Мезенцев резко открыл глаза, чувствуя тошнотворное сердцебиение, и с облегчением увидел, что находится не в пещере, а в помещении, похожим на больничную палату. Над его головой, точнее, над спинкой кровати, он закатил глаза, не поднимая головы, на полках, вычерчивались на двух экранах графики.
Мезенцев не чувствовал себя больным. Уставшим, запуганным, измотанным - да! Но только не больным! И еще не мог понять, как в мгновение ока очутился здесь? Был полумрак, потому что полную темноту разбавлял противным желтым светом фонарь за окном. Он стал вглядываться в угол палаты, словно кого-то выискивая. Даже поднял голову, но никого не увидел. И это вызвало на его лице улыбку человека, для которого исчез кошмарный сон. Он посмотрел на пол рядом с кроватью. Темный линолеум был пуст. Тогда на лице Мезенцева сначала появилась гримаса скорби, сожаления, а затем - полного недоумения. С этим выражением, как застывшей гипсовой посмертной маской, он уставился в потолок, силясь избавиться от досаждающих его многочисленных вопросов.
Несколько минут спустя, может, это было десять или пятнадцать минут, Мезенцев снова обвел взглядом палату, пока не дошел до тумбочки, стоявшей слева у изголовья. Посмотрел на вазу с гвоздиками. Рядом лежали часы. Это его, 'командирские', что Людмила подарила ему на День Защитника Отечества.
Мезенцев взял их и приложил к уху. Они тикали. Вернее, показалось, что они пошли только в его руках, показывая половину первого ночи. Он повернул часы обратной стороной и при свете того же желтого уличного фонаря увидел надпись: 'Дорогому мужу Павлу от Людмилы!'
Значит, эти часы его, а он - Павел. Когда механические часы ходят, следовательно, кто-то заводит их ход.
Теперь до его сознания дошел и звук приборов, которые попискивали, как голодные, ищущие корм крысы.
Что они вычерчивали стрелки самописца? Мезенцев развернулся и увидел уже картину графика: линии потеряли горизонтальный характер и стали острыми пиками гор.
Если он в больнице, то как долго и почему за ним налажен такой контроль? Вероятно, он попал в клинику исследовательского института? Да, вряд ли его болезнь обернулась одним днем!
Его размышления были нарушены приходом медсестры. Когда тихо стала открываться дверь, Мезенцев напрягся. Затем чья-то рука протянулась к выключателю. Лампы задергались всполохами 'дневного' света, словно передавали замысловатую азбуку Морзе. Когда освещение установилось, под потолком будто загудели сотни пчел.
В палату пришла женщина в белом халате. Она, увидев открытые глаза Мезенцева, вскрикнула:
- Господи, наконец-то, проснулся!
Это было так, словно: 'Воскрес!'
Мезенцев спросил:
- Где я?
- В клинике мединститута.
Ну что ж, почти догадался.
- Как я сюда попал?
- А вы не помните?
- А что помнить? У меня ничего не болит!
- Это в вашем случае не имеет значения...
Медсестра осеклась, взглянула в угол палаты, будто там находился свидетель ее оплошности.
Мезенцев проследил за ее взглядом с тревогой: неужели все-таки кто-то есть? В свете ламп разглядел объектив телекамеры. Значит, он находится под постоянным прицелом? Неужели это кому-то так важно?
- Почему за мной контроль?
- Сейчас придет доктор, и он все объяснит. Не вставайте. Без разрешения доктора вам нельзя вставать.
- Но у меня ничего...
- Прекрасно, что не болит!
В неприкрытом медсестрой проеме двери показался человек в халате и шапочке, который с ходу вступил в разговор.
- Верочка, позвоните Константину Петровичу, пусть срочно выезжает. Итак, молодой человек, вам не терпится вскочить. Мы тоже рады, что вы проявили нормальную для вашего возраста активность! Но давайте, все-таки, я вас осмотрю.
- Вы лучше мне скажите, что со мной произошло?
- Ничего особенного, вот придет Константин Петрович, он все и объяснит.
- Я не знаю никакого Константина Петровича! В чем дело, что за тайны?
- Профессор все расскажет. У вас очень необычный случай, и я имею инструкции пока ничего не объяснять. А теперь давайте, измерим давление. Вы успокойтесь, это много значит для скорейшего вашего выздоровления. Вашу руку...
Через полчаса в палату вошел обладатель бодрого голоса и острой бородки средневекового алхимика, неудовлетворенного поисками лунного камня. Его взгляд с холодным прищуром говорил, что он из тех, кто наблюдает за бедой других и пишет диссертации.
Мезенцев усмехнулся: р а з у м е е т с я он проснулся!
- Я Константин Петрович Егоров, доцент кафедры нейрофизиологии медуниверситета. Ваш доктор, - представился 'алхимик' и поинтересовался. - Как вы себя чувствуете?
Этот простой вопрос загнал Павла в тупик. Чувствовать себя оказалось сложно. Но об этом после, надо разобраться в том, как он очутился здесь? И он беспомощно взглянул на врача, вложив в свой взгляд этот немой вопрос.
- Вы - в нашей клинике. Вас привезли сюда, когда вы... заснули.
- Что значит, заснул? На улице, на ходу? - недоуменно спросил Павел.
- Вы заснули в троллейбусе по дороге на работу...
- Ну и?
- Вас не могли разбудить и вызвали скорую помощь. На вторые сутки вашего сна мы забрали вас из городской больницы.
- И как долго я спал? - Мезенцев уже понял, что он здесь вроде лабораторной крысы. Доцент не дежурил бы всю ночь напролет ради его сна.
- Как насчет того, чтобы трезво смотреть на любые факты? - Вопросом на вопрос отреагировал наблюдатель.
- В обморок не упаду, валяйте, - скрывая за грубостью беспокойство, сказал Павел. - Так сколько я спал: неделю, а может две?
- Вы и на три отреагируете с оптимизмом? - с любопытством палача взглянул на него Егоров.
- На три недели или месяца? - шутливо переспросил Павел.
- А если я скажу, что три года вы были погружены в летаргический сон?
- Что? Вы в своем уме? - Павел попытался было вскочить, забыв о недавней браваде, но доктор силой придавил его к постели, и погрозил пальцем.
- Вы же обещали трезво взглянуть на любые факты, - ласково пожурил он.
- Три года! - заорал Мезенцев. - Людмила, Настенька, Верочка... Они знают об этом?
- Все всё знают. Ваша супруга вчера приводила ваших девочек.
Нажим на слово 'ваших' означал, что все, что принадлежало Мезенцеву во время сна, осталось его.
Мезенцев в полной прострации отвел взгляд в сторону: три года спать! Это же больше тысячи дней!
Но его возмущение моментально было подавлено откуда-то появившимся ощущением близости сна, от чего у него чуть не выпрыгнуло сердце.
То, что он оказался в больничной палате, подсказывало обнаруженное Мезенцевым второе сознание, должно быть после схватки с Хасом. Так коротко звали Хасбулата, командира боевиков.
Хас бросился на него с ножом...
Нет, все было не так.
- А как это было?
До Павла донесся откуда-то, из другого мира, голос его нового знакомого, Егорова, доктора, который следил за ним в больнице. Его внутренний вопрос совпал с вопросом доктора. Видимо он разговаривал вслух. Мезенцев снова открыл глаза и ответил на поставленный вопрос прежде самому себе:
- Я проснулся от прикосновения ко мне лезвия ножа. Это было мгновение, когда оно должно было войти в мое тело. Меня начали убивать. Хас сопровождал это диким хохотом: "Выверну тебе кишки, старлей! Хочешь посмотреть на собственную кучу дерьма?"
- Кто еще был рядом с вами?
У врача азартно загорелись глаза. Павел усмехнулся этому и отметил, что у второго в нем человека чужая усмешка и не его реакция. Кто-то другой в нем снисходительно изучал этого докторишку, похожего в своих манерах на состарившегося в тюрьме любопытствующего педика, который с изуверским интересом мог бесконечно слушать рассказы о расправах бандитов над солдатами и офицерами. Хрен с ним! Да, но кто был рядом с ним?
