Говорят, чем глупее человек, тем большим умником он себя считает. Я же всю жизнь прожил с мыслью, что нет никого в целом свете умнее меня. А если кто так не считает, значит, он полный идиот. Особенно если человек при этом говорил: стыдись, Ваня, накажет тебя Бог за гордыню. Я в ответ смеялся. Какой такой Бог? Где он, этот Бог? Да фигня это всё! Никакого Бога нет и не было. Всё это придумали попы, чтобы дурачить народ.
Зато теперь я знаю, что Бог есть, только меня к нему не подпустят на пушечный выстрел. Что после смерти человек не уходит в небытие, я убедился на собственном опыте, когда однажды в метро подошёл слишком близко к краю. Когда я опомнился, я уже лежал поперёк рельс. Поезд, мчавшийся на меня с неумолимой скоростью, было последним, что я увидел в земной жизни.
Рай и ад - всё это, как оказалось, взаправду существует. Но рай высоко и далеко. Мне туда не добраться. Остаётся только смотреть на него снизу и обречённо вздыхать. Ад... ну, в общем, это моё нынешнее местообитание.
Черти, котлы - всё здесь есть. А ещё тут целыми днями гремит музыка, от которой болит голова и закладывает уши. И вонь как из общественного сортира. За пять лет, что я здесь варюсь, я уже понял, что так воняют наши поступки и помыслы. И мои, и Гошки из соседнего котла - и вообще всех, кто здесь находится.
А нас здесь много. Вот волокут ещё одного. Он вырывается, кричит: не хочу в ад! Но кто его тут станет слушать? Несчастного бросают в котёл, наполненный кипящей водой - совсем как пять лет назад швырнули меня. Интересно, что этот дедок сделал?
- То же, что и ты, - отвечает он.
Быстро же ты, Афанасьевич, научился читать мысли! Я привыкал к этому, наверное, недели две. Для меня было сюрпризом обнаружить, что отныне я могу смотреть куда угодно и видеть, что думают ныне живущие и умершие.
Видеть, слышать - и только. Разговаривать с ними мне не дают. Начальство не пускает. Какое? Да это же, адское. Оно не могло ничего сделать, когда Алла с Ниной хотели меня видеть. Волей-неволей ему приходилось мириться с тем, что я разговаривал с Аллой в её снах, а с Ниной - даже наяву. Впрочем, нам с дочерью и разговаривать было не надо - я посылал ей мысль, она её слышала и в ответ посылала свою. Тогда она и её мать ещё верили в то, что я их любил.
Вот уже и полночь. Грохот музыки стих, и вместо него раздался пронзительный писклявый голос:
- Чванство!
Так могла бы визжать девица, убеждённая в том, что она - будущая оперная певица, а настоящая опера - это визжать погромче и подольше. И вот представьте, эту "оперную диву" режут на куски или сдирают кожу. Примерно такая "ария" звучит здесь каждую полночь. И если грешник тут же не начнёт вспоминать эпизоды из своей жизни, когда он совершил названный грех, она не успокоится.
Чванство... Как я уже говорил, я всегда считал себя лучше и умнее всех. Взять хотя бы эпизод, когда в семейном кругу я жестоко высмеивал неудачника Вовку - живёт от зарплаты до зарплаты, разведён, дети его не признают. Хотя Алла ему сочувствовала, а Нина считала дядю Володю славным и добрым человеком.
Не менее жестоко смеялся я над Лидой, подругой моей жены. Живёт, мол, на три копейки. Нет бы в Москву перебраться, как мы с Аллой и Ниной. Ан нет - так и прозябает, дура, у себя в Кашине!
- Зависть! - пропищала "дива".
При жизни я никогда не отдавал себе отчёта в том, что завидовал по-чёрному, когда тёща отправляла Аллу с Ниной за границу. И когда Нина рассказывала мне о своих впечатлениях, я злился, норовил её как можно больнее уколоть. Когда же моя дочь убегала со слезами, я чувствовал некое удовлетворение.
Ещё я завидовал жёнам миллионеров, миллиардеров и прочих богачей. Одна Жаклин Кеннеди чего стоит! Самой вкалывать, как вол, не приходилось - мужья обеспечивали ей и богатство, и положение в обществе. Думаете, я бы отказался жениться на какой-нибудь миллиардерше или деловой богачке, чтобы самому не работать? Но так как до той же Жаклин я добраться, конечно же, не мог, доставалось опять же Нинке. Ну чего она, как дура, сочувствует её нелёгкой судьбе?
- Гнев!
Злился ли я? Да сколько угодно. Когда молодость стала потихоньку уходить от моей Аллы, я её просто возненавидел. Я орал на неё по поводу и без повода, совершенно не стесняясь дочери.
Бил ли я её? Да нет, вроде, хотя... Ещё когда мы жили в Кашине, я узнал, что к моей жене в гости приходил мужчина. Теперь-то я знаю, что Алла с ним просто разговаривала и пила чай. Да и что могло быть ещё, если десятилетняя Нина всё время вертелась рядом? Но тогда я был уверен, что он её любовник. Я ревновал, бесился, но совсем не оттого, что любил Аллу (это я тоже понял только теперь), а оттого, что моя гордость была уязвлена. Как? Кто-то покушается на мою собственность, на мою бесплатную служанку, на мою вещь! Это, пожалуй, был единственный раз, когда я ударил жену. А заодно и её подругу Зою, которая знала о его визитах и ничего мне не сказала.
Куда чаще я поднимал руку на дочь. Её бессильные слёзы при виде того, как я обращаюсь с её мамой, приводили меня в ярость, и я не находил ничего лучшего, чем ударить её по лицу. "Пусть привыкает, - думал я. - В жизни с ней никто церемониться не будет". Это же я говорил и Алле, когда она возмущалась таким обращением с дочерью, это же советовал и Нине. Да, я думал, что делаю это из любви к ней. А сейчас понимаю, что в эти моменты во мне прорывалась ненависть. Она ведь дочь Аллы.
Когда моя дочь недобрала баллов на бесплатное место, я орал так, что у соседей наверняка звенело в ушах. Тогда я обвинял её во всех смертных грехах, а заодно и Аллу, что разбаловала девчонку. Хотя Нина, к слову сказать, действительно занималась на совесть, лишь изредка позволяя себе отвлечься.
И тогда, и до этого, и много раз после я говорил ей злые слова, которые, как я давно знал, причиняли ей мучительную боль - сродни той, что я испытываю сейчас, когда варюсь в котле. Нина плакала, а я чувствовал себя победителем.
Хотя с Аллой, к слову сказать, я мог быть Наполеоном гораздо чаще. Тихая и робкая от природы, она старалась меня не раздражать - прислуживала мне с покорностью рабы, уступала мне без споров, подстраивалась под меня каждую минуту, терпела все мои капризы, которые с каждым годом становились всё изощрённее.
Да, Алла меня любила и очень боялась потерять. Должно быть, она втайне надеялась, что её самоотверженная любовь растопит лёд моего сердца, и в моей душе зародится если не ответная любовь, то хотя бы благодарность. Моя жена верила, что наступит тот день, когда я скажу: спасибо тебе, Аллочка! Но этого дня она так и не дождалась - я воспринимал ей заботы как должное, а её доброта вызывала в моей душе только презрение.
Нина - другое дело. Она упорно отказывалась ходить по струнке, то и дело нарываясь на скандалы. Хотя, будь она даже пай-девочкой, я бы всё равно нашёл повод к ней придраться. Но она облегчала мне эту задачу, подавая мне эти самые поводы с таким завидным постоянством, что иногда мне даже казалось, что ей нравится быть битой, потому она каждый раз меня провоцирует. Такое вот жалкое самооправдание для моей несдержанности.
- Обжорство.
Наверное. Я глотал, как утка, словно у меня эту пищу вот-вот отберут. Оттого не успевал почувствовать себя сытым и съедал больше.
Когда я стал работать близко к дому и, соответственно, обедал у себя, Алла даже удивлялась, как я столько съедаю. Приготовит на неделю - а через день половины уже нет. Впрочем, это уже связано не с обжорством, а с другим грехом.
- Лень.
