Аннотация: Уварову (см. "Любовь и ненависть")хоронят заживо. Выясняется, кто настоящая мать дедушки Уварова, ставшая причиной насмешек над Лизой.
ПРАБАБУШКА
Проснувшись, Лиза никак не могла понять, где она находится. В комнате было темно, так темно, что ничего не было видно. Да и кровать была такая жёсткая, словно она лежала на голых досках. Девушка попыталась встать, но тут же ударилась головой о низкий потолок. Нет, в своей комнате, да и вообще у себя дома, она быть не могла: у неё дома никогда не было такой жёсткой кровати и таких низких потолков. Лиза протянула левую руку в сторону: рука наткнулась на дощатую стенку. Справа тоже была такая же стенка. Пахло сухими розами. В самом деле, как в гробу.
Вдруг Лизу осенила ужасная догадка: она в самом деле была в гробу, она, живая, лежала под толщей земли, как мёртвая. Только почему? Может, она заснула и не просыпалась так долго, что её уже приняли за покойницу? Но ведь Лиза никогда не спала слишком долго. Она всегда ложилась спать до десяти часов вечера и просыпалась в семь утра, как раз в то время, когда надо было идти в школу. Она никогда не страдала нарушениями сна.
А может её ещё не похоронили? Слабый лучик надежды мелькнул в мозгу девушки. Может быть, ещё только похороны, и если она не даст знать, что она жива, то через несколько минут её закопают? Но почему тогда не слышно ни музыки, ни плача?
- Выпустите меня, я живая! - закричала Лиза.
Никто не ответил. Стояла мёртвая тишина.
"Это конец, - подумала Лиза. - Меня уже похоронили".
Нет, не может этого быть! Должен же быть какой-то выход! Поэтому Лиза закричала ещё громче.
- Выпустите меня!
Ответом снова была гробовая тишина. Всё было ясно: нет никакого спасения. Теперь она, Лиза, обречена. Никогда ей более не увидеть золотое солнце, светящее ей по утрам в окошко, никогда не смотреть на голубое небо с пушистыми белыми облаками, никогда не собирать яркие цветочки, никогда не увидеть влюблённый взгляд красивого мальчика... Красивый мальчик! Неожиданно Лиза вспомнила, почему она здесь. Во всём виноват парень-одноклассник, которому она по своей несусветной глупости вздумала открыть свою душу и написать любовную записку. За это он выставил её перед другими одноклассниками, демонстративно, во весь голос заявив, что он предпочитает ей Нелю Дашкевич, а она, Лиза, для него слишком ничтожна. Последнее, что было на грешной земле, это её прыжок из окна пятого этажа. И больше ничего. Ничего, пока не наступил сегодняшний день. А может сейчас не день, а ночь. Ведь в царстве тьмы нет времени...
Лизе также вспомнились школьные годы. Увы, эти воспоминания были большей частью плохими, чем хорошими. Тогда он думала, что ничего нет хуже, чем учиться в этой распроклятой школе. Как она жестоко ошибалась! Лежать в гробу, будучи живым, где тебя для живых уже нет, и никто тебя не услышит, не поможет, - вот оно, настоящее несчастье. Она пыталась уйти из жизни, и она уйдёт, но не легко и быстро, как мечтала, а самым ужасным и мучительным способом, который только можно придумать. И всё из-за какого-то клочка бумаги и из-за какого-то парня, которому, вероятно, всё равно, что с ней случится. А она, как последняя дура, бросалась из окна! Ну что она хотела этим доказать? Неужели вызвать у этого Жаркова что-то похожее на сочувствие? Похоже, скорее козёл даст молоко, чем Женька, у которого сердце твёрже всякого камня, будет плакать по нелюбимой им девушке. А сколько горя она причинила любящим её людям! Почему она о них-то не подумала? Теперь, лёжа здесь, Лиза не понимала, как этот Жарков, которого даже нельзя назвать мужчиной, мог стать для неё дороже отца и матери. Как жаль, что она не подумала об этом раньше, прежде чем совершить эту страшную глупость. Случись это, она бы сейчас спокойно спала в тёплой постели, ела бы гренки, которые заботливыми руками приготовила мать, пила бы чистую воду, поливала бы цветочки, которые посадила на балконе. Она бы сейчас жила! А теперь думать об этом было слишком поздно.
Нет, не может быть, чтобы она умерла, просто так умерла! Может быть, ещё есть шанс, последний шанс! Эта мысль полностью поглотила рассудок девушки. Не понимая, что она делает, она пыталась ухватиться за хрупкую соломинку, колотя кулаком по крышке гроба и истошно крича:
- Выпустите меня! Выпустите меня!
Ответом снова была мёртвая тишина. Лучик надежды, засиявший было в Лизином мозгу, погас, словно выключенный фонарик.
По всему кладбищу раздавался смех, очень похожий на ржание лошадей, и трёхэтажный мат, который, казалось, мог разбудить даже похороненных там мертвецов. Это гуляли по кладбищу шестеро молодых парней с бутылками алкогольных напитков, с бритыми затылками, в тёртых джинсах. Они бесстыдно садились на могильные плиты, отхлёбывая из бутылок и разговаривая о своих насущных проблемах. Что их погнало сюда в глухую полночь - один Бог знает. Скорей всего, именно усталость от повседневного однообразия и жажда острых ощущений. Но ни одному из них даже в голову не могло прийти, что ощущения будут настолько острыми.
Когда все шестеро порядочно опьянели, у них появились новые потребности - захотелось развратных действий. К сожалению, я не могу передать их разговор слово в слово, так как читатели будут обвинять меня в том, что я обучаю детей ненормативