Глава 1. Юность .................................................... 5
Глава 2. Революция................................................ 8
Глава 3. Термидор.................................................. 18
Глава 4. Рыцари Равенства.................................. 25
Глава 5. Заговор.................................................... 30
Глава 6. Без страха и упрёка................................. 38
Глава 7. Шаги в бессмертие.................................. 45
Вместо эпилога................................................... 53
Вступление
"...истинные герои - не те, которые
побеждают, а те, которые
страждут..." М.Робеспьер
Конец лета. Утро. Над Парижем медленно поднимается солнце, смотрит с неба на великий город - жерло огнедышащего вулкана революции. С тех пор, как санкюлоты взяли штурмом крепость-тюрьму Бастилию, прошло семь лет - а кажется, что не семь, а семьдесят, так много они вместили! О, сколько было отваги, мужества, героизма, самопожертвования! о, сколько жестокости, ненависти, крови... Сколько высоких надежд и разочарований! Еще пять раз по этим улицам и площадям разливалась лава народных восстаний; по ним торжествующий народ вёз пленённого короля-предателя; по ним шагали добровольцы-федераты, прибывшие со всех концов страны на защиту революции от иностранных интервентов, и вместе с отрядом марсельских ополченцев шла песня, ставшая бессмертным гимном эпохи; по ним двигались праздничные шествия и похоронные процессии, когда революционеры прощались с товарищами, погибшими от рук роялистов - с Маратом, с Мишелем Лепеллетье; по ним везли на казнь короля и других врагов революции - аристократов, монархистов, спекулянтов, жирондистов, а потом, когда восторжествовало предательство - побежденных вождей якобинцев: Робеспьера, Сен-Жюста, Кутона и еще многих...
Сегодня толпы зевак привлекло необычное зрелище: под охраной многочисленных пеших и конных войск по Парижу везут клетки, в них - не хищные звери, а люди: это увозят на суд в Вандом арестованных весной заговорщиков - Гракха Бабёфа - Трибуна народа (как его стали называть по имени его газеты), Филиппа Буонарроти, Александра Дарте и их товарищей. Они хотели свергнуть правительство - Исполнительную Директорию - и заменить диктатуру богатых диктатурой трудящихся-бедняков, чтобы на смену формальному "равенству перед законом" пришло фактическое равенство, которое невозможно без уничтожения частной собственности, без общности имуществ. Теперь богатые празднуют победу: уцелевшие дворяне и нажившиеся в период революции буржуа, солидные господа и "золотая молодёжь", щёголи и дамы в нарядных платьях столпились на пути мрачной процессии, смеются, бранятся, всячески оскорбляют арестантов: "Бабёф ведь хотел всех ограбить!.." - "Разбойники! Грабители! Безумцы! Английские шпионы! Воры! Негодяи!" - несётся со всех сторон. Узники молча, с гордым презрением смотрят, как беснуется эта позолоченная, разряженная и надушенная нечисть: они исполнили свой долг и теперь не ждут пощады; за свою дерзкую попытку осуществить, совершив новую революцию, самую заветную мечту человечества - "общество всеобщего счастья" - они готовы заплатить полной мерой страданий... Другое горько: следом за клетками пешком идут истерзанные горем жены и дети арестантов. Каково-то им слышать всё это, видеть беснующуюся толпу богатых подонков, ощущать исходящие от нее волны ненависти! И еще гнетёт молчание плебейского Парижа: если и есть в толпе бедняки-санкюлоты, то их голосов не слышно - ни одного возгласа поддержки! Неужели все поверили вражеской клевете? Нет, скорее - просто устали. Слишком много пережило это поколение, слишком много было восстаний, слишком много потерь... А после прошлогоднего разгрома последнего из массовых народных выступлений - так называемого Прериальского (в мае 1995 г.) - жителей рабочих предместий Сент-Антуан и Сен-Марсо под дулами пушек заставили сдать имевшееся у них оружие, и теперь они бессильны: с голыми руками против пуль и штыков не очень-то повоюешь... И всё-таки правящая верхушка боится вмешательства простого народа: недаром "равных" не решились судить в Париже, недаром их охраняет такой огромный конвой! Как же горько тем, кто понимает значение происходящего, без сопротивления отдавать на муки последних своих заступников, которых враги так расчетливо выставили, как диких зверей, на посмешище и поругание! Скорбно глядят санкюлоты на мрачное шествие, бессильно сжимаются их кулаки: "Прости нас, Гракх! Мы безоружны. Мы не можем тебя защитить..." Лет двадцать без малого тому назад российская "тиранка", царица Екатерина, велела везти в клетке вождя крестьянской войны Пугачева. Что монархиня, хотя бы и "просвещенная", так варварски глумилась над своим врагом - это еще можно понять, - но чтобы правительство Республики так же низко пало!..
Но вот Париж остался позади. Мрачный кортеж выехал на проселочную дорогу.
Бабёф очень устал: ведь его и товарищей еще ночью привели к коменданту тюрьмы, обыскали у него на глазах, потом затолкали в специально изготовленные для них клетки... Этот "экипаж", естественно, без рессор - его немилосердно трясет на ухабах; солнце печёт голову - оно и радо бы не жечь, да нет ни облачка, за которое оно могло бы спрятаться, чтобы дать усталым путникам передышку... Но еще больше измучились те, кто пешком идут сзади. Бабёф пытается разглядеть их за спинами конвоиров, но ничего не видит - только клубы пыли. Спрашивать у стражников бесполезно - они отвечают бранью и угрозами. Душно... Как хочется пить! Хоть бы глоток воды... Нет, унижаться до просьб он не будет, не доставит врагам такого удовольствия. Ноги подламываются от усталости - в течение всего пути по улицам Парижа Бабёф стоял с высоко поднятой головой, держась за прутья решетки. Теперь можно позволить себе сесть и закрыть глаза, отключиться от окружающего...
Конвоиры, во время пути по городу напряженно ожидавшие нападения - их предупреждали, что надо быть начеку: сторонники Бабёфа могут попытаться отбить пленников - теперь успокоились и расслабились: кто-то достал флягу, она пошла по рукам; послышались разговоры, шутки, смех. Речь зашла об арестантах. "А кто из них главный?" - спросил молоденький офицер. "Вон тот, с длинными русыми волосами". - "Это его называют "Трибун народа"? Не похож". - "Почему?" - "Вот, понимаю, Дантон был трибун - здоровый мужик, голова как у льва, голосино - труба... А этот - невысокий и хилый какой-то". - "А ты поближе его рассмотри". - "Говорят, он - английский шпион". - "Ну, это вряд ли" - "А ещё говорят, сумасшедший... Вроде как - деньги хотел отменить..." - "Ну тогда точно - свихнулся!". - "Посмотрю поближе...". Молоденький офицер стегнул лошадь, подъехал к клетке Бабёфа вплотную, бесцеремонно ощупал взглядом хрупкую фигуру, бледное измождённое лицо. Оно у "главного грабителя" отнюдь не злодейское, пожалуй даже красивое - тонкие правильные черты, высокий чистый лоб. Веки опущены... Спит? Офицер постучал по прутьям решётки. Глаза открылись. Ого!.. Офицер вздрогнул, как от вспышки молнии: никогда в жизни он не видел подобных глаз... Не просто большие - огромные, чуть не в треть лица! Серо-голубые, лучистые, словно горят изнутри... Встретившись с ними взглядом, офицер невольно потупился, приготовленная насмешка застряла в горле. Неожиданно для себя выдавил: "Что, хочешь вина?" - "Лучше воды. И сначала - для моих товарищей". Офицер придержал лошадь, отстал. Бабёф вздохнул и снова закрыл глаза.
Ветер доносит с полей аромат сена, действительность отдаляется... Сон это или воспоминания? Он вновь ощущает себе ребенком - маленьким подёнщиком-землекопом на строительстве Пикардийского канала...
Глава 1
Ю н о с т ь
"Я начал свое существование на самых
низших ступенях нужды..."
(Из отрывка автобиографии)
Детство... Крохотный провинциальный городок Сен-Кантен. Черная нужда - голодное нищенское существование. Добрая безответная мать, вечная труженица и печальница: она только работала, плакала и молилась - но бог её не жалел: тринадцать детей родила она, а выжили только четверо - два сына и две дочки. Остальных убила нужда. Не хватало ни дров, ни одежды, порой не хватало хлеба... Девять детских гробиков отвезли на городское кладбище. Отец, бывший солдат, потом - мелкий чиновник на службе у генеральных откупщиков (сборщик налогов - собачья должность за грошовую плату!), человек с тяжёлой рукой и тяжёлым характером, сам учил своих детей грамоте и воспитывал как умел; много лет спустя его старший сын Франсуа-Ноэль, уже ставший трибуном Гракхом, с грустной улыбкой вспоминал, как порою проклинал свою жизнь после свирепых отцовских уроков. А между тем он быстро делал успехи в учёбе, и старый Клод в душе гордился первенцем, которого знакомые называли "маленьким чудом": восьмилетний малыш составлял всем соседям письма и прошения и переписывал их великолепным, каллиграфическим почерком. Ему бы - настоящее образование! Но какая может быть школа, если семья голодает... Когда Франсуа исполнилось 12 лет, его послали работать поденно землекопом на строительство Пикардийского канала.
С утра до ночи под палящим солнцем, под дождем, снегом и ветром... Болит согнутая спина, болят руки, ладони в кровавых мозолях от лопаты и тачки... Стоит замешкаться - получишь оплеуху десятника; похвалы от него не дождаться - зато брань и угрозы на каждом шагу... И так - не месяц, не два, не год - целых пять лет! Пять лет он не брался за книги: вместо чтения и учения - непосильный труд. Но это тоже была школа - суровая школа жизни. Пикардийский канал научил его любить и уважать простых тружеников, научил всем сердцем ненавидеть несправедливость и угнетение. Не тогда ли он впервые задумался, в чем корень общественных зол? Не тогда ли впервые понял, пусть еще смутно, что источник всех бед - неравенство? Не тогда ли впервые шевельнулась в сердце мысль о том, что его долг, его жизненная задача - бороться с этим злом, чтобы помочь простым людям избавиться от власти паразитов-эксплуататоров, подняться из нищеты, грязи и невежества, научиться видеть в окружающих - таких же тружениках - не соперников, а товарищей?
Но чтобы помочь другим, надо было прежде всего самому вырваться из этого ада, чтобы стать образованным человеком, то есть обрести главную силу - силу знания. Каторжный труд землекопа не оставлял времени для ученья - значит, надо найти другую работу. Когда-то у него был прекрасный почерк. Надо восстановить его - тогда можно попытаться зарабатывать на жизнь перепиской бумаг. После трудового дня нестерпимо хочется спать, негнущиеся от мозолей пальцы с трудом держат перо, на бумаге остаются каракули... Ничего! Пусть больно - надо терпеть, надо стиснуть зубы и ночь за ночью упорно выписывать строчки букв - они становятся всё ровнее и чётче. Рука всё точнее повинуется приказам мозга. И вот - первая победа: почерк стал каллиграфическим, как в детстве, и местный архивист взял Франсуа помощником в свою контору.
Талантливый юноша быстро постиг премудрости новой профессии, и вот он уже самостоятельный архивист-землемер, февдист - специалист по феодальному праву. Работать приходилась в архивах дворянских замков, составляя описи имений. В одном из поместий он встретил свою любовь - не знатную барышню, нет, простую служанку. Мари-Анн-Виктуар Лангле, дочь ремесленника... Скромная девушка, трудолюбивая пчёлка, добрая и чистосердечная, она была полуграмотной - читала и писала с трудом. Но она обладала сокровищем, не менее ценным, чем развитый ум - у нее было очень большое сердце. Узнав, что Франсуа решил на ней жениться, друзья пытались его отговорить: Мари ему не пара - без приданого, красотой особой не блещет, да и старше его на четыре года, а у него впереди хорошее будущее, глядишь, найдёт невесту получше. Он не послушался тогда этих благоразумных советчиков - и какое счастье, что не послушался! Другой такой верной подруги - любящей, преданной, самоотверженной - ему б никогда не сыскать...
Первые годы после женитьбы - самое спокойное и благополучное время его жизни. Он поселился в Руа, небольшом пикардийском городке, открыл февдистскую контору. Дела скоро наладились, он уже мог не только обеспечить безбедную жизнь своей семье, но и помогать деньгами матери и сёстрам, а младшего брата обучил своей профессии. Мари родила Франсуа-Ноэлю двух малышей - дочь и сына; кажется, именно тогда он познал всю полноту личного счастья: сердце до самых краёв переполнилось любовью и нежностью...
Работа оставляла мало свободного времени, но всё-таки он умудрялся выкраивать досуг для собственных умственных занятий. Он жадно учился, очень много читал - хоть в провинции нелегко было добывать нужные книги; Руссо, Дидро, Мабли, Томас Мор стали его учителями. Жажда познания сама по себе благородна, но им руководило ещё более высокое чувство: "Моей главной страстью должно быть облегчение судеб несчастных" - написал он в 1787 году. Эта мысль занимала его постоянно: как искоренить бедность, эксплуатацию, вражду между людьми? Как сделать всех людей счастливыми? Он уже понял главное: для этого надо сделать их равными. Без равенства не будет ни братства, ни дружбы, ни мира, ни свободы для бедняков... Но это не просто: ведь даже если отобрать у помещиков землю и поделить её поровну между крестьянами, то это равенство долго не продержится: одни вскоре разбогатеют, другие разорятся, у одного единственный ребенок унаследует всё отцовское имущество, у другого будет куча детей, и каждый окажется бедняком. Нет, уравнительный передел не решит проблемы. Нужно другое: общий труд на общей земле! Вот если бы организовать такие коллективные фермы без хозяев-собственников и бедняков-поденщиков - может быть, это стало бы первым шагом к переделке общества на основах справедливости... Но, увы, "сейчас или слишком рано, или слишком поздно ставить так вопрос..."
Его тихое семейное счастье было недолгим: страшное горе - внезапная смерть обожаемой старшей дочери от приступа неизвестной болезни - стало только предвестием новых бед.
...Конфликт назревал исподволь. Бабёф, квалифицированный и безупречно честный февдист, давно уже стал костью в горле у местной судейской касты, наживавшейся на бесчисленных тяжбах, порождаемых запутанными феодальными отношениями между владельцами поместий, их вассалами и крестьянами: там, где поработал Франсуа-Ноэль, зацепок для крючкотворов не оставалось. Он быстро нажил себе могущественных врагов в лице семейства Билькоков, из поколения в поколение занимавших в этой местности важнейшие административные и судебные должности. Они настраивали местных сеньоров против Бабёфа, распускали слухи о его некомпетентности и пристрастности, о том, что он пренебрегает интересами своих клиентов и, напротив, чрезмерно заботится об интересах крестьян... Последнее отчасти соответствовало действительности: Бабёф стремился всегда, насколько это возможно, защитить интересы слабых и неимущих. В результате он лишился заказов, больше того - ему не заплатили за уже сделанную работу. Это означало полный финансовый крах. Надеясь поправить дела, Бабеф попытался издать книгу по своей специальности; в ней он среди прочего выдвигал идею о замене множества существовавших поборов единым налогом на крупных собственников - помещиков, предпринимателей, богатейшее духовенство, а кроме того предлагал отменить собственность на землю и выделять наделы крестьянам в пожизненное пользование. Книгу-то он напечатал, но денег она не принесла. К счастью для автора, власть имущие её, похоже, не заметили...
...А гроза, между тем, надвигается. Социальная буря такой силы, каких ещё не знала история. Три неурожайных года подряд! Бедняки голодают. Многие уже открыто клянут и короля, и особо ненавистную королеву - "мадам Дефицит", "австриячку"... У короля тоже финансовый кризис. Казна пуста, а собрание нотаблей - крупнейших аристократов - денег двору не выделило. Придется созывать Генеральные штаты - они не собирались уже больше ста лет! Ох, как не хочется королю и его приближённым реанимировать это жалкое подобие парламента, но другого выхода нет: если уж два первых сословия - духовенство и дворянство - не хотят спасать положение, значит, придется выкручивать руки третьему сословию. Третье сословие включало всё остальное - кроме дворян и духовенства - население Франции: буржуазию, крестьян, ремесленников, рабочих. Буржуазия богата и образованна, но политически так же бесправна, как и её малоимущие "собратья" по сословию. Теперь она получила шанс изменить своё положение.
Весной 1789 г. вся страна с энтузиазмом готовилась к выборам депутатов, составлялись наказы. Повеяло ветром больших перемен. Передовые умы уже открыто говорили о необходимости уничтожения феодальных привилегий. Король, однако, не собирался идти на уступки окрепшей буржуазии: он рассчитывал получить от нее необходимые деньги, ничем не поступившись взамен. В мае, когда в Версале открылись Генеральные штаты, все, казалось, были охвачены единым порывом энтузиазма, но вскоре неизбежно обозначились противоречия. И когда осмелевшие депутаты третьего сословия заявили о своих интересах, перед ними попросту закрыли зал заседаний, а популярного министра-реформатора Неккера уволили в отставку. Но бесправное большинство народа - буржуазия, крестьянство, городское плебейство - больше не может и не хочет терпеть старый порядок: 14 июля Париж поднялся на восстание.
Глава 2
Р е в о л ю ц и я
"Постоянная жертва этой долгой революции, я свыкся со страданиями..."
(Из речи Бабёфа на суде в Вандоме)
Бабёф активно участвовал в составлении наказов будущим депутатам; он настаивал на немедленной ликвидации всех феодальных привилегий без всяких условий и выкупа (смелость по тем временам неслыханная!). 17 июля он приехал в Париж по своим делам и только тогда узнал потрясающую новость: началась революция! Восставший народ захватил оружие и взял штурмом тюрьму Бастилию, давно ставшую ненавистным символом абсолютизма, которая в то же время была и грозной крепостью - её пушки угрожающе нависали над плебейскими кварталами столицы. Опьяненный победой, город был в радостном возбуждении - всюду толпы охваченных энтузиазмом простолюдинов, знамёна, кокарды, красные колпаки, листовки, газеты, митинги на каждом шагу - страстные речи, новые лозунги (Свобода! Прежде всего - Свобода!), новые, но уже ставшие знаменитыми имена: Мирабо, Лафайет, Марат, Демулен... Новые песни - призывные, грозные и веселые... Люди, пляшущие прямо на площадях... Но не только таким, вдохновенным и праздничным, увидел Франсуа облик юной Революции - вскоре она показала ему и другое, грозное и мрачное своё лицо. Однажды, через несколько дней по приезде, он встретил на улице зловещее шествие: под гневные крики и проклятия толпа несла на пике отрубленную, в запекшейся крови, голову Фулона - бывшего королевского чиновника, одного из самых ненавистных. Это он, когда ему доложили, что бедняки голодают - у них нет хлеба - ответил: "Пусть едет траву!" И теперь его оскаленный рот набит сеном. За ним тащат его зятя Бертье, парижского интенданта - нетрудно догадаться, какая участь его ожидает... Бабёф смотрел на это жуткое зрелище - и сердце его сжималось от боли. А толпа ликовала, радуясь долгожданной мести... По поводу этой расправы в бумагах юриста Робеспьера осталась деловая запись: "Фулон казнен по приговору народа". А Бабёф под впечатлением увиденного написал Мари: "О, как больно было мне видеть эту радость!... Я был удовлетворён и недоволен. Я говорил: тем лучше и тем хуже. Я понимаю, что народ мстит за себя, я оправдываю это народное правосудие, когда оно находит удовлетворение в уничтожении преступников, но может ли оно теперь не быть жестоким? Всякого рода казни, четвертование, пытки, колесование, костры, кнут, виселицы, палачи, которых развелось повсюду так много, - всё это развратило наши нравы! Наши правители, вместо того, чтобы цивилизовать нас, превратили нас в варваров, потому что сами они таковы. Они пожинают и будут еще пожинать то, что посеяли... мы еще только в начале..."1
Бабёф задержался в Париже до октября - он хотел представить законодателям свою книгу. А в начале октября Париж взбудоражили слухи о том, что оставшийся в Версале король готовит заговор против революции. К тому же в Париже начались перебои с хлебом - в этом тоже заподозрили козни королевской клики. 5 октября огромная толпа парижан, среди которых было много женщин, направилась из Парижа в Версаль, чтобы привезти короля с королевой - "булочника и булочницу". Бабёф принял участие в этом походе. Он видел, как ликовал народ, когда король, напялив красный колпак, раскланивался перед толпой, как радовались простые люди от сознания своей силы - и в душе крепла уверенность: революционные перемены необратимы, впереди - глубочайшие социальные преобразования. Мечта о равенстве уже не казалась недостижимой...
Окрылённый увиденным в столице, Бабёф вернулся к семье в провинциальный пикардийский городок Руа. Здесь общественная жизнь еще пребывала в спячке, обыватели с тревогой прислушивались к вестям из столицы. Как пробудить население к политической жизни? Пылкие призывы и красивые лозунги здесь не работают; чтобы вызвать подъем энергии, надо обратиться к насущным жизненным интересам простых людей, к идее, которая может объединить многих. Самая больная проблема (после треклятых феодальных повинностей, которые формально уже отменены законодателями) - это проблема косвенных налогов: всеми ненавидимая габель - соляная подать - и налоги на продукты всей тяжестью ложатся на плечи простого народа. Значит, народ должен потребовать их отмены! Надо составить петицию и организовать кампанию по сбору подписей. Да, это - настоящее дело!
Он написал петицию, и её успех превзошёл самые смелые мечты. Не только Руа - всколыхнулась вся Пикардия! Петицию направили в Учредительное собрание, но его решения никто дожидаться не стал - крестьяне и городское население явочным порядком перестало платить косвенные налоги. Ранней весной 1790 г. муниципалитет Руа, лоббируя интересы откупщиков, добился решения о возобновлении выплаты налогов и доже о погашении образовавшегося за последние месяцы долга. Но Бабёф и его сторонники не собирались сдаваться. Когда сборщики, сопровождаемые эскортом жандармов, добрались до Руа, они не смогли даже войти в бедняцкое предместье Сен-Жилль, где проживал Бабёф - всё население вышло на улицы, многие позаботились вооружиться. Видя превосходство сил противника, жандармы не осмелились стрелять в толпу; сборщиков налогов блокировали в кофейне, где они и просидели до тех пор, пока не отказались от своих претензий и не извинились перед народом... Местное начальство - мэр Билькок и его брат прокурор (давние враги Бабёфа) - прекрасно поняли, кто был организатором этих "беспорядков"; они обвинили Бабёфа в том, что он организует сопротивление декретам Учредительного собрания, требуя их предварительной ратификации народом. Возмутитель спокойствия не замедлил явиться на очередное заседание муниципалитета: он сам готовился предъявить счёт администрации, которая ничего не делает для народа. Он выступил с очень смелой и мужественной речью, которую закончил словами: "Если вы не выполните свой долг адвокатов народа - я выполню его вместо вас!". "И никто ничего мне не ответил..." - записал он на черновике своей речи, первый экземпляр которой оставил врагам. Да, они промолчали - обвинения были справедливы, им нечего было возразить. Но тут же поспешили направить в Париж донос на Бабёфа, который был назван зачинщиком всех беспорядков и "мятежником, способным на любые крайности...". А в Париже давно были обеспокоены движением против косвенных налогов, которое уже перекинулось из Пикардии на центральную и южную Францию. Из Парижа в Руа направили офицера с приказом об аресте...
...Эту ночь он запомнил надолго. Четырёхлетний Эмиль всё не засыпал, капризничал, пришлось взять его к себе. Наконец малыш успокоился, задремал, прижавшись головёнкой к отцовской груди... Далеко за полночь всех разбудил стук в дверь: казалось, незваные гости хотят разломать её вдребезги. Сын опять зашёлся плачем; крошечная дочурка Катрин тоже проснулась, запищала.... Мари пошла открывать. Жандармы, национальные гвардейцы... В маленькую комнату ввалилось чуть не десять человек. Бабёф потребовал прочесть приказ. О сопротивлении думать не приходилось - все соседи спят, и оружия нет. Пришлось подчиниться. Арест не был для него неожиданностью - морально он давно к нему готовился; но когда исполняется срок, и это, давно ожидаемое, должно с тобой случиться сегодня, сейчас... Ему надели на руки кандалы, затолкали в карету. "Прощай, Мари! Скоро ли свидимся вновь?.."
Пикардийского "мятежника" доставили в Консьержери - самую мрачную из парижских тюрем. Для тех, кто не мог доплачивать тюремщикам за постель и еду, условия содержания там были ужасны. Но Бабёф не обращал внимания на бытовые неудобства, все его мысли были об одном: как скорее вырваться на волю? Помочь могла бы поддержка общественного мнения, широкая кампания в печати. Но его имя в Париже пока никому не известно. Великий город живёт своей напряжённой политической жизнью, ему не до провинциальных проблем... Камеры запирались только на ночь, днём заключённые могли свободно общаться. Бабёф скоро нашёл среди них товарищей по несчастью - парижских бунтовщиков, которых называли "поджигателями застав": они в июле 1789 года уничтожили таможенные заставы изнемогавшего от голода Парижа, чтобы крестьяне беспошлинно привозили свою продукцию на городские рынки. В прошлом году, сразу после народных восстаний, "поджигателей застав" не посмели тронуть; и вот теперь реакция пытается взять реванш - их арестовали и собираются предать суду. Им грозит суровая кара - ведь это совсем простые люди, полуграмотные или вовсе неграмотные, совершенно не способные себя защитить. Самые решительные революционеры - в тюрьме! Хороша революция! Надо вызволить их отсюда - эта задача поважнее собственного освобождения! К кому обратиться за помощью? Ответ очевиден: к Марату. Его самого преследуют, ему даже приходится скрываться от полиции, но его газета, знаменитый "Друг народа", продолжает выходить, и она имеет такое влияние, что перед ней трепещут власть имущие. Случай с "поджигателями застав" это наглядно показал: после того, как Марат опубликовал присланные ему Бабёфом статьи об этих несчастных, их вскоре выпустили на свободу. Затем Друг Народа развернул кампанию в защиту самого Бабёфа, как человека, имеющего большие заслуги перед революцией; его выступление сделало своё дело: власти не стали ждать, когда парижское плебейство откликнется на призыв освободить Бабёфа силой - приготовления к этому велись почти всерьез - и почло за лучшее выпустить его из тюрьмы...
Счастье! Имя твоё - Свобода! Теперь скорее домой!.. Денег на место в почтовой карете у него нет - ничего, он как-нибудь доберется пешком, лишь бы скорее увидеть Мари и детей... За два месяца заключения он немного отвык ходить, и голова кружится от свежего воздуха - но как прекрасно небо над головой и светозарное Солнце! Солнце, которое светит для всех... Кроме узников, к сожалению - оно так редко заглядывало в его камеру сквозь решётку...
* * *
В Руа Бабёфа встретили как героя. Что делать дальше? Марат показал ему путь: нужна революционная газета. Бабёф с энтузиазмом взялся за дело, но для успеха одного энтузиазма мало - нужны деньги, а их-то как раз и нет. На пятом номере его "Пикардийский корреспондент" скончался. Правда, организовать собрание граждан Руа, возмущённых злоупотреблениями местной администрации, он смог и без газеты... Результат - второй арест, к счастью, недолгий: он вызвал такую вспышку негодования местной общественности, что ни один из свидетелей обвинения не посмел дать показания против "главного мятежника" Пикардии... Он пробыл в тюрьме лишь неделю, зато успел, как и во время пребывания в Консьержери, познакомиться с несчастными, которые, в отличие от него, не способны были сами себя защитить. Это были крестьяне из коммуны Давенекур; несколько месяцев назад, когда по всей Франции прокатилась волна крестьянских восстаний, они тоже вторглись в замок своей помещицы, графини Ламир, требуя отмены феодальных повинностей. Как и парижских "поджигателей застав", их не решились преследовать сразу, пока не спала волна народного возбуждения, зато пытаются отыграться теперь. Да, всё так же, как в 90-м году в Париже, только здесь нет Марата... Значит, его роль Бабёфу придётся взять на себя. Он напишет для крестьян прошение, защитительный мемуар, он добьётся их освобождения. Разве не эту цель он поставил перед собой с первых же дней революции - быть защитником угнетённых?..
...А феодальная реакция поднимает голову. Хотя права и привилегии сеньоров отменены законодателями еще в августе 1789 года, но в провинции помещики, пользующиеся поддержкой местных властей, ещё цепляются за прошлое всеми правдами и неправдами. Не только графиня Ламир обнаглела до того, что возбудила судебное преследование против крестьян: другие тоже пытаются вернуть утраченное. Вслед за девенекурским Бабёфу пришлось заняться подобным же делом коммуны Бюлль, потом ещё и другими. Он стал адвокатом бедняков в самом прямом значении этого слова. Денег такая работа почти не приносила; будь он один, это мало тревожило бы его, но страдали прежде всего жена и дети. Нужда была столь острой, что порой накатывало отчаяние: "Приходится постоянно напоминать себе о том, что ты - отец и супруг, чтобы одолеть сильнейшее искушение утопиться..." Какое счастье, что у Мари такое верное, любящее и такое мужественное сердце! Она никогда не упрекала его, не требовала, чтобы он отказался от того, что считает своим долгом, и ради заработка продал своё перо богатым; она утешала: "Ничего, продержимся! Всё будет хорошо!" - а когда становилось совсем уж тяжко, сама подрабатывала стиркой или шитьём. Ей было очень трудно, но она была горда и счастлива: немногим жизнь даёт такого друга, такую большую любовь!
При всём уважении к родной Пикардии очевидно, что судьба Революции решается не здесь. С напряженным вниманием следил Бабёф за событиями в Париже и во всей Франции. А обстановка в стране становилась всё напряжённее.
Да, аристократы видят, что власть уплывает из их рук, и не хотят с этим смириться. В разных уголках страны вспыхивают роялистские мятежи; подстрекаемые попами тёмные крестьяне убивают революционных активистов; дворяне бегут за границу, под крылышко английского короля и немецких князьков, собирают эмигрантскую армию; а в революционных войсках разброд - офицеры-дворяне жестоко подавляют выступления солдат, подозревающих их в измене, и Учредительное собрание поддерживает офицеров... Сколько врагов у молодой Революции!.. И самые опасные - на вершине власти. В самом Учредительном собрании правые - представители либерального дворянства и богатейшей буржуазии - составляют подавляющее большинство; немногочисленные леворадикалы, прежде всего молодой Максимилиан Робеспьер, борются с ними столь же упорно, как и безуспешно. Кое-кто из правых уже в тайне заигрывает с королём. А король, как бы он ни клялся в верности народу и лояльности Собранию, на самом деле только и мечтает вновь стать самодержцем. В Париже он чувствует себя связанным; королева и генерал Буйе советуют бежать, чтобы вернуться в покорённую столицу во главе преданных ему войск... План, конечно, опасный, но уж очень велико желание расправиться с "мятежниками"! И Людовик решился рискнуть. В ночь на 21 июня 1791 г. королевская семья бежала из Парижа, но доехать до бельгийской границы не успела: в местечке Сен-Менегу короля опознал сын почтмейстера Друэ; парень поскакал напрямик, через лес, в ближайший городок Варенн, куда направлялись подозрительные путешественники, и поднял тревогу. Загудел набат. Короля задержали и под большим конвоем вернули в Париж. Но вместо того, чтобы заключить а тюрьму "августейшего" изменника, депутаты Учредительного собрания, боявшиеся углубления революции, решили замять инцидент: Людовика объявили жертвой похищения и оставили главой исполнительной власти. Не только Париж - вся Франция клокотала от гнева; отовсюду в Собрание присылали адреса с требованием низложить клятвопреступника. 17 июля в Париже на Марсовом поле собралась огромная толпа, возглавляемая лидерами плебейского Парижа - Шометтом, Эбером и другими - чтобы подписать петицию с требованием низложения короля. Этот мирный митинг был расстрелян национальными гвардейцами по приказу Лафайета: на "алтаре Отечества" осталось больше полусотни трупов. Началась полоса контрреволюционного террора; Камилл Демулен вынужден был скрыться, Дантон и Марат уехали в Англию; были закрыты несколько газет...
Срок полномочий Учредительного собрания истекал. Оно нанесло феодальной системе первый удар - уничтожило абсолютизм, заменив его конституционной монархией. Но разработанная им конституция, закрепившая власть за либеральным дворянством и крупнейшей буржуазией, простому народу не дала практически ничего. Важнейший вопрос - аграрный - так и не был решён: основные феодальные повинности подлежали выкупу, крестьянство не получило земли. Большинство народа не получило и политических прав. Высокий имущественный ценз наглухо закрывал дорогу беднякам не только в новое законодательное собрание, но и в Национальную гвардию. Даже отмены рабства негров в колониях, на чём настаивала передовая общественность, так и не удалось добиться. Король принёс присягу конституции, а через несколько дней - 30-го сентября 1791 г., в день роспуска Учредительного собрания - обратился к народу с манифестом, в котором заявил: "Наступил конец революции!".
Он, однако, ошибся: главное только ещё начиналось!
1 октября в Париже открылось новое Законодательное собрание. В его составе не было ни одного из депутатов прежнего созыва: такое решение приняло перед завершением своей работы Учредительное собрание по предложению Робеспьера, который, жертвуя своими личными интересами, хотел перекрыть наиболее одиозным деятелям из прежней ассамблеи доступ в новый законодательный орган. И действительно, среди новоизбранных депутатов мало дворян и священников. Теперь на левом фланге сторонники депутата Бриссо и представители департамента Жиронды - их так и называют: жирондисты, бриссотинцы. Они представляют интересы торговой и промышленной буржуазии, задача которой - окончательно уничтожить феодализм и монархию: она хочет торговать, ей нужны рынки, её главный лозунг - "свобода". Свобода для тех, кто имеет капитал, разумеется... Есть в новом Собрании и "крайне левые" - Сен-Жюст, Кутон и ещё несколько человек, но они не имеют влияния; а вот жирондисты представляют собой немалую силу. И эта сила хочет республики - прямой власти для буржуазии; эта сила хочет... войны. Всё логично: успешная война - это колонии, это новые рынки; война неудачная - это возможность уличить короля в измене и на волне общего возмущения покончить с монархией. Король тоже хотел войны: он всё ещё надеялся, что победа интервентов покончит со "смутой" во Франции и он опять станет самодержавным властителем, как до 14 июля. Кажется, все известные политики жаждут войны. Против... один только Робеспьер: к схватке с внешним врагом революционная Франция не готова, надо сначала разделаться с врагом внутренним, иначе страна может попасть вновь под власть короля-деспота или (в случае победы) честолюбивого генерала, представляющего не меньшую угрозу свободе...
Бабёф у себя в провинции лишен возможности существенно влиять на события. Конечно, он за республику - он открыто объявил себя республиканцем уже в дни Вареннского кризиса и даже добился публичного сожжения королевских портретов и гербов; конечно, он не сторонник войны: надо прежде решать аграрный вопрос, дать крестьянам землю бесплатно, без всякого выкупа! Робеспьер в основном прав, но, критикуя жирондистов, он сам не указывает пути выхода из кризиса, не призывает санкюлотов свергнуть королевскую власть прежде, чем она спровоцировала гибельную военную авантюру!
Война началась в апреле 1792 года. Началась неудачно. Армии не были к ней подготовлены, а главное - измена, всюду измена! Предавали офицеры-дворяне, предавали генералы, без боя сдавшие крепости и открывшие интервентам путь на Париж, предали король с королевой, сообщившие противнику план кампании... Но народ Франции не предал свою Революцию. На призыв: "Отечество в опасности!" тысячи федератов - добровольцев из разных уголков страны - устремились к Парижу. (Спасти Отечество значило теперь - спасти революцию; слова "патриот" и "революционер" с этого времени стали восприниматься современниками как синонимы). Батальон марсельцев принёс в Париж боевую песнь Руже де Лилля, ставшую знаменитой "Марсельезой"... бессмертным гимном этой - и многих других революций...
Но прежде чем выступить против коалиции агрессоров, надо было нанести сокрушительный удар предательству в сердце страны. 10 августа 1792 г. народ Парижа вновь восстал, его отважные плебеи-санкюлоты вместе с федератами департаментов взял штурмом королевский дворец Тюильри. Людовик Бурбон со всем семейством стал узником тюрьмы Тампль. Было объявлено о выборах в Конвент, который должен был заменить собой Законодательное собрание. 22 сентября Национальный Конвент провозгласил, что Франция стала Республикой. И её рождение осветила лучами славы первая победа французской армии над объединенными силами австрийцев и пруссаков - победа при Вальми.
Бабёф горячо приветствовал начало нового подъёма революции. Он радовался успеху общего дела, не думая о тех переменах, которые она несёт его собственной судьбе. А между тем очередной сдвиг ситуации влево, усиление позиций революционных сил как в столице, так на местах в тот момент спасал его самого от надвигавшейся расправы, угрозу которой он всё явственнее ощущал в последние месяцы, и - более того - открывал новые горизонты для его политической и общественной деятельности. Правда, его сторонникам не удалось добиться избрания Бабёфа в Конвент - противодействие со стороны местных властей было слишком сильным - но в ноябре 1792 г. его избрали членом директории дистрикта Мондидье. Плохо, правда, что главой администрации там стал родственник Билькоков Лонгекан - его давний враг, преследовавший его ещё по делу о косвенных налогах... Но, так или иначе, Бабёф получил должность, которая открывала для него возможность активно влиять на обстановку в провинции, и, что не менее важно - как много добра он теперь сможет принести простым людям! Занимай он такое место год-полтора назад - помочь крестьянам Бюлля и Девенекура было бы гораздо легче! Но количество притесняемых бедняков, несмотря на все перемены, пока не уменьшается - он ещё многих сможет спасти... А главное - его цель, великая цель - истинное равенство, о котором он пока мог только мечтать, теперь казалось на один шаг ближе к осуществлению...
Наверное, эти мечты сбылись бы хоть отчасти, если бы не... доверчивость. Характерное свойство самых высоких, самых благородных сердец. Тот, кто сам не способен на подлость, не предполагает подлости в других... 31 января к Бабёфу обратились с просьбой о помощи: на недавних торгах при оформлении продажи одной фермы была допущена большая несправедливость. Ферму хотел купить сам арендатор, небогатый крестьянин Дебрен, но её продали буржую-толстосуму, и Дебрена теперь сгоняют с земли. Глава дистрикта, который должен был руководить торгами, на них отсутствовал - иначе он не допустил бы этого! А сделки, заключённые без его участия, считаются незаконными. И теперь он сам просит Бабёфа исправить ошибку. Это сделать нетрудно - надо только в акте продажи заменить одно имя другим... Провокация была рассчитана точно: Бабёф всегда рад помочь несправедливо обиженному, а тем более - бедняку! Ещё бы!.. Неопытный в бюрократических формальностях, он без тени сомнения зачеркнул одно имя и вписал другое. Спустя три часа выяснилось, что его обманули - имя покупателя было первоначально указано правильно: глава дистрикта на торгах присутствовал, и сделка была заключена законно; выяснилось также, что подобным образом поправки в документы вносить нельзя. Он тут же составил соответственную докладную, в которой дезавуировал своё исправление. Таким образом формальная ошибка не имела никаких последствий... для покупателя фермы. Последствия же для самого Бабёфа были ужасными, ибо "исправленный" им документ сразу попал в руки Лонгекана. Этот негодяй был опытным юристом: из пустяка он живо состряпал дело о... "подлоге", которое без промедления было передано в суд. Отрешённый от должности, оклеветанный, Бабёф понял, что в Пикардии правды не найдёт - здесь у него слишком много врагов. Ему, защитнику обездоленных, бессребренику, грозил немедленный арест за "фальсификацию документов" якобы "из корыстных побуждений"! Надо срочно ехать в Париж - искать справедливости и защиты. В Париже всё-таки революция...
Положение было воистину драматическим: его семья вновь осталась без средств к существованию. "Мои дети плачут оттого, что у них нет хлеба. О мой милый друг, постарайся всё-таки не дать им умереть ещё несколько дней..." - пишет он жене... А Париж бурлит. Здесь сейчас решается судьба человечества - Бабёф чувствует это каждым своим нервом. "Я очень хотел бы остаться в Париже для моего великого дела: я здесь не один об этом думаю; ты знаешь, что я имею в виду. Здесь всё накалено до крайности. Санкюлоты хотят быть счастливыми..." Но прежде всего надо найти заработок.
В Париже у него нет знакомых. Есть единственный друг - Революция. А это значит, что все революционеры, даже незнакомые - его друзья. К одному из них, Сильвену Марешалю, он и обратился за помощью. Марешаля он знал как яркого левого журналиста - он издавал отличную радикальную газету "Парижские революции". А ещё он был известным поэтом, драматургом, пропагандистом атеизма и анархизма. И, похоже, идея Равенства - фактического Равенства, а не только на бумаге - ему тоже была близка... Бабёф написал Марешалю - откровенно рассказал о своих злоключениях, попросил принять его рабочим в типографию: наборщиком, кем угодно: он согласен на любую работу. Марешаль поверил, понял - и отвёл нового друга к Шометту, прокурору муниципалитета - Парижской Коммуны. Шометт, виднейший левый якобинец, один из вождей революционного плебейства, герой всех парижских восстаний, в том числе и 10 августа... Шометт тоже поверил Бабефу без колебаний и назначил его секретарём продовольственной администрации Коммуны. Теперь можно было перевести дух, вызвать семью в Париж, осмотреться...
Да, локомотив Революции набирает скорость. В Конвенте борются две партии - бриссотинцы-жирондисты (они теперь на правом фланге, и они - фактически у власти: правительство состоит из министров-жирондистов) - и монтаньяры-якобинцы - знаменитая Гора во главе с Робеспьером, Маратом, Дантоном. Жирондисты хотят притормозить ход революции - крупная буржуазия, интересы которой они выражают, уже получила своё. Якобинцы хотят углубления революционного процесса в интересах широких народных масс. Поэтому - никаких соглашений, никаких компромиссов с феодалами! Поэтому короля-изменника, выдавшего австрийцам план военной кампании (это подтверждено найденными в тайнике дворца Тюильри документами) надо не просто судить, но осудить и казнить, этим актом окончательно отрезав колеблющимся пути к отступлению!
Короля судили депутаты Конвента открытым поимённым голосованием. Жирондисты хотели спасти его, якобинцы голосовали за смерть - и их аргументы были весомее: большинство депутатов, "болото", качнулось в их сторону. Людовик был осуждён и казнён на гильотине. Но ещё раньше, чем упала его голова, один из депутатов заплатил за этот приговор жизнью: Мишель Лепелетье де Сен-Фаржо был убит роялистами только за то, что он, бывший дворянин, подал свой голос в Конвенте за казнь короля. Лепелетье не был жестоким человеком, напротив - он был гуманистом, автором плана национального воспитания, согласно которому дети богатых и бедных от 5 до 12 лет должны были бы воспитываться вместе, в равных условиях в интернатах, содержащихся за счёт специального налога на богатых. Он подготовил, но сам не успел сделать об этом доклад в Конвенте; этот доклад после его смерти прочёл Робеспьер...
Весна и лето 1793 года - трудное время. С начала года революционную армию преследуют неудачи, популярный генерал Дюмурье перешёл на сторону австрийцев, и вновь вражеские войска вступили на землю революционной Франции. Практически одновременно с этим разгорелись роялистские мятежи на западе страны, в Вандее, где темное, религиозное, монархически настроенное крестьянство под предводительством священников и дворян вскоре развернуло жестокую партизанскую войну против Республики. Не только в приграничных районах - повсюду в стране зреют контрреволюционные заговоры. Для борьбы с врагами революции Конвент, несмотря на отчаянное сопротивление жирондистов, постановил создать Революционный трибунал. Одновременно в районах Парижа по инициативе народа - плебейских активистов-санкюлотов - стали возникать революционные комитеты; Парижская Коммуна признала их законность и оказывала им всяческое содействие. 1 мая Генеральный совет Коммуны постановил сформировать в Париже 12-тысячный корпус для борьбы с вандейскими мятежниками, и для его финансового обеспечения провести принудительный заём у богатых граждан. О, какой яростью, какой ненавистью против революционного парижского правительства воспламенились сердца богатеньких буржуа! В Париже - перебои с хлебом; санкюлоты требуют таксации цен, но жирондистская власть категорически против: нельзя посягать на святое - свободу торговли! Противостояние революционного плебейского Парижа во главе с Коммуной и жирондистской буржуазной власти, уже ставшей тормозом Революции, нарастает с каждым днём. Плебейство требует введения максимума цен на хлеб, решительных мер против всех тайных и явных врагов; наконец, оно требует изгнания из Конвента жирондистов, предающих интересы народа. Противоборство завершилось восстанием санкюлотов 31 мая-2 июня, когда вооружённый народ подошёл к Конвенту и под дулами пушек потребовал - и добился - ареста 22-х депутатов-жирондистов. В Комитет Общественного Спасения - правительство, наделенное чрезвычайными полномочиями - вошли Робеспьер, Сен-Жюст, Кутон и другие решительные якобинцы. Это было правительство революционной якобинской диктатуры. Солнце Революции - в зените.
* * *
Какое тяжёлое лето!.. Будто мало интервенции и Вандеи - по всей территории Республики полыхает гражданская война. Жирондисты объединились с недобитыми роялистами; во многих городах юга Франции мятежники захватили власть; в Лионе казнили предводителя якобинцев Шалье, в самом Париже натравленная жирондистами фанатичка убила больного Друга Народа - Марата... Максимум соблюдается плохо: спекулянты прячут хлеб, перепродают по недоступной простым людям цене. Да и не только хлеб необходим для жизни - список товаров, отпускаемых по фиксированным ценам, должен быть расширен. Контрреволюция хочет задушить народ голодом? Народ ответит революционным террором. В момент острейшей классовой борьбы, когда каждая из партий надеется победить, угрозой тюрьмы никого не испугаешь: заговорщик-роялист надеется, что через месяц-другой выйдет на свободу героем, спекулянт - что после отсидки останется богатым человеком... Напугать их может одно: смертная казнь. Раз так - слово за гильотиной! Подавить сопротивление старого мира можно только железной рукой. Этого требуют парижские санкюлоты: "Расширить максимум на все предметы первой необходимости! Революционный террор против заговорщиков и спекулянтов поставить в порядок дня!". Робеспьеру и его соратникам в якобинском правительстве ох как не хочется идти на крайние меры, но иного выхода нет: под мощнейшим давлением плебейских низов они проводит через Конвент и новые законы о максимуме, и закон о "подозрительных". Опираясь на эти два рычага, революционеры надеются победить. Прошлое и будущее схватились в смертельном единоборстве...
Весной и летом 93-го Бабёф наконец-то в гуще событий. Он - один из организаторов парижского "народного натиска". Продовольственная администрация Парижской Коммуны - это самый передний край борьбы. Главная, повседневная забота - борьба за хлеб для революционной столицы. Крестьяне не спешат поставлять его Парижу. Всё туже сжимается петля экономической блокады. Бабёф знает: в Пикардии, его родной провинции, хлеб есть, и много! Сколько запросов с требованием ускорить поставку хлеба столице написал он во все дистрикты; не обошёл вниманием, конечно, и Мондидье. И Лонгекан, не знавший, куда исчез его давний враг, теперь узнал об этом...
Бабёф о своих злоключениях в Пикардии, о возбуждённом против него "деле о подлоге" давно и думать забыл - тем более, когда узнал стороной, что людей, которые, якобы, дали ему взятку, чтобы "исправить" злосчастный документ, уже оправдали. Раз они не подкупали, значит, и он не был подкуплен. Логично? Да. Но у классовой борьбы совсем иная логика. Оправдав "соучастников", суд Мондидье, тем не менее, признал одного Бабёфа виновным и 23-го августа приговорил его заочно... к 20 годам каторги и выставлению у позорного столба в течение 6 часов. Этот дикий приговор совершенно не соответствовал обвинению и означал только одно: откровенную расправу местной буржуазной власти с опасным политическим противником.
14 ноября Бабёфа арестовали. Полицейские власти Парижа -администраторы парижской полиции Клод Менесье и Клод Фике, даже сам министр юстиции Гойе, зная Бабёфа как пламенного революционера, были настроены к нему доброжелательно, ни в какой "подлог" они не верили, но надо же соблюдать формальный закон: пока дело не пересмотрено, осуждённый должен сидеть в тюрьме. К счастью, за него поручился Марешаль и патриоты, с которыми он подружился за время работы в продовольственной администрации - Доб и Тибодо. 7 декабря Бабёф вышел на свободу. Но, увы, - радость оказалась преждевременной. Пикардийские власти усилили нажим, требуя его ареста и выдачи, и всего через три недели после освобождения Бабёфа уведомили, что ему надлежит вновь явиться в тюрьму. 31 декабря тюремные двери закрылись за ним - теперь уже надолго...
Одно хорошо - в Мондидье его не перевели: патриоты из Парижской полиции понимали, что там его ждёт, возможно, физическая расправа. Дело направили на пересмотр. Но сколько же времени требует эта бюрократическая процедура! Бумаги двигались своим чередом, а жертва клеветы продолжала сидеть в парижской (хорошо, что в парижской!) тюрьме. Переполненная, холодная зимой камера; матрас, набитый гнилой соломой; скудный паёк, едва позволяющий не умереть с голоду... другие заключённые скооперировались, чтобы получать небольшую добавку к тюремному рациону, но Бабёф не может позволить себе такой дополнительный расход - ведь семье тоже надо как-то жить... Да, самое ужасное - Мари с детьми вновь остались без средств существования. Конечно, друзья - Тибодо и Доб - не дадут им в прямом смысле умереть от голода, - но как ужасно сознавать свое собственное бессилие!.. Он пытался подрабатывать, составляя прошения для арестантов, но состоятельные среди них попадались нечасто, а с бедняков стыдно брать плату.
Мучительная зима 1794 года... От недоедания, плохих условий, душевных переживаний Бабёф совсем расхворался. Дети - их уже трое - тоже ослаблены, все переболели оспой. В довершение всех бед и Мари, надорвавшись, слегла - она болела долго, была на волосок от смерти. Когда, немного оправившись, она пошла в первый раз в тюрьму навестить мужа, то это хождение туда и обратно отняло у неё шесть часов, она после едва пришла в себя. Но как всегда - ни жалоб на судьбу, ни упрёков: любимый может не сомневаться в её мужестве. "Я готова сдвинуть с места небо и землю, чтобы облегчить твои бедствия..." - пишет она ему...
Если что-то и радует - это замечательные книги Марешаля, которые тот прислал другу (его атеистическая поэма привела Бабёфа в полный восторг). И - политические новости: армии Республики одерживают победы на всех фронтах, революционное правительство окончательно ликвидировало остатки феодальных повинностей, перепахало глубокими реформами все стороны жизни, ввело доже новую - метрическую - систему мер и весов, новый республиканский календарь... Робеспьер и его товарищи у власти немногим более полугода, но как много они уже сделали!.. Не сделали пока лишь того, что ждут от них беднейшие слои народа и выразители их чаяний, самые верные и преданные революции вожаки парижских санкюлотов - те, кто сейчас идёт за Эбером и Шометтом. Эбер в своей газете "Пер Дюшен" агитирует за перераспределение собственности в пользу неимущих и малоимущих. Это, конечно, не то "великое дело", о котором мечтает Бабёф (он-то еще до революции понял, что путь к общему счастью - не в переделе, а в обобществлении собственности) - но всё-таки важный шаг в нужном направлении. Чем же ответит правительство?
Оно ответило полумерами. В феврале 1794 г. (по новому календарю - "вантозе") Сен-Жюст добился от Конвента декретов о бесплатном наделении бедняков имуществом за счёт собственности контрреволюционеров-эмигрантов (собственность богачей-"патриотов" оставалась неприкосновенной). Казалось, надежды санкюлотов сбылись - хотя бы отчасти... Что эти декреты в основном останутся на бумаге, и вся помощь обездоленным сведётся к благотворительности - выдаче самым бедным из них денежных сумм, вырученных от продажи эмигрантских имуществ - это жизнь показала уже потом.
За эйфорией от вантозских декретов последовала трагедия. Продовольственное положение в Париже вновь обострилось. Эбер агитировал за ужесточение террора против спекулянтов; обогатившиеся за период революции нувориши были и среди депутатов Конвента, они группировались вокруг Дантона и Демулена и добивались свободы торговли и освобождения арестованных богачей. На выпады со стороны левых "дантонисты" ответили яростной травлей. И левые, и правые остро критиковали робеспьеристское правительство; Эбер даже договорился до необходимости нового восстания вроде 31 мая 1993 года... Робеспьер нанёс два сокрушительных удара, отправив на гильотину вождей обеих группировок вместе с их ближайшим окружением. По существу, движение санкюлотов Парижа было обезглавлено. С Эбером Бабёф не был близок, притом ему, гуманисту, когда-то ужаснувшемуся при виде воздетой на пику головы Фулона, не могли импонировать крайности террора, к которым призывал "Пер Дюшен". Но - Шометт... Он тоже был казнён вскоре вслед за Эбером... Хорошо хоть, что уцелели друзья - Марешаль, Фике, Менесье...
Своими мыслями и чувствами на этот счёт Бабёф ни с кем не делился. Всё пережил молча, в себе: террор в самом деле свирепствовал всё сильнее. 22 прериаля Конвент принял закон, предельно упрощавший судопроизводство. Но как раз накануне, 21-го, кассационный трибунал (наконец-то!) рассмотрел дело Бабёфа и отменил приговор суда Мондидье, хотя самого дела не прекратил, а направил его на пересмотр в город Лан; вслед за Бабёфом туда перебралась и его семья. Ещё через месяц с небольшим измученный более чем полугодовым заключением узник был освобождён на поруки.
...Любимые встретили его у ворот тюрьмы - Эмиль, Катрин, Мари с маленьком Камиллом на руках; все сразу бросились в его объятия. Его встретили зелень деревьев, синева неба... Встретило доброе Солнце, такое яркое и щедрое... Да, ведь по старому стилю - середина июля, 18-е число. А по новому - 30 мессидора, последний день первого летнего месяца. Завтра наступит термидор...
Глава 3
Т е р м и д о р
"Пока мне не отрежут правую руку, пока подлые палачи не вырвут мой язык - я буду выступать против угнетения и против угнетателей!" (из письма Бабефа к Тэтгрену(1791г.)
Палящее Солнце термидора! Видело ли ты, как под топором гильотины упала голова Неподкупного? Или закрылось облаком, чтобы не видеть?..
Максимилиан Робеспьер стал главой правительства в самый трудный для революции час, и то, что в этом кошмаре войн, мятежей, голода, саботажа, предательств и заговоров Французская Республика выстояла - было в большой степени его заслугой. За один год его правительство - правительство якобинской диктатуры - сделало больше, чем его предшественники за четыре первых года революции. Находясь на вершине власти, Робеспьер оставался таким же скромным и бедным, как прежде, он не нажил себе ни капиталов, ни имений - ничего, кроме этого почетного прозвища "Неподкупный", данного ему простыми людьми, и ещё - лютой ненависти врагов. Он искренне хотел народного блага, так, как сам его понимал. Нет, не подлинного равенства, не общности имуществ, как Бабёф и его друзья (хоть позднее они, идеализируя Максимилиана, приписывали ему именно эти намерения). Пожалуй, его идеалом было равенство мелких собственников, мелких буржуа, вроде его друга и квартирохозяина, "столяра" Дюпле (хозяина столярной мастерской, небольшой, но требовавшей труда наёмных рабочих), но в возможность осуществления этого идеала он, похоже, не верил - по крайней мере, ничего для этого не предпринимал. Не решаясь тронуть собственность буржуазии, он мечтал о том, чтобы сделать богатых добродетельными, а бедность почётной. В условиях чрезвычайного положения он, казалось, смог осуществить эту утопию, но она продержалась лишь год, да и то - с помощью гильотины.
Гильотина... Разве накануне революции Максимилиан, прозванный в родном Аррасе "адвокатом вдов и сирот", мог подумать, что прольёт реки крови? Он противился натиску народа, требовавшего решительных мер против "подозрительных" и спекулянтов, противился сколько мог. Но обстоятельства в конце концов заставили быть беспощадным, ведь на карту была поставлена не его личная судьба, а судьба Революции. Вождь отвечает за всё, и на нем всегда будет кровь: или кровь врагов революции, или кровь друзей, убитых врагами, которых он не посмел обезвредить.
Да, сила обстоятельств... Робеспьер не любил богатых, но и не хотел восстанавливать их против Республики, и когда их противостояние с плебеями, санкюлотами обострилось до предела - пожертвовал интересами санкюлотов, казнил их вожаков. И с этой минуты его правительств было обречено.
Буржуазия получила от революции всё, что хотела; она терпела пуритански-суровый режим якобинцев, пока боялась реставрации королевской власти, но победы революционных армий, в особенности последняя, летом, при Флерюсе, устранили эту опасность. Теперь захватившим собственность дворян и нажившимся на войне спекулянтам надоело быть "добродетельными", они хотели пользоваться своим богатством без оглядки на закон о "подозрительных". Богатое крестьянство получило землю и тоже не нуждалось уже в Робеспьере. Беднота города и деревни, плебейство, наёмные рабочие не получили от революции ничего - и после казни Эбера и Шометта уже не надеялись получить... Тем более, что якобинцы сохранили в действии закон Ле Шапелье, запрещавший рабочие союзы и стачки, а кроме "максимума" цен ввели и "максимум" заработной платы, сильно ударивший как раз по рабочим. Робеспьер лишился опоры в народе, а в стенах Конвента уже в апреле возник заговор против него: уцелевшие сторонники и Дантона, и левых не простили ему казни своих вождей. Возглавили заговор бывшие комиссары Конвента, отозванные из миссий или за крайности терроризма, как Фуше и Карье, или за должностные преступления, как Тальен, Фрерон, Баррас и им подобные: посланные в провинцию, чтобы навести там революционные порядок, и наделённые неограниченной властью, они использовали её для личного обогащения. Они знали, что Робеспьер помнит об этом, что если он останется жив - им самим гибели не избежать... И - грянуло 9-е термидора...
* * *
"Республика погибла. Наступило царство разбойников..." - таковы были последние слова, сказанные Робеспьером в Конвенте. По большому счёту он был прав. Но современники этого не поняли. Лучшие из них - исторический парадокс! - восприняли совершившееся как "казнь тирана" и начало нового подъёма революции. Общество устало от террора, который из необходимого зла превратился во всеобщий кошмар: за последние полтора месяца в Париже было казнено больше народа, чем за предыдущие пять лет революции, причём этот процесс всё очевиднее приобретал беспорядочный, хаотический характер: на гильотину зачастую попадали случайные люди. Правда, именно в эти полтора месяца сам Робеспьер, из-за острого конфликта с будущими термидорианцами, в Комитете Общественного Спасения не появлялся и на развитие ситуации уже никак не влиял. Но общество этого не знало.
Ещё один грустный парадокс эпохи состоял в том, что победители были гораздо "кровожаднее" побеждённых. Находясь в миссиях, политические друзья Робеспьера, разделившие с ним славу и эшафот - Сен-Жюст, Леба, Кутон, младший брат Максимилиана Огюстен - вынуждены были подчас принимать суровые меры, но они действовали исключительно в интересах революции и оставались всегда так же бескорыстны, как и сам Неподкупный. Будущие термидорианцы - Каррье в Нанте, Фуше в Лионе творили такое, что парижанам и не снилось; Фрерон в Тулоне расстреливал по 800 человек в день, Тальен зверствовал в Бордо, казня виновных и невиновных, но исключительно тех, кто не мог откупиться от гильотины. Теперь они спешили переложить свою вину на Робеспьера, намеренно раздувая, многократно преувеличивая крайности и перегибы политики террора, чтобы дискредитировать свергнутое правительство якобинской диктатуры...
Нет худшей отравы, чем смесь полуправды и лжи... Бабёф после освобождения задержался в Лане на несколько дней из-за болезни Эмиля; когда же он наконец добрался - пешком - до Парижа, то на его голову обрушился поток этой чудовищной информации. Он поверил обвинителям Робеспьера, как поверило большинство сограждан; ему было даже труднее не поверить, чем большинству: ведь он последние полгода сам провёл в тюрьме и видел якобинскую диктатуру не с "лица", а с "изнанки" - не победы, триумфы и празднества, а страдания узников, подавленный ужас вызванных в Революционный трибунал, отчаяние обречённых. Среди них были не только контрреволюционеры: один из самых левых плебейских активистов, вождь "бешеных" Жак Ру не вынес муки ожидания трибунала - сам повесился в камере; и память о гибели Шометта, Эбера и их товарищей тоже ещё очень свежа... Естественный ход мыслей в этой ситуации: "Что надо сделать, чтобы такое больше не повторилось? - Поставить правительство под контроль народа. - Как это сделать? - Посредством гласности, свободной прессы. Журналист-патриот должен стать цензором правительства..." Бабёф готов был взять на себя эту функцию; он так давно мечтал о своей газете!.. Теперь эта мечта осуществилась: Гюффруа, депутат от Арраса, ещё недавно заискивавший перед своим земляком Робеспьером, но вовремя успевший переметнуться в стан его врагов, предложил Бабёфу взять на себя финансирование его газеты, которая так и была названа: "Газета свободы печати". Чудо? Нет. Робеспьера свалил союз левых и правых; власть захватили правые, но чтобы пользоваться ею уверенно, им надо было добить бывших союзников. Якобинцы были обезглавлены, но не разгромлены окончательно; они оставались для Гюффруа и его единомышленников главным врагом. Но и Бабёф тогда видел в якобинцах главное зло, и против них его газета прежде всего направила свои стрелы. Как он позднее раскаялся в этом! Раскаялся меньше чем через год. Но тогда, в сентябре 1794-го, он был совершенно искренен.
Трагическое заблуждение отчасти рассеялось уже через месяц. Новая власть отнюдь не собиралась продолжить дело Эбера и Шометта (перераспределить собственность, заменять назначаемые муниципальные власти выборными и т.д.); она вообще ничего не делала в интересах неимущих. Напротив: те завоевания якобинской диктатуры, которые санкюлотам казались незыблемыми, вдруг зашатались. "Максимум", формально ещё не отменённый, нарушался на каждом шагу; порой целые обозы с зерном, не доехав до Парижа, куда-то исчезали бесследно, чтобы превратиться в качественным хлеб, продаваемый по спекулятивной цене - это означало, что при вполне приличном урожае грядущая зима может стать для парижан голодной. При Робеспьере такие проделки могли привести прямиком на гильотину, теперь - в круг состоятельных, а значит и почтенных, граждан.
Да, бедность больше не была в почёте. На улицах вновь, как в дореволюционную эпоху, появились роскошные выезды, господа (это слово, при якобинцах отменённое - тогда в ходу было обращение "гражданин" - теперь стало возвращаться в обиход) в богатых нарядах. Появилось и нечто новое - "мюскадены" ("мускусники"): так называли золотую молодёжь, ставшую одним из ударных отрядов наступающей реакции. Её предводителем был Фрерон - бывший "ультрареволюционер", бывший сподвижник Марата, бывший организатор тулонских расстрелов. Щегольски разряженная, нестерпимо надушенная (отсюда и название), эта мелкая нечисть собиралась крупными стаями, нападала на якобинцев и рабочих, била их дубинками и цепями, врывалась в общественные здания, в театры, разбивала установленные там бюсты Марата и Лепелетье, заставляла актёров вместо "Марсельезы" петь гимн в честь термидорианцев... Власть их, естественно, не трогала, зато стала всё ощутимее прижимать левых - уже не только якобинцев, но и бывших союзников. Арестам подверглись несколько членов так называемого Электрорального клуба, ставшего прибежищем уцелевших активистов санкюлотерии; в числе арестованных были хорошие знакомые Бабёфа, в том числе видный эбертист Жозеф Бодсон.
...Весь сентябрь Бабёф, наконец-то "дорвавшийся" до журналистики, работал исступлённо, его газета выходила чуть ли не через день; Эмиль и Мари помогали ему в типографии, складывая свежеотпечатанные листы. Никакого домашнего хозяйства теперь не велось, младших детей приходилось запирать на весь день в пустой квартире; питалась вся семья тем, что не требует времени на стряпню - хлебом, сырыми овощами и орехами. Начиная с 23-го номера Бабёф переименовал свою газету в "Трибун народа". Сменил он и собственное имя. Среди крайне левых, решительно порвавших с религией, возникла такая тенденция - менять данные при крещении имена на имена античных героев или философов; так появились такие своеобразные сочетания, как Брут Манье и Анахарсис Клоотц; сам Шометт отдал ей дань, из Пьер-Гаспара став Анаксагором. Бабёф ещё в 93-м году стал называть себя Камиллом в честь видного древнеримского демократа; теперь он счёл, что этот деятель был недостаточно радикален, и взял себе имя Гракх в честь знаменитых трибунов. От номера к номеру его газета становилась всё критичнее в отношении властей, которые ничего не делают для простого народа. После ареста Бодсона и других электоральцев Бабёф в 26-м номере своего "Трибуна народа" выступил с резкими нападками на Конвент и термидорианцев; в ответ Гюффруа захватил практически весь тираж и отказался финансировать газету дальше. Это был тяжкий удар: Бабёф вновь оказался без средств; ему предстояло в очередной раз на собственном опыте убедиться, чего стоят на практике "свобода печати" и "равное право" богатого и бедного издавать свою газету. 27-й номер был отпечатан на средства Электорального клуба; для выпуска следующего, 28-го номера деньги пришлось искать почти два месяца...
Ответ термидорианцев на критику предательством Гюффруа не ограничился. Сам Тальен в Конвенте потребовал ареста дерзкого журналиста, и приказ об аресте был отдан. Бабёфу пришлось перейти на полулегальное положение, что ещё более осложнило издательскую деятельность. Очень досадно! Однако нет худа без добра: необходимость скрываться и вынужденный простой в работе ненадолго освободили его от суеты, дали возможность крайне переутомлённому мозгу немного отдохнуть и спокойно поразмышлять о происходящем.
Да, настало время переосмыслить ситуацию и даже признать некоторые свои ошибки. Теперь уже очевидно, что 9-е термидора стало началом не нового подъёма революции, а её спада. Может быть, началом конца. Буржуазия всё больше наглеет, всё откровеннее демонстрирует своё богатство, особенно возмутительное рядом с кричащей народной нищетой. Правое крыло термидорианцев, захватившее кормило управления, решительно расправляется с неугодными. В конце декабря создана комиссия для расследования дела "четвёрки" - бывших членов Комитета Общественного Спасения и Общественной безопасности Барера, Колло д"Эрбуа, Билло Варена и Вадье, недавних врагов Робеспьера "слева", которых теперь обвиняли как "соучастников" его "тирании". Над многими другими бывшими якобинцами нависла угроза. В самом Конвенте осталось лишь несколько депутатов, не изменивших принципам революции - их стали называть Вершиной; они тоже полгода назад боролись против Робеспьера и слишком поздно осознали, что способствовали победе контрреволюции; теперь изменить ситуацию было уже не в их власти, и они со спокойствием древних римлян ждали конца.
Из эмиграции начали понемногу возвращаться бывшие дворяне. Пресловутый террор отнюдь не прекратился, он только сменил направление: раньше казнили контрреволюционеров и спекулянтов, теперь - революционеров, в первую голову деятелей прежней судебной системы. В ноябре-декабре в Париже проходил процесс революционного комитета города Нанта и депутата Каррье, который, будучи направлен в Нант в качестве комиссара Конвента, руководил подавлением контрреволюционного мятежа; всех этих деятелей обвиняли в чрезмерных жестокостях по отношению к роялистским мятежникам. Бабёф, как убеждённый демократ и гуманист, ненавидевший диктатуру и террор, сначала был резко настроен против обвиняемых. Однако, читая опубликованные тексты их выступлений в суде, он всё больше приходил к выводу, что нельзя не учитывать чрезвычайно тяжёлых обстоятельств, в которых им приходилось действовать, что их собственная жестокость была ответом на не менее страшные зверства врагов революции. Он тогда ещё не поднялся до мысли о неизбежности революционной диктатуры в целом, до полного морального оправдания - с гуманистических позиций - Робеспьера и его правительства. Но первый шаг в этом направлении был уже сделан.
И другой важнейший вывод: правительственные комитеты и термидорианский Конвент в своём большинстве - враги народа. Стало быть, прошло время, когда можно было критиковать отдельные ошибки и отдельных депутатов, прошло время эзоповского языка. Пора объявлять беспощадную войну узурпаторам народного суверенитета, которые на деле служат интересам богачей - ничтожного меньшинства нации - и куют новые цепи для неимущего большинства... Љ 28 "Трибуна народа" начался словами: "Я снова беру в руки молнию правды... Я отвергаю всякую тактику лицемерия. Я дерусь в рукопашную и честно бросаю вызов всем опасностям. Словом, я опять говорю своим подлинным голосом, занимаю свои истинные позиции и взмахиваю той дубиной, которую привык держать в руках".
Лютая зима III года Республики.
Никогда ещё с первых дней Революции трудовой народ Парижа не испытывал таких страданий. "Максимум" был отменён, спекулянты взвинтили цены не только на хлеб, но на все товары первой необходимости. Женщины с вечера занимали очередь у булочных и стояли всю ночь, держась за верёвку, чтобы не потерять своё место. Очереди были и при Робеспьере, но тогда, отстояв хвост, можно было с гарантией получить свой хлеб (это был "хлеб равенства" из муки грубого помола, другой запрещалось выпекать, чтобы хватило на всех...) Теперь дешёвого хлеба почти не стало, а качественный был слишком дорог, и женщины уходили ни с чем. Несчастные падали на улицах в обморок от истощения; участились случаи самоубийств. Самое страшное, когда матери, не имея сил смотреть на страдания голодных детей, убивали их и себя, потому что смерть от угара или ножа легче, чем смерть от голода... Эта агония плебейских предместий была вдвойне ужасна по контрасту с безудержной вакханалией, охватившей сытый Париж. Никогда еще обогатившаяся в период революции буржуазия не выставляла с таким цинизмом напоказ свою роскошь. Вознаграждая себя за вынужденный пост при якобинцах, она словно похвалялась своим обжорством. Бесконечные празднества, балы, пиры, кутежи, дорогие магазины и рестораны на каждом шагу, и - разврат, такой разврат, какого не знали даже при королевском дворе в эпоху маркизы Помпадур...
Когда не осталось ни хлеба, ни дров, ни надежды, у народа одна альтернатива: умереть или восстать... Мысль о восстании зрела в предместьях. Первым озвучил её Бабёф. В 31-33 номерах своего "Трибуна народа" (конец января 1795 г.) он изложил план "мирного восстания" - могучей вооруженной демонстрации вроде той, которая 2 июня 1793 года привела к власти якобинцев. Немедленно последовал очередной приказ об аресте - после 9-го термидора уже четвёртый; первые три по разным причинам не были исполнены, но теперь терпение, видимо, лопнуло, полицейские власти были полны решимости во что бы то ни стало схватить дерзкого журналиста. Искали целую неделю. Нашли типографию, где печатался "Трибун народа", её хозяин подробно описал приметы человека, приносившего ему материалы газеты... Наконец 7-го февраля усилия ищеек увенчались успехом. Бабёф был арестован; через две недели из парижской тюрьмы Плесси его отправили в тюрьму Арраса, подальше от парижских предместий... И ему ещё очень повезло, что его выслали на север, а не на юг - в городах южной и восточной Франции в это время начался разгул белого террора: там банды убийц врывались в тюрьмы и истребляли заключённых якобинцев.
Ни арест Бабёфа, ни принятый Конвентом 1-го жерминаля закон против мятежных сборищ, предусматривавший смертную казнь для всех, кто будет пытаться разогнать Конвент, - ничто уже не могло предотвратить вспышки народного гнева: 12 жерминаля (1 апреля) народ восстал. Да, это было то самое "мирное восстание", предсказанное Бабёфом: огромные толпы двинулись к Конвенту с требованием: "Хлеба и Конституцию 1793 года"! (Самая демократическая из всех французских конституций той эпохи, она так и не была введена в действие: якобинцы приняли её, но временно заморозили ввиду чрезвычайных обстоятельств). Народ ворвался в Конвент, но не позаботился обезвредить правительственные комитеты, которые стянули к Конвенту буржуазную Национальную гвардию и разогнали восставших. Сразу же начались репрессии. Уже в первую ночь после восстания Конвент постановил сослать в Гвиану ненавистную буржуям "четвёрку" (сослали Било-Варенна и Коло д"Эрбуа; Вадье и Бареру удалось скрыться); вскоре были арестованы ещё 16 человек, среди них депутат Вершины Дюэм - один из тех, кто материально поддерживал семью Бабёфа.
А голод в парижских предместьях продолжал усиливаться. Смерть от истощения стала уже обычным явлением, первыми умирают самые слабые - старики и дети. Много рабочих семей посетила в те дни беда. Не обошла она и семью Бабёфа: умерла маленькая Катрин...
Плебейский Париж сделал ещё одну попытку: 1 прериаля предместья вновь поднялись. Вооружённые чем попало - ружьями, саблями, пиками - толпы народа вновь захватили Конвент. Один из депутатов попытался преградить восставшим дорогу. Разгневанный народ дразнить опасно! Притом фамилия депутата была - Феро, кто-то из коллег его окликнул, и, видимо, повстанцам послышалось: "Фрерон"! О, тот предводитель мюскаденских банд был беднякам особо ненавистен. В момент несчастного прикончили, голову его насадили на пику. С этим жутким трофеем и с криками "Хлеба и конституции 1793 года!" толпа подошла к столу председателя Конвента. В тот день председательствовал Буасси д`Англа. Ему удалось сохранить полное хладнокровие, и это его спасло. "Всем трудно, - сказал он. - У меня тоже дети, и тоже голодают..." Один из вожаков повстанцев достал из кармана куртки краюшку хлеба, разломил пополам, отдал половину Буасси: "На, отдай своим детям..." Большинство "народных избранников" разбежалось, осталась лишь Вершина, председатель и ещё несколько депутатов. Народ расселся на скамьях Конвента, он упивался своей победой. Но он опять повторил ошибку Жерминаля: забыл про правительственные комитеты. Заседание продолжалось, выступали представители повстанцев, потом взяли слово депутаты Вершины - Ромм, Гужон, Дюруа, Дюкенуа, Субрани, Бурботт; по из предложению был принят ряд декретов, в том числе - уже глубокой ночью - декрет о роспуске правительства и образовании Чрезвычайной комиссии, к которой была должна перейти исполнительная власть... Но было поздно: раздался барабанный бой, в зал ворвались национальные гвардейцы из богатых кварталов и разогнали толпу. Вернулись сбежавшие депутаты, все только что принятые революционные декреты были отменены, а 14 депутатов Вершины, решившихся поддержать народ - арестованы. Через несколько дней шестерым из них был вынесен смертный приговор. Они встретили смерть, как подобало героям: Гужон, Ромм, Дукенуа, Дюруа, Бурботт и Субрани закололись одним кинжалом, передавая его из рук в руки...
Общественная трагедия и страшное личное горе, смерть дочери - как сердце Бабёфа вынесло этот двойной удар? Сердце зажато в кулак. Надо выдержать. Да, проиграно крупное сражение. "Это бедствие может оказаться непоправимым... Значит ли это, что мы должны впасть в уныние? Нет! Именно перед лицом великих опасностей раскрываются гений и мужество..." Главное дело ещё впереди!
Глава 4
Р ы ц а р и Р а в е н с т в а
"Солнце светит для всех... а земля не при-надлежит никому"
"Трибун народа" Љ 40
Аррас дал Бабёфу время сосредоточиться, в деталях разработать будущий план преобразования общества. Знаменитый "Манифест плебеев", опубликованный им полгода спустя, был в основном написан в Аррасе. Теперь ему уже ясно было, что установить общество Равных не удастся без новой революции. Каким образом она осуществится? После прериальского разгрома рабочие предместья - Сент-Антуан и Сен-Марсо - были разоружены. Смогут ли они вновь подняться? А может быть, надо попытаться начать с другого конца - не из столицы, а из провинции? Здесь тоже много горючего материала. Что если организовать революционную партизанскую войну вроде вандейской? Создать опорную базу где-нибудь в лесу. Плебейская Вандея, гм?.. Очень интересно, но надо хорошенько продумать детали...
Аррас подарил ему и первого друга-единомышленника, готового хоть завтра в бой за осуществление его планов. Гусарский капитан Шарль Жермен, молодой, пылкий, отважный, тоже был заключённым в аррасской тюрьме. Между ним и Бабёфом шла оживлённая переписка, задачи ближайшего и отдалённого будущего обсуждались во всех деталях. Задача, решаемая уже сейчас - распространение идей "Манифеста плебеев", идей общей собственности и равенства; надо собирать "рыцарей "Ордена Равных"" - как мило шутил Жермен. Уже в Аррасе этот "Орден" пополнился новыми членами из числа заключённых и местных патриотов, с которыми удалось установить контакт.
В сентябре Бабёфа и Жермена перевели из Арраса опять в Париж, в тюрьму Плесси. По обычаю, унаследованному ещё с якобинской эпохи, камеры здесь на день не запирались, и Бабёф быстро познакомился с новыми товарищами по заключению. После Прериаля тюрьмы были переполнены революционерами - робеспьеристами, эбертистами. "бешеными", сторонниками шометовской Парижской Коммуны и Электорального клуба. Для всех этих людей Революция была делом жизни, они не могли смириться с её поражением и не считали борьбу законченной, пока не достигнута великая цель - социальная справедливость и всеобщее счастье. Идеи Бабёфа стали для них откровением: справедливость и братство невозможны без РАВЕНСТВА! Но это должно быть не формальное "равенство в правах" между богатым и бедным, провозглашение которого - лишь насмешка над трудовым народом, и не уравнительный передел собственности, которого хотел Эбер, а ОБЩАЯ СОБСТВЕННОСТЬ - вот основа истинного равенства, а стало быть - справедливости, братства, счастья всех людей! Так удивительно просто...
Вскоре вокруг Бабёфа сплотилась уже целая группа горячих сторонников - костяк будущего движения; замечательные люди - молодые, энергичные, и уже все - с героическим революционным прошлым! Филипп Буонарроти - итальянец, математик, поэт и музыкант, друг Робеспьера, комиссар Конвента на Корсике; Огюстен Александр Дарте - участник штурма Бастилии, тоже робеспьерист, бывший общественный обвинитель департаментов Арраса и Камбре; эбертист Жозеф Бодсон; Клод Фике, полицейский администратор Парижской Коммуны в 1793-94гг.; Симон Дюпле - племянник квартирохозяина Робеспьера, талантливый журналист; революционный генерал Фион; бывщий мэр Лиона Бертран; известные патриоты Фонтенель, Дебон, Массар, Буэн, Моруа - и столько ещё достойных кандидатов в рыцари "Ордена равных"! Какая это огромная радость - общение с друзьями, с людьми, которые тебя понимают и тебе верят! Они вспоминали прошлое и строили планы на будущее. Много говорили о периоде правления Робеспьера - эта тема вызывала самые жаркие споры. Общение с людьми, лично знавшими Неподкупного, помогло осознать смысл и причины произошедшей трагедии. Именно тогда Бабёф начал приходить к пониманию значения якобинской диктатуры... и революционно-демократической диктатуры вообще. Да, в те напряжённые дни, когда судьба Республики висела на волоске, введение столь дорогой ему прямой демократии было бы губительно - ею воспользовались бы контрреволюционеры. Тогда отсрочка ввода в действие Конституции 93-го года была необходимой мерой. Плохо другое: то, что ей грозит опасность так и остаться на бумаге. Для победившей крупной буржуазии этот продукт якобинского творчества слишком демократичен...