И вдруг на него накатила горячая волна произошедшей беды. Да, конечно, то была Валентина, скрючившаяся в дальнем углу пещеры! На ней была разорванная куртка, вспоротый ножом Хаса гульфик ее армейских брюк был залит кровью. Брюки Валентина натянула на себя перед вылазкой, чтобы подбирать раненых на поле боя, не обращая внимания на плотный автоматный огонь бандитов. Она ползла к нему, но не Мезенцеву, а другому, прижавшемуся к земле. Она думала, что он ранен. А затем их обоих, Павла (?) и медсестру, подобрали арабы из отряда Хаса, оглушили прикладами и бросили в БМП. Когда над ним был занесен нож Хаса, Валентина тихо постанывала, прося смерти. Изверги что-то с ней сделали нехорошее и обесчестившее как женщину.
Это о чем и о ком он? О каком бое и какой пещере? Павел встряхнул головой, почувствовав себя снова Мезенцевым. Что происходит? Откуда эта странная привязчивость ненавистного ему сна, похожего на реальную жизнь? И он снова спросил:
- Как я попал сюда?
Егоров вздохнул, словно лишился выигрыша выпавшего джек-пота. Он преувеличено театрально, с доброй улыбкой, провел ребром ладони по шее:
- Зарезали вы меня без ножа, Мезенцев! Я же говорил вам: вы заснули в троллейбусе, и вас возили по больницам до тех пор, пока мы не взялись за вас.
- Вы специалист по летаргическим снам?
У Павла пересохло в горле и он, облизав губы, внутренне согласился с тем, что влип во что-то на все 'сто'.
- Да. Ваш случай показался нам неординарным.
- Что необычного было в моем сне? - спросил отрывисто, тоном человека презирающего отвлеченные разговоры.
В его сознание вновь бесцеремонно вмешался тот, кто может резко ставить вопросы, прямо смотреть в глаза собеседнику и требовать немедленного ответа. Это был не он, не Мезенцев. Но тогда кто?
И снова закрыл глаза, что бы найти ответ. И он услышал, как из угла пещеры послышался голос истерзанной, но еще живой Валентины. Она назвала его Артемом. Или Темкой? И здесь, в этой страшной ситуации, между ними не разрушалось, а еще больше крепло какое-то удивительное родство людей, перенесших немыслимые потрясения. Даже на расстоянии пяти или шести метров они читали мысли друг друга. Они знали, чем все это кончится.
- Что необычного? - снова из далекого мира донесся до Павла раздумчивый голос доктора и через минутное колебание сказал, - например, два раза вы были ранены...
- Как ранен? - открыл глаза Мезенцев. Пещера исчезла. Вновь была палата с назойливым глазком видеокамеры. - Ранен, здесь, в кровати?
- Натурально, - как-то не солидно оживился Егоров. - Сначала - пулей в предплечье, ближе к шее, на вылет. Редкое ранение, при котором ничего не было задето: вы родились в рубашке, воротник которой был прошит выстрелом. А второе ранение тоже было счастливым: в икру ноги. И все это на втором году вашего сна.
- Ничего не понимаю! - растеряно воскликнул Мезенцев, - если я спал под вашей охраной, то о каких ранениях идет речь? В меня стреляли?
- Мы тоже ничего не можем понять! Неправдоподобные, мистические случаи! При этом вас невозможно было разбудить! - Егоров беспомощно развел руками. - Это было невероятно! Дежурная студентка, рассказывала, как вам ни с того, ни с сего полоснуло под шею. 'Как будто это сделал невидимка'! - кричала в истерике бедная девочка, насмотревшаяся голливудских ужастиков. М-да. А второй случай еще более уникален: при мне вы начали бешено дергать ногой и ругаться семиэтажным армейским матом, а когда с вас сорвали простынь, то увидели в вашей ноге кровоточащую дырку! Сквозное ранение. Мы всё ожидали, но только не таких сюрпризов! Но, слава Богу, все обошлось, и вот, вы, наконец, проснулись...
Егоров замолчал, поняв, что наговорил непозволительно много лишнего для его положения ученого и уже скучным голосом добавил:
- Вас лечили: икру зашили, предплечье тоже. Все зажило. Вы еще не успели осмотреть себя?
Он провел рукой по ключице до шеи Павла.
- Вот, ощущаете?
