиной у нее завозился второй перевертень, тоже становясь человеком. Девочкой. Худющей, грязной и со злыми острыми глазенками.
  - Отпусти... - прорычала-выговорила старшая вовкулачка. Встретилась взглядом с человеком и поняла - не отпустит, не сжалится. Тогда она, бросив короткий взгляд на соплячку, бухнулась на колени и затараторила, будто пытаясь великим числом сказанных слов заставить казака отступиться:
  - Пощади! Христом - богом вашим прошу, отпусти! Дите ведь она, не губи!
  - Нема детей у вас! Лишь щенки вонючи!
  Девка-вовкулачка истошно взвыла, почуяв скорую смерть. Грохнули выстрелы, слившись в единый. Младшей нечисти пуля разнесла череп - будто кудлатый гарбуз[2] лопнул. Мамка же, схватившись за брюхо, заверещала, суча мосластыми грязными ногами:
  - Меня убьешь - жизни рад не станешь! До скончания веков тебе зверем выть!
  Дмитро присел рядом, но так, чтобы клыками не хватанула напоследок. То, что если вовкулака кого грызанет, покусанный сам перекидываться станет - пустое поверье. Нету у них умения такого, через укус своими сородичами делать. Вот что цапнутый помрет - это вернее. На клыках-то мясо гниёт, зараза верная...
  Не торопясь, тщательно перезарядил пистоль. И, прижав ствол к уху бессильно щерящейся и брызгающей слюной твари, спустил курок.
  
  ***
  
  ...Куры шлялись по двору, будто то было самое обычное подворье где-то на Слобожанщине, а не маеток вельможного пана, что порою титулует себя 'князем', раздуваясь при этом, будто земляная жаба. Гуляли куры, ковырялись в свеженарванной хлопами траве, точно хотели там найти жемчужное зерно.
  Найти бы перлину, и не одну, а дюжину - и Оленке на шею повесить...
  Дмитро замечтался, одним глазом поглядывая на копошащихся безмозглых птиц, вторым - на наемников-соратников. После того, как банда Отакара заохотила пришлых вовкулак, наступил час законного и приятного расчёта.
  Пан Бужаковский, в чьих землях нечисть и завелась, оказался щедр - сверх обещанной платы выдал каждому по серебряному таляру с толстомордым польским королем, похожим на смешливого хряка.
  Вот хлопцы этакую удачу и отмечали, прямо у пана Бужаковского во дворе, благо тот гикнул, крикнул, да и умёлся зайцев гонять. Зайцы нынче толстые, вкусные...
  Отмечали успех старательно и вдумчиво, как всё в банде капитана Отакара из Соколовки и происходило. Посему на третий день воинского отдыха, подворье более напоминало поле боя. Считай, половина валялась бездыханными трупами, и лишь по сопению и храпу можно было понять, что живы бойцы, не сразил их ни зловредный вовкулачий клык, ни вражья пуля...
  Ещё четверо удальцов, изгоняя похмельное марево из голов, рубились в потешном бою, сойдясь в дальнем углу подворья. Дмитро, что сам маялся головною болью, даже позавидовал мастерству старого сержанта, что, казалось, с какой-то ленцой отмахивался стародавним двуручным мечом от троих ландскнехтов Ордена, вооруженных алебардами, позаимствованными у стражников Бужаковского. Те тоже отмечали славную, хоть и чужую победу, и большей частию безвременно пали в сражении с зеленым змием, коварно затаившимся на дне десятивёдерной бочки пива.
  Стук в запертые ворота показался сущей канонадой. Конечно же, Дмитру пока не доводилось слыхать, как разом палит дюжина орудий, но представленье имел - опытные хлопцы рассказывали про то часто и в деталях. Приплётшийся к воротам хлоп в драной рубахе со скрежетом отодвинул тяжелый засов. Потянул на себя тяжёлую, окованную металлом створку.
  На подворье въехал гонец. Огляделся, презрительно отклячив нижнюю губу, плюнул на сапоги пьяного в умат наемника, вольготно разлёгшегося в грязи.
  - И кто тут капитан Отакар?
  - Нету его, - лениво поднялся Дмитро. - Уехамши с паном Бужаковским зайцев охотить.
  - Тогда ты держи! - рявкнул гонец с таким гонором, будто у него в роду сплошь да рядом одни магнаты выстроились. И швырнул казаку в руки здоровенную сумку, всю увешанную печатями.
  Если бы Дмитро знал, что среди кучи бумаг из Дечина, адресованных капитану, есть весточка и ему, то он бы мигом разорвал те печати - хоть руками, хоть зубами...
  Но письмо из родной Мынкивки, окольными путями дошедшее с Украины в Чехию, а после прямиком в Польшу, Отакар отдал лишь через два дня. Писал друг Петро, которого крепко изрубили ляхи в сшибке, что пару лет назад случилась. Хорошо, не до смерти убили. Оттого и сидел ныне славный казак на завалинке, трубку курил, да по сторонам посматривал, привычку степную не забывая. Письмо он накорябал почерком кривым-путанным, будто лис по зиме мышковал.
  
  'Любима Оленка твоя от разлуки долгой совсем уж разумом тронулась. Который день до леса ходит, тебя у дороги зовёт, в проезжающем каждом тебя видит. Ганна моя говорит, да и я не слепой - в тяжести она. А ты седьмой месяц мимо дому ходишь. Вот девка и исстрадалась вже вся. Хлопцы кажут - к ворожке бегала. Той самой. Гляди, чтоб дитё не вытравили. Ты ж её до венца вести обещал...'
  
  ...Капитан Отакар отпустил без разговоров. Помрачнел, конечно, лицом. И обещание взял вернуться сразу после свадьбы. Про то, что может худое случиться, не говорили. Хоть и думали про нехорошее оба. Капитан - потому что давно на свете жил, и многое видел. А Дмитро - потому что после письма этого, у него перед глазами вовкулачка встала, которую порешил. И уходить не торопилась, паскудница. Лишь грозила длинным пальцем с желтым когтем, да щерилась ехидно.
  
  ***
  
  Огонь, горящий среди закопчённых камней очага, разбрасывал тени щедрою рукой. На стенах хатки, выложенной из крошащегося от старости самана, кто только не вырисовывался! И кони, и драконы, и татары с казаками... И волчьи морды, пасти раскрывшие, клыки показывающие - ну как без них? Теней добавляли коптящие свечки, в кажущемся беспорядке натыканные то там, то сям.
  Сушеных крокодилов под потолком висящих, как положено в убежище уважаемого дипломированного алхимика, здесь не имелось. Да и вообще чучел никаких не болталось. Зато количеству склянок, свертков и иных разнообразнейших учёных предметов, мог бы позавидовать и сам Джон Ди, приди в голову покойному колдуну, что был одним из самых знаменитых мастеров Англии, восстать из уютной могилы в Городе Туманов и перебраться в далекое наднепровское село.
  Посреди комнатушки, на криво сколоченном топчане, устланном вытертым ковром, лежала девушка, с раскинутыми ногами и бесстыдно задранным чуть ли не до живота подолом. Судя по отсутствующему выражению бледного лица и закрытым глазам, девушка спала. Ну а нескромнику, прислушавшемуся к её стонам, становилось ясным, что сны она видела такие, что любая киевская курва покраснеет. Но женщине, что, привалившись спиной к топчану, сидела на полу, было не до того, чтобы стыдить девицу, забывшую себя и приличья.
  Ведьма внимательно смотрела в бронзовое зеркало, водя перед ним черной свечой, на фитиле которой прыгал и трещал огонёк, отливающий зелёным. На начищенной поверхности старинного металла, словно через туман, понемногу проступили очертания двух женских фигур. Одна постарше. Вторая же - молодая, почти девчонка. Роднили этих двух зазеркальных и хозяйку, желтые, почти звериные глаза.
  - Отплатила за тебя, сестричка! И за тебя, племянница моя! Страшно отплатила, ты рада будешь...
  Хозяйка посидела еще немного, пристально вглядываясь в изображение, закрыла куском полотна потускневшее зеркало и с тяжелым вздохом встала. Накинула старую свитку, дырявую будто решето, подняла глиняную миску, стоявшую подле девушки, что так и лежала без движения, и вышла во двор, притворив за собою дверь...
  
   ***
  
  Подул ветер, разгулявшись по вольной степи. Звезды, серебряные гвоздики, вбитые в чёрный оксамит, начали гаснуть - по небу поползли тучи, нагоняемые со стороны далёкого, далёкого моря. Зашумел листьями дуб-великан, стоявший у самого шляха. Старика поддержала роща, что росла у него за спиною. Дубки - как на подбор. Будто высадил кто...
  Деду с внуками тут же ответило поле, что раскинулось по другую сторону шляха. Побежали по пшенице ленивые тяжёлые волны, точно нива была морем. Бездонным морем, что готово поглотить путника, неосмотрительно решившего свернуть со шляха ради укорачивания пути.
  Шлях же, что не пускал дубы к пшенице, а пшеницу к дубам, тянулся от самого Киева. Самый что ни на есть обычнейший шлях, извившийся узким пыльным ковром, избитый многими тысячами ног, копыт и колёс. По нему и чумаки погоняли ленивых волов, которые жуют себе, да отмахиваются хвостами, что от оводов с мухами, что от погонщиков надоедливых. И казаки тут на Дунай гуляли, и простой люд ходил по своим мирным селянским делам. Говорят, как-то даже сам зацный и моцный пан Наливайчик, крулем ляшским привечённый, проехал до Корсуни, поглядаючи да поплевываючи вокруг, поминая вслух скотство человеческое, да неблагодарность хлопскую...
  И село, что вольготно раскинулось поодаль от дубравы, тоже ничем особо не выделялось. То была тихая Мынкивка. Полсотни хат, белёные стены, отчётливо видные в темноте, соломенные крыши. Маленькая церквушка чуть в стороне. Поближе глянуть если, может, и ещё чего разглядеть удалось бы. Вот только за первыми тучами потянулись и прочие: почерней и погуще. И казалось, цепляют они толстыми чёрными брюхами верхушки взволновавшихся деревьев. Средь небесных прорех, бледно-желтым корабликом посреди штормящего моря выглядывала луна, то и дело пропадая из виду. Вдалеке приглушенной канонадой загрохотали раскаты грома. Точно крушил молниями Илья-пророк стены басурманской крепости, грозя срыть мерзость по самую землю.
  Поодаль от крайних хаток, будто изгнанная за неведомые прегрешения, на самом краю урвища, притулилась малая халупка. Ох, опасно стоит: паводок-другой, берег подмоет, и обрушится хата в седой Днепр, да и сгинет без следа. Размоется старый саман весенней быстрою водою, раздергает течением чёрный от годов камыш, что до поры укрывает крышу. Но то будет, или не будет, один Бог знает. А пока стоит ветхая хатынка. И под стрехою качается куколка, сплетённая из соломы - дергает её жестокий ветер, танцевать заставляет. Незнающий кивнёт - дети, мол, забавляясь, привязали. А понимающий присмотрится, да открестится от греха - непростая игрушка, хитрыми узлами связанная, ох и непростая...
  Ну а если понимающий - не бесшабашный бурсак, коему в кавун его звонкий, что на плечах зазря мотается, премудрости вколочено сколько влезло, а не сколько положено, то узрит еще кое-что. Резы и черты по дверному косяку складывались в хитроумную вязь, прочтя кою, очень многое можно было узнать о хозяине дома. Или хозяйке, что куда вернее. Не бывает у одиноких хозяев-бобылей ярких мальв, вокруг хаты высаженных. Табачок чаще растет, чтобы имелось чем люльку-носогрейку зимою забить да согреться, думы важные размышляя.
  Ветер, что до этого лишь качал ветви дубов да колыхал спелую пшеницу, начал яриться, становясь вихрем. Зашёлся в свирепом вое, разгоняясь над рекою. Тихий обычно Днепр, поддерживая друга-ветра, ревел раненным зверем, бросался на берег...
  Скрипнула дверь хаты давно позабывшими о дегте петлями. Наружу пробилась дрожащая полоса света - вихрь и внутрь проник, норовя потушить огонек свечи. Но непростая внутри свеча горела. Такую и восьми ветрам на перекрёстке не затушить, как бы ни старались. Приоткрытой дверь оставалась недолго - вышла на двор хозяйка.
  Бесформенный плащ с капюшоном скрывал фигуру, да и лица было не разглядеть. Лишь глаза сверкали из-под надвинутой на лоб ткани. Недобрые глаза, отдающие звериной желтизной. Хотя ветряная темрява она такая - что угодно покажет, если увидеть рискнешь... В руках хозяйка держала здоровенную миску, почти таз. Даже удивительно и как поднять такую тяжесть сумела слабосильная женщина! Несла, стараясь не расплескать. Склонив голову, шептала неслышно: то ли молилась, то ли бранила ночь да ношу неловкую.
  Подойдя к обрыву, женщина склонилась, всматриваясь в черную воду. Разглядев, кивнула, и вывернула миску в реку. Плеснуло негромко, а потом вода в том месте вдруг вспенилась, взбурлилась. Точно дюжина сазанов в ставке, макуху почуявши, встрепенулась, да плавниками размахиваючи, к поверхности рванула, сытную сладость предвкушая...
  Луна, на краткие мгновения продравшись сквозь черные тучи, залила берег холодным бледным светом. И стало видно, что вовсе не сазаны внизу, и не сомы вековые. Под берегом плескалось, собирая выброшенное из миски, с дюжину детей. На первый взгляд - вроде как обычных. Разве что кожа - серо-желтая, в цвет нынешней Луне. И на головах не волосья растут, но водоросли - длинные, спутанные. Хватали редкозубые ротики приношение, вырывали друг у друга шматочки...
  Постояв с минуту, вглядываясь в мельтешение скользких и мелких тел, женщина вновь кивнула, сложила руки на груди и поклонилась со странным вывертом, будто за спину себе заглянуть норовила. Затем дважды смачно плюнула в бурлящую воду, кивнула третий раз, точно подводя окончательную черту. Повернувшись, подхватила таз и неторопливо вернулась во двор. Остановившись перед хатой, бросила короткий взгляд на соломенную ляльку, что качалась-танцевала в такт буйному ветру.
  - Вот и дело кончено. Одно из дел... - голос у недоброй хозяйки был груб, надтреснут, и чувствовалось, что говорит женщина редко. И то - чаще сама с собою и с горшками в печи.
  После резко толкнула дверь и приказала, так и оставшись на пороге:
  - Давай, давай, заснешь ещё.
  Отступила на полшага, пропуская мимо себя девушку. Та лишь недавно достигла черты, отделяющей девочку от дивчины, и была редкостно, чарующе хороша собою. Не портила юную красу ни застиранная сорочка с полинявшими вышивными маками вокруг ворота, ни чёрные круги под глазами, ни те дивнейшие очи, в коих ныне жизни было меньше, чем у снулого карпа. Будто душу вынули. Или еще что... Ох, не только на карие очи тень наползала - дурное за хрупкие плечи дивчину крепко обняло, в ветреную ночь уводя.
  То ли темнота тому виной, то ли вреднюче бросался любой камешек и корешок под ноги, но дивчина ступала трудно, запинаясь и чуть было не падая. Вздрагивала толстая коса, ниспадал на ослепший глаз локон смоляной - уходила прочь грешница безвольная.
  Хозяйка молча смотрела в спину. И, лишь дождавшись, пока девушка ступит на извилистую прибрежную тропку да скроется из вида, вернулась в хату, плотно притворив за собою дверь...
  А дивчина, спустившись с обрыва, брела мимо стонущей реки, мимо высоких верб, что купали плети гибких веток в серой пене накатывавших волн. Всё дальше брела несчастная вдоль рощи, казалось, вовсе не замечая холодных брызг, кропивших берег аж до самого леса.
  Лежащее между двух холмов село спало, набираясь сил перед длинным и тяжким днём страды. Ещё только-только готовились прочистить лужёные глотки, испробовать на вкус предрассветный воздух первые кочеты. Ещё скрипел под шквалами разъяренного ветра высоченный ясень, что дотягивался до самых облаков и полвека назад. Завозился в будке пес, высунул морду, жалобно заскулил. Будто не хрипатый поживший кобелина с мордой располосованной десятком шрамов на цепи сидел, а щенок-мокрохвост.
  Плыло белое пятно в сыром воздухе - так и шла несчастная, не чувствуя холода...
  