Термидорианцы разработали и только что приняли свою конституцию: двухстепенные выборы с высоким имущественным цензом, парламент из двух палат, исполнительный орган - Директория из пяти человек. Бьёт в глаза ненависть её составителей к принципу равенства, которое докладчик Буасси д"Англа, представляя проект основного закона Конвенту, прямо назвал "химерой". Новая конституция фактически отвергла знаменитую статью 1 Декларации прав 1789 года, которая гласила: "Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах"; вместо неё декларировалось: "Равенство заключается в том, что закон одинаков для всех"; исключена и статья 1 Декларации прав 1793 г.: "Целью общества является общее счастье", зато - что характерно! - гарантировалось право собственности и свобода торговли. На 20 вандемьера назначили выборы Совета пятисот и Совета Старейшин, которые должны были прийти на смену Конвенту.
Новая конституция утверждала Республику для богатых. Бабёфа и его товарищей не устраивало, что - для богатых. Но очень многих уже не устраивала... сама Республика. После разгрома Прериальского восстания подняли голову роялисты. Вступление в силу республиканской конституции лишало их последних надежд на восстановление монархического строя; поскольку левые были теперь обезглавлены - их активисты или перебиты, или упрятаны в тюрьмы - правые решились на вооружённое выступление. 11 вандемьера - 3 октября - в Париже начался роялистский мятеж, вскоре охвативший большую часть города. Два дня судьба правительства висела на волоске. Нетрудно понять чувства Бабёфа и других политзаключённых: победа монархистов грозила им всем немедленной смертью, но гибель Республики, окончательная утрата всех плодов революции - это было неизмеримо страшнее. Как ни плохи термидорианцы, но монархисты во сто крат хуже. Бабёф составил заявление на имя начальника тюрьмы: заключённые-патриоты просили освободить их временно под честное слово, чтобы они могли с оружием в руках защищать республиканское правительство; после подавления мятежа те из них, кто останется жив, обязались вернуться обратно в тюрьму...
Их самопожертвования, однако, не потребовалось: исход дела решили пушки генерала Бонапарта. После 9 термидора победитель Тулона был в опале, как человек, близкий к Робеспьеру-младшему (который одно время, как и Буонарроти, находился при его армии в качестве комиссара, и, кстати, своей властью возвёл его в чин генерала); роялистский мятеж стал для будущего завоевателя улыбкой фортуны: крайне подлый и беспринципный, но в то же время умный и энергичный термидорианец Баррас, возглавивший комиссию по подавлению мятежа, успел арестовать сочувствовавшего мятежникам коменданта Парижа, генерала Мену, и призвать на помощь боевых генералов, в их числе Бонапарта. Тот тоже не растерялся: в самый критический момент, в ночь на 12 вандемьера, он отдал приказ командиру эскадрона Мюрату привезти из лагеря под Парижем 40 пушек и поставить их у здания Конвента, направив их жерла в сторону церкви св.Роха - оплота мятежников. Когда роялисты двинулись на штурм, их рассеяли залпы картечи. На площади и соседних улицах остались сотни трупов.
После подавления мятежа термидорианцы, напуганные таким усилением правых, решили повернуть влево политический штурвал. Завершая 4 брюмера (26 октября) свою деятельность, Конвент принял закон об амнистии по делам, "относящимся исключительно к революции". Бабёф вместе с другими революционерами, брошенными в тюрьмы после 9 термидора, вышел, наконец, на свободу.
"Трибун народа свободен. Правительство имело глупость отпустить его; посмотрим, куда заведут его последствия этого неосторожного шага..." ("Трибун народа Љ 34).
* * *
...Наверное, если бы он так не страдал - не мог бы так остро чувствовать счастье! Вновь Солнце свободы улыбнулось ему. Вновь объятия, улыбки и счастливые слёзы самых любимых... В глазах Мари вопрос: "Что дальше?" В них надежда: "Быть может, теперь ты уймёшься, и мы поживём хоть немного как все? Директория - не худшее из возможных зол, и она хочет с тобой помириться, вот даже предложила подписку на твою газету. Что может быть лучше? Ты мог бы прославлять республику и революцию, агитировать против монархистов, и мы жили бы спокойно, безбедно. Не пора ли наконец-то подумать о семье, о детях?" Она не решается говорить об этом прямо, но её затаённая мольба так понятна... Она разрывает сердце...
Новый двухпалатный законодательный орган Французской Республики - Советы Пятисот и Старейшин - большой шаг вправо по сравнению даже с термидорианским Конвентом: в них уже много бывших жирондистов и даже аристократов, по сравнению с ними правые термидорианцы вроде Тальена и Френона выглядят "левыми". Новое правительство Французской республики называется Исполнительной Директорией, оно состоит из пяти человек; наиболее известны и влиятельны двое - Лазар Карно, бывший член робеспьеристского Комитета общественного спасения, крупный военный специалист, и пресловутый Поль Баррас; оба они - правые термидорианцы, и если для Барраса предел желаний - сохранить достигнутое, то Карно уже посматривает в сторону жирондистов и монархистов... Однако пока ещё высказывать монархические симпатии опасно - после событий 13 вандемьера прошло слишком мало времени. Больше того: приходится идти на некоторые уступки левым - с настроениями общественности всё-таки надо считаться.
Термидорианцы, ещё не оправившиеся от страха перед роялистами, призывали к объединению всех республиканских сил; они попытались привлечь на свою сторону левых журналистов, некоторые из них получили правительственные субсидии, том числе молодой Марк-Антуан Жюльен, робеспьерист, с котором Бабёф познакомился и подружился в тюрьме Плесси, в последние недели своего заключения; они перед освобождением договорились координировать свои усилия по пропаганде идей равенства. Жюльен принял подачку правительства - посмотрим, что будет с ним дальше! Бабёфу Директория тоже сделала заманчивое предложение. Посредником стал Жозеф Фуше - бывший ультра-террорист, во времена якобинцев печально прославившийся укрощением мятежного Лиона. Он был в числе организаторов 9 термидора, но для тальенов и фреронов казался слишком левым и никаких благ от переворота не получил; его, правда, не преследовали, как знаменитую "четвёрку" и Вершину, но и до власти не допускали; он жил в бедности, стараясь не высовываться. Его репутация крайнего и решительного революционера внушала тогда Бабёфу доверие, между ними возникло даже нечто вроде дружбы. После разгрома вандемьерского мятежа Фуше получил доходную административную должность, как-то сразу разбогател. Когда Бабёф выпустил свой 34-й (первый после освобождения) номер "Трибуна народа", в котором яростно напал на Директорию и термидорианскую конституцию 95-го года, Фуше явился к нему с предложением от властей: если Гракх будет вести себя благоразумно и давать ему (Фуше) свою газету на предварительный просмотр, то получит правительственную подписку аж на 6 тысяч экземпляров. Это означало полное материальное благополучие и гарантированную личную безопасность - взамен на отказ от независимости. Бедняжка Мари! Лучше не знать надежд, чтобы не терзаться от разочарований. Разве может он отказаться от дела жизни и от своих принципов, чтобы прославлять их республику, республику богачей?..
Бабёф дал ответ через свою газету: в 35-м номере он опубликовал открытое письмо бывшему другу: "Мне не нужен ни цензор, ни корректор, ни суфлёр; я предпочитаю быть преследуемым, если нужно". Это была публичная пощёчина и перерожденцу Фуше, и тем, кто его послал. Это было объявление войны. Ибо пришло время широко развернуть знамя Равенства, не опасаясь, что его идеи будут не поняты и отвергнуты с порога: ведь лучшие люди эпохи, с которым свела его жизнь в тюрьмах Парижа и Арраса, поняли и приняли его план переделки мира. Теперь надо довести его до широкой общественности. У него уже много единомышленников. То, что не по плечу одиночке, осилит коллектив товарищей.
"Трибун народа" от номера к номеру становился всё более дерзким. Бабёф бесстрашно нападал на коррумпированных членов правительства и депутатов, женившихся на бывших аристократках, на антинародную конституцию и продавшихся властям журналистов; он прямо говорил о том, что прогнивший режим должен быть свергнут силой оружия, и выносил на обсуждение свой план "плебейской Вандеи". Наконец, он опубликовал "Манифест плебеев", где прямо говорил о том, что вся история человечества была историей борьбы патрициев и плебеев - богатых и бедных, и Французская революция не разрешила противоречий, провозглашённые ею Равенство и Братство остались красивым лозунгом, а на деле бедняки продолжают проливать свой пот и свою кровь, собираемые в золотые сосуды кучкой богачей; а раз так - революция должна быть продолжена, пока кроме "равенства в правах" народ не завоюет подлинное, экономическое равенство. Оно возможно только при условии уничтожения частной собственности: "Солнце светит для всех, а земля не принадлежит никому!".
Как и следовало ожидать, против него развернулась бешеная травля в печати, причём - это уже сверх ожидания - в ход была пущена гнусная клевета: всё то же пресловутое "дело о подлоге" вновь вытащили на свет и предали гласности. Ему также припомнили прошлогодние писания против Робеспьера и якобинцев - эту ошибку он давно уже признал и публично в ней покаялся со всей искренностью обманувшейся чистой души... Термидорианцы хотели её использовать для дискредитации Бабёфа в глазах общественности, но этот номер у них не прошёл: на защиту Трибуна дружно поднялись ближайшие сподвижники Неподкупного.
Как и следовало ожидать, вскоре последовал очередной приказ об аресте. 14 фримера (4 декабря) на квартиру к Бабёфу явился полицейский агент с ордером на арест некоего Роша, который был указан а "Трибуне народа" как лицо, принимающее подписку на газету (в действительности подписку оформляла Мари). За отсутствием Роша агент решил арестовать самого Бабёфа, но тот не дался; последовавшую затем драку со "сбиром" он красочно и с юмором описал в следующем номере своей газеты. По его ощущению, борьба продолжалась целых полчаса; в конце концов он вырвался и бросился бежать, а полицейский погнался за ним с криками "Держите вора!". Без шляпы и галстука, в сюртуке, разорванном сзади почти до ворота, беглец в самом деле был похож на вора; пока добежал от угла улицы Революции до улицы Оноре, его трижды останавливали прохожие и всякий раз отпускали, когда он называл своё имя. Последними его задержали грузчики Центрального рынка, работавшие на складе у церкви Успения. С трудом переводя сбившееся от быстрого бега дыхание, он едва вымолвил: "Я - не вор. Я - Бабёф..." Схватившие его руки разжались. "Это - "Трибун народа", он - за нас. Беги, гражданин, - мы прикроем..." Могучие плечи "народных силачей" сомкнулись, заслоняя его от погони. Что происходило позади - он уже не видел, слышал только голоса: "Ребята, где короб с мусором? Давай сюда. Уважим полицейскую ищейку как должно!"
Верные друзья - слесарь Дидье и Дарте - спрятали его в надежном убежище. Вот он и опять - на нелегальном положении. Вновь скитания по чужим углам. И не так уж важно, где ты нашёл приют на несколько недель или дней: в скромных квартирках санкюлотов - седельщика Рейса и портного Клере, или в комфортабельном доме Феликса Лепеллетье, весьма состоятельного бывшего дворянина (брата знаменитого Мишеля Лепеллетье де Сен-Фаржо, первой прославленной жертвы роялистского террора). В чистой комнате или в сыром подвале - так или иначе, это жизнь в четырёх стенах, без движения, без свежего воздуха, без солнечного света. Постоянное напряжение нервов: и не хочешь, а поневоле прислушиваешься к каждому шороху, каждому звуку извне. Невозможность нормально общаться с друзьями, с Мари - лишь редкие встречи, радость с острым вкусом опасности. И совсем нельзя навещать детей. Ни солнечного света, ни детского смеха, одна работа, работа, работа... От напряжения болят глаза: в темном подвале при свете тусклой лампы очень трудно править гранки; в газете много опечаток. Читатели сами исправляют их, прежде чем передать "Трибун" другому. Газету зачитывают "до дыр": именно сейчас она необходима как воздух!..
Да, момент для агитации был благоприятный. Ободренные "левым креном" правительственной политики, всюду зашевелились республиканцы и санкюлоты. В некоторых провинциальных городах даже вновь открыли якобинские клубы. В Париже печатник и публицист Лебуа (бывший соратник Марата, после 9 термидора просидевший 11 месяцев в тюрьме) основал клуб "Пантеон". Его члены, общее количество которых доходило до полутора-двух тысяч (в основном левые якобинцы, эбертисты, электоральцы), собирались с ноября 1795 г. в бывшей трапезной или в подвале монастыря св. Женевьевы, недалеко от здания Пантеона - оттуда и название. Обстановка там была романтической: полутемное помещение без мебели, дрожащие огоньки свечей, возбуждённые лица, страстные речи, гулко отдающиеся под средневековыми сводами... Друзья Бабёфа стали активистами этого общества, Буонарроти - даже одним из председателей. Они занялись пропагандой идей Бабёфа; это приходилось делать осторожно, чтобы не навлечь репрессии на легальный клуб, который важно было сохранить как плацдарм будущего движения. Притом входившая в "Пантеон" публика была в политическом смысле неоднородной, часть его членов могла и не разделять взгляды "рыцарей равенства". Поэтому о "Трибуне народа" и его авторе они на первых порах не упоминали. Но в конце зимы произошло нечто, сделавшее эту тактику умолчания невозможной.
16 плювиоза (4 февраля) была арестована жена Бабёфа: полицейские власти, отчаявшись разыскать Гракха, надеялись выведать у неё адрес мужа. Её допрашивали двое суток. Двое суток без еды и почти без сна! Гораздо больше, чем голод и усталость, её мучила тревога: ведь двое детей - восьмилетний Эмиль и Камилл, совсем ещё крошка - остались одни, без присмотра, их некому ни накормить, ни успокоить; и они, к тому же, простужены... Если следователь исполнит свою угрозу и отправит её надолго в тюрьму - что будет тогда с малышами?.. Но даже страх за детей не мог заставить её предать мужа. Она повторяла одно: адреса его не знаю, уже три месяца с ним не виделась и не имею от него вестей. Поверили ей или нет? По крайней мере поняли, что ничего другого не добьются, и, поскольку законных оснований для её ареста не было - вечером 17-го, постращав, отпустили...
Такую гнусность уже нельзя было обойти молчанием. Дарте доложил о происшедшем на заседании клуба; пантеоновцы дружно возмутились, они приняли резолюцию в поддержку Бабёфа и собрали немного денег для его семьи. Ободренный этим сочувственным интересом, Дарте на следующем заседании решился прочесть некоторые статьи из "Трибуна народа"; чтение было покрыто громом аплодисментов. Полицейские филёры, которых среди членов клуба, конечно же, было немало, поспешили сообщить об этом по начальству, и в результате 9-го вантоза "Пантеон" указом Директории был распущен (операцией по его разгону руководил не кто иной, как генерал Бонапарт, командующий Внутренней армией; на этот раз он обошёлся без картечи). Можно бы, конечно, упрекнуть Дарте в неосторожности... Но, с другой стороны, клуб к этому времени уже выполнил свою основную задачу: объединил и просветил уцелевших под шквалом контрреволюции патриотов. Легальное - беззащитное - общество легко разогнать, но связи между людьми останутся. Они пригодятся на следующем этапе борьбы.
Глава 5
З а г о в о р
"Народ! Пробудись к надежде..."
("Манифест плебеев".