Никогда при жизни я не считал себя лентяем. Напротив, мне казалось, что более работящего человека, чем я, на всём белом свете не сыщешь. И тогда, когда ещё в Кашине, придя с работы, сразу ложился на диван, пока и без того уставшая от домашних забот Алла готовила мне ужин, мыла посуду, проверяла уроки у Нины. И тогда, когда, работая радом с домом уже в Москве и приходя с работы раньше жены, ждал, когда она придёт, приготовит. "Унижаться" до готовки никак не входило в мои планы. Только когда Алла сильно болела. Да и то через денёк-другой начинал возмущаться: долго ли ты ещё будешь лежать и ни фига не делать?
- Алчность.
Тут мне сразу вспомнилось, как беспризорный мальчишка попросил у меня подаяния. Я не только не дал ничего, но и послал его куда подальше. Тогда я был горд этим и считал это не жестокостью, а справедливостью. Впрочем, мне было не столько жаль рублика-другого - унижая просящего, я мог чувствовать себя королём.
Хотя возможности слупить выгоду я не упускал. Иначе зачем я так стремился прописаться в квартире, доставшейся Алле от родителей?
- Похоть.
А вот тут мне определённо было что вспомнить. И мои мнимые командировки в родной Кашин с кучей девушек. Сколько их нежных тел я перещупал в той квартире, сколько охов и ахов раздавались в моей постели - и не счесть. И обеденные перерывы в Москве, пока жена на работе. Девушки ели супы и второе, что Алла готовила для меня, лежали на нашем супружеском ложе, а я в душе смеялся над ней. Мне нравилось гадить на голову той, которую я не любил. Ещё я обожал своих любовниц фотографировать. Я знал, что Алла никогда не осмелится рыться в моих вещах. Она и не рылась, пока я был жив.
Всё открылось лишь после моей гибели. Поначалу я ещё наделся, что у жены и дочери хватит глупости, оправдывая меня, сбросить всю вину на тех женщин. Но мои надежды не оправдались. Тогда-то я впервые почувствовал на своей шкуре, как обжигает ненависть. Вариться в котле, по сравнению с этим, ещё цветочки.
"Не снись мне больше - я не хочу тебя видеть", - сказала мне вдова, когда я пытался с ней поговорить.
"Уйди, трусливое ничтожество! Слышать тебя не желаю!" - думала дочь.
Она до сих пор ничего, кроме глубокого отвращения, ко мне не питает. Алла меня простила, но с тех пор твёрдо уверовала, что все мужики... ну, понятно, кто. На все уговоры Нины, что, мол, пора подумать о личной жизни, она отвечает одно: никто мне не нужен. Естественно, эти речи не прибавляют у Нины любви ко мне.
Итак, в мыслях жены и дочери я стал нежеланным гостем. Теперь мои тюремщики отыгрались по полной. Они перестали пускать меня к ним, а чтобы ненависть дочери ко мне не угасала, частенько проникают во сны к ней и к её матери. Что им стоит принять мой облик? Каждый мой жест, каждый взгляд - это они копируют так умело, что Алла с Ниной ни на минуту не сомневаются, что это я им снюсь.
Вот и сейчас, пройдясь по своим грехам, я с тоской наблюдаю, как демон танцует в голом виде на экране телевизора, а рядом с ним - обнажённые девицы. И он с каждой совокупляется на глазах у телезрителей. И у Аллы.
А я... я не могу остановить демона, не могу объяснить, что это не я.
Остаётся одно - рискнуть и бежать. Вот как раз демон, подбросив дров под мой котёл, удалился. Давай, Ваня, это твой единственный шанс. Другого может и не быть.
Жду, пока стихнут его шаги, выползаю из котла (вернее, не я, а моя душа грешная). Ползу вперёд, словно червяк, мимо котлов, пока не доползаю до решётки. Дёргаю. Открыто. Это хорошо. Выползаю наружу. И тут уже лечу сквозь тоннель. Туда, на землю, где спит моя вдова.
Нет, если кто не понял, я отнюдь не рассчитывал сбежать. По первости пару раз пробовал, но не проходило и суток, как меня возвращали обратно. Потом я жарился на раскалённой докрасна сковородке. Побег здесь карается жестоко. Целая неделя прошла тогда, прежде чем меня, наконец, пощадили и вернули в котёл.