Мезенцев вздрогнул, почувствовав под ладонью доктора шрам. И второй, когда тот провел рукой по икре левой ноги.
И эти прикосновения вызвали два ярких воспоминания. Первое, когда Серега рванулся вперед из небольшого окопчика, а Артем бросился за ним. Пуля чирикнула, полоснув его в трапециевидную мышцу. Так, словно при бритье рука дернулась, и лезвие скользнуло вдоль, вызвав пощипывание на месте пореза. "Гребанный мудак!" И непонятно было, о ком так "нежно" отозвался Артем: то ли снайпере, уж точно, мудачке, спрятавшейся на бугорке, прикрытым кустарником, то ли о Сереге Бровине, полезшим за какой-то хреновиной за невысокий бруствер. После выяснилось, что это был томик сонетов Шекспира. Да кто он такой, этот Шекспир, чтобы такие парни гибли из-за его стихов?!
Серега умер у Артема на руках. В его глазах была какая-то торжественность, словно под гимн страны он стоял у поднимающегося по флагштоку знамени. "Эх, брат, Горацио..." - шепнули его губы.
Взгляд Артема стал мутным от слез. Он бережно положил Серегу на снег, вытер глаза, взял винтовку с оптическим прицелом, которую выронили руки его друга, и припал, прирос к цевью оружия. Его глаза слились с окуляром снайперского прицела. Он, казалось, на всю жизнь перестал дышать, и медленно прошелся круглым светлым пятном с перекрестьем в центре по кустам, пригорку, искалеченной семидесятипятки, которую из какого-то музея приволокли чеченцы, пока каким-то особым чутьем мстителя, возненавидевшего мир, отстоявший от него в четырехстах метрах, не почувствовал белый взмах - едва заметное и с двух шагов движение груди снайпера (фантастика!), - и нажал на курок. Всего два выстрела с интервалом в доли секунды: Артема в цель, снайпера, оказалось, все-таки, бабы, в воздух, в серое небо Чечни!
...А ногу ему продырявил солдат-недоучка. Весь полк смеялся над Артемом. Но новобранец все-таки стал матерым разведчиком. И за каких-то шесть месяцев! Именно он, этот Метелкин, притащил на себе полевого командира, по их, бандитским званиям, "генерала", севшего в продуваемый всеми ветрами сортир. Командир взвода уж забыл про ногу, но был благодарен Метелкину: тогда, в госпитале, он и встретился с Валентиной. Самым удивительным вышло то, что они, оказывается, были знакомы десять лет! Медсестра была его одноклассницей, на которую Артем все школьные годы обращал столько же внимания, сколько на приевшуюся схему каких-то склонений в классе русского языка и литературы.
- Ну, дружок, - доцент похлопыванием по плечу вернул к себе внимание Павла, - поспите до утра. Что значит два-три часа по сравнению с тремя годами?
И медсестра с готовностью вколола какой-то гадости в мышцу руки. Доктор поднялся, будучи уверенным, в том, что смесь анальгина с димедролом быстро закроет глаза Мезенцеву. Но он ошибся: сон пришел к Павлу значительно позже. И за это небольшое время, около двадцати минут, он вспомнил все, что случилось с ним до сна и... во сне.
Возраст Павла Мезенцева устраивал и ему не хотелось, чтобы жизнь накручивала ему и дальше годы. Ему было 27 лет, за которые он успел окончить машиностроительный институт, жениться, завести двух девчушек-близняшек и работать техническим специалистом в товариществе с ограниченной ответственностью "Вечный покой".
Возраст ему мешал только тем, что молодого специалиста посылали по всяким пустяками. Только что он вышел из кабинета директора фирмы Бориса Ковальцова, который, не глядя подчиненному в глаза, словно неисправимый и недобросовестный должник, предложил организовать захоронение одного пенсионера.
- Вот что, Павел, - сказал Ковальцов, - позвонили из администрации Железнодорожного района, умер одинокий пенсионер. Когда-то он был довольно известным экстрасенсом. И семья была, но, говорят, жена повесилась, а, сынок, обвиняя в этом отца, постарался как можно быстрее покинуть дом. Много лет они не знают ничего друг о друге. Хотя в это верится с трудом: покойный помогал людям находить их пропавших родственников. В общем, дело это темное, а наше - четко организовать захоронение умершего.
Борис Семенович сжал виски в своих руках, словно выдавливал из себя головную боль, и она могла показаться в виде смолянистых черных капель на лбу, которые должны были шмякнуться на лакированное покрытие начальнического стола. Воображение Мезенцева рисовало картину того, что от упавших капель запахнет серой, и они прожгут столешницу.
- Ты там поаккуратнее, Мезенцев, - голосом главаря мафии напутствовал Ковальцов, словно его подчиненному надо было добить экстрасенса, а затем замести следы. - Этот тип оставил деньги и описал обряд, который должен быть соблюден при его погребении. Возьми троих людей и все, что нужно. Иди, дружок!
Квартира экстрасенса находилась на втором этаже железобетонной "хрущёвки". Три полутемные комнаты. В спальной широкая, почти квадратная кровать с балдахином. Мезенцев такого каприза еще не видел. Кабинет был полон новых и очень старых книг. Рядом со стеллажами стояла тяжелая, ручной работы стремянка.
Сам хозяин покоился в зале на большом обеденном столе. Одет он был как с иголочки: черный костюм, белоснежная рубашка, бабочка, черные лакированные туфли и темно-синие носки. Он был аккуратно зачесан и выглядел эстрадным конферансье, немного приуставшим и прилегшим отдохнуть. Причем соседка, вызвавшая одновременно милицию, скорую помощь и службу спасения, утверждала, что даже не притрагивалась к Любомиру Адольфовичу. По ее словам покойный, то есть когда он еще не был таковым, сам приоделся, взобрался на стол и помер. А свидетельством тому, что он тщательно приготовился к своей кончине, все продумал, явились деньги с запиской о том, как использовать их для похорон.
Мезенцев был неиспорченным еще человеком, но и он подумал о том, что для соседки, полноватой, но еще привлекательной женщины, покойный многое значил в жизни: она сидела рядом с умершим и, нежно глядя в лицо Любомиру Адольфовичу, тихо плакала. Словно безутешная вдова.
Пока члены его команды, простоватые на вид и крепкие ребята пошли за гробом, чтобы переложить экстрасенса (они были бы рады снести тело в катафалк за руки и за ноги), Павел стал разглядывать картины, висящие на стенах зала. Это были довольно крупные репродукции, в основном живопись Левитана и Шишкина. Но одна из картин, ближе к окну, почти спрятанная за оконным с припуском занавесом, поразила его воображение.
Странный синевато-фиолетовый мир был взят в окружение темных багетных планок из дуба: пещера в высоких горах отражалась в лунном свете каменистым ложем. У широкого входа в нее стояли тонкие стволы худосочных деревьев. Их мелкие листочки сверкали серебреными монетами. Здесь же, у входа, лежали, почти сливаясь, два тела - мужчины и женщины. Они были полуповернуты друг к другу, как будто умерли в последнем объятии.
Мезенцева передернуло от мысли оказаться на месте этих незнакомых ему людей. Но он отступил на шаг, разглядывая общее композиционное построение картины, затем подошел почти вплотную к стене, всматриваясь в манеру наложения красок. Масло. Мазки длинноватые, перетянутые. Мезенцев занимался в детской художественной школе, но, по настоянию родителей, подался в технический вуз, который окончил безо всякого вдохновения, видел, что картину нарисовал начинающий художник, возможно, и сам хозяин квартиры.
- Павел Викторович, - позвали его. Это был один из рабочих приданной к нему похоронной команды. - Крышку сейчас приколотить или там, на кладбище?
- Оставьте крышку в покое, - раздраженно махнул рукой Мезенцев, которого неожиданно оторвали от созерцания взволновавшего его полотна, и он почему-то оглянулся на покойника, чей вид, действительно, не предполагал и мысли о захоронении, и беспечно добавил, - пусть еще "подышит" свежим воздухом!
Павел и не думал шутить, просто он пошел на поводу своих внезапных ассоциаций. Но работник прыснул от его слов, пошел к окну, чтобы сверху успокоить товарищей. При этом он что-то добавил от себя и снизу раздался веселый гогот его напарников. Короче, не траурная ситуация, а черте знает что! Здесь впору развеселить и самого покойника!
Так оно и случилось: на глазах у ведущего специалиста похоронной фирмы экстрасенс как-то криво осклабился в благодарном порыве и подмигнул. Все в одно мгновение. Миг и усопший, словно великолепный актер, принял безмятежный вид, как и подобает в скорбной сцене.
Понятно, что после такого хулиганского пассажа Мезенцев пустил время на самотек, и дальнейшие его действия выполнялись автоматически. Чем ближе день клонился к вечеру, тем больше хотелось потрясенному работнику "Вечного покоя" выпить. И не просто опрокинуть пару стаканчиков самой забористой жидкости, но, как говорят в народе, "надраться".
Следует отметить, что у Павла никогда намеченное не расходилось с делами. А подобного рода желания у него возникали дважды за его не очень длинную жизнь. Первый раз после того, как он застукал свою девушку в студенческой постели друга. Второй, - когда окончил институт: выброшенные года на запоминание технических формул, рисование графиков и осмысление курса сопротивления материалов, требовали остервенелого стирания памяти.
После рабочего дня он принес бутылку пшеничной домой, поставил ее на кухонном столе и, не давая никаких объяснений заботливой супруге, уставившей стол хорошей закуской, в один присест, как говорится, "высосал" поллитровку. У Людмилы округлились глаза, но еще больше она поразилась тому, что ее Мезенцев нисколечко не опьянел, не притронувшись ни к огурчикам, ни к засоленной в свекловичном соку капусте, ни к маринованным помидорчикам, ни надкусил даже сальца с мясными прожилками. Он встал, не качаясь, прошел в спальную комнату, на ходу послав поцелуй дочкам, возившимся в своей комнатке, и рухнул на кровать.
Утром Мезенцев проснулся с легкой головной болью, но и вычеркнутым из памяти эпизодом с этим чертовым экстрасенсом.
Но тот, похоже, не забыл о Мезенцеве и дал о себе знать самым невероятным способом
Путь Павла на работу и обратно занимал около двух часов. Для тех, кто живет в большом городе, это жертвенное время, ежедневно выбрасываемое под колеса. И очень многие пассажиры приспосабливаются к такой потере, компенсируя недосып в пути. Мезенцев садился в троллейбус и выходил на конечных остановках, поэтому он при первом же соприкосновении с сиденьем добросовестно засыпал. Инстинкт Конечной Остановки срабатывал без сбоя: он открывал глаза тогда, когда по салону начиналось интенсивное шарканье подошвами.
Спал Павел, "от" и "до" глубоко и полно. Его можно было бы сравнить с героиней одного не очень известного фильма, которая подрабатывала тем, что, спала под наблюдением врачей и рассказывала сны. Для Мезенцева видения снов не имели никакого значения, но однажды...
Это случилось в апреле, когда Мезенцев из дома выходил к троллейбусной остановке уже при свете ярких утренних лучей солнца. Весна встревожила душу Павла. Размеренный быт, постоянная круговерть Людмилы вокруг проблем, связанных с двойняшками, ее жалобы на то, что она не знает, как можно жить на зарплату мужа - все это унижало его. Он вдруг подумал о бесцельности своей жизни, ее пустоте.
- Все твои сверстники уже обзавелись собственными офисами, - занудливо укоряла жена, - через фирмы они покупают себе и квартиры, и дачи, и машины. Сейчас это можно делать... Как жить на твои несчастные пять тысяч? Их хватает только на еду и на памперсы...
Этим утром Людмила его все-таки здорово достала, и в нем взорвался протест. Самое нелепое было в том, что их размолвка случилась после того, как они наговорили друг другу в постели много ласковых слов. Павел брился в ванной, а Людмила в длинном халате выглянула в зеркале за его спиной. И с ходу завела старую песню, как будто между ними десять минут назад ничего не было!
Он скомкал бритье, молча натянул на себя джинсовый костюм, набросил ветровку и выбежал из квартиры! "Дура! Дура! Дура!" - вот весь набор слов, который вертелся в его голове, когда он спускался в лифте.
В салоне троллейбуса он успокоился. Захлопнувшиеся двери машины как бы отрезали его от дома. Отрезали от всего того, что было нелепым и не совместимым с таким понятием, как Жизнь. Уж в своей конторе он понял ее непреходящее значение! Постепенно раздражение уступило месту философии, которая была нормой в его фирме. Сколько наглядных примеров, когда земное, постыдно суетное, превращалось в Ничто! И лишь только раз он видел, как величественно спокойно человек продуманно перешел из одного мира в другой. Это...
Неожиданно Павел почти осязаемо очутился в квартире экстрасенса, и он ясно увидел ту картину то ли под Николая Рериха, то ли под Чюрлениса. Вот, где настоящий покой! Вот, где можно отдохнуть от суеты! И Павлу страстно захотелось уйти в этот таинственный сине-фиолетовый мир безмолвия. И он как-то обречено закрыл глаза...
И вздрогнул от неожиданно яркого света разгара дня. Нет, не фиолетовый сумрак картины, в котором он только что желал быть.
Его ошарашил своей ясностью и правдоподобием день в каком-то незнакомом, судя по невысоким одноэтажным строениям, небольшом городе. Пятачок старой площади, уложенной камнем. С одной стороны церковь с блестящей луковицей купола. Напротив баня. Мезенцев под каким-то неестественным углом - сверху (с пяти-шести метров), словно сидел вместе с оператором в седле на конце съемочной стрелы - увидел группу солдат, строем марширующих к ней. Раздалась команда: "Стой! Смирно!"
Совсем юные ребята, с уже отросшими за зиму шевелюрами. Осенний набор. Внимание Павла привлек парень с черными волосами, который командовал взводом. Это был лейтенант, по виду почти одногодок своим подчиненным. Но Павел понял по взгляду глаз, быстрых, мгновенно оценивающих ситуацию, что за плечами лейтенанта училище и несколько лет службы в части.
Командир завел солдат в помещение бани и Павел, словно привязанный, плавно спустился за ним и вошел следом. Как только это произошло, в душе Мезенцева поднялась тревога: он уже не видел лейтенанта, а сам его взглядом наблюдал за своими ребятами. Он почувствовал весь этот день - от подъема и прихода в казармы - с утренней колготой докладов дежурных, нагоняем от командира батальона за какие-то показатели и сорванные занятия и при этом в его мозгу сидела занозой мысль, что должна случиться какая-то очередная пакость. Это было давно знакомое ощущение, когда приходит пополнение, принося с собой массу 'приключений'. Кто-то в карауле пытается примоститься в уголке казармы с карабином, направленным себе же под кадык. Кто-то срочно хочет в отпуск, чтобы убедиться, что ему не грозят 'рога', которые обязательно должна наставить оставленная молодая жена (об этом постоянно живописует сосед по койке в казарме).
Вот и сегодня Козин, с самого выезда из части, воровато осматривается, словно собирался стащить курицу в чужом огороде. Особенно активно стали бегать глазки с белесыми ресницами, когда взвод вошел в баню. Павел (он уже и не давал себе отчета, что 'стал' лейтенантом и не помнил ни про Людмилу, ни про троллейбус, ни про улыбку экстрасенса) почувствовал, как напряглись его мышцы...
- Сержант Бровин, - громко крикнул он в гущу переодевающихся солдат.
Бровин откликнулся из-за спин и шкафов. Лейтенант поискал своего помощника взглядом, но в это время Козин резво выскочил из предбанника и бросился бежать. Лейтенант "вынырнул" на улицу и увидел, что солдат столкнул с мотоцикла какого-то парня, быстро занял место в седле и крутанул ручку газа, отпустив сцепление. Все произошло мгновенно: Козин исчез за перекрестком площади.
Тот самый Бровин, которого крикнул лейтенант, также выскочил из бани и бросился догонять 'придурка'. Так он потчевал беглеца на ходу. Некоторые из рядовых попытались поддержать погоню, но лейтенант окрикнул их и приказал всем выстроиться перед баней.
Пока взвод выстраивался, причем многие стояли с одеждой в руках и начинали тут же натягивать на себя форму, вернулся сержант Бровин. Он обречено махнул рукой:
- Не догонишь, товарищ лейтенант. Нужен транспорт.
- Далеко он не уйдет, - лейтенант проницательным взглядом обвел строй. - Кто еще собрался к теще на блины? Сержант Бровин, строй не распускать!