   ***
  
  ----------------
  ...Коник ладный. Молодой, горячий, шерсть аж лоснится, а хвост - что твоя метла - так и хлещет, мух гоняет. Всадник - конику под стать. Тоже молод, тоже хорош да горяч. Хвоста, правда, нет. Зато сабля пышная на боку. И пистоли из ольстр[3] торчат, рукоятями так в ладони и просясь. Схвати да жахни навскид, не целясь, в крынку, что на плетне сушится! Чтобы брызги глиняные во все стороны!
  Только тому, кто в седле сидит, не до стрельбы. У него заботы другие...
  Справа, вцепившись в стремя, замерла девушка. Прятала лицо, глотая слезы.
  И вроде готов казак к походу, ждёт его шлях, что к славе да деньгам повести всегда готов. Но ноет, давит каменным жерновом на сердце расставание.
  - Оленка, ну что же ты, люба моя! Я ж, туды-сюды и до тебе вернусь! Мухою! Ты и соскучиться не успеешь...
  - Так я уже...
  - От дурна девка, - прошептал казак, глядя в небо, чтобы никто не увидел, что у самого глаза повлажнели. - Говорю же тебе, до Дечина доскачу, и назад тут же! К тебе, Оленка, к тебе! Как раз свадьбу сыграем! Мы ж колодку вязали не смеху ради!
  Закусив губу, сдернул с шеи серебряный нательный крестик. Протянул девушке.
  - На память тебе. Верь, люба. И жди.
  - Жду... - протянула девушка, веря и не веря. Её рука скользнула за пазуху, где под выбеленным полотном рубахи угадывалась юная грудь.
  Казак непроизвольно сглотнул. Сжал повод до боли, до хруста пальцев - лишь бы отогнать воспоминания, что невпопад штаны встопорщили.
  Оленка сняла через голову свой крест. Тяжелый, золотой.
  - А это тебе на удачу. От отца остался. Последняя память о нём. Он справный казак был. И с ляхами рубился, с татарвой...
  - Знаю я, Оленка, знаю... - тихо молвил Дмитро, поглаживая тонкие девичьи пальцы. Остаться хотелось так, что зубы сводило, но и выполнить дело порученное долг требовал. Ну как тут быть?! - Отец у тебя подлинный лыцарь был! Про то каждый знает. Даже капитан Отакар про него говорил. Мол, жил в твоём селе, Димитрию, славный вояр, казак Литовченко!
  ...Прочь, прочь воспоминанья! Успей, кровью изойди, но успей, козаче!
  
  ***
  
  На берег, раскинувшийся по ту сторону реки, вылетел всадник на вороном коне. Судя по одеже, пистолям и сабле-чечуге[4], и деньги у хлопца водились, и боец не из последних. Только грязный, словно с чертями в канаве гроши делил. И молодой, годов двадцати - двадцати пяти от роду, не старше. Лицо морщинами не исчиркано, в усах седина не завелась.
  Спрыгнул с коня, чьи бока в хлопьях пены ходили кузнечными мехами. Бросил поводья, подбежал к урезу воды, замочив сапоги. Постоял миг, будто раздумывая, не махнуть ли вплавь. Отрезвила волна, грянувшая о берег с такой силой, что чуть не сшибла с ног. Можно, конечно, сквозь ревущий Днепр кинуться. Только утонешь ведь. И будут раки по тебе мертвому и склизкому ползать...
  Казак кинулся к долбленке, дохлой щукою валяющейся у самого берега. Только дырища на всё дно - одни борта и остались.
  - Люди, хай вашу грець, есть тут кто?! Лодку! Лодку надо! Люди! Сто червонцев дам! Човна мне надо!
  Но если и случился на берегу какой рыбарь, непогодою застигнутый вдалеке от жилья, то на отчаянный крик не ответил.
  Казак бессильно пнул сапогом с легкостью проломившийся трухлявый борт, подстреленно рухнул на колени, с неразборчивым рыком саданул из-за всех сил кулаком безвинную землю. После упал на спину, подставляя лицо ветру и брызгам.
  - Не успел ты, Дмитро, Господь свидок, не успел...
  
   ***
  
  ...В крике, что раздался с противоположного берега, не было ничего человеческого. Да и звериного мало было. Словно нечисть какая взвыла, кол осиновый нутром своим поганым почувствовав.
  Дмитро вздрогнул, приходя в себя. Помотал головой, прогоняя остатки несвоевременных воспоминаний. Потом думать и вспоминать станешь! Надо дело делать, а не цуциком скулить. Лодки нет, то не беда! Вон, какой годный топляк на берегу валяется! Кора слезла, белый от солнца - давно лежит, сухой.
  Сапоги долой, жупан долой! Намокнут - на дно утянут. На жупан сверху - портупею с пистолями да саблей. Пусть лежат, хозяина ждут. А кинжал пригодится! Добрый кинжал, с бегущим волчонком на клинке... Эх-ма, чуть не забыл! Негоже вещи на земле кидать, нехай краще у Черныша на спине во вьюке будут. И не намокнут, и не скрадет никто! Медведей тут нету, а конь толковый, от волков летних отобьется, не говоря уже про посполитых оголодавших.
  Казак перекрестился, поцеловал Оленкин крест и, ухватившись за сук, плавником торчащий из деревянной 'спины', толкнул бревно. Топляк сполз в воду по мокрому песку легко, будто сам норовил вернуться в реку. Холод обнял казака со всех сторон, аж дыхалку перехватило...
  Заплескала вокруг тёмная вода, вдруг ноги обвило петлей. Дмитро дёрнулся, сообразив, что сдуру и от невезения попал в водоросли, что любят по-над берегом расти. Казак заполошно дернулся, вырвался. В три гребка миновал опасное место. Тихо помолившись, стиснул зубы и поплыл дальше.
  Днепр ярился, вздувался волнами, захлёстывал с головой. Дмитро тут же забыл о том, что его кто-то за ноги дергал, пятки поскрести норовил. Тут бы не утонуть, не нахлебаться пены. Или судорога хватанет, и все, пойдешь на дно.
  Сперва подумалось, что мнится, будто кто-то внимательно глядит: то сзади, то сбоку. От холода ли, от волнения ли, смешанного с усталостью, всякое примерещится. Причудилось, должно быть. А потом всплыла сквозь волну богомерзкая харя: безусая, округлая, словно обкатанный водой валун, лупоглазый жабий взгляд, провал на месте носа. Боже ж ты мой! В бестиарии Брэмсона, который новобранцам положено зубрить наизусть, подобной твари и близко не значилось. Там вообще больше толковалось про немецкую нечисть да нежить. Разве что упыряка малость похож, но их в Днепре вроде бы и не водилось....
  ...Харя оскалилась. Мелькнули острые даже на вид клыки. Дмитро замер, перестав грести. Неведомая тварь скрылась под водой, издевательски булькнув. В тот же миг казака дернули ко дну, ухватив босую ступню сильной чешуйчатой лапой. Дмитро отмахнулся свободной ногою, почувствовав, как пятка врезалась во что-то острое, но хрупкое. 'Точно, клык вышиб!'. Лапа упырячья разжалась...
  Страха не было. Новиков в школе орденской отучали бояться встречи с нежитью. Ночные чуют страх как собака мясо, и оттого только злее становятся. Ну и болтают, что у перепуганного человека вкус слаще - говна-то меньше. Дмитро тихонько фыркнул над незваной дурацкой шуткой, сделал гребок навстречу волне...
  ...И тут его схватили за обе ноги. Потянули на дно, как старый сом-великан тягает утят к себе в омут. Руки пловца соскользнули с мокрого бревна, вода накрыла с головой. Неразборчиво забулькав, мысленно помянув нехорошими словами Богородицу, в два отчаянных мощных гребка, Дмитро изловчился вынырнуть. Отчаянно хватанув воздуха, левой рукой уцепился за топляк, который словно апостолы на месте придержали. Или Богородица, хулу услышав, решила подмогнуть напоследок укоризны заради. Правой рукой казак схватился за верный кинжал, выхватил. Не глядя, отмахнулся длинным клинком за спину, наискось полоснул по черной воде. Захрустело мясо, рассеченное сталью, что чеканкой волчьей сдобрена...
  ...Отчаянный полувой, полухрип вонзился в уши засапожным воровским шилом. Дмитро ударил снова. А потом еще и еще. Каждый раз удачно разя врага. Хватка на ногах ослабла...
  То ли тот самый, то ли брат-близнец неведомой днепровской твари, вынырнул справа, попытался было ухватиться за руку с кинжалом - Дмитро не дался. Тварь лапами от волны оттолкнулась, будто взлетающая утка, чуть было сверху не грохнулась, норовя припечатать скользким пузом. Клыки клацнули перед лицом пловца, перепончатая лапа скребанула по шее, чуть не распоров жилу. Под острым когтем лопнул гайтан, на котором висел подарок Оленки. Тяжелый крест, канув в реку, блеснул на прощание...
  Дмитро, отшатнувшись за спасительное бревно, с яростью ударил - тварюка, получив рукоятью в хрустнувшую челюсть, шлепнулась в воду. Хитро крутанувшись, жирным ужом ушла в глубину. Казак проводил вражину руганью. В рот тут же вдоволь набило грязной пены...
  Отхаркавшись, Дмитро из-за всей силы вбил кинжал в топляк - прятать в ножны не рискнул, утонет еще... Сил не осталось. Пловец повис на бревне, что подгоняемое течением и ветром прыгало по водяным валам.
  Но старый Днепр, будто уяснив, что казак один хрен не утонет, хоть ты его десятком упыряк пугай, успокоился. Перестал волнами бить да ветром свистеть...
  ...Топляк ткнулся в берег. Дмитро нащупал бессильными ногами песок дна.
  - Слава тебе, Богородице! - прошептал казак чуть слышно и растянулся на берегу, пытаясь отдышаться.
  ...Золотой крест дарованный обчеством за спасение многих христианских душ тихо лег на дно, целиком погрузившись в муляку. Блеснула напоследок жёлтая искра, отразилась в открытом глазу дохлого упыря, сражённого немецким клинком.
  
  ***
  
  Вихрь, вволю наигравшись с деревьями и устав подталкивать тяжёлые тучи, стих, уступив речные и прибрежные просторы наследнику - легкому ветерку. Но и тому быстро наскучило забавляться. Опустилась на берега и рощи тишина, перемежаемая лишь тихой возней всяческой лесной мелочи. Луна снова залила всё вокруг мертвенно-жёлтым светом.
  Успокоившаяся было вода у крутояра покрылась рябью. И из реки, там, где ветви дубов склонялись над водой, показалась голова. Первая, вторая, третья...
  На берег один за одним стали выбираться, оскальзываясь на мокрой траве, дети: крохи вовсе, чуть ли не младенцы - груднички. Правда, детьми их можно было посчитать лишь за невеликие размеры. Личики их, покрытые трупными пятнами, будто принадлежали взрослым людям. И не просто взрослым, а повидавшим в жизни своей всякое. Плохое, по большей части. От хорошей жизни у человека вместо волос не отрастут грязно-зеленой копной водоросли-колтуны.
  Последней на берег выбралась, а вернее вышла женщина. Лет тридцати, не старше. Была бы та темноволосая панна дивно красива, кабы не пятна разложения, широко расползшиеся по статному, полуобнажённому телу, слегка прикрытому остатками некогда богатого господского платья. За длинный подол уцепился клешнями глупый рак, не желающий выпускать добычу. Женщина улыбнулась краешками губ, обнажив на миг чёрные осколки зубов. Наклонилась, подхватила 'панцирника', осторожно опустила его в воду. Повернулась к разбежавшимся по роще детишкам, вновь жутко улыбнулась...
  Дети, чьи движения своей жуткой дёрганостью были схожи с куклами, что бурсаки в вертепах за веревочки трясут, разбрелись по роще. То сбивались в стайку, поймав не успевшую сбежать мышь, то отбегали в сторонку, жадно поедая трухлявый грибок или улитку.
  Трое деток, отойдя в сторонку, начали прыгать через кусок веревки, напевая в такт тоненькими пронзительными голосками, от звука которого странно дрожали листья, а заяц, спешивший опушкой по своим неведомым заячьим делам, вдруг поскакал стрелой, прижав уши - лишь бы оказаться подальше...
  Речная панна, став поодаль, склонила голову к плечу, наблюдая за скачущими детьми:
  Ух! Ух!
  Соломений дух, дух!
  Меня мати породила,
  Некрещену положила.
  Мисяченьку!
  Нашу голубоньку!..
  - Ой, мамо! - пронзительно взвизгнул ребенок, маленькая девочка с тоненькой и похоже, что золотой цепочкой на синеватой шейке, - а я тут живую душу знайшла...
  