В следующий раз меня снова вернули и опять на сковородку. Больше я сбежать не пытался. Но сейчас мне нужно было срочно увидеть Аллу, всё ей объяснить. Да, сковородки мне не избежать, но, может, Нина станет меньше меня ненавидеть.
Мне казалось, что я лечу сквозь тоннель слишком медленно. Но вот, наконец, я попадаю в Москву, моя душа несётся к девятиэтажке, залетает в закрытое окно восьмого этажа и едва не сталкивается с демоном, который с чувством исполненного долга улетает прочь от моей вдовы. С трудом успеваю спрятаться.
Когда же демон оказывается далеко, я проникаю в сон Аллы. Скорей, скорей, пока она не проснулась.
- Алла, - вот уже я настоящий прихожу домой после "своего" выступления в телешоу. - Нам надо поговорить.
- Не надо, - отвечает мне жена. - Давай спать.
- Но Алла...
- Я не хочу сейчас ни о чём говорить.
Поговорить нам действительно не удаётся. Моя вдова просыпается, и я, чувствуя тягу, что против воли возвращает меня в ад, улетаю. По пути успеваю залететь в ларёк прихватить водки и сигарет. Черти это любят и, может быть, не будут ко мне так суровы.
Зато Нина, которой мать утром расскажет свой сон, снова обожжёт меня вдруг вспыхнувшей ненавистью, перед которой неделя сковородки - просто детская игрушка.
Вот я опять в Кашине, в своей квартире. Судя по свету за окном, день в самом разгаре. Скорей всего, выходной. Алла суетится на кухне, готовит обед. Нина, недавно прочитавшая роман Анны Бронте "Агнес Грей", смотрит по телевизору фильм - не то продолжение, не то ещё чего-то, но только явно не то, что было в романе. Я сижу на диване, читаю газету. Я опять сбежал. Сбежал для того, чтобы явиться во сне своей дочери и, наконец, объяснить ей всё.
Нина реагирует на моё присутствие спокойно. Во снах её отчего-то не тянет со мной ругаться. И я боюсь начинать непростой разговор, боюсь пробудить в её душе ту ненависть, которая непременно проснётся наяву. Поэтому стараюсь вести себя тихо, не мешать и не раздражать Нину. А ведь при жизни я бы не упустил случая поиронизировать над этими "слезами в сахаре", как я называл всякий фильм о любви. Тогда я едва ли отдавал себе отчёт в том, что само это слово меня раздражает. Любые проявления настоящей любви я воспринимал как упрёк, который мешает моей душе прозябать в бесконечном цинизме. Остановить это прозябание мне было лень - для этого надо было сделать усилие и поверить в жизнь. А усилий делать как раз не хотелось. Куда проще было глумиться и насмехаться.
Нина же, напротив, после моей смерти очень полюбила мелодрамы. И это несмотря на то, что они делают ей больно. Ведь в них присутствует любовь, которой она не видела в своей семье, и это лишний раз напоминает ей о том, чего она была лишена. Тогда она начинала ненавидеть меня ещё больше. Вздумай я перед ней появится в тот момент, мне в голову непременно полетело бы что-нибудь тяжёлое. А вдобавок, моя дочь обложила бы меня такими словами, что портовый грузчик слушал бы, раскрыв рот, хотя матом Нина никогда в общем-то не ругалась.
Но сейчас Нина не делает никаких попыток избить меня, чему я, безусловно, рад. Смотрю вместе с ней, как мистер Уэстон, узнав, что его жену сглазили, сажает её на лошадь и куда-то везёт. Куда-то в лес, где начинает варить мыло и что-то шептать. А инквизиция, между тем, не дремлет. Подумать только - священник занимается чернокнижием! Ходят даже слухи, будто он сам же и сглазил несчастную Агнес. Хотя я не читал роман, но даже мне сомнительно, чтобы у Анны Бронте в действительности было что-то подобное.
Между кухней и комнатой, в которой мы сидим, ползают два жука. Один - большой, величиной где-то с ученическую тетрадь. Другой - поменьше, размерами как небольшая губка для посуды. Алла, в жизни визжавшая при виде насекомых и поменьше, спокойненько себе готовит, не обращая на них внимания.
Вдруг Нина встаёт и идёт на кухню, воспользовавшись тем, что жуков там пока нет. Тот, что поменьше, вроде бы заполз куда-то в шкаф, а тот, что побольше, ошивается в прихожей.