"Трибун народа" Љ 35)
Что делать дальше? Для тех, кто решил идти до конца, ответ был ясен: чтобы подготовить новое народное восстание, необходима организация революционеров, которая в нынешних условиях должна быть нелегальной и надёжно законспирированной. Эта идея возникла не вдруг, она давно витала в воздухе. Ещё осенью, до своего вынужденного ухода в подполье, Бабёф вместе с Дарте, Буонарроти, Жюльеном и Фонтенелем пытались создать тайное общество, но оно быстро распалось. Потом, зимой, была сделана вторая попытка: Буонарроти, Дарте, Жермен, Феликс Лепеллетье и ещё несколько человек образовали тайный революционный комитет, собиравшийся на квартире Амара; его члены разделяли идеи Бабёфа и видели своей целью новую революцию и республику Равных. Однако Амар, бывший депутата Конвента и Комитета общей безопасности, левый термидорианец, хоть и раскаявшийся в своей борьбе против Робеспьера и сам насидевшийся в тюрьмах после жерминальских событий, тем не менее вызывал недоверие у робеспьеристов, составлявших в этой группе большинство, и вскоре их комитет самораспустился.
Наконец, весной, 10 жерминаля IV года Республики (30 марта 1796 г.) была создана Тайная директория общественного спасения. В неё вошли сначала Бабёф, Антоннель, Феликс Лепеллетье и Марешаль, через несколько дней к ним добавились Буонарроти, Дарте и Дебон. Семеро. Это уже был союз единомышленников, скреплённый большой личной дружбой, подлинный союз РАВНЫХ, основанный на взаимном уважении и полном доверии. Но что могут сделать семь человек против государственной машины? Оказывается, очень много. Тайная директория - это лишь голова организации, телом её должны стать все революционные санкюлоты Парижа. Чтобы сорганизовать их, город разделили на 12 округов, и в каждый округ назначили особого революционного агента для организации собраний патриотов, ведения агитации, распространения литературы, измерения температуры общественного организма. Эти двенадцать должны были стать рычагами, которые поднимут санкюлотов на восстание; каждого из них рекомендовал один или два члена Тайной директории: Клод Фике, Менесье, Буэн, Казен, Жюст Моруа и другие - известные активисты, участники восстаний 10 августа, 31 мая, 12 жерминаля и 1 прериаля, бывшие деятели Парижской коммуны и районных муниципалитетов, соратники Эбера и Шометта... А что же "первый рыцарь" "Ордена равенства" - Шарль Жермен? Он стал одним из пяти военных агентов, которые должны были вести пропаганду идей Бабёфа в войсках, расположенных в Париже и под Парижем. Во избежание провала решено было, что ни военные, ни гражданские революционные агенты не должны знать, кто входит в состав Тайной Директории: её инструкции им (вместо подписей скреплённые особой печатью) и их отчёты руководству будет доставлять особый "агент связи" - слесарь Дидье.
Удивительно - но факт: не зная имён руководителей, избранные Тайной директорией агенты все без исключения с готовностью приняли на себя предложенную им роль, ни один не заподозрил провокации, ни один не отказался исполнить свою миссию - очень опасную миссию (ведь недавний декрет правительства грозил карать за призывы к его ниспровержению не более, не менее, чем смертной казнью)... Вот первые инструкции разосланы - и работа закипела. Сообщения агентов внушали оптимизм: агитационная литература расходится "на ура", недовольство среди парижских санкюлотов растёт, чему способствует чудовищная инфляция (звонкой монеты не хватает, а бумажные деньги обесцениваются с такой скоростью, что их уже и нищие не берут); и среди военных брожение, на поддержку солдат Полицейского легиона (где вёл работу непосредственно Жермен) повстанцы вполне могут рассчитывать (его, этот легион, правда, вскоре распустили, но сами люди, бывшие солдаты, никуда из Парижа не делись), на солдат Гренельского лагеря - тоже... И вот уже мечты и проекты, ещё вчера казавшиеся почти безумными, буквально на глазах обретают реальные черты.
Бабёф, более чем когда-либо вынужденный соблюдать осторожность, совсем не выходит на улицу. Да ему и некогда выходить: составление практически всех инструкций и большей части агитационных материалов (а Тайная директория за один месяц издала 13 брошюр и афиш, которые раздавались и расклеивались на улицах Парижа), проекты будущих декретов революционной власти - всем этим пришлось заниматься ему, не говоря уж об очередных номерах "Трибуна народа" и второй газеты - "Просветитель народа", которую он тоже начал выпускать. Такая работа требовала чудовищного перенапряжения всех сил, он уставал до предела, до крайнего изнеможения - но как же он был в эти дни счастлив!.. Каждый вечер в его убежище собирались друзья: Тайная директория обсуждала не только вопросы, связанные с непосредственной подготовкой восстания, но и меры, которые необходимо принять сразу после него (бесплатная раздача хлеба голодающим, переселение санкюлотов в дома богатых, возвращение заложенных в ломбарде вещей, распределение имуществ дворян-эмигрантов и прочих врагов народа между неимущими), а главное - принципы будущего общественного устройства.
...Как ни грустно, пришлось признать, что ввести фактическое равенство на другой день после революции простым декретом не удастся: чтобы переделать общество до основания в один миг, нужна волшебная палочка, а её нет. Если одним ударом ликвидировать не только крупную, но и мелкую собственность, против революционного правительства поднимется сразу столько врагов, что оно не продержится и недели. Придётся действовать поэтапно: сначала отменить крупную собственность и учредить Национальную коммуну, к которой отойдут все нераспроданные до 9 термидора национальные имущества, имущества врагов революции в соответствии с вантозскими декретами Сен-Жюста, собственность спекулянтов, разбогатевших на взятках чиновников и т.п. В эту коммуну охотно пойдут бедняки, но могут вступить в неё и богатые, если откажутся от своей собственности. Это будет предусмотрительно с их стороны, так как право наследования отменяется, по истечении жизни одного поколения вся собственность всё равно перейдет к Национальной коммуне. Притом лица, не захотевшие в неё вступить, будут облагаться налогами и иметь другие неудобства, в отличие от полноправных граждан - членов коммуны... То есть - между революцией и окончательно победой равенства и всеобщего счастья неизбежен переходный период. И власть в течение этого периода будет... да, урок якобинцев не прошёл даром: она будет революционно-демократической диктатурой. Не диктатурой одного лица, как предлагают Дебон и Дарте (по настоянию Бабёфа Тайная директория постановила, что власть будет сосредоточена в руках коллегиального революционного органа), но диктатурой трудящихся по отношению к бывшим эксплуататорам, которые не захотят смириться с утратой своих привилегий. Если против якобинцев, не затронувших богатства буржуазии, поднялось столько врагов, то можно представить, сколько их ополчится против государства Равных! Их надо подавить железной рукой - во имя счастья добрых обуздать сильных и злых...
Зато потом, когда затихнут последние судороги старого мира, когда все мелкие состояния растворятся в единой Национальной общине и все труженики вольются в семью Равных - какая тогда наступит прекрасная жизнь! Граждане станут единой семьёй, каждый будет иметь достаточно и никто - слишком много, вместе с богатством и роскошью исчезнут зависть и все корыстные преступления. Все трудоспособные граждане будут обязаны трудиться, но никто не будет страдать от чрезмерной усталости; все произведенные продукты будут сдаваться в общественные магазины и распределяться - конечно, без денег, деньги будут отменены - на основе строгого равенства. Правда, способности людей не равны и их вклад в общественное богатство будет неравным - подчас опытный и сильный работник легко сделает за один день столько, сколько другой не сможет за два... Да, здесь есть над чем призадуматься. Но правильным будет, наверное, самый гуманный подход: общество должно щадить слабого и поощрять сильного особым уважением, славой и почётом. Притом машины, которые при строе, основанном на частной собственности, становятся бедствием для рабочих, потому что сокращают потребность в их труде и увеличивают безработицу, в Национальной коммуне будут служить общему благу: облегчать труд и увеличивать свободное время, необходимое для развития личности - познания, творчества, общения... Науки и искусства не только не погибнут, как опасаются некоторые наши оппоненты - напротив, наступит их невиданный расцвет, поскольку они будут служить не прихотям отдельных меценатов, но всему обществу в целом, являться могучим средством познания истины и воспитания людей чистых и добрых, наделённых высокими гражданскими чувствами. Эгоизм будет забыт, каждый осознает смысл своей жизни в служении людям, своим братьям - каждому в отдельности и обществу, человечеству в целом; человек уподобится Солнцу, которое сжигает себя, чтобы дарить жизнь другим... И в этом он найдёт своё высшее счастье - и своё бессмертие...
* * *
Всё идет хорошо. Об этом говорят отчёты революционных агентов, об этом говорят и собственные глаза членов Тайной директории, имеющих - в отличие от её главы - возможность свободно ходить по Парижу и бывать в его пролетарских предместьях - Сент-Антуан и Сен-Марсо. Не надо обладать особой наблюдательностью, чтобы убедиться, что агитация Равных имеет огромный успех. Стоит где-нибудь на стене появиться их новой листовке - и сразу вокруг собирается толпа, кто-нибудь грамотный начинает читать её вслух, все бурно обсуждают, возмущаются правительством, которое ничего не делает, чтобы обуздать инфляцию и избавить народ от мук голода. Членов правящей Директории - Барраса, Карно и остальных - ругают последними словами. В кофейне возле Китайских бань, которую облюбовали для своих встреч Равные, всегда полным-полно народа, туда приходят друзья за агитационной литературой, там звучат патриотические песни. Пахнет новым Прериалем, и надо сделать всё, чтобы на этот раз народ победил!
Для руководства восстанием Тайная директория назначила Военный комитет, в который вошли, кроме Шарля Жермена, ещё четверо профессиональных военных: три якобинских генерала - Фион (бельгиец, бывший бургомистр Льежа, военный агент в войсках, расположенных в Доме инвалидов), Массар (бывший командир Наиональной гвардии и деятель военного министерства), Россиньоль (первый генерал-санкюлот, бывший рабочий-ювелир) - и капитан Жорж Гризель, военный агент в Гренельском лагере под Парижем. Три первых имени были широко известны, они принадлежали испытанным революционерам, активным участникам всех важнейших событий якобинской эпохи. Гризель, совсем молодой человек, ещё ничем не успел прославиться, но он горел энтузиазмом и произносил зажигательные речи, которые привлекли внимание патриотов. В кафе "Китайские бани" он познакомился с Дарте, который сразу проникся к нему доверием; особенно радовало то, что участие Гризеля давало возможность сделать Гренельский лагерь опорной базой восстания.
11-го флореаля (30 апреля 1796 г.) Тайная директория провела совместное совещание с членами Военного комитета, которых Дарте привёл на квартиру, где скрывался Бабёф; кроме самого Дарте и Бабёфа, в этом совещании из руководителей организации участвовали Буонарроти, Дебон, Марешаль и Дидье. Военных ознакомили с целью заговора и состоянием текущих дел, им прочли заранее подготовленный "Акт о восстании", который они одобрили. Было решено, что Тайная директория, сохраняя за собой общее руководство движением, непосредственную организацию восстания поручает Военному комитету, который должен будет в дальнейшем сноситься с Тайной директорией через Жермена. Уже на другой день Военный комитет приступил в работе на квартире Рейса. Обсуждается конкретный план восстания. Что предместья поднимутся, сомнений нет. Оружия маловато, но ничего: в день народного гнева простой булыжник станет грозным оружием. И он близок, этот день!..
Но вот проблема: вновь дал о себе знать Амар. Вокруг него собрался кружок бывших членов левой Конвента, недовольных чисто буржуазным финалом революции и сочувствующих страданиям народа; они тоже готовят вооруженное выступление, вернее - хотят воспользоваться в своих целых плодами работы Тайной Директории, перехватить руководство назревающим восстанием. Это опасно: может возникнуть неразбериха и хаос; два не связанных между собой руководящих центра - это заведомая гибель восстания. Надо нейтрализовать действия бывших монтаньяров или... или - соединить усилия. Амар предлагает объединиться. Среди его сторонников - известные революционеры: Клод Жавог, Рикор, Юге, Лэньело, это люди смелые и субъективно честные. Вот только смогут ли они полностью принять идею равенства? Сомнительно. Сам Амар ещё зимой клялся в верности этой доктрине, но что думают остальные его товарищи?.. Притом это всё люди, один раз уже нанёсшие революции гибельный удар: они - бывшие левые термидорианцы... Левые - но всё же термидорианцы!.. Кровь Робеспьера в том числе и на их руках...
Тайная директория колебалась. Решение принималось большинством голосов, и если как правило голосование бывало единодушным, то на этот раз возник жаркий спор; в особенности Дебон крайне резко выступил против объединения. Но Жермен сообщил, что Фион и Россиньоль решительно высказываются за союз с бывшими членами Конвента, а с ними - в особенности с Россиньолем, очень популярным в плебейском Сент-Антуанском предместье - нельзя было не считаться. И еще один человек очень хотел объединения двух тайных обществ: Друэ - знаменитый герой Варена, тоже бывший член Конвента, три года находившийся в плену у австрийцев и лишь недавно обменянный на дочь короля; теперь он - член Совета Пятисот. Друэ пока ещё не занимал в организации Равных никаких постов, но разделял идеи Бабёфа и знал о его планах, так как был тесно связан с Дарте. Друэ, человек исключительной честности и большого мужества, истинный народный любимец - он может принести организации очень много пользы, если активно возьмётся агитировать за неё!
Монтаньяры хотят восстановить Конвент и Конституцию 1793 года. Что ж, для восстания это - неплохой лозунг: в Жерминале и Прериале восставший народ стихийно требовал именно этого - "Хлеба и Конституции 1793 года!". Она, конечно, несовершенна, эта якобинская конституция (хотя несравнимо лучше действующей сейчас); но если власть в наших руках - её можно будет подправить в интересах трудящихся, чтобы сделать Равенство из декларативного - фактическим, материальным; надо договориться, что непосредственно в день восстания будут приняты предложенные Тайной директорией декреты, не подлежащие в последствии отмене, а в списки членов нового Конвента включить, наряжу со старыми депутатами-монтаньярами, ещё сторонников Равных (около сотни - по одному от каждого департамента Французской Республики) - достаточное количество, чтобы удерживать ситуацию под контролем. Если монтаньяры согласятся на эти условия - что ж, можно идти на союз...
Монтаньяры, хоть и не сразу, но согласились - переговоры между двумя повстанческими организациями прошли успешно, решено было провести объединительное совещание 19 флореаля на квартире у Друэ. Кроме самого хозяина, там собрались одиннадцать человек: от Равных - Бабёф, Буонарроти, Дарте, Дидье, Фион, Массар, Россиньоль и Гризель; от монтаньяров - Робер Ленде, Рикор, Лэньело и Жавог. Обстановка была самая искренняя и сердечная, но в то же время очень деловая. Прочли доклад Тайной директории и Военного комитета, а также Акт о восстании, который монтаньяры горячо одобрили.
Всё совещание длилось чуть больше двух часов: начали в 8.30 вечера, и уже в 10.45 стали расходиться. Остался только Дарте - пообщаться с другом. Не прошло и четверти часа, как под окнами раздался шум - бряцание оружия, стук копыт; бесцеремонные кулаки забарабанили в дверь квартиры. Незваным гостем оказался сам Кошон - новоиспечённый министр полиции; с ним был отряд пехоты и кавалерии. Застав одного Дарте, мирно беседующего с хозяином за стаканом вина, Кошон, похоже, растерялся (тем более, что он знал - такой налёт незаконен: конституция в то время запрещала ночные обыски) - он даже не смог объяснить толком причину своего вторжения, и, принеся возмущённому депутату извинения за беспокойство, поспешно удалился.