   ***
  
  ...Берег оказался не берегом. Так, из песка намыло отмель в три шага шириной. Поэтому казаку пришлось снова лезть в воду. На этот раз, правда, без топляка - сил не хватило его перетащить. Да и смысла не оказалось: ветер стих, до берега рукой подать. Так и вышло: десять раз руками-ногами махнул, и полной горстью грязи черпанул. Дмитро встал, сперва на четвереньки, потому как ослабевшие ноги держали дурно. Потом всё же поднялся, отряхнулся. Шагнул и тут же оступился, с размаху сев на сраку.
  Посидел пару минут, приводя в порядок дыхание и напрочь сбитые мысли. Ну и ругаясь, конечно же. А как тут не помянуть апостолов, Ирода да прочих сикариев с зилотами, когда ты мокрый, грязный и уставший? Оно ведь, как говорил старый знакомец отца Андрий Фесенко, что писарем пробавлялся: 'Чы хочешь купатыся? Я стреляты хочу!'. Стрелять, нажаль, не из чего. Оба пистоля на том берегу остались.
  Казак посмотрел туда, откуда приплыл. Темная полоса дальнего берега еле угадывалась. Однако, даль какая! Как и доплыл-то? Ну то ладно, два шага осталось. Господи, спаси и сбереги...
  Камыш рос плотно, не пробиться. Эх, сюда бы чечугу любимую, а лучше фальшион, которым капитан Отакар владеет! Уж очень хорошо широкое да тяжелое лезвие кусты сечёт! И с осокой бы управился. Только не отдаст оружье капитан, память, мол, о пропавшем без вести друге, что сунулся, дурень, в огненное кольцо...
  Мысли порядком путались, казак понимал, что дурит, да не спешил мысли в порядок приводить, страшась грядущего...
  ...Однако раз фальшиона нету, то придется так пробиваться, раздвигая стебли, так и норовящие руки порезать или глаз вымахнуть. Идти пришлось на удивление долго. Каждый шаг давался с трудом. И корни вновь плотной сетью ноги спутывали, и вода по колено. И бревна какие-то под ногами!
  Но, подняв за собой муть и обрывки корней, рядом с Дмитром всплыло вовсе не бревно. Труп. Не один день в воде пролежавший, раками обглоданный. Убил кто-то беднягу, раздел до исподнего, да в реку столкнул. Стар да мудр Днепро - проделок людских не замечает, ему без разницы кого в объятья принимать: живых, мертвых...
  Казак оттолкнул тело, мешающее пройти. Распухший мертвец, будто того и ждал - перевернулся на бок. Блеснуло на разбухшей руке серебро. Дмитро пригляделся. И, не сдержавшись, выматерился так громко, что аж лягушки квакать перестали. Вовсе не простому бродяге окуни уши обгрызли. Перед Дмитром покачивался труп старого друга. Того, который и вызвал казака столь безотлагательно в родное село.
  Эх, Петро, Петро, кто же тебя так?..
  
   ***
  
  ... Услышав возглас ребенка, к нему начали сходиться остальные, окружая дуб под которым сидела девушка. Туда же и 'мамка' двинулась, желая рассмотреть того, кто осмелился не сбежать при появлении её и деток. Вот только девушка и глазом не моргнула, увидав столь редкостное и опасное зрелище.
  Живая дева высоко подпрыгнула, ухватившись за узловатую ветку, похожую на старческую руку, устремленную вдаль. С легкостью, в которую не верилось, глядя на тонкие запястья, легкохвостой белкой скакнула наверх, присела в развилку, не заметив неровности коры.
  Ее глаза, до того времени, открытые и бездумно смотревшие сквозь, закрылись. Но по лихорадочному движению под веками было понятно, что несчастная всё равно что-то видит. Или пытается видеть...
  ... Конь с вьюком ... Знакомые буквы на коже седла... Крест, опускающийся в ил, сквозь взбаламученную воду... Мутное облако крови, расходящейся по толще воды... Тело, лежащее в грязи, в окружении камышей... Толстая мерзкая лягушка, взгромоздившая зад на лицо мертвеца... И чернота, перечеркнутая яркими лучами...
  Руки разжались, и девушка рухнула вниз, чуть не пришибив одну из речных жительниц. Та оказалось под дубом позже всех. И в лице её, что ныне казалось гораздо старше своих лет, было столь много общего с несчастной, раскинувшейся среди древних корней дуба, что случайный свидетель мог их принять за родных сестер. Или за мать и дочь...
  Впрочем, долго рассматривать не вышло бы. Словно по команде, дети, стоявшие и сидевшие в траве вокруг дуба, набросились всем скопом на упавшую. Будто стая оголодавших псов на кусок мяса. Взлетел над свалкой обрывок белой сорочки, черным плеснуло на бугристую кору...
  Не прошло и получаса, как поляна опустела. Сгинули речные дети, оставив после себя цепочки окровавленных следов. Ушла и их опекунша, которую жуткие малыши звали мамою.
  Осталась примятая трава, да растерзанное тело девушки, лежавшее в луже крови. Ненасытные дети не тронули голову, оставив неприкосновенной красу - ангельский восковой лик, цвета той свечи, которую прилепляют у образа, прося у Господа защиты и вспоможения.
  Ушли речные душегубцы не просто так - спугнули их тяжелые шаги, да заполошное дыхание пополам с руганью...
  
   ***
  
  ...Тяжко дались Дмитру эти сутки. Бешеная скачка, потом - вплавь через Днепр, недоброе, ох, какое недоброе предчувствие, драка в волнах, блуждания по камышам, мёртвое тело побратима...
  Сбитые, заплетавшиеся ноги уже не казались пудовыми - не ноги - два мешка, набитых камнями. И ту тяжесть мешочную надлежало переставлять. Правый - левый, правый - левый. Бежал казак. Туда, откуда летел, ни на миг не прекращаясь крик боли...
  Стихло...
  Казак выбрел на поляну. Сил подивиться странным следам уже не осталось. Тщился пройти последние шаги до дуба, широко раскинувшего свой полог. До дуба, под которым любились они с Оленкой...
  Он узнал её сразу. И понял всё. И всё решилось немедля...
  ...Рукоять кинжала-спасителя упрямилась, не желая накрепко встревать в глубокую трещину коры. Дмитро понял прокусил губу, чуя, как по подбородку бежит тоненькая струйка крови. Ухватившись двумя руками за клинок, казак ударил рукоятью в мягкую землю. Раз дуб помочь не желает, земля выручит. Боясь глядеть в сторону мертвой нареченной, надавил на гарду, утапливая оружие понадежнее.
  - Зараз, любимая моя, зараз до тебе приду. Погодь трошечки...
  Остриё немецкого кинжала, на коем, близ рукояти еще виднелись подсохшие свидетельства недавнего речного поединка, холодно блеснул. Волчонок будто понимал, что сейчас произойдет. И противился из всех своих малых силенок...
  Зажмурившись, Дмитро зашептал 'Отче Наш'. Но слова путались, не желая заведенным порядком цепляться одно за другое. Примерившись, как бы половчее грянутся, казак откинулся назад...
  ...И получил по рёбрам сокрушительный удар. И не успел выдохнуть, как невидимое, но от того, не менее, тяжелое бревно, прилетело вновь, напрочь вышибив не только дух, но и остатки спутанного сознания из казацкой башки...
  Когда марево беспамятства немного рассеялось, Дмитро, так до конца в себя и не пришедший, увидел, что лежит не на траве, забрызганной кровью, а на кошме. И что сидит напротив него смутно знакомый человек, с носогрейкой в руке.
  Заметив, что казачина открыл глаза, человек выпустил колечко дыма, склонился к хлопцу и сказал, нерадостно улыбаясь в прокуренные усы:
  - Как говорил мой бывший капитан, известный тварному миру под славным именем Гюнтера Швальбе, наша с тобою, друже, головная задача не погибнуть геройски, в бою с нечистью, а той самой нечисти за шкуру щедро кипятку плеснуть! А ты, хлопче, у пакости этой на поводу пошёл, будто телок стреноженный.
  
  [1] Орден Дракона - военно-духовный орден, к которому относился и Влад 'Дракон' Цепеш.
  [2] Гарбуз - тыква
  [3] Ольстра - пистолетная кобура
  [4] Чечуга, она же 'армянка', тип сабли, восточного происхождения, отличается своеобразной формой гарды и навершия

Глава 3. Об уравнительности длин, ширин и иных гадских измерений

  
  Сухое дерево почти не отбрасывало тени. Так, уронило на ломкую траву паутинку и всё. Охотник вытер лоб рукавом старого халата, недовольно скосил глаза в сторону светила...
  Жарит и жарит, будто над полуденной Меккой, коварно норовя бухнуть солнечным ударом в темя хаджи, помешать паломнику-счастливцу закончить Хадж аль-Ифрад.
  Самому охотнику бывать дальше Бахчисарая не случалось, но знающие люди рассказывали многое. Имеющий уши - да услышит.
  Улыбка тронула пересохшие губы. У добычи уши имелись. Длинные ... И лапы, такие же длинные. И быстрые-быстрые. Поймают уши любой шорох, непохожий на привычный степной шум, и всё - понесут лапы добычу далеко-далеко. И не догонишь. Родилась на морщинистом лице еще одна улыбка - вспомнилось, как отправился к гуриям Куйчибай, павший от лап такого же длинноногого и длинноухого зверя. Решил глупец Куйчибай, что намертво сразил толстого зайца. Самый нелюбимый из родичей ошибся. И долго подыхал, запихивая кишки обратно во вспоротое когтями брюхо. Аль-Намруд, великий охотник...
  Тихо скрипнул лук, готовясь послать стрелу. Хорошую, с опереньем из фазаньего пера.
  За спиной, в близких зарослях раздался непонятный шум - будто вьюжный заряд сыпанул, ударил полу-снегом, полу-градом по замерзшей степи. Откуда взяться снегу в летний зной?..
  Прижав уши, порскнул в сторону заяц. Охотник, почуяв, что странный звук вряд ли несёт в себе что-то хорошее, обернулся.
  - Отродье шайтана...
  На него, осторожно трогая воздух раздвоенным языком, смотрела змея, стократно больше любой виденной охотником. И взгляд её огромных жёлтых глаз, перечёркнутых щелями зрачков, был холоден как зимний буран.
  Стрела скользнула по броне чешуи и улетела куда-то в сторону. Больше охотник сделать ничего не успел. Змея, будто тугая пружина колесцового замка, получившая свободу, метнула своё тяжёлое тело, ударила в грудь, ломая кости и выбивая дух.
  Могучее тело, что было толщиной со старую грушу, обвилось золотисто-серыми кольцами вокруг невезучего охотника. Пальцы левой руки, чудом оказавшейся не зажатой порождением шайтана, бессильно заскребли по рукояти ножа. Сломанными ветками захрустели рёбра...
  Не дожидаясь, пока добыча прекратит дергаться, змея начала её заглатывать.
  
  ***
  
  Солнце пылало в выси раскалённым шаром. Небо, весной пронзительно-синее, к середине июля выгорело чуть ли не до бела. Точно как и трава вокруг. Колючая, сухая...
  Кроме жары, мучила пыль. Много и везде. Она взлетала при каждом шаге, укутывая коней, чью масть было уже и не разобрать. Такими же неразборчиво-серыми были и всадники. Неприметная одежда, оружие в кобурах, увесистые перемётные сумы, похоже, что из одной мастерской - будто для гвардии какой закупались... Единственное, что надёжно различало всадников между собой - это говор. У кого немецкие слова проскальзывали, у кого - чешские. А кто и по-испански ругался, выплёвывая набившуюся в глотку пыль. Откуда и куда они ехали - неизвестно. В степи дорог множество. Одно понятно - наемники, и в большинстве своем, а то и все, из Европы. Всего пару лет назад кончилась война и 'люди копья', оказавшиеся не у дел, искали прибыток везде.
  Отряд двигался вроде бы вместе, но, в то же время, и порознь. Впереди, ссутулившись, ехал немолодой воин, что иногда бросал быстрые взгляды по сторонам и снова погружался в дрёму. Рядом с ним качался в мавританском седле всадник, тоже разменявший четвертый десяток. По даге, заткнутой за пояс, да и по самому поясу, богато украшенному полустертыми монетами, легко угадывался уроженец Иберийского полуострова, неведомо какими ветрами занесенный в Дикое Поле. Впрочем, эти земли кого только не видели за свою долгую историю...
  За ними, шагах в тридцати, пылили остальные. Судя по жизнерадостному гоготу и тому, что говорили в основном о бабах, выпивке и деньгах, были парни куда как младше своих предводителей.
  Жара давила на плечи, пригибая к земле. Хотелось сползти с седла и рухнуть под коня, чтобы хоть на жалкие мгновения оказаться в тени. Мирослав вытер пот, глотнул почти горячей воды из фляги. Вроде бы и стеклянная, и войлоком обтянута, а один хрен степлилась. Жаль, нельзя до осени просидеть в каком-нибудь ерике. И чтобы ручеёк бежал рядышком. Холодный, быстрый...
  Всадник, что до этого ехал в кучке остальных наёмников, подъехал поближе. Оскалился улыбкой, до сих пор не потерявшей ни единого зуба:
  - Эй, капитан, а какие в том Киеве бабы?
  Если говорить честно, то бойкий и шумный наёмник, постоянно напоминающий, что он ведет род чуть ли не от Ягайлы, был для Мирослава подобием мухи. Жужжащей и надоедливой. Вот только если насекомое всегда можно прихлопнуть, то от Збыха было так просто не отделаться. Иногда даже хотелось прирезать навязанного Орденом парня - никто бы и слова против не сказал. Пан Збых успел встать поперёк горла у всей банды. А ведь и двух недель не прошло с того момента, как банда села на судно, что шло в Крым... В Ордене решили, что быстрее будет высадится на берегу, и пересечь степь, чем ползти по дорогам Европы. Не видели они той степи! И к мнению новоиспеченного капитана, конечно же, не прислушались...
  Но начинать дело с убийства своего же, хоть он и литвин, к коим у капитана имелись давние счёты, было против всех правил. Что Божьих, что человеческих. Да и вообще, как-то, неправильно. Свой же, хоть и жужжит. А с другой стороны, были у Збышека таланты, которые могли пригодиться. Если, конечно, парень не соврал. С такого балобола-трепуна станется...
  - Каким может быть бабьё по такой жаре? - раздраженно отозвался капитан, что прикидывал, не повредит ли княжичу сломанный нос, если вдруг чего. - Потным и вонючим.
  - Лишь бы не поперёк устроено было! - снова оскалился потомок великого князя и пришпорил бедную лошадку. 'Загонит каурую мудило литвинское - пешком пойдет. И седло на горбу потащит!'
  Мирослав проводил недобрым взглядом клятого вылупка, сокрушённо сплюнул и полез в суму за кисетом - на себе хранить выходило паршиво, потная вонь делала табак негодным куревом. Только собакам нюх отбивать и пригодился бы.
  - Были бы деньги, да хрен стоял, остальное приложится, - подал голос Диего Угальде, что был лейтенантом их маленького отряда. Единственный из банды, кто Мирослава не раздражал. И единственный, на кого можно было положиться среди отребья, набранного в лютой спешке чуть ли не по кабакам славного города Дечина. И Рим спешил, и Орден спешил, а разгребать последствия этой торопливости приходится капитану, что хотел всю жизнь оставаться сержантом.
  - Верно говоришь, - Мирослав не спеша набивал трубку, - будут и деньги, будут и бабы. Хоть потные, хоть остывшие. Главное, найти, кого следует.
  - И отодрать как следует! - хмыкнул испанец, и продолжил: - Эль команданте, наши орлы нашли что-то интересное! Думаю, и нам стоит взглянуть.
  Впрочем, Мирослав и сам видел, что молодежь спешилась и, сбившись в кучу, что-то рассматривала на обочине.
  - Вряд ли там деньги или бабы... - задумчиво протянул капитан, почесав взопревший затылок. - Разве что очень дурно пахнущие бабы...
  Неожиданной находкой оказался сапог. Самый обыкновенный, татарский. Вот только весь покрытый чем-то липким и, судя по всему, не очень хорошо пахнущим. Мирослав нюх себе постоянным курением отбил давным-давно, но вряд ли солдаты морщили рожи просто так.
  Угальде опередил. Спрыгнувший с коня лейтенант отобрал у наемников сапог, содрал зубами перчатку с левой руки и коснулся голенища кончиками пальцев. Нежно, будто ласкал женщину.
  - Сожрали хозяина обувки, - с деланной печалью протянул испанец и передал находку подошедшему командиру.
  - Волки? - спросил Магнусс, что служил когда-то шведскому королю Густаву Адольфу в хаккапелите. Помнится, бывший кавалерист хвастал, что считался в своих финских лесах неплохим охотником. Врал, скотина. Здесь другой хищник побывал. На волка совсем непохожий.
  Мирослав поднес сапог к самому носу. Глубоко вдохнул. Ну да, так и есть. Давненько не слышал этого запаха. Находка полетела в колыхавшееся серебристое море ковыля. Капитан брезгливо вытер перчатку о штаны.
  - Сопливый волк какой-то, честное слово! Хотя, был бы я безногим, тоже таким стал бы. Слюнявым и мерзким...
  - А еще очень, очень длинным, - развил мысль командира Угальде.
  Банда всем видом изобразила внимание. Лошади и те вытянули морды, чтобы не дай бог, не прослушать слов умного человека. Но тот, решив, что сказано достаточно, замолчал.
  - Идиоты, - ругнулся капитан, ткнув пальцем чуть левее того места, где был найден сапог. - Я, старый и больной человек, должен тыкать мордами в грязь молодых здоровых лбов, чтобы они сумели разглядеть хоть что-нибудь?!
  Молодые и здоровые дружно развернулись в ту сторону, куда указывал командир.
  Странное дело, пока не было подсказки, никто ничего не видел. Теперь же широкая, в два шага самое малое, 'просека' в высокой траве так и лезла в глаза.
  Затейливо выругался Збых-Литвин. Его поддержали прочие. Особенно усердствовал северянин - охотничек. Дураком себя считать никому счастья нет. Но куда денешься, если так оно и есть?
  Диего, оглянувшись на задумчиво растирающего пальцами травяную метёлку капитана, сказал:
  - Нечто похожее я видел в Магрибе. И один мой хороший знакомый, что служил когда-то в бразильской редукции на реке Тапажос, называл подобную тварь 'суруссу'. Правда, вспоминал гадину, лишь крепко выпив. Впрочем, чего еще ждать от бывшего солдата?
  - Больше нечего, - кивнул Мирослав, сорвал метелку ковыля и, нюхнув, тут же чихнув, - вот же пакость травяная, уже сопливлю. А скоро и ноги отнимутся...
  И продолжил, обращаясь к бойцам: - Едем дальше. По сторонам смотреть внимательно. Кто вздумает обосраться от испуга - гадить не сходя с дороги. И один - двое с пистолетами наготове. Есть у меня, - Мирослав поймал взгляд лейтенанта и пожал плечами, - одно нехорошее подозрение...
  
