Выработался своеобразный условный рефлекс. Ну, а как ему не выработаться. Ведь эта ситуация держалась свыше полутора лет. Кажется, узел просто было разрубить - дать в камеру "судно" или хотя бы "утку". Но ситуация, видимо, кому-то понравилась. Я не думаю, чтобы и это было предусмотрено установкой особого замка на моей камере. Полагаю, что в той установке было заложено лишь рациональное, с точки зрения тюремщика, зерно: усиление охраны, исключение возможности общения с персоналом отделения и больницы. Но получился побочный эффект. И понравилось: "Ага, пусть генерал походит в мокрых штанах" - еще одно мучение, еще одно унижение. И так многие месяцы. Жена предлагает свою "утку": "Нет, что Вы! Неужели Вы думаете, что больница так бедна? Сами купим и дадим. Не волнуйтесь". И не покупают, и не дают свыше полутора лет.
Стрессового состояния не избегают даже те из политических, кто твердо знает, что данная комиссия пустышка. Как ни короток срок, но для беседы с политическими находят время, за счет создания непрерывно движущейся линии уголовников. С теми даже поздороваться не успевают (а в диагнозе не ошибаются. Вот же специалисты!). А с политическими беседуют. С молодыми и не имеющими еще имени грубо-хамски, оскорбительно, а с такими, как я, "на высоком идейном уровне". Например, такой вопрос (мне):
- Зачем Вам эти татары понадобились? Вы что, татарин? Или у Вас родственники среди них?
- А зачем Вам чилийцы? - вопросом на вопрос бью я. Очень быстрый ответ, не успел я закончить, и уже прозвучало:
- Мне? Ни к чему! - ответил четко, уверенно, по сразу же осекся и забормотал:
- Ну, конечно, правительство... Мы как патриоты должны поддерживать правительство...
- А я привык сам за себя думать и решать. И даже правительству иногда подсказывать...
За это в мою историю болезни влетает запись: "Ставит себя выше правительства".
А вот вопрос во время другой комиссии:
- Ну, на что Вы рассчитывали? Чего хотели добиться? Ведь Вы и подобные Вам - одиночки. Ну, пересажали вас. Какая кому от этого польза?
- На этот вопрос Ленин уже ответил. Он сказал, что когда мы услышим, что вот Чернышевский погубил себя, испортил жизнь семье, попал в Сибирь и ничего не добился, если мы не будем знать, кто это сказал, - продолжает Ленин, - то мы предположим, что это либо тьма беспросветная, либо подлость безмерная. Ничего не пропадает, если даже сегодня нет зримых результатов.
За этот ответ тоже получил запись в истории болезни: "Сравнивает себя с Чернышевским".
Но вот комиссия прошла. И на этот раз благоприятно для Вас. Ильинский получил соответствующие указания и выписал Вас. Не торопитесь радоваться. Если после этого о Вас пойдет неблагоприятная сводка или другой сигнал, Вас еще могут перехватить. Суд! Не забывайте про суд! Он может принять такое мудрое решение: "Срок лечения не соответствует тяжести совершенного преступления". Это не выдумка. Такие случаи - не редкость. Меня самого суд не выпустил из спецпсихбольницы после январской (1973 года) медицинской комиссии, признавшей меня "излечившимся".В обшем еще удар, с размаху, по нервам. Пусть извивается от боли пострадавший. Суду до этого дела нет.
Величайшее бедствие не только для нашей страны, а для всего человечества, если не удастся схватить за руку преступников-психиатров, остановить их преступную руку и поставить перед судом народов. Надо осознать опасность, нависшую над землей.
Для меня лично ужасы психиатричек теперь только в воспоминаниях. 19 сентября 1973 года меня в сопровождении приехавшей за мною жены и прапорщика из поднадзорной больницы, отправили в 5-ую московскую городскую психиатрическую больницу. С обычным советским лицемерием сообщили, что "случайно" ключ от сейфа оказался увезенным лейтенантом, уехавшим в отпуск, и поэтому они не могут отправить со мной мои тюремные (Ташкентские) записки. Но "случайность", прямо-таки по Марксу, обернулась закономерностью, и после многочисленных лживых ответов на мои запросы, эти записки были сожжены "ввиду длительного невостребования". Потом я безрезультатно судился с больницей, но сейчас в момент отъезда из этого Богом забытого учреждения я об этом не думал; наслаждался относительной свободой. Поэтому мы с женой решили не расстраиваться никакими мелочами. Прошли мимо того, что прапорщик "забыл" вручить жене путевые деньги на меня и на нее, а также 20 рублей, снятых с моего лицевого счета (остаток денег, присылавшихся мне из дома).Старались не обращать внимание и на то, что в поезде он перешел целиком на иждивение жены.