Это происшествие немедленно было доложено Тайной директории. Руководители заговора встревожились: что искали жандармы? Неужели о совещании Равных с монтаньярами стало известно властям? Но каким образом? Неужели - предательство?.. Чистым душам так не хотелось этому верить! Как! Среди них был подлец, который донёс о готовящейся встрече и, глядя своим жертвам в глаза, спокойно ждал, когда нагрянет полиция? Это казалось невероятным. Может быть, его не было на собрании? Кто отсутствовал? Шарль Жермен... Первый рыцарь "Ордена Равных"? Нет, только не он! Бабёф, абсолютно доверявший Жермену, не мог допустить такого подозрения. Кто же тогда? Быть может, полицейский налёт - просто случайность? Друэ известен своей леворадикальной позицией, вот его и решили на всякий случай проверить? Эту идею особенно отстаивал Жорж Гризель, убеждавший Дарте в том, что полиция, если бы ей было что-то известно, явилась бы к началу собрания, а главное, обыскала бы квартиру, где восемь дней назад проходило первое совещание Тайной директории с военными и где хранились все бумаги заговора.
С этим трудно было не согласиться. У Равных отлегло от сердца: нет ничего ужаснее, чем подозревать в измене кого-то из тех, кто тебе дороже родных братьев... "Среди нас нет предателей" - с искренней уверенностью сказал Бабёф...
А между тем предатель был, и не кто иной как именно Жорж Гризель - военный делегат от Гренельского лагеря. Этот молодой человек, умевший произносить пламенные речи и писать зажигательные статьи, в душе не был ни революционером, ни патриотом, ни сторонником равенства. Он был обычным карьеристом-авантюристом. Сам из городских низов, он начал трудовую жизнь портным, в ходе революции поступил в армию и дослужился до капитана. На большее ему, плебею с посредственными способностями, рассчитывать не приходилось - особенно теперь, когда из-за границы стали понемногу возвращаться дворяне-эмигранты. А он хотел большего! Стали же генералами бывший конюх Гош и бывший рабочий-ювелир Россиньоль, а он чем хуже?.. Узнав от Дарте о заговоре, он сначала вообразил, что - вот она, удача: если восстание победит, он станет важной персоной... Увы! Лучше познакомившись с планами заговорщиков, он вскоре понял ошибку: не только ради привлечения на свою сторону неимущих заговорщики наводнили предместья листовками и брошюрами, восхваляющими Равенство - они всерьёз верили в эту идею, они жаждали осуществления её в полном объёме. Но то Общество Равных, которое хотели они создать, Гризеля совсем не устраивало. Общество без собственности, без денег, без элиты... Как же так? Он, Гризель, как раз хотел иметь много денег, он хотел, чтобы элита была и он к ней принадлежал. Карьера, успех - вот цель жизни, зримая, реальная; равенство - сказки для дурачков или бред безумцев! Однако эти безумцы всерьез готовятся к восстанию, и есть шанс, что изголодавшийся Париж их поддержит. И что тогда ждёт его лично? В случае поражения - скорее всего, гильотина; в случае победы... Что ж, может, он и станет генералом или получит другую ответственную должность, но какой в этом прок, если кроме собственно ответственности - трудов, забот, головной боли - она ничего ему не даст? Будет, может быть, почёт и слава, но не будет ни собственного особняка, ни больших денег, ни богатой одежды, ни выезда, ни прислуги... Жильё, одежда, пища - всё как у простого крестьянина. Спасибо!.. Он должен остановить их, пока не поздно. Надо полагать, Исполнительная Директория не оставит без награды спасителя Отечества и цивилизации?..
Подлец действовал грамотно, словно с детства научился предавать. Он добился приёма аж у Карно - члена Исполнительной Директории, самого непримиримого врага санкюлотов и якобинцев; Карно направил доносчика к министру полиции Кошону с указанием выслушать и принять меры... Квартиру, где произошла его первая встреча с руководителями заговора, Гризель указать не смог, просто потому что не запомнил адрес, зато сообщил про собрание у Друэ, на которое полиция опоздала. Значит, хочешь - не хочешь, Гризелю придётся продолжать свою рискованную игру, пока ему не удастся выяснить адрес очередного убежища Бабёфа, где хранятся все документы заговора...
Довольно. Детали предательства здесь будут излишни - и так слишком много внимания уделено этому ничтожеству.
...На другой день после встречи у Друэ, 20 флореаля, на квартире Массара состоялось совещание, в котором приняли участие все члены военного комитета и окружные революционные агенты, от Тайной директории присутствовали Дарте и агент связи Дидье. Обсуждались последние детали плана будущего восстания, оценивались людские ресурсы. Подсчёт сил внушает надежду - активных санкюлотов вместе с революционными солдатами Полицейского легиона и Гренельского лагеря набирается чуть не 17 тысяч! Но у военных ещё остались некоторые вопросы к революционным агентам, их просят за сутки установить контакт с рядом известных своей былой активностью граждан, проживающих в их округах, чтобы выяснить их намерения, а также собрать другие дополнительные сведения и передать Массару, который доложит из завтра утром на общем собрании у столяра Дюфура в предместье Пуассоньер. Возможно, тогда уже будет определена окончательно дата восстания.
* * *
Флореаль, месяц цветения. Вишни и яблони в бело-розовых платьях, каштаны украсились свечками. Длиннее и ярче становятся дни, короче - тёплые ночи. Всё хорошее впереди - и ласковое лето, и щедрая осень. Лучший месяц в году, месяц надежды - светлый солнечный флореаль.
Утро 21-го флореаля - 10-го мая по старому календарю. Солнце заглянуло в окно квартиры портного Тиссо в доме Љ 21 на улице Гран-Трюандери, коснулось лучом лица задремавшего в кресле человека. Буонарроти открыл глаза. В первое мгновение не понял, что произошло, потом - устыдился: надо же, задремал, так и не переписав набело воззвание к победившему народу! Впрочем, не удивительно: они с Бабёфом работали всю ночь. А Гракх всё пишет. Железный он, что ли? Нет: по лицу видно, что тоже очень устал. Ещё бледнее обычного, и тени под глазами глубже... Буонарроти потянулся к перу, Бабёф поднял голову - и замученный, полубольной человек исчез: глаза трибуна сияли счастьем. "О чём ты думаешь?" - "Мы НАКАНУНЕ, Филипп! Уже сегодня вечером мы узнаем дату восстания. Быть может, всего несколько часов отделяет нас от величайшего дня в истории человечества! Быть может, уже завтра свершится ОНА... как это хорошо сказано у Марешаля? - "самая великая, самая торжественная революция, которая будет последней"... Общество равных, Общество Всеобщего Счастья, о котором сотни лет мечтали лучшие сыны человечества - так близко, на расстоянии вытянутой руки... Ты чувствуешь это?" - "Да. Но ты очень устал. Отдохни". - "Сначала закончу передовицу 44-го номера. Обращение к солдатам внутренней армии. Ведь Париж практически в осаде. Гренельский лагерь - за нас, а остальные? Тираны, конечно, попытаются двинуть эти войска против революции. Но солдаты-санкюлоты не могут быть врагами равенства. Необходимо только разъяснить им ситуацию... Я буду первым парламентёром... он улыбнулся мечтательно. - Ещё несколько дней - и в Париже не будет ни одного бездомного старика, ни одного голодного ребёнка..." - "Что это? - насторожился Буонарроти. - Ты слышал?" - "Что?" - "Вроде какой-то шум..." - "Нет, всё тихо" - "Да, наверное, мне показалось..." Буонарроти обмакнул перо в чернила, аккуратно выписал на чистом листе бумаги: "Французский народ, ты победил! Тирании больше нет, все свободны..."
В этот миг дверь распахнулась, в комнату ввалились полицейские. Лучезарное здание Общества Всеобщего Счастья, казавшееся уже почти воплощённым, рассыпалось мириадами радужных осколков...
...Сердце Гракха на секунду остановилось. Он всё понял сразу: налёт на квартиру Друэ - отнюдь не случайность, среди его товарищей был предатель. Наверное, те, кто сегодня собрались у Дюфура, тоже арестованы. Что делать? Сопротивляться? Бесполезно: врагов слишком много. Не вырваться, не убежать... и документы уничтожить не удастся... Буонарроти, видимо, тоже это понял - схватил было со стола бумагу, но тут же положил обратно. Всё кончено. Зло и на сей раз победило. Не этому поколению основать Республику Равных. Впереди - Царство Денежного Мешка. Тирания богатых. Самая подлая, грязная и лицемерная из всех тираний...
Глава 6
Б е з с т р а х а и у п р ё к а
"Можно сколько угодно желать погасить священный огонь; он пылает и будет пылать; чем более кажется он иной раз угасшим, тем более сильным и способным вызвать взрыв может стать его пламя при новой внезапной вспышке" Из письма Бабёфа Исполнительной директо-рии, 23 флореаля IVгода Республики
Вместе с Бабёфом и Буонарроти на квартире Тиссо был арестован переписчик Пийе и захвачен архив заговора - агитационные материалы, воззвания, черновики приказов агентам, проекты будущих декретов революционного правительства, списки патриотов - активных заговорщиков, сочувствующих заговору и просто известных революционеров, которых намечали ввести в состав обновлённого Конвента (из них большинство даже и не знало ничего конкретного о Движении Равных)... Перед следователями была полная картина событий - собственно, расследовать было почти нечего.
Бабёф понимал, что бессмысленно отрицать очевидное. Излишне говорить, что он был бесконечно далёк от мысли попытаться улучшить своё положение путём сотрудничества со следствием: ни одного факта, ни одного имени враги от него не услышат. На первом же допросе у министра полиции - через два дня после ареста - он заявил: "Глубоко убеждённый, что существующее правительство является угнетательским, я готов был сделать всё, что в моих силах, для его свержения. Я вступил в союз со всеми демократами республики; долг не позволяет мне назвать хотя бы одного из них"; на вопрос о средствах, какие он рассчитывал употребить: "Все средства законны против тиранов. ... Мне незачем сообщать подробности о средствах, которые были бы употреблены. Впрочем, они зависели не только от меня, мне принадлежал только один голос на совете борцов против тирании".
Трибун Гракх чётко осознавал и другое: провал заговора означает не только то, что его мечта о справедливом обществе Всеобщего Счастья вновь уходит за горизонт будущего. И не только неизбежность его собственной смерти. Самая большая опасность состоит в том, что правительство, напуганное перспективой Революции Равных, получило повод для разгрома всей левой демократической оппозиции. Политические "качели" теперь неизбежно качнутся вправо. Монархисты, и так уже усилившиеся в последнее время, получат новые преимущества; вполне реальна опасность нового вандемьера. Пожалуй, на этот раз уже само существование Республики может оказаться под угрозой! Кто будет её защищать, если сторонники якобинцев и Равных будут уничтожены?..
Самим членам правящей Директории такой оборот не выгоден: они, голосовавшие за смерть короля, для роялистов навсегда останутся "цареубийцами", заслуживающими даже не пули - верёвки. Но сейчас, ослеплённые страхом перед санкюлотами, они, возможно, не видят этой, другой, опасности. Надо открыть им глаза. Вряд ли они прислушаются к его голосу. Но если есть хоть один шанс из тысячи - следует попытаться...
Вечером после первого допроса он написал послание исполнительной Директории, в котором предлагал замять инцидент с заговором, чтобы сохранить возможность союза с левыми для отпора грозящей роялистской опасности. Партия сторонников равенства многочисленна, в руках следователей списки лишь ничтожной части составляющих её санкюлотов. Расправившись с ними, власть отнюдь не устранит возможность революции: "Можно сколько угодно желать погасить священный огонь; он пылает и будет пылать; чем более кажется он иной раз угасшим, тем более сильным и способным вызвать взрыв может стать его пламя при новой внезапной вспышке". Но патриоты, в отличие от монархистов, не хотят смерти членов правительства, ибо помнят, что те, в конечном счёте, не являются врагами Республики, а когда-то были даже вполне добросовестными республиканцами, которые "временно заблуждались", перестав управлять государством в интересах народа. "Патриоты не питают к вам ненависти; они ненавидят только ваши антинародные действия... Вам, когда вы того захотите, будет принадлежать инициатива добра... Граждане члены Директории, управляйте в духе народа; вот всё, о чем вас просят патриоты".
Этот демарш успеха не имел: как ни боялись роялистов буржуазные правители, они инстинктивно чувствовали, что именно Равные для них - самый главный враг. Следственная машина была запущена, и пропагандистская - тоже. Часть захваченных у заговорщиков документов была опубликована - они составили целых два тома. И началось... нечто неописуемое. Собственники взвыли. Все проклятия, которые есть в человеческом языке, обрушились на головы арестантов. "Грабители", "разбойники", "мятежники", "враги цивилизации и культуры", даже "английские шпионы" и "предатели родины"!.. Этих бескорыстнейших подвижников, презиравших деньги, умудрились обвинить в том, что они продались Питту за английское золото!.. Бабёф, очевидный вождь неудавшегося движения, подвергся наиболее жестокой травле. Но не столько клевета и проклятия врагов терзали его сердце, сколько молчание друзей... Сначала - бездействие, потом - молчание...
В роковой день 21 флореаля далеко не все руководители заговора оказались в тюрьме. Из семи членов Тайной Директории были арестованы трое - Бабёф, Дарте и Буонарроти; остальным - Феликсу Лепеллетье, Марешалю, Антонеллю и Дебону - удалось скрыться. Из четверых (предатель - не в счёт) членов военного комитета схватили одного Жермена; Фион, Россиньоль и Массар остались на свободе. Почему же 22-го, пока следователи ещё не успели разобрать бумаги заговорщиков и правительство не могло в полной мере оценить ситуацию, эти семеро не обратились, как соратники и продолжатели дела Бабёфа, к наэлектризованным пропагандой Равных плебейским предместьям с призывом к восстанию? Допустим, штатским ещё простительно растеряться, но - три боевых генерала, известных своей храбростью и решительностью - они тоже в этот критический миг утратили всякую волю к борьбе... Почему? Потому, наверное, что храбрость солдата и храбрость революционера - далеко не одно и то же... Революционер должен иметь мужество и волю принять на себя ответственность за решения, от которых зависит слишком много. Момент для выступления был упущен.
Когда развернулась травля Равных в прессе, их оставшиеся на свободе товарищи вновь оказались не на высоте - они не решились дать должный отпор клеветникам. Здесь уже с военных меньший спрос: перо - не их основное оружие. Но и гораздо более искушённые в журналистике деятели демократического лагеря не спешили вступиться за честь Бабёфа. Только два голоса раздались в защиту пленных; только двое позволили себе открыто заявить, что злобно поносимые борзописцами заговорщики в действительности - честные республиканцы. Одним из этих смельчаков был Паш - известный деятель революции, в прошлом военный министр, мэр Парижа при якобинцах. Он опубликовал целый памфлет в защиту Равных. Такой поступок в момент тотальной "охоты на ведьм" требовал немалого гражданского мужества; правда, Паш был совершенно непричастен к заговору, и, более того - всем было известно, что он, после падения Робеспьера просидев несколько месяцев в тюрьме, полностью отошёл от политики. Феликс Лепеллетье, который, будучи вынужден скрываться, тоже умудрился опубликовать несколько строк в защиту пленных соратников, рисковал гораздо больше. Только два дружеских голоса против хора клеветников! Остальные товарищи безмолвствовали... или хуже чем безмолвствовали. Одни с ужасом отреклись от лучшего, значительнейшего дела своей жизни; другие пытались представить "флореальский заговор" делом психически ненормальных людей, называя их предприятие "безумием и сумасбродством"... Увы, первым сформулировал идею "безумия и сумасбродства" не кто иной как Антоннель. Похоже, он добросовестно заблуждался, считая, что эта версия может пойти арестованным на пользу. Бабёф был другого мнения: "По-моему, нам оказали бы очень плохую услугу, если бы из жалости предоставили нам место в сумасшедшем доме вместо того, чтобы дать нам возможность оказаться со славой сброшенными с Тарпейской скалы", - с горечью констатировал он.
Тарпейская скала... В нынешних условиях - гильотина. Что ж, это - естественный конец революционера. Революция погибла, власть аристократии - старой, дворянской, и новой, аристократии богачей - будет, наверное, существовать еще долго: десятки лет... может быть, сотни... в этих условиях смерть - не худшее зло. Худшее было бы - смириться...
Жаль только жену и детей. Мари в полном отчаянии. Ему нечем её утешить. Нельзя давать надежду, когда сам её не имеешь.