  ***
  
  Как ни странно, но внушение подействовало - не совсем, видать, пропащие парни достались. Ехали, сбившись поплотнее, на окрестности зыркали злобственно. Многие, вдобавок к пистолям, ещё и мушкеты с прочими самопалами изготовили.
  - Герр капитан, - окликнул Йозеф Котодрал. Свое не особо благозвучное прозвище, парень получил вовсе не за похабные привычки, как можно было подумать изначально, и не за старинный кацбальгер - кошкодёр, что в Ордене был оружием привычным, а за рожу, покрытую глубокими шрамами. Когда Мирослав увидел здоровенного баварца впервые, то чуть не назвал того Войцехом. Схож был сержант с лихим капитаном изрубленностью физиономий. Только Войцех сцепился с хашашином, а Йозеф подрался с бешеной рысью.
  - Чего тебе? - недружелюбно отозвался командир. Солнце клонилось к закату, но изнуряющая жара по-прежнему измывалась над капитаном.
  - Да вот, - Котодрал потер воспалившийся рубец на щеке, - все хотел спросить, а правда ли, что вы, герр капитан, были лейтенантом у самого Гюнтера Швальбе?
  - Тебе кто такую глупость сказал? - хмуро поинтересовался Мирослав, чувствуя, как пыль скрипит на зубах. Хотелось пива с ледника. Много пива...
  - Ну, многие говорят, - наемник оглянулся в сторону товарищей, что всем видом изображая безразличие, внимательно прислушивались к разговору.
  - Плюнь им в глаза, мальчик. А после, от души лягни пониже пояса, чтобы такие дураки больше не появлялись на свет. У капитана Швальбе не было лейтенантов. Вообще.
  - Но... - растерялся Йозеф.
  - Я был у Гюнтера сержантом, - отрезал Мирослав, - И от имени Швальбе нечисть не разбегалась сама собой - приходилось хорошенько поработать клинком. А теперь, если вопросы кончились, будь добр, иди в задницу. А лучше изобрази авангард, да подбери толковое место для ночевки.
  Рядом громко фыркнул Угальде.
  Капитан задумчиво грыз чубук трубки. Звёзды обещали ясную ночь. Разведённый в яме костерок жадно похрустывал сухими ветками. Молодежь, на сей раз, обойдясь без перепалки, разобралась по часам. Видно, лейтенант не зря пообещал резать уши за непослушание...
  Место под ночёвку нашлось доброе. И ручей под боком плещется, и от ветра укрытие имеется. Кто рискнул строиться посреди степи - неизвестно. То ли казаки паланку городили да бросили, то ли посполитый рисковый попался, да хатку возвел. Одна из стен давным-давно рассыпалась в саманное крошево, но прочие держались крепко, и рушиться не собирались - капитан специально походил, придирчиво осматриваясь. А то мало ли чего, вдруг да придётся держать оборону. Дикое Поле не зря носит свое имя. И Дикое оно не только потому, что толком не распахивали его, а ещё из-за того, что нету здесь постоянной власти. Да и вообще никакой нет, кроме той, что дают сабли да пули...
  Проезжающие ночевали здесь не раз. Следов много человечьих да конских, а посреди земляного пола имелась неглубокая яма, заполненная пеплом. Холодным, правда, и дождем подмоченным. Засрано вокруг опять же. И неудивительно: люди сюда частенько захаживают - хатка у шляха как раз - захочешь, мимо не проедешь.
  ***
  
  Невесомое облачко дыма рассеялось в ночном воздухе. Мирослав прислушался к звукам лагеря: эх, сменять бы молодых да резвых на одного-единственного бойца из прежнего состава. Хрен с ним, если не Гавел с Вольфрамом, то хотя бы Мортенс. Тот хоть и был треплом похлеще Збыха, зато действительно умел всякое.
  Во рту разлилась мерзкая горечь. Капитан вздохнул. Ну ничего, бывало и хуже. По крайней мере, знают с какой стороны браться за оружие. И тот же Угальде вроде бы неплох. По крайней мере, за испанца ручался Отец Лукас, а тот, хоть и был мерзопакостной древней развалиной, хорошо разбирался в людях и оружии. Ну и людях, что сами были оружием.
  - Герр капитан, - помня недавнюю выволочку, сержант Йозеф был тих, - ужин готов. Вы с нами?
  - Нет. Я решил помереть от голоду!
  Получившееся блюдо Збых называл кулешом. Мол, самая степная еда! Миску наваливай, жри да нахваливай! Жрать получалось, нахваливать - не особо. Один Литвин наворачивал свою стряпню чуть ли не с урчанием. То ли оголодал, то ли показать хотел, что не пересолил. Сам дурак, никто испорченное варево в глотку не пихал. Ночью воды обопьёшься.
  - Так, мои любезные, - совсем не любезным тоном произнес капитан. И, дождавшись, пока все наемники посмотрят на него, а не на соседскую миску, где кулеш определенно вкуснее, продолжил:
  - Часовым не дремать. Диего режет уши, а я хрен обкорнаю под самый корень. Мы не посреди Дечина. Тут могут и сожрать. Никто, думаю, не хочет, что бы его сапог встал поперек горла какой-нибудь гадины?
  Магнусс прочистил горло кхеканьем и сказал:
  - Того несчастного съела змея, капитан. А змеи же, они дневные твари. Им ночью холодно.
  Мирослав тяжело вздохнул:
  - Люди тоже твари дневные. Но спроси-ка у нашего лейтенанта, дрогнет ли рука, если он будет резать чью-то глотку в темноте и на ощупь? Его соплеменники во Фландрии плевали на подобные условности, когда драли с гёзов шкуры.
  Усы испанца волшебным образом растопырились. Да и сам лейтенант приосанился.
  - Дневная или ночная, - раздражённо продолжил Мирослав. - Даже упырь выскакивает на солнечный свет, если почует добычу. А мы сейчас говорим о мерзкой и пакостной твари, что шагов тридцать в длину и толщиной с винную бочку. Думаешь, она нажралась каким-то тощим татарином?!
  - Шагов тридцать в длину, - задумчиво протянул Угальде, перемигнувшись с Мирославом, - эту тварь вообще возможно убить?
  - И не таких бобров любили, - непонятно, зато убедительно произнес капитан. Но, глянув на моментально покислевшие лица молодых бойцов, усмехнулся и продолжил, - лет сто назад, правда, чуть поближе к Азову...
  - Азов - это где? - тут же встрял неугомонный Збых.
  - Лиг двести на восток, - пояснил Котодрал, оглянувшись на командира, - Это тот, где степные разбойники пять лет оборонялись от султанского войска? Правильно?
  - Правильно. Тот самый городок, - кивнул Мирослав, выпустил клуб дыма, помолчал немного. - Ну так вот, где-то в степях, подальше от нас, ближе к Азову, завелась подобная сволочь. Жрала овец, коров, лошадей. Людьми тоже не брезговала. Многих съела...
  Пауза затянулась.
  - И?
  - А потом приехали два десятка янычаров из самого Стамбула. И они, помолившись всем Богам про которых помнили, взяли свои ятаганы да и изрубили ту змеюку на куски. Стамбульские янычары - ребята хваткие, привычные ко многим страстям.
  -... Но редкие сволочи! - глубокомысленно добавил лейтенант. И, поддернув рукав рубахи, коснулся шрама, безобразно протянувшегося по левой руке от кисти до локтя. Словно некий повар - шутник хотел срезать одним движением всю мякоть с костей...
  Кто-то из молодых судорожно сглотнул.
  - Змею проще угробить, чем дракона! - испанец подкрутил длинный ус, - мой прадед собственными руками убил сразу троих драконов в горах Сьерра-де-Гредос! Правда, у них у всех, в брюхе было не мясо невинных девственниц, а обычнейшая трава!
  - Ну это понятно, что беднягам пришлось харчиться травой! Откуда в Толедо девственницы?
  - Збых, заткнись! Диего, спрячь оружие! - рявкнул Мирослав, остановив грядущее смертоубийство.
  Литвин с испанцем обменялись недобрыми взглядами.
  'Боже, если ты все же есть небе, - взмолился капитан, - помоги мне саморучно их всех не поубивать!'
  - Хорошо, если нашего неведомого дружка действительно сожрала змея, а не кто-либо иной, - вернулся к разговору Мирослав, - Ночные тут тоже водятся. Всякие. Степь - она древняя. Помнит многое...
  - Расскажи, - сквозь зубы бросил Угальде. Лейтенант вернул клинок на место, но на Збыха таращился кровожадно. Литвин не отставал...
  - Да тут и рассказывать особо нечего. Я-то не учёный. Но если не растекаться словесным поносом, то жил здесь задолго до всех библейских времен народ, что привносил в жизнь народов, живущих по соседству много доброты, тепла и всяческих чудес. Волосы врагам отрезал вместе с кожею и возил, прикрепив к седлу. Поговаривают ещё, что любимым напитком у этих степняков была жаркая кровь врага, которую они пили прямо из горла, до конца его, в смысле врага, не прирезав. Опять же, якобы могли вражине печенку выгрызть. Но это вряд ли, - капитан почесал подбородок, - я как-то пробовал. Очень неудобно - ребра в рожу колют. Послушать ученых про этих самых скифов и выйдет, что они куда хуже турок с маврами. Но так, думаю, и не бывает - агарян переплюнуть трудновато. Да рассказы и о том, что творили местные, скорее всего, враньё. В людском обычае приписывать соседям всякие мерзости.
  - Может и не врали, - пожал плечами Угальде, - один мой товарищ из Бразилии, тот самый, что из бывших вояк, нечто подобное рассказывал и о тамошних аборигенах.
  - Признаюсь, я не верю, что скифы ближе к Ночным, чем прочие люди.
  - Шкифы? - не сумел справиться с трудным словом Збых, - герр капитан, а что эти твои 'шкифы' знали о змеях?
  - О змеях, - задумался Мирослав, - не считая того, что Апи - змееногая женщина, то, можно сказать и ничего не знали.
  - Апи?
  - Их божественная мать, - выпустил капитан в бархатное небо колечко дыма.
  - Знаешь, эль команданте, - тихо сказал испанец, - я начинаю верить в те россказни...
  - Эй, мои любезные, выходим до рассвета! - неожиданно сказал Мирослав. - Кто будет зевать в седле - разобью морду!
  Банда, ворча и оглядываясь на окружающий мрак, начала готовиться к сну. Вытаптывали траву, расстилали одеяла с плащами - что у кого было...
  Капитан, дождавшись того момента, когда заснули все бойцы, кроме тех, чей черед охранять сон товарищей, сам лёг у стены и, глядя в небо слушал, как потрескивают угольки в костре. И не заметил, как провалился в сон.
  
  ***
   --------------
  ...Каменные стены возносились до самых туч, упираясь зубцами в серые подбрюшья. Откуда-то сверху слышалась ругань, летели камни, изредка доносились хлопки выстрелов - враги сидели в осаде не первую неделю и порох берегли, стреляя лишь наверняка. Ну или когда страх до последних костей пробирал.
  Хлюпала под ногами болотная жижа, так и норовила перелиться в сапоги. Вода и грязь были повсюду, тяжелый бердыш ощутимо колотил обухом по загривку, пищаль оттягивала руки. Ударило в плечо, будто тараном, опрокинуло на спину...
  Светлые, будто тот, кто писал образ, без меры развел краску, глаза смотрели прямо в душу. А губы, яркие, чуть припухшие - будто искусанные-зацелованные, шептали:
  - Я тут...
  Над ухом точно бомбарда разорвалась. А после такая канонада разразилась, что хоть святых выноси. Мирослав сбросил попону, которой прикрывал мерзнущие ноги, выдернул из кобуры-напузника 'утиную лапу'. Трехствольный пистолет плевался пулями куда меньшими, чем могли изрыгнуть старшие рейтарские братья, но был удобнее в тесноте свалки.
  Капитан с вывертом ущипнул себя за плечо, взвыл от боли, зато проснулся окончательно. Ему доводилось бывать в борделях. Один раз даже в борделе горящем. Но то, что творилось здесь - было хуже. Полковые фрау разбегались с визгом, но хоть без стрельбы.
  Мирослав прочистил глотку, набрал полную грудь воздуху и взревел так, что, наверное, в самом Стамбуле султан икнул. Вроде подействовало - мельтешения стало меньше.
  Первым на командирский рык явился лейтенант. Испанец был без своего роскошного пояса, зато с двумя пистолетами в руках.
  - Что случилось?
  - Густав, что был дозорным, что-то увидел, начал стрелять. Остальные спросонок поддержали. Ну и я сдуру, - повинился Угальде и смахнул кровь с рассеченного лба - видать, со стеной встретился. Древний саман выдержал, а старая голова - не особо.
  Капитан выругался затейливо и длинно. Помянул пап - лейтенантова и Римского, всех 'посланных' с их 'благими вестями', и всех виновных в том, что он, не сидит в кабаке с пивом и девками, а мучается посреди степи с дюжиной кретинов!
  - Всё сказал? - Угальде дождался, пока у командира кончится дыхание.
  Мирослав добавил еще пару витков к узлу ругани, глотнул из протянутой лейтенантом фляги.
  - Никого не пристрелили с перепугу?
  - Да вроде нет, но ещё не проверяли, - признался заместитель и умчался собирать бойцов
  - Там, там, баба была! Лохматая! - трясся дозорный, поднявший тревогу. Все свои четыре пистолета он разрядил в куст, что рос в десятке шагов от границы, очерченной пламенем костра, - Она за кустом стояла! И на вас всех смотрела, будто сожрать собиралась!
  - С сиськами? - хмуро спросил Мирослав.
  - Что? - не понял туповатый датчанин Юхан. - Кто с сиськами?
  - Баба была с сиськами?
  - Нет...
  - И в руках у нее ничего не было?
  - Да вроде ничего...
  - И зачем же ты стрелял? Может, это и вовсе мирная селянка была?
  Дозорный посерел лицом - точь-в-точь как небеленое полотно, но лишь замотал головой.
  Впрочем, то, что наемников навестила вовсе не селянка, стало и так понятно, когда подсветили факелами. Пропала одна из запасных лошадей. Не растаяла в ночи - в реденьком ивняке остался след, будто турки пушку к Константинополю волокли...
  ***
  - Капитан, - тронул за плечо Збых, - сходишь со мной?
  Литвин выглядел на удивление серьезным - будто и не он вовсе.
  Мирослав перемену оценил.
  - Сам не справишься, княжич?
  - Мы и с тобой вместе не справимся. Но попробовать надо.
  - Ну надо, так надо, - криво усмехнулся капитан и кивнул испанцу, который словно ненароком оказался рядом, - Диего, мы с паном Збыхом отлучимся. Хочет он кое-что мне показать завлекательное. К рассвету вернемся. Если что...
  - Я остаюсь за старшего, знаю, - Угальде щелкнул ногтем по рукояти даги, - эль команданте, принести твой любимый мешок?
  Капитан оглянулся на Збышека. Тот качнул головой:
  -Твои колокольцы не помогут.
  Лейтенант исчез, будто и не было его. Мирослав поперхнулся от удивления. Литвин одними губами произнес: 'Потом!'
  Шли долго. Лагерная возня затихла где-то по правую руку. Збышек ломился кабаном сквозь кусты - Мирослав едва поспевал. После был крутой подъём на холм, больше похожий на одиночную скалу. Сыпались вниз глыбы, крошился под пальцами выветренный камень ...
  Литвин походил по вершинке, присел перед плоским камнем, выщербленным посредине, вскинул ладонь к глазам, высматривая что-то на горизонте:
  - Пришли, - и тут же продолжил, - мой прадед знал Йожина-Трансильванца. Хорошо знал.
  Капитан молча кивнул. На один вопрос ответ получен. Что же до прочих - так все будет... Сомнения, что парень набрехал вербовщику, улетучились окончательно. Можно знать о колокольцах, на чей звук любая нечисть несется, как акула к пролитой крови. Можно услышать о Йожине. Но обо всём сразу знает лишь тот, кому это знать положено.
  - Серебряные голоса хороши, если звать Ночных. Нас же навещала гадина из тварного мира. И её надо звать иначе.
  - Уверен, что сможешь?
  - Нет, не уверен. Я лишь видел, как зовут, но я не жрец гивойтов, и даже не ублюдок тех, кто звал.
  Мирослав снова промолчал. Получится - щеголять парню в шелковых портянках. Не выйдет - тоже не велика беда. Есть и другие пути.
  ***
  Мелкие камешки Збышек выложил кругом. Не сказать, что ровным, но не особо кривым. Разделся, аккуратно сложив одежду возле тропки, что привела солдат на вершину. Придавил пистолетом - чтобы порывом ветра не унесло. Дернул подбородком, мол, стой здесь. Мирослав кивнул, понял, не дурак, чтобы через оградку переступать.
  Оставшийся в одних исподних портках Литвин зябко поёжился. Протёр лицо, плесканув из фляги. Выплюнул на ладонь медяк, вложил ребром в выщерблинку валуна. Хлопнул себя по лбу, кинулся к вещам. Капитан хмыкнул - давненько подобный нож на глаза не попадался. Как раз со времен светлых глаз...
  Кремень вспарывал кожу литвина легко, не хуже инструмента цирюльника. И кровь брызгала так же охотно. Глубокие порезы закручивались спиралью, обвивая руки и торс, пересекались...
  Странное дело, Мирослав всю свою долгую жизнь думал, что с ползучими гадами разговаривают шипящим, змеючим языком. Но закрыть глаза - огромный кот рядом. Мурлычет песенку, глаза сами закрываются. Лишь бы в сон не провалиться.
  Збых кружился долго - пока кровь не схватилась корочкой. Потом Литвин крестом упал напротив щербленного камня:
  - Гивойте мушу дево! Гивойте! - Взмахнул руками - будто плыл. Засохшая кровь плесканула снова. Обильно, точно из шейных жил порванных...
  ... Збых, спешно натягивая рубаху, выстукивал зубами так, что куда там скелетам из Тотентанца! Кровь, по-прежнему выступавшая из многочисленных порезов, пачкала и без того грязную ткань. Парня пошатывало, и Мирослав с тревогой подумал о будущем спуске со скалы. Тут бы веревка пригодилась, да пара крючников поздоровее и сноровистее.
  Не получилось. Ну что, пора идти другим путём. За свою долгую жизнь, капитан успел привыкнуть, что так случается чаще всего.
  ***
  К месту ночевки подошли с небольшим опозданием - литвин от кровопотери еле перебирал ногами. С парня содрали рубаху, швырнули окровавленную тряпку в кусты.
  - Будто стигматы! И на ком, на язычнике! - ругался Угальде, пока перевязывал, - О, Мадонна, отведи свой взор от такого непотребства!
  Но перевязывал тщательно, как хирург с многолетним опытом. И корпии, и чистого полотна имелось по перемётным сумам в достатке. Знали, что не на карнавал собрались. Хотя и там всякое бывает, что уж тут. Но подробности лейтенант не выспрашивал, не дурак. Капитан сам расскажет, если нужным сочтет. Явно не по бабам ходили - от тех одна спина рваная бывает. Ну и кусты мочить больно, если баба совсем неудачной и порченной попадется...
  Мирослав смотрел на бойцов, тянул трубку. Ночной переполох, кроме потери лошади, сотворил еще одну поганую вещь. Солдаты боялись. Трусливый неумеха куда вреднее для любого дела. Какой толк от бойца, когда он каждый миг обмирает с перепугу? Ветер листок шевельнёт, он и обосрался. Так ещё и греком станет, упаси Господь! Знал бы, хрен бы в тех развалинах остановились, проехали бы на пару верст дальше. Вот же свезло-то как... А с другой стороны, очень сомнительно, что Стамбул или Бахчисарай решат избавить степь от этой твари. Которая пока что одна. А что произойдет, если их будет дюжина?..
  Испанец, топорща усы, подошёл с тем же вопросом. Командиры переглянулись, достали трубки - Мирослав коротенькую носогрейку, Диего - диковинную кукурузную, с длинным чубуком...
  Сборы не затянулись. Каждый хотел уехать от опасного места. И как можно дальше!
  - Так, мои любезные! - гаркнул капитан, когда все сборы закончились, и банда оказалась в седлах. Литвина, правда, пришлось дополнительно привязывать - он так и норовил об землю грянуться. Добрый молодец хренов...
  Наемники поподнимали снулые морды на командира. Глазами не забывали постреливать по сторонам - не скакнет ли оттуда змея с распахнутой пастью? А то как набросится, как заглотит живьем! И будешь аки Иона, пока не задохнёшься в гнилом нутре...
  - Мы с лейтенантом подумали, и я решил! - Бойцы встрепенулись, затаращились оживленнее, - Киев никуда не денется! - И не дождавшись, пока удивление на ошарашенных мордах перерастет в непонимание, продолжил, - Да и Збых сейчас не ездок.
  Литвин попытался было что-то промямлить, но получил незаметный тычок локтем. Йозеф-то, не глуп! Вон как скалится, видать, понял, что к чему.
  Но к чему ведёт капитан, сообразил не только Котодрал. Молчаливый обычно Руперт замахал руками, привлекая внимание.
  - Эй, капитан! Мы на такое не подписывались! В контракте и слова нет, что мы должны гоняться за гадюками-переростками.
  - Красавчик, ты дурней трех валахов! Нас навещала не гадюка-переросток, а отожравшийся уж. Ты боишься ужей? - ехидно спросил Мирослав.
  - Уж - гадюка, какая разница, если про них нет уговора?! - прыщавая харя англичанина пошла пятнами, - я не нанимался ловить в долбаной степи долбаных змей!
  - Раз нет уговора, то можешь посидеть в сторонке, - презрительно хмыкнул испанец. - А мы её поймаем и отрежем ей башку.
  - И продадим циркачам, - добавил капитан, - возьмем серебром по весу. Ну или золотом, если у них не хватит серебра! А теперь, когда все пошутили и посмеялись, то пусть слушают внимательно. И не говорят, что не слышали. Кто боится - свободен. Моей банде не нужны трусы, не способные даже поймать червяка! Ну а кто в деле, тому я обещаю неплохую прибавку. Пять талеров, к примеру.
  Наёмники начали переглядываться. Мирослав деланно хмурился, оглаживая рукоять пистолета. Нехитрые мысли молодежи читались влет. На одной чаше - змея, в которой двадцать - тридцать шагов злобности и которая может в легкую утащить лошадь. На другой - пять талеров. И степь. Выжить одному трудно - мало ли, вдруг змея не одна? Или татары какие? Или вообще страшные запорожцы, с которыми многие хорошо знакомы по скоротечным, но кровавым стычкам среди европейских лесов и дорог, а кто не сталкивался лично, тот преизрядно наслушался всяческих ужасов. Вообще, страшные тут люди живут и жили! Одно слово - шкифы!..
  ***
  - Эль команданте, признавайся, скольких владельцев пережили эти, - испанец прищелкнул пальцами, подбирая нужное слово.
  - Маляры зовут их 'эскизами', - ответил Мирослав, осторожно разворачивая тугой свиток. Затасканная бумага, кое-где прожженная, так и норовила завернуться обратно. - Но это карта. Не скажу что подробная, но есть шанс оказаться в нужном месте. А вот где её откопал Орден, это мне знать не дано.
  - А ведь хороша! - удивился испанец, ведя пальцем вдоль прихотливо извивающейся полосы, - а мы где?
  - Примерно тут, - ткнул капитан.
  - Чудны дела твои, Господи! - перекрестился Угальде. Бойцы, сидевшие в сторонке как по команде, повторили жест лейтенанта. На всякий случай.
  - Ничего чудного, - буркнул Мирослав и, скрутив карту, сунул ее в тубус, - ты был прав, когда назвал эскизами. 'Её хвалил сам Боплан!' - передразнил он кого-то. - Что бы его черти подрали, этого сраного лягушатника! 'Подробный план Диких полей, граничащих с украйнами Речи Посполитой', мать её за ногу да афедроном на пушку!
  - Мадонна свидетельница, карта возможно и паршива, но к чему такая желчь? - недоуменно сказал испанец. - Мы прекрасно обходились без карт, обойдемся и сейчас. Если же тебе она не нужна, - добавил Диего, видя, как взбешенный капитан прокручивает крышку тубуса, - то я с готовностью приму её в дар!
  - Пригодится как растопка для костра, - отрезал Мирослав.
  - Ещё из бумаги можно накрутить патронов! - миролюбиво добавил лейтенант, - или пыжей.
  Капитан спрятал тубус в мешок и ненадолго задумался.
  - Литвин не дозвался гадину. Но где её логово, примерно подсказал. Как он там? - неожиданно поднял голову Мирослав, глядя куда-то сквозь Угальде
  - Живой. Пьёт вино и ругается.
  - Значит, точно живой, - протянул капитан.
  Испанец, несколько раз оглянувшись по сторонам, собрался с духом,
  - А как мы её будем убивать? Она же большая.
  - Покажем гадину Руперту, а после заткнем её гадскую пасть обгаженными штанами нашего рыжего ублюдка.
  Диего только хмыкнул:
  - У тебя сердце из громадного куска льда с самых высоких вершин! Ну а если серьезно? Ты же не думаешь, что мы придём к змее в её змеиную пещеру и отрубим голову? Все же, в этом дьявольском творении тридцать шагов злобного шипения! И она не травоядный дракон, коих великое премножество упокоил мой славный прадед, да будут холодны угли под его котлом! Или мы забросаем её тем серебром, что ты посулил?
  Капитан молча подошёл к своему вьюку, расстегнул пряжку одной из сум. Испанец присвистнул:
  - А я все никак не мог понять, отчего он так тяжёл. Думал, ты спёр из собора Святого Марка ихнего коня!
  - В отливку пошли их отборные каштаны, мой друг!
  ***
  Хитрая бестия нашла приют в месте, где сходились две тихие и мелкие речушки. Получившееся болото, обильно заросшее рогозом, одним краем упиралось в скалы. Похожие на гору, куда они с Литвином взбирались, но чутка повыше. Сверху росли кривые сосенки и одна, неведомо как оказавшаяся на такой высочени грушка-дичка.
  Мирослав куснул зеленый и твердый бочок. Сморщился, сплюнул и, размахнувшись, бросил огрызок в шуршащие заросли. Перед долгим спуском вниз еще раз окинул взглядом диспозицию, стараясь запомнить понадежнее. Хотя, что там запоминать? Степь, болото, камышовое поле с четырьмя 'выползами'. И в центре - будто бы стог сена, наметанный и так, под дождями и ветрами, забытый... 'Стог' лежал неподвижно. Но та неподвижность один сплошной обман. Змеюка нажралась, вот и лежит. Греется и переваривает.
  Капитан вздохнул. Сюда бы пушечку фунтов на шестнадцать, да толковых бомбардиров. Из мушкета не попасть, хоть ты терцию сюда затащи и залпами бей. Но мечтать не вредно, вредно возлежать под деревом и ждать, пока яблоки сами в рот попадают. Но упавшие обычно гнилые. Или червяками понадкусанные. Ну ничего, и не таких бобров любили! Оно ведь что главное? Верно! Хатку разворошить. А дальше само пойдёт.
  Больше всего раздражало солнце, припекающее даже сквозь войлочную шляпу. Сам спуск был долгим, но легким, разве что сапоги на осыпи скользили. Приходилось хвататься за кусты, чтобы не сверзиться к подножью. Зато было время подумать и прикинуть ход предстоящего боя. С таким противником Мирославу сталкиваться не приходилось. Схожий гад попадался, но имелись опытные люди, корабль, много-много пороху с хитрыми запалами... Ну и Гюнтер был. Который один стоит половины Дечинского арсенала. Интересно, рискнул бы капитан охотить злобную тварюку с бандой таких недоделков?
  Внутрь зарослей не полезем - дурных нету. Будем снаружи встречать и пользовать. Сюда, на вершину, в смысле, мы загоним кого-нибудь побесполезнее, но поголосистее. Подумаем, то ли орать он будет, указывая, куда наше бревно поползло, то ли еще как...Точно! Кто из парней в моря ходил? Вроде как Юзек Кашуб зерно из Гданьска возил. Ладно, уточним. Остальных поставим напротив змейских вылазов. Литвин не участвует, с ним и лошадьми надо кого-то оставлять. Как раз по паре человек на каждое направление остается. Ну и он сам с лейтенантом в резерве. Хотя испанец на резерв не согласится. Умный же, взрослый человек, а все туда же! Железом махать любой дурак сможет. А вот головой думать... Ладно, голова у Диего тоже неплохо работает. Не будем зря грязью поливать. А что в бой рвется, так ему положено. Испанец же, а не селёдочная душа какая-нибудь.
  У змеи чешуя должна быть ого-го! Белым оружием утрахаемся. Как знал, когда припас собирал! Гранаток должно хватить. Ну и всё 'огневое' зарядить, не жалея пороху...
  Мирослав погладил пистоль. Улыбнулся. Ну что, сразу и оценим, с кем можно сады соседские обносить.
  ***
  Диего напряженно всматривался в колышущиеся заросли камыша. Рядом переминался с ноги на ногу Красавчик Руперт. Лейтенант предпочел бы в соратники Мирослава или Йозефа. Но командир на пару с Котодралом ушли поджигать болото.
  Красавчик вздохнул. Так громко, что всем было понятно, как Руперту тоскливо и как он завидует иным ловкачам. Главный ловкач Збых лежал в развалинах. Литвин-подранок вместе с парой наёмников остались для охраны лагеря и резерва на случай всяких внезапных неприятностей. Охранников выбирали жребием, и Угальде, вспомнив долгие часы, некогда проведенные за игорным столом, потратил кучу сил на подсказки судьбе, дабы оказаться в таком редкостном боевом деле. Зато как громко возмущался Руперт! И с чего, дьявол тебя задери? Вроде ты не лорд и не сидишь на мешке с шерстью посреди своего гнусного Парламента. Так что изволь хватать увесистый вьюк и тащить его вооон туда! Нет, лошадки останутся здесь. У них копыта. От копыт - грохот и сотрясение земли. От грохота - просыпаются. Ты же не хочешь, мой прыщавый дружок, чтобы невыспавшаяся добыча сама вышла на охоту?
  Нести, впрочем, оказалось не так далеко. Меньше мили. Ребята засомневались, поможет ли такое банальное оружие? Шкифы ведь вокруг с ихним непознаваемым колдовством! Но, потягав тяжеленную суму с гранатами, все решили - непременно поможет. Иначе чего надрывались?
  Угальде попытался уговорить капитана ещё разок развернуть карту - уж очень хотелось любознательному испанцу накрепко запомнить, где доведется им совершить подвиг, достойный самого Сида! Ну и собственных предков в доблести переплюнуть. Драконы-то прадедовские, жрали траву, а змея - татаринов и лошадёв! Звучание на русинском языке двух последних и весьма сложных слов лейтенант специально уточнил у многоопытного командира.
  Но эль команданте лишь хмуро глянул из-под бровей и посоветовал лейтенанту засунуть любопытство туда, откуда изрыгается переваренная жратва.
  ***
  ...Потянуло дымком. Диего посмотрел на вершинку - не прыгает ли там наблюдатель, не размахивает ли тряпкой оговоренного цвета? Но Юзек Кашуб стоял неподвижно.
  Лейтенант перекрестился, прочитал молитву. Дымом тянуло все сильнее. Черные струи поднимались в небо, причудливо закручиваясь, будто сами были змеиного племени. Высохшие стебли трещали всё сильнее.
  - Лейтенант, - жалобно проскулил Руперт, - я сейчас по-быстрому. До ветру! Что-то прижало - мочи нет!
  - Гадь здесь! - рявкнул Диего, чувствуя, как ползет по загривку холодная струйка пота.
  - Я быстро, - закряхтел англичанин, поспешно развязывая шнуровку.
  ***
  ...Минуты ожидания тянулись подсохшим соком гевеи. Угальде едва не прозевал первые взмахи куска белого полотна - сигналя, Юзек для понятности подбежал к левому скату вершины. Не оступился бы морячок, не грянулся башкой о землю...
  Диего устремился к соседнему 'ходу-выползу', дёрнув Руперта для пущего ускорения за ворот жака[1]. Англичанин, свалившийся от неожиданности на четвереньки и стреноженный штанами, руками-ногами перебирал на удивление споро, может и не отстанет...
  Парни ждали на позиции - вроде бы никто не сбежал. Целили стволами в заросли, грели на взмокших от пота ладонях тяжёлые гранат...
  - Тут бы силок впоперёк натянуть, да где такой толщины петлю сыскать, - пробормотал Магнусс и, содрав с головы шляпу, швырнул себе под ноги. То ли примета такая у человека, то ли от страху. Диего предпочел бы первое...
  ***
  ...От камышей пришлось отступить. Пламя пожирало сухую пищу с яростным треском, и жар стал нестерпимым. Юзек-сигнальщик заметался вдоль вершины. Ну, то и понятно: над зарослями сейчас такой дым, что ни черта не разглядишь.
  Затрещало сильнее, взлетело высокое облако искр.
  - Готовьсь! - заорал лейтенант, сбился на кашель. Дым драл горло куда хуже самого паршивейшего табака...
  Защелкали взводимые курки. Зашипели фитили гранат - их специально сделали длинными. Сами собой вспомнились старые строки:
  Вьется знамя на ветру - Испания за нами!
  Дети Сантьяго - терции слава!
  Пикинеры - фланги прикрыть!
  Тот свободен, кто страх свой убил... - прохрипел лейтенант.
  Бойцы не поддержали - слов никто не знал. Каждый своё бубнил сквозь кашель: кто духовный гимн, кто похабную песенку ландскнехтов. Спугнуть змею не боялись - мимо выполза она никак не проскочит. А треск пламени куда страшнее шепота нескольких людишек.
  ***
  ...Гадина выметнулась неожиданно. Стена горящего камыша разлетелась вдрызг, будто картечью по ней жахнуло. Кто-то ойкнул за спиной лейтенанта. Змея замерла - пламя осталось позади и чудовище приходило в себя. Тяжело вздрагивали опалённые чешуйчатые бока. Немигающие глаза выбирали жертву. Ещё миг, и бросится...
  - Бей!
  Гренадеры из Охотников были паршивыми - гранаты легли вразброс. Дымки запалов совершенно потерялись среди дыма пожара. Громыхнуло. Раз, другой! Когда командиры планировали ход боя, то эль команданте опасался, что осколками гранат достанется и метателям. Обошлось. Зато ужасное создание неистово зашипело-заскрипело. От мерзкого звука заложило уши. Не похоже что взрывы причинили тварюге серьезные увечья, но уж разъярили-то точно. Мощное тело, тускло блестя кровью из ободранных боков, собралось в серо-золотистое пружинистое кольцо...
  - Огонь! И гранаты готовь! - зарычал лейтенант, первым вскидывая пистолет.
  Залп встретил бросок адского создания, сбил жуткую атаку. Огромная голова сшибла лишь крайнего наемника - несчастный отлетел шагов на двадцать, покатился по траве и замер с раздавленной грудью. Рассыпавшиеся стрелки дали второй, куда менее слаженный залп. Змея ответила ужасным хрипом, перекрывшим треск огня, бушевавшего совсем рядом, вскинулась. С неимоверной высоты, глянула на испуганно пятившихся человечков. Кто-то из припоздавших наёмников выпалил из пистолета, целясь в глаза опалённой гадины.
  -- Гранаты! - отчаяно завопил Диего, забивая в ствол новый заряд. Сбоку кто-то возился с запалом. Спаси нас Святая Дева, уже не успеть... Чей-то торопливый выстрел - свинец рванул чешую на шее гадины. Скользнуло грациозно и неотвратимо могучее тело, раздался крик стрелка - челюсти перехватили его поперек тела и тщетно несчастный колотил пистолетом по голове твари.
  - Залп! Залп, будь вы прокляты! - кричал лейтенант. Загремели выстрелы, живые кольца змеиного тела свивались в конвульсиях, хвост стегал, вспахивая чёрную землю, сшибая с ног стрелков. Угальде выжидал - вот обдало резким запахом, и лейтенант спустил курок, постаравшись всадить пулю ближе к шее гадины. Вздрогнувшая тварь изогнулась, испанец отшатнулся, бухнулся на задницу. Успел увидеть как Магнусс укорачивает фитиль гранаты. Вот безумец отбросил нож, поджёг огрызок фитиля...
  Диего догадался, что сейчас ему оторвет или отшибёт ноги, и попытался откатиться подальше...
  Громыхнуло почти тут же. Сверху посыпались мелкие камешки, лейтенант осознал, что его сапоги в крови. Слава Деве Марии, в змеиной, а не испанской! Её в человеке куда как меньше...
  Хлопнуло несколько выстрелов подряд. После предыдущей канонады они показались почти неслышными. Змея извивалась совсем рядом - изгибы истерзанного тела обдавали вонью и новыми брызгами крови...
  Угальде подскочил на корточки, просыпая порох, стал заряжать пистолет. Пуля не лезла. Испанец выругался, отбросил пистолет, потянул из-за пояса пехотную шпагу, бесполезную против такой туши...
  Оказалось - напрасно. Разом треснул сдвоенный выстрел: и капитан попал, и Котодрал был точен. Змея, получив три унции свинца в башку, замерла, лишь продолжал дергаться опаленный хвост. Солдаты старались держаться от него подальше - даже безголовые змеи куда как опасны. Угальде, опомнившись, тоже отбежал в сторону и, наконец, перезарядил пистолеты.
  По исполинскому телу прошла последняя дрожь, и чудовище замерло.
  