Сильное угнетающее воздействие произвело "раскаяние" Якира. КГБ знает, что делать. Когда была телепередача пресс-конференции Якира и Красина, меня вывели "на телевизор". Я понимал, что это спектакль, и сжал сердце в кулак. Но когда на вопрос П. Якиру, что он может сказать о психическом состоянии Григоренко, был получен ответ: "Я, как не специалист, не мог правильно судить о его психическом состоянии, поэтому все мои утверждения о полной его нормальности объективно являются клеветническими" - я еле удержался от крика боли. В какую же бездну падения надо сбросить человека, чтобы он об отце своем не мог сказать - нормальный он человек или сумасшедший. А к Петру Якиру я относился именно как к сыну. К любимому сыну. И он ко мне относился по сыновьи. Последние полгода перед моим арестом редкий день проходил, чтобы мы не виделись. О его сыновьем отношении свидетельствует и отношение к моей семье после моего ареста.
И вот теперь он заявляет, что "не знает" нормальный я или сумасшедший. Было от чего взвыть. Думаю, что даже в "раскаянии" у человека должна быть черта, которую перешагивать нельзя. Петр ее перешагнул. И перешагнул без действительной необходимости. Того, что он наговорил, было достаточно и без ответа на этот вопрос. И он мог отказаться отвечать на него. Если б он это сделал, ему бы сей вопрос не задали. КГБ, когда это ему опасно, на рожон не лезет.
И, наконец, несравненно лучше питание. Здесь и готовят лучше и продуктов больше, и они калорийнее. В Черняховске в день на больного полагалось 42 копейки, здесь 5 рублей - в 12 раз больше. ==5я больница -с.Троицкое, ст.Столбы. ==
Но как бы ни улучшилось положение, я по-прежнему находился в заключении. В известном смысле даже в худшем. Теперь гражданская больница держит, признавая тебя больным. КГБ теперь может сказать - "он же не у нас, а в системе Минздрава, и они его тоже считают больным". Фактически же для политических ничего не изменилось. В такой больнице существует отдельная система - принудительное лечение. Во главе этой системы заместитель начальника медчасти по принудительному лечению. В нашей больнице Александра Кожемякина - = этакая одетая в женское платье доска с лошадиным лицом. = Она связана через спецчасть с КГБ и через прикрепленного профессора из Института Сербскою с этим институтом. От нее идут все директивы относительно "принудчиков", находящихся в 5-ой психбольнице. За мое "перевоспитание" она взялась сразу.
Убеждать в чем-либо, в силу своей полной политической неграмотности она не могла. В медицине она тоже вряд ли что-нибудь понимает. Но ей было достаточно того, что она умела "держать и не пущать". Она мне так и объяснила, что у нее есть власть не выписывать меня и право вернуть в спецпсихбольницу, как продолжающего оставаться социально опасным. При этом она добавила: "Если своим поведением Вы добьетесь возвращения на "спец", то после этого никогда оттуда выйти не сможете". Этот разговор я передал жене, и сведения об этом пошли на Запад, а оттуда через Би-Би-Си, Немецкую волну, Голос Америки, вернулись в Советский Союз и дошли до Кожемякиной. Она рассвирeпела и накинулась на мою жену. Но та "отбрила" ее, а разговор пустила на Запад.
... Встречу нам устроили в кабинете моего врача. Кроме двух западных психиатров были представители Института Сербского, нач. медчасти больницы, начальник моего отделения Иткин Н.Г. и двое старших научных сотрудников из Института Психиатрии (Снежневского). Один из старших научных сотрудников являлся переводчиком. О предстоящем посещении западных психиатров я был предупрежден женою накануне. Одновременно она просила, чтобы я ни в коем случае не разговаривал через переводчика института психиатрии. "Требуй своего переводчика, - писала она, - я тебе доставлю". Разговор с западными психиатрами так и не состоялся. Я требовал своего переводчика. Притом не единственным, а вторым к уже имеющемуся, но на это так и не согласились. Убеждали, что хорош этот переводчик. Характерно, что ни один из западных психиатров меня не поддержал (им переводился наш разговор), хотя каждому ясно, что вести разговор, по которому определяется психическое состояние через переводчика одной из заинтересованных сторон и без магнитозаписи, по меньшей мере неосмотрительно. Однако кое-что для этих западных психиатров все же, видимо, прояснилось, потому что во время последующей беседы с директором больницы они задали вопрос: "Когда Вы его выпустите?" И директор с ходу, так сказать, выдал: "Не позднее 19 ноября", т.е. через два месяца после моего поступления. Этот срок подхватили мои друзья в СССР и за рубежом, и он был использован в борьбе за мое освобождение.
... По действующим инструкциям первая комиссия должна быть проведена через месяц после прибытия. Вторая - решающая, через три месяца. Если она не выписывает, то в дальнейшем - каждые 3 месяца. Мне проводили первую спустя 8 месяцев. За это время 3 комиссии следовало провести.
Но провели одну, приняли решение выписать меня и тут же забыли. Окончился май, о суде ни слуху, ни духу. Прошла половина июня. Идет к концу девятый месяц моего пребывания здесь. 20-го Зинаида идет в суд. Отвечают: "Дела Вашего мужа у нас нет". А 26-го в 8 утра вызывают меня в кабинет врача. Вхожу. У самых дверей справа сидят моя жена и Татьяна Максимовна Литвинова. У жены на коленях лежит новая верхняя мужская рубашка. Сразу понял - выписка. Врач торопит: "Идите переодевайтесь".