Командир взвода вернулся в баню, вошел в кабинет директора бани, худенькой вертлявой женщины, и стал звонить по телефону в штаб своего полка.
Ответил ему дежурный по части, знакомый старший лейтенант Воронцов, Сашка, который учился с ним в училище, но тремя годами раньше.
- А это ты, Артем, - узнал он лейтенанта, - что случилось?
Разговор был недолгим, комендантский взвод выехал в город и через пять часов Козин был снова в части. Только не в казарме, а на гауптвахте.
А жизнь и служба лейтенанта продолжались.
Вскоре его полк бросили в Чечню. И это стало для него даже облегчением. Что его жизнь? Чем она была заполнена? Школой? Семейными передрягами гастролирующих родителей? Страшной смертью мамы в десятом классе? Военкоматом и училищем?
...В больничной палате было тихо. Мезенцев почувствовал, что действие укола помогает ему бороться с той, не его тоской, но в то же время мешает вспомнить всего две вещи во всей этой дикой истории, происшедшей не с ним: фамилии Артема, получившего уже в Чечне звание старшего лейтенанта, и экстрасенса. Мезенцев был уверен в их связи.
Он закрыл глаза и вновь оказался в пещере. Но Павел не вошел в того Артема, а увидел своего 'двойника' со стороны, сверху, как и было в его первом взгляде три года назад, над площадью небольшого русского городка. Да, сейчас он был лишь сторонним наблюдателем, и поэтому не чувствовал боли в теле. Он видел, как Хас вытер лезвие своей грязной ладонью и, не найдя место, куда воткнуть нож, снова вогнал его в тело старлея, в низ живота. Артем лишь слегка отстранено вздрогнул. Павел видел, как жизнь уходит из командира группы захвата. Понимал, как нелепо, по какой-то предательской воле случая тот оказался в плену бандитов. Вытекающая из него кровь медленной тягучей струйкой уносила жизнь. Павел слышал, как постанывает Валентина. А затем услышал, что мулла Джохар, стоящий рядом с Хасом, коверкая русские слова, внося во все согласные протяженное 'э', а букву 'и' оттягивал внутрь гортани до появления 'ы', начал читать какой-то гребанный 'приговор': 'Во ыма Аллаха ы ымэнэм...Ычкэрыы... старшлэнтнантэ Лыфшыцэ Артомэ Лубомыровыч...' И по окончании этого бредового бормотания Хас нанес сильный удар, но уже в грудь, словно копье римлянина в сердце Иисуса. И тьма. Лишь чувствовалось движение мысли, словно по каким-то проводам врывающейся в мозг Павла Мезенцева. Он вспомнил фамилию экстрасенса. Перед его глазами всплыл документ оформления похорон того одинокого пенсионера- Любомира Адольфовича Лившица - отца Артема!
Через мгновение Мезенцев спал, но спал уже полностью самим собой. Через четыре часа он проснется. Его окружат заботливая жена и две девчушки лет шести, в глазах которых можно прочесть и любовь, и жуткий интерес к своему необыкновенному и даже страшному отцу. Но он станет прежним молодым специалистом похоронного бюро, правда с необычно ранней сединой неизвестного происхождения, и непонятными шрамами. И он больше ничего не вспомнит из той, непонятной жизни, которой жил в Чечне.
А она продолжалась, как это ни кощунственно и ни парадоксально звучит, тем, что в этой республике продолжали убивать. Вечером, в окружении семьи, обласканный и изнеженный вниманием, Павел Мезенцев краем глаза увидит по телевизору репортаж из Чечни, в котором корреспондент расскажет о страшной находке, сделанной бойцами спецназа в одной из пещер за сотню километров от Грозного. Крупным планом покажут двух лежавших рядом убитых, захваченных в плен - молодого офицера и девушки-медсестры. Они были чуть повернуты друг к другу, словно в трогательном порыве молодожены, в сон которых ворвалось ужасное чудовище. На их изуродованные тела нельзя было смотреть без содрогания. Бесконечно жалко было видеть уничтоженную молодость и красоту. Какую-то картину напомнит это Павлу, но спустя несколько минут забудет и этот репортаж.