  ***
  Рядом, шагах в десяти от издохшей твари, уходил к своему протестантскому богу Руперт. Уходил, и всё никак у него не получалось. Многопудовая туша мимоходом сшибла Красавчика, сломав тому хребет.
  Парень, белый как снег, что-то неразборчиво шептал, скреб пальцами по земле. Прочие наемники, позабыв про знатную добычу стояли вокруг, отводя глаза.
  Командиры переглянулись. Англичанин не жилец. Это любому понятно. Мирослав помрачнел, кивнул на дагу...
  ***
  После полудня отряд двинулся в путь. Бодро ступали отдохнувшие кони. Завернутая в наскоро сшитый 'саван', покачивалась меж двух лошадок змеиная голова, кровила материю, роняла тягучие капли на пыльный шлях.
  Позади страшноватого вьюка ехал финн-хаккапелит, понукал нервничающих лошадей, тряс исколотыми пальцами, морщился. Вот же странная штука жизнь. Иногда куда легче угробить тварюку, чем сшить ей пристойное вместилище!
  О Руперте-Красавчике и его двоих собратьях-неудачниках, неглубоко зарытых в сухую землю, Магнусс думал с благодарностью. Сберегли товарищи денежку! Доля-то их на прочих поделится.
  
  [1] Жак - многослойная тканевая короткая куртка, используемая как самостоятельный пехотный доспех. Иногда одевался поверх кольчуги.
  

Глава 4. О вреде горилки и оживленностях

  
  (Курсив)
  Чувствовала, что петля затягивается. Как не вовремя казак-гуляка к девке вернулся! И ведь не было на то возвращение знака, не рвались нити! Чего стоило подождать, да сгубить мерзкого убийцу неспешно, с мукой и пыткой должной?! Поспешила, а ведь истинная месть - она остыть должна, закоченеть покрепче! Поздно сожалеть, бежать пора! Искать будут бабу грязную и нелюдимую. Сколько лет мышью облезлой в халупе над берегом просидела? Помогло? Нет, теперь всё иначе пойдет! И что толку Старую силу без пользы хранить и беречь?
  К селу вернулась через двое суток. Еще три дня выжидала годную к большой ворожбе ночь, слуг выбирала да высматривала добычу подходящую...
  
  ***
  
  ...Тихи украинские ночи, да только случается и иначе.
  С громоподобным скрипом входили в землю лопаты, тулумбасами[1] гремели отбрасываемые комья земли, отхекивались загнанным дыхом сами копальщики, грохотали о рёбра колотившиеся в ужасе сердца. Но хуже прочего было лузганье - те 'лузг' да 'щёлк', словно гвозди в виски вбивала проклятая ведьма. Да когда ж у неё эти семечки гарбузяные[2] кончатся?!
  Ведьма сидела на соседней могиле, вольготно откинувшись на покосившийся крест, лузгала, сплёвывая в траву светлую шелуху, да всё подтыкала под сраку подол. И то правда - промозглая ночь выдалась. Вон, ялынка, которую с могилки вырвали, уже иголками поникнуть успела. Не спасла колючая от нечисти...
  Раньше Хома думал, что в адовом пекле не продохнуть - вроде куховарни пополам с кузней - везде жара, волосья трещат, грешники в котлах пузырятся, Богородицу с апостолами поминают. Оказалось, сыровато в аду. Хотя пот со лба капает, а по спине так мороз и вьется. Углубились по грудь, вот-вот до гроба лопаты дойдут, а всё одно взгляд в спину страшнее. И то дияволово 'лузг-щелк', от коего сердце через горло выпрыгнуть норовит. Ох, ты ж божечки...
  На молитву язык не поворачивался: тут же будто сухое конское яблоко в горло вбивалось и этак претуго, что и не вздохнешь. Ох, вовсе пропал казак...
  Как и почему очутился на кладбище со старой ведьмой и тощим не-пойми-кем, что держался за лопату как за загаженную хворостинку, Хома осознавал с трудом. Не-не, от работы да перепугу, хмель из казацкой головы уходил и что-то этакое брезжило, вспоминательное.
  В Мынкивку явился четвертого дня... Или шестого? Э, вовсе ведьма казака окрутила, оглупила, в днях запутался! Явился, короче сказать, заработок был: ту кобылу осмотрел, рецепт снадобья продал, три чирья сыну старостиному вскрыл. Чирьи были - загляденье! По три алтына каждый вышел. Потом сел Хома в корчме прошенья сочинять и... Дальше туманно вспоминалось.
  Хома Сирок был человеком незаурядным и можно смело говорить, образованным. Пусть из бурсы выперли, до духовного звания не допустив из-за злопыхательских наветов и пропитого казенного жупана, но для сироты превзойти полную грамотность - подвиг немалый. После пинка из Киева жизнь вдоволь поводила младого казака по миру: до самой Остравы с товаром хаживал, пусть и не особо удачно, но живой же. На войне бывал, под Корсунем из мушкету двух крылачей свалил, затем писарстовал младшим сотенным писарчуком, превосходил науки лекарские в учениках у коновала, а когда тот с полюбовницей кошевого атамана убег, и с людским лекарем довелось поработать. До истинного целительства не доучился, но если размозжённую ногу или руку отделить надобно, так то запросто - пан Зельян так и говорил 'на пиле тебе, Хомка, равного не сыскать'. А уж на вскрывании чиряков и вовсе руку набил...
  Как же так получилось, как вышло, что столь даровитый человек в ночной кладбищенской яме стоит и землю роет?! Да еще не смея звука издать? Ну, выпил в корчме, так какой казак в наше суетное время пренебреженье горилке выкажет? То иль больной, иль вовсе недобрый человек. Да и повод был. Заработал, а после опять же свадьба случилась в Мынкивке. Не-не, не свадьба, а вовсе наоборот - похороны. Точно - похороны и весьма достославные! Дивчину в здешнем леске загрызли. Истинные волки или оборотень - то сам Хома и разъяснял в здешней корчме. Слушали, поили. Общество взволновалось - летом этакие злодейства в диковину. Хотя если с философической стороны посмотреть...
  Три дня иль все пять? Горилка в Мынкивке не особо достойная, но варенуху делать умеют. Между кружками Хома о деле не забывал - прошенье или письмо изящным городским слогом - все можем! Здесь грошик, там четвертак... Понятно, для вдохновения и гладкости слога потреблялась и горилка - без нее в корчме сидеть дело сугубо греховное и противоестественное. Той бабе в засаленной кирсетке[3] тоже бумагу писал, о чем толком не помнилось, но что туго дело шло, в башке застряло. Баба какая-то смутная прицепилась, объясняла надобность путано, да еще когда перо очинял, палец ножом как нарочно зачепил, стол и бумагу запятнал...
  Ох, что-то недоброе там вышло. Но ведь то иная баба была. Та вовсе тоща, тиснуть не за что, а эта... Не-не, эта тоже не толста, но вовсе по-иному... Или та самая?
  ...Лопата глухо скребанула по дереву, звук бесстыже разнесся над крестами и бурьяном. Замерли копальщики, и небо безлунное замерло, и чахлый огонек каганца обмер. Теперь Хома даже своего дыханья не слышал - тишь над кладбищем, да и над всей Мынкивкой столь зловещая, что вслушавшись, в исподнее напрудишь.
  Лузг, щелк... - ведьма сплюнула и молвила:
  - Что встали? Живей, раскапывайте, ночь ждать не станет.
  Голос ведьминский, ржавый, словно цепища тюремная, да еще с говором неведомым, будто по голому телу той ржавью карябал. Но как не понять-то?
  Руки сами быстрей заходили, вовсю скребла лопата по доскам, напарник тоже старался, так что задами сталкивались, когда края крышки очищали.
  - Готово, ясновельможна пани, - дрожащим голосом сообщил нескладный и лохматый товарищ по несчастью.
  - Ну так вскрывайте, - приказала хозяйка.
  Хлопцы повинуясь, завозились в тесноте над гробом. Ослушаться и мысли не случилось - вело, вело адское заклятье, да чтоб ему... Хома и сам рад был, что осмыслить да ужаснуться некогда - работай, казак, не всё пропало, раз дышишь...
  Было несподручно, пришлось весь гроб поддевать, да 'на попа' ставить. Напарник согнулся, Хома, кряхтя, влез ему на закорки, изловчившись, поддел лопатой крышку. Визжали, неохотно вылезая гвозди, шевельнулась крышка. Отодрали, заслоняясь ею же как щитом, попятились в дальний конец могилы...
  Смотрела из гроба юная дивчина. Жутко смотрела, пристально, из-под ресниц длинных. Да кто ж ей так глаза закрывал?! Щелки остались, красавица как живая. Только мертвая: на лице белом пятна трупные, вокруг глаз густая тень, в цвет сырой земли.
  - Не стухла красуня наша? - стояла у края могилы ведьма, всё небо заслоняя, смотрела, прицениваясь. - Хорошо, забот меньше. Поднимайте.
  Копатели лишь крепче вжались спинами в сырую землю. Шевельнуться, двинуться к гробу было выше человечьих сил.
  Лузг-щелк, шелуха упала на кудрявую башку напарника.
  - Оглохли, слуги верные?
  - Так всю доставать, пани-хозяйка? - пролепетал худосочный хлопец, дрожащей дланью смахивая с кудрей шелуху.
  - Свежевать по ямам умеешь? - усмехнулась ведьма. - Доставайте красавицу. Целиком.
  Хома пытался застонать, да не вышло - не шел звук из казацкой глотки. Эх, тут и дышишь по изволенью. Доставать, значит? Была ведь надежда, что чертовой бабе нужен палец покойницы, прядь волос иль еще что-то мелкое для тайных колдовских нужд. Но ведь не зря тачку катили. Сам же брал, как приказала. Ой, да шо ж будет-то?!
  Было дурно, и Хома знал, что от нынешней ночи не оправится. Неможно казаку бояться, но тут не в сердце или башке ужас сидел, а в самой что ни на есть селезенке. Мозг, образованный да ухватистый, вообще что-то затих да отмер.
  Вынули. Неловко оттаптывая друг другу ноги, подняли покойницу из могилы - мертвячка норовила обратно сползти, точно непременно в могилу вернуться возжелала. Непристойно заголялись ножки, густо покрытые длинными почерневшими царапинами. Ведьма наступила покойнице на ворот сорочки, не дала в могилу нырнуть, подождала, пока могильщики наверх вылезут.
  - На тачку кралю клади.
  Гробокопатели пытались пристроить страшный груз - мертвячка была легкой, но уж очень неподатливой. Определенно не хотела кладбище покидать. Усаживая, Хома случайно надавил на живот покойницы - рука чуть ли не по локоть провалилась.
  - Что творишь, бесстыдник? - насмешливо спросила ведьма. - И вовсе нашу красуню запортишь.
  Могильщики торопливо забрасывали землей опустевшую могилу. Шуршали комья, за спиной раздавалось размеренное 'лузг - щёлк'. Ежась, Хома испытал краткий прилив облегчения, словно враз чарку наилучшей горилки выцедил - пощадила хозяйка, могла бы приказать и самим закопаться. И выполнили бы, куда тут денешься. Саморучно земельку бы заваливали. Видать, нужны пока что слуги чертовой бабе...
  Ведьма небрежно утаптывала рыхлую землю своими мужскими сапожищами.
  - Чего вылупились? Вперед, да рысцой!
  Ушлый дылда подхватил лопаты. Хома глянул на сотоварища недобро - так бы и выдать в ухо за хитрожопость. Ну да делать нечего - пришлось взяться за тачку. Поднатужился, сдвинул. Деревянное колесо покатило по тропке, мертвячка вздрагивала, ноги в белых матерчатых тапках косолапо растопырились.
  Тропка меж могил вывела к жердям-воротам, но едва напарник за них взялся как донесся дребезжащий вздох-звон колокола. Часовенка стояла не так далеко, а словно за сотню верст отсюда, колокол свой одинокий звон испустил. Вот тут и ведьма вздрогнула. Стояли, замерев и боясь шелохнуться. Видать, дрожали руки казака - мертвячка в своем экипаже шевельнулась, запрокинула голову, словно желала оглянуться да попрощаться с кладбищем, так и не ставшим ей надежным пристанищем до самисенького Страшного Суда.
  - Пустое, ветер балует, - молвила ведьма, доставая новую жменю семечек. - Трогай, козаче...
  ...Скрипело колесо тачки, кивала мертвая дивчина знакомым хатам. Тянулась улица пустая и вымершая - ни огонька, ни шороха, ни бреха собачьего. Ох, будто вымерло село. А ведь какая варенуха здесь водилась. Взвар медовый, а не варенуха! Сейчас бы хоть глоточек спасительный...
  - Сворачивай, - приказала адская хозяйка.
  Вкатили во двор корчмы - и тут темень, тишина.
  - Побойчей, варвары. Запоет петух, уж будет вам веселье...
  Хома с кудрявым подельщиком вынули из тачки недобрый груз, поднялись на ступеньки - ведьма придержала дверь.
  - На стол кладите.
  Мертвячка легла на длинный стол, пропахший недопитыми и недоеденными сомнительными здешними яствами. Кудрявый носильщик расправил белый подол покойницы.
  - Так задирать надобно, - усмехнулась ведьма, ставя в изголовье свечу - при желтом свете покойница стала еще страшнее. - Иль забыл как с грешными девами любовные дела крутить?
  - Пани хозяйка, тут пусть вашей темности будет как угодно, но не по моей привычке то дело. Не умею я такого, - взмолился кудряш.
  - Ты не умеешь, - он умеет, - кивнула на Хому зловещая баба, - а ты и на подхвате сгодишься.
  Онемевший казак почуял, как подгибаются ноги. Да о чем она?!
  - Ниток вощеных найдите, да иглу шорную, - приказала ведьма. - Да гляньте хорошенько - может, подточить иглу надобно. А я пока подруженьку красавице приведу.
  Разбрелись хлопцы по корчме - огонь в очаге едва тлел, от свечи больше тени по стенам скакали, чем свету было. И где те поганые иглы искать?
  Хома шарахнулся от большой тени, согнувшейся за столом у бочонков - то был хозяин корчмы. Добрый человек, хотя и глуп как пробка. Не-не, не мертв - дышит. Сна на всё село ведьма нагнала, ох, и крепкого сна!
  Ведьма ушла в гостевые комнаты. Куда и зачем, Хоме думать было недосуг. Видимо, дьявольское заклятье малость ослабло - в душе вспугнутым зайцем заскакал опомнившийся ужас, заодно и здравые мысли в казацкой голове мелькнули. На цыпочках подскочил к сотоварищу по несчастью - тот сидел на карачках перед хозяйским столом, ощупью шарил среди хлама.
  - Ты шо, сдурел?! - сущим змеем зашипел Хома.
  - Да где те нитки...
  - Бечь нужно! Разом!
  - Куда бечь? Куда? - шепотом заблажил кудряш. - Уж попались так попались. С головой и хвостом попались! Ты хоть знаешь, кто нас поймал, дурная твоя голова?
  - Да мне... - Хома на всякий случай воздержался от ответной брани - вдруг чертова баба до неё особо чутка? - Бечь нужно, говорю!
  - Так не убежим, - лопотал кудрявый трусун.
  Хома примерился было выдать хорошей плюхи с правого кулака, но принюхавшись передумал. Вот же бутыль, рядышком. Благоухает.
  Тихо шпокнула догадливая затычка, горилка прохладная сама пошла в горло. О, то дело!
  Казак перевел дух, ухватил за волосья сотоварища, сунул горло бутыли куда-то наугад. Попал. Кудряш хоть и был трус трусом, но не дураком - присосался, что тот телок.
  - Тебя как звать, хлопец? - прошептал Хомы, выдирая из хватких губ порядком полегчавшую бутыль.
  - Анчес. Кобель-Еро Анчес, - представился кудрявый и рыгнул.
  - Да уж вижу что не сучка, - прошептал Хома, озираясь. - Что за прозвище чудное? С ляхов иль кацапов родом?
  - Ты казак вообще дурной или как? Говорю же: Мигель Хосе Анчес ка-баль-еро. Звание такое благородное. Вроде дворянского или панского. Гишпанец я. Из Кастилии свой древний род виду.
  - Добро. Гишпанец так гишпанец, - поспешно согласился Хома, видя, что имеет дело с завзятым брехуном. - Только не каркай - не нужно нам в костилью. Наоборот бы, в живых пока остаться, а?
  - Верно говоришь, - прошептал Анчес, с тревогой поглядывая в сторону жилых комнат корчмы. - Да только вернется сейчас Она...
  - Так шо ее дожидаться? Вон дверь-то. Во двор, а там ходу как наддадим.
  - Не убежим. Ты хоть знаешь кто Она?
  - Чертова баба, из ада повылезшая. Да только всё одно - баба. Не догонит, в юбках запутается.
  - Э, казак, что такой бабе юбки... - потеряно махнул рукой кабальеро.
  - Веровать надо, - Сирок хотел было перекреститься да персты изменили привычные движенья, с маху крепко угодив хозяину в ухо, а потом значительно ниже пупа - казак охнул, но лишь еще больше разозлился. - Да не бывать такому, чтоб чертова-пречертова баба над смелым человеком верх взяла!
  - Была она чертовой, так что бы беспокоиться... - пролепетал Анчес.
  - Слаб в кишке ты, гишпанец, ну так дожидайся своей чертовки, - Хома решительно покрался к двери. Ноги хозяину не изменяли, ступали по земляному полу с должной казацкой стойкостью. Робкий Анчес топтался на месте, шёпотом бормоча, потом в отчаянии ухватив самого себя за пышные кудри.
  Хома осторожно толкнул дверь - завизжала мерзавка как порося голодное. Эх, плюнуть на петли надо было! Но вот она ночь, вот двор темный...
