|
|
||
МЕЛЬНИЦА
Глаза слипаются. Я встряхиваю головой и ударяюсь затылком о книжную полку, под которой сижу. Искры будят. Буквы перестают, наконец, кружиться на листе. Они обретают четкость и выстраиваются словами по линейке типографской строчки. Я переворачиваю страницу, заканчивая предпоследнюю главу.
Уже три часа ночи, но даже ночью жарко. Единственно уцелевшая толстая часовая стрелка, все время округляющая вечность, проходит середину циферблата старинных часов. Солнце, огибая землю, тоже начинает на востоке новый круг.
Пробегая глазами стройный абзац, я замечаю, что в доме напротив загорается окно. Я перевожу взгляд и вижу, как чинно работающий среди глухой ночи старый вентилятор, стоящий на чужом подоконнике, надувает слипшиеся во сне кружевные занавески, а сквозь них уже видятся остывший чайник на старой плите, капающий в раковину на тарелки дряхлый медный кран и меланхолично бредущий по кругу от холодильника к столу обнаженный торс сонного мужчины. Но вот проходит минута, он закрывает холодильник и выключает рукой верхний свет, вновь пробуя уснуть.
Я вновь пробую читать. Но эта вспышка чужой жизни уводит меня от текста и я с удовольствием задумываюсь о своем. Мне приходят на ум так же мимолетно загорающиеся в ночи светлячки. Я вспоминаю как кто-то сравнивал их с человеческой судьбой, на миг возникающей в этом мраке небытия. И вот я уже вновь размышляю -- это моя любимая мысль! -- о том, что в эту самую жаркую ночь, пока я читаю, умирают сотни людей по всему миру. Особенно в Китае -- почему-то, когда в голове вертятся слова люди и население, мне всегда вспоминается Китай. И вот, быть может, сейчас умирает автор, а я сижу и читаю его книгу.
Мне видится морщинистый карикатурный старичок с длинной белой бородой, почему-то в такой же длинной серой рубахе, обязательно опоясанной вокруг тесемкой. Он весь в подушках, а по темным углам молча сидят безликие родственники. И мне кажется, будто он -- этим извечным театральным жестом! -- тянется костлявой рукой куда-то с кровати вдаль, в зал: то ли к зрителю, то ли к богу, то ли за стаканом воды на тарелке. ...И, конечно же, он не дотягивается: как говорят, испускает последний дух и его рука безжизненно падает на белоснежную простынь.
Я с удивлением обнаруживаю, что глазами добрался уже до конца страницы, так ничего и не прочитав. Я возвращаюсь в начало и пытаюсь сосредоточится на тексте. Но уже после нескольких предложений глаза вновь намагничиваются.
Буквы меркнут, их серая масса клонит в сон. И мне кажется, будто с листа отклеиваются некоторые из них, переносятся в ромашковое поле и, превращаясь в синие вагончики, водят хороводы, а потом чудные слова суммарность и диспозиция паровозами мчатся навстречу друг другу, но страшного столкновения не слышно -- и мне это кажется естественным, потому что колеса и рельсы бумажные, а шпалы собраны из книг, так удачно подобранных друг к другу, и вот паровозы распадаются, и затем вагоны слов взлетают и кружатся в воздухе, они смешиваются, и из них получается смерть и почему-то доспехи, но это тоже не вызывает удивления, а поле тает и исчезает, и вот я уже вновь смотрю на старичка-рыцаря с белой бородой, закованного в блестящие медные латы, а он меж тем приподнимается и куда-то тянется рукой, и я вдруг ясно понимаю, кто он. И я слежу за его рукой и вижу там, в окне, потухающий во мраке жаркий закат и сотни чинно вращающихся мельниц. И я вижу перед собою костлявую бледную руку и тоже ясно понимаю, что это моя рука -- ведь это просто моя рука! -- и что это я лежу в подушках, и это кажется мне обычным и само собою разумеющимся, и я осматриваю комнату и вижу, как по углам, в потемках, за кружевными занавесками тараканами расселись усатые родственники, и их глаза призрачно искрятся; но я уже смотрю только в распахнутое окно, а там черные силуэты мельниц на темно-синем ночном небе, и я замечаю, что в одной из них загорается окно, и вижу в нем читающего что-то человека, и вновь я тянусь рукой, но он вдруг переворачивает лист и поднимает взгляд, и встряхивает руку, но моя рука вдруг слабеет и со стуком падает.
А боль я чувствую почему-то в затылке. Я уже вижу буквы и вновь могу дотронутся до злополучной книжной полки. Я улыбаюсь, ведь я еще молод и впереди почти целая жизнь, не считая этой ночи. И борода у меня еле растет, а сам я не такой уж еще и костлявый. Это не сейчас. Это только будет.
И это меня будит. Я чешу затылок, переворачиваю страницу, разминаю слегка затекшую руку и, взглянув на вентилятор в раскрытом окне, начинаю последнюю главу.
|