Маленький жук выполз совершенно неожиданно, как раз тогда, когда Нина шла ему навстречу. Не успела она сделать лишнее движение, как он своими клешнями вцепился ей в руку.
Я прибежал на крик, осторожно отцепил жука и понёс в ванную. Только я успел его уничтожить, как снова услышал крик дочери:
- Папа! Он меня кусает!
Я стремглав бросился на кухню. Нина стояла у самого порога, а за руку её схватил уже другой жук - большой - зло выпупив на неё глаза (если только жуки так умеют). Что делать? Хватаю агрессора - и в ванную. Нина отчего-то бежит в свою комнату, видимо, боясь, как бы я этого жука в шутку ей не подбросил. Но это не входит в мои планы.
Прежде чем мне приходится возвращаться в ад, слышу ворчание дочери:
- Вот веселуха будет, если этот жук ещё и окажется ядовитым.
- Да нет, он не ядовитый, - отчего-то с уверенностью отвечаю я ей.
Это последнее, что слышит Нина, прежде чем проснуться.
За самоволку меня, естественно, наказали. В этот раз я не успел купить ни водки, ни сигарет. Не буду описывать подробно, какие муки мне пришлось вытерпеть. Да что эти муки, когда Нина, моя дочь, впервые за столько лет, увидев меня во сне, проснулась, улыбаясь? Впрочем, я не обольщался, зная, что далеко ещё не прощён. Возможно, на следующий день её вновь смутит лукавый, явившись в моём обличии. И тогда на мою голову вновь посыплется брань.
Всю неделю после этого было спокойно Нина, похоже, напрочь забыла всё плохое, что со мной связано. Да и меня самого почти не вспоминала. Лишь в четверг, посмотрев по телевизору фильм про любовь, начала злиться.
Я ожидал, что сейчас Нина схватит стул, книгу или ещё что-нибудь весомое и швырнёт на пол, с наслаждением представляя, как это что-то летит в меня. И точно - её руки уже коснулись толстой энциклопедии.
Но вдруг так же неожиданно моя дочь их убрала, по лицу её скользнула какая-то странная улыбка. Тотчас же она взяла листок бумаги и... нет, не порвала в клочья, представляя "любимого" папашу, а начала спешно что-то писать. Это было письмо. Мне.
"Привет, папа! Ты, наверное, давно уже знаешь, как мне нравится делать что-то тебе назло. Если бы при твоей жизни я стала писать письма умершим, ты бы точно сказал, что я ненормальная. Так вот я пишу письмо тебе. Конечно, вряд ли ты на него ответишь, но прочитать прочитаешь. Одно хочу тебе сказать, папа: я верю в любовь. А также верю в доброту и свет, в Бога, верю в то, что каждый, в конце концов, получит по заслугам. Ещё я верю в лучшее будущее, несмотря на то, что ты всячески пытался внушить мне обратное. Так что засунь свой цинизм... сам знаешь, куда! Тебе не удалось меня сломать. Ты, наверное, будешь злиться - ну и злись на здоровье! Ори и хоть заорись, что я дура - мне плевать, понял?
Но за то, что ты сделал с мамой, я тебя никогда не прощу. Ты искалечил ей жизнь, растоптал её чувства, наплевал в душу, которую она так доверчиво тебе отдала. Это ж каким надо быть уродом, чтобы на всё добро, что ты от неё видел, отвечать такой мерзостью! Помнишь, папа, тогда в Крыму, когда ты нырнул, я нечаянно стукнула тебя ногой по лицу? Твоё счастье, что тогда я о тебе кой-чего не знала. Если бы знала, стукнула бы не нечаянно - будь уверен".
"Ну, здесь ты лукавишь, - поневоле подумалось мне. - Во сне я ж сидел с тобой в одной комнате - ты могла бы уже раз десять дать мне по морде. Но ведь не дала".
Следующие несколько строк Нина прошлась по моему моральному облику. Все эти рассуждения, конечно, сводились к тому, что я полнейшая сволочь.
"За всё, что ты сделал, Бог тебя..."
Она на мгновение задумалась, словно не зная, какое слово написать напоследок.