  Тут подлетел к порогу решившийся Анчес, беглецы, пихаясь, вывалились на невысокое крыльцо, а дальше дунули в разные стороны, только пятки засверкали...
  ...Несся Хома летней душистой темнотой, соколом перемахивал через плетни, прикрывал локтями морду от садовых веток, за спиной колотились о землю сшибаемые наливные яблоки, хлестал по плечам вишенник - да где там удержать казака! Садами да огородами уходил опытный Хома Сирок, шарахаясь прочь от беленых хат коварно затаившейся Мынкивки. Осталась в корчме торба с чернильницей, да иными писарскими принадлежностями, остались запасные добрые сапоги - там только подметки поменять и требовалось. Да пропади оно все пропадом! Наживет казак добро, лишь бы жизнь, да душу уберечь...
  ...Хома проломился сквозь испуганный строй мальв, аистом запрыгал по грядкам - плети цепляли за ноги - все подряд засадили дурные мынкивцы новомодными чертовыми гарбузами, что как ужи сапоги оплетают. А те ухищренья до чего доводят - приманивают богомерзкие растения с семками клятыми всяческих чертовых баб да бродячих гишпанцев...
  Попробовал Хома молитву вознести, дабы быстрей из заклятых огородов вырваться, но в горле все одно тот жуткий колкий ком мешал. Эй, на ноги, казаче, надейся, на ноги! Богородица Дева, что завсегда казаков выручает, и без молитвы сообразит, что не хочется Хоме сала за шиворот, отведет беду!
  Поднажал казак, несли верные ноги во весь дух, мелькали хаты и плетни, промелькнул колодец с 'журавлем', в темное небо свою длинную жердь задравшим. Ужаснулся казак - ох, знакомый колодезь! Так как же так?! Неужто такого кругаля дал?! А ноги несли все быстрей - пулей пронесся Хома через двор, взлетел на ступеньки корчмы, едва не вышиб дверь, во тьме споткнулся обо что-то живое, да и грянулся о пол, лавки опрокидывая. Встретилась околдованная голова мученика с мощным подстольем, посыпались округ искры яркие...
  ***
  Пришел в себя казак почти тотчас - на голову полилось прохладное, освежило. Хома потрогал лоб - цел, лизнул ладонь - горилка. В голове еще звенело, огонек свечи плыл над столом. Над казаком стоял, скособочившись и держась за ребра, кабальеро Анчес и вытряхивал на голову сотоварища последние капли из опустошенной бутыли. Перевел на глупое дело горилку дурной гишпанец. Хома и сам бы очухался!
  Горилка по глупости вылитая, тут же забылась, потому как за столом стояла ведьма, да и не одна.
  - Проветрились, слуги верные? - спросила ехидная баба.
  - Так мы до ветру ходили, - отдуваясь, и пытаясь выпрямиться, выговорил Анчес.
  - Полегчало и ладно, - ведьма не отпускала руку стоящей рядом девушки. - За дело беритесь, соколы ясные. И без дури, накажу сурово.
  Хома, сжимая руками гудящий череп, пытался вспомнить: что за дивчина рядом с ведьмой? Не мертвячка ожившая, это ясно. Мертвячка волосом черна, да и вообще вон она на столе преспокойно лежит. А вторая девица волосом побелесее и вроде как живая, хотя спит стоя. Верное дело, живая - под сорочкой грудь вздымается. С этого краю ничего себе девица, а на личико не задалась. О, да то ж проезжая ляшка, что давеча с отцом в корчме остановилась! Вроде с самой Варшавы путь держали...
  - Кладите рядом, - приказала ведьма.
  - Пусть хозяйка не гневается, но зашибленный я, - пожаловался Анчес. - Вовсе руку поднять не могу, стоптал меня этот дурень.
  - Меньше бегать нужно, - прошипела баба. - Болтовне срок вышел, ночь кончается. Ну-ка...
  Словно стряхнула колдунья со скрюченных пальцев что-то вроде сопли невидимой - и скрутило Хому так, что остатки мыслей окончательно повылетели. Дышать стало нечем, удушье сердце стиснуло...
  Заметались слуги ведьминские - ни слова, ни полслова в зале корчмы не звучало, лишь шорох движений да скрип мебелей корявых...
  Что и как творил, Хома почти и не помнил. Такое сильное колдовство ведьма наслала, что считай и имя свое забыл. Не-не, держал себя казак, берег ту кроху сознанья, что человеком оставляла служку послушного-ведьминского. Что помнилось, что не помнилось... - но ужас от того что собственные руки творили почти все заслонил...
  Точно помнил футляр: узкий из темного растрескавшегося дерева, сразу видно - древняя древность. Ножичек в том футляре хранился: ждал на сожранной молью оксамитовой подстилке, тяжеленький, очень удобно в руку ложащийся... Можно и ланцетом тот ножичек именовать, да только не доводилось Хоме видеть ланцетов в золото оправленных, да еще с лезвием каменным. Острейшим оказался кремешок-лепесток, не отнять. Острей и быть не может. Любое черное дело той каменной остротой с превеликой легкостью вытворялось.
  Было ли то дело сугубо темным? Это ведь как сказать: ежели взять мертвую дивчину и живую, да сотворить из них двух полуживых - то превращенье куда зачтется? Не-не, понятно что людское общество зараз тебя на палю дупой взгромоздит или в костер сунет. Но ведь есть же и высший Суд, что истинно справедлив? Разве виноват казак, что ведьма обманула, под грех подвела?
  Успокаивал себя казак, но знал - прощенья не будет. Хотя по правде говоря, Хома не резал, а больше зашивал. Дело знакомое, мешало, что почти на ощупь иглой орудовал - черные свечи, Хозяйкой расставленные, света почти не давали. Но приловчился казак, стежки ровно клал, узелки ловко затягивал. Работал без устали, ибо до первых петухов успеть нужно, иначе...
  ...Лежали на столе два тела, ростом схожие, а затем и обликом на время почти сравнявшиеся. Сдирала небрежными пластами ведьма кожу с несчастных: когда с плотью, когда потоньше поддевала. Приметывал Хома теплые шматки к холодному телу, иной раз второпях и вовсе неловко выходило, так что приходилось отпарывать, да по новой заплату класть. Кровь, понятно, мешала. Вставший за подручного Анчес тряпицей стирал с тел красное, поливал-обмывал горилкой. В нос шибало, глаза слезились, Хома пот со лба смахивал, да ниже сгибался. С животом больше всего возни вышло: у чернявки кладбищенской чрева, считай и не было - выжрал кто-то, а туда большой лоскут как ни приладь - то морщинами идет, то пуп на бок сползает. Зато с ногами почти не мучились: только три отгрызенных пальца на левой ступне и надставить пришлось. Лицом мертвой куклы ведьма сама занималась. Оно и понятно - дело тонкое - не сдирать лик нужно, а лишь шкуру подтянуть, губы взбить, и следить, чтобы прорех у смененных ушей не осталось. То тело, что живым считалось, к тому времени уже дергаться перестало - лишь ребра дыханием вздымались, обильно кровью сочась, да глаза, широко распахнувшиеся в потолок пристально смотрели. Ведьма всё трудились над кладбищенской дивчиной - в услуженье пойдет, сплоховать нельзя. Возни с волосами было много - Хома и понять не пытался: зачем пучками светлые в черные рассаживать?
  Очаг почти погас - Анчес уже трижды поленья подбрасывал. Похрапывал хозяин корчмы, за окном вот-вот засветлеть было должно. Хома, вдевал остаток ниток, слушал и не слышал шепот ведьминских заклинаний. Губами жуткая мясничиха не шевелила - но витал вокруг стола шепот холодящий, все плотнее в вихрь закручивался.
  Ухо пришлось сдвигать, Хома нитки разрезал, перешил по новой. От усталости уже и не видел ничего. Ведьма, повыше закатав рукава свитки, возилась с дивчиной, что еще живой числилась. Осторожно вытащила руку из взрезанной плоти - на ладони голубенький свет мерцал. Хома удивился: до чего ж девичья душа на пушистый одуванчик похожа? Дунь - взлетит к потолку, да рассеется искорками мимолетными.
  Вкладывать в мертвое тело душу оказалось еще легче, чем у живого ту душу забирать. Пузырилась, ожив и всасываясь между швами запекшаяся было кровь, извивались двухцветные пряди, бледно-пепельный носик стал розоветь. И распахнула глазища дивчина, и обвела корчму взглядом, и столько ненависти в том взгляде было, что отшатнулись ведьмовы слуги к стене, уцепились друг за дружку. Покатились по щекам полуживой-полумертвой красавицы две слезы: одна кровавая, другая прозрачная, словно из чистейшей криницы истекшая.
  Спрашивала что-то ведьма у воскрешенной дивчины, только та молчала, лишь смотрела сквозь непомерно густые ресницы, в той самой манере, что еще на кладбище упрямой покойнице была свойственна. Ведьма с досадой покачала головой - не всё в работе удалось. Ну, уж вышло как вышло. Кивнула слугам - Хома и Анчес, утирая рожи от пота и слез, кинулись порядок наводить. Расставили лавки, пустые бутыли попрятали. Ведьма подвела к порогу бездушную паненку, в которой от паненки мало что осталось, распахнула дверь и усмехнулась:
  - Иди, милая, свободна ты теперь.
  Исчезла в темноте пятнистая от снятой и неснятой кожи несчастная. Анчес бросился затирать кровавые отпечатки на пороге.
  Хома сливал на руки хозяйке, та утерлась длинным куском небеленного полотна, сказала хмуро:
  - Дурно вышло. Что ж не говорит наша красавица? Скромна чересчур. Отец-шляхтич, хоть и тупой, а разглядит чары.
  Тут изможденный Хома вообще ничего уж не понимал. Ясно, что ляху дочь подменили. Но как можно не распознать подмену? Тут и лик иной, и чернява наполовину, а уж шрамов и швов... Швы, правда, рассасывались на глазах - уже вовсе не стяжки кривые, кое-как лоскутья плоти скрепляющие, а прожилочки голубоватые на господской холеной коже. Но ведь стала паненка прельстительнее на личико в дюжину, а то и в две дюжины раз! Как тут не спохватиться?
  Впрочем, что за дело живому казаку до той мертвецкой красоты? Не-не, и даром не надо той пригожести. Уйти бы! Может, отпустит ведьма? На что ей теперь криворукий швец?..
  Хозяйка глянула мимоходом:
  - Отпущу, казак. Вот до города проводишь, сполна отслужишь, вот тогда расписку в огонь и кинем. А пока надлежит нам времени не терять, да покинуть приют гостеприимный. Как думаешь, хватятся подмены?
  - Всяко может быть, - выдавил Хома.
  Ведьма улыбнулась, показав крупные, острые как у бобрихи зубы.
  - Верно присоветовал. Чтобы красавицу нашу не тронули, пусть иного человека разыщут вовремя. Ну-ка, буди хозяина.
  Не смея ослушаться, Хома подошел к похрапывающему хозяину, тронул толстяка за плечо. Пришлось порядком потрясти - не желал корчмарь просыпаться. Но вот вскинул плешивую голову, потер бычью шею, да встал с готовностью. Словно и не видя, прошел мимо сидящей на столе голой полумертвячки, вышел на крыльцо. Встал, задрав голову к беззвездному небу, зевнул звучно. Пошел за хату...
  - Пойдем и мы глянем, - приказала ведьма. - Если что, веревку подашь нужную, поможешь страдальцу. Этакий боров, вдруг сам не управится.
  Хома обреченно потащился за чертовой бабой.
  Помогать не пришлось. Когда вошли в конюшню, хозяин корчмы уже перекинул вожжи через балку и ладил петлю. Лошади в стойлах волновались, гнедой мерин испуганно ударил копытом в стену. Корчмарь накинул на себя петлю, озабоченно покрутил шеей и полез на жерди - те заскрипели, но выдержали. Потом вздрогнула вся конюшня, посыпалась с потолка пыль, шарахнулись лошади... Раскачивалось повисшее в петле дородное тело, дергало ногами, почти доставая сапогом до земли. Ну, с ладонь-то и не хватило.
  - А лошади у варшавского шляхтича и вправду недурные, - заметила ведьма, глядя на вздрагивающих лошадей...
  Доделали уборку, стол вымыли. Полумертвая панночка вернулась в свою комнату. Сонно закукарекал во дворе петух. Будто спохватившись, кочеты зашлись по всей Мынкивке. Как-то вдруг щедро запахло навозом, мальвами и ночной росой. Ведьма поморщилась:
  - Спать идите. И помните, что мне смирные да хлопотливые слуги нужны. Баловать приметесь, так из двух лукавых одного смирного слеплю. Ступайте, ступайте...
  Прислужники повалились на сено - в сеновал уже пробивался утренний сумрак. Анчес притащил свое имущество: кожаную торбу и узкую прямую саблю в некогда богатых ножнах с серебряными завитушками.
  - Это что у тебя? - вяло удивился Хома.
  - Шпага. Фамильная. От прадеда, - объяснил гишпанец.
  - Тоже кабальером был? - пробормотал казак, пытаясь ногтем отколупать кровавые блямбы со штанов, радуясь, что давнехонько пропиты шелковые шаровары, что широки будто самисеньке Чорное море, и не они запачканы, а то вовсе обида взяла бы, - э, да тут вся нога до сапога замарана.
  - Королем сей титул дарован. Не веришь, что ли? - кошачьи усики Анчеса буйно встопорщились.
  - Верю, чего не верить. И что с нами теперь будет, пан благородный гишпанец?
  - Может, и вправду на волю отпустит? - жалобно проскулил кобельер.
  Это уж конечно, она непременно отпустит! После догонит, и еще разок отпустит. Эх, к чему о несбыточном болтать? Лучше задремать на часок - все силы выжала чертова колдунья. А ведь утро уже...
  Утро и вправду быстро наступило. Поднялся у корчмы дикий крик, набежало селян во двор, вдесятером удавленника из петли вынимали. С чего он?! Как?! Зачем?! Добрый ведь человек был, набожный! Ох, беда-беда...
  В большой спешке съезжали заночевавшие в корчме гости, шум, гам, плач и суета...
  ...Карета ждала у рощи за околицей. Сидел неподвижно седоусый онемевший шляхтич, замерла на потертых подушках его подмененная дочь, улыбалась из распахнутой дверцы ведьма - уже в господском платье и шляпе замысловатой:
  - Что ж вы, слуги мои верные, ждать заставляете?
  Удушье накатило такое, что Хома корчился в пыли, норовил в отчаянии стукнуться головой об окованное колесо кареты. Рядом издыхал, лягался дырявыми сапогами, несчастный гишпанец. Ослабила хватку ведьма, кое-как взобрался к кучеру на облучок Хома, устроился на запятках Анчес...
  - Трогай! - приказала ведьма.
  Кучер, так и не повернувший головы на все предсмертные хрипы и прочи дерганья, взмахнул вожжами. Мягко застучали колеса по дорожной пыли. Хома утер лицо, сплюнул под копыта - эх, добрые кони. Прощай, проклятая Мынкивка! Век бы тебя не видать. Вот только с собой увез казак свое проклятье, да и хозяйку заполучил, хуже которой не бывает! Сам-то кто теперь? Прислужник чертов, который похуже самого черта считается. Но дышать-то каждой твари хочется...
  
  
  [1] Большой казацкий барабан
  [2] Гарбуз (укр.) - тыква
  [3] Кирсетка - род женской безрукавки.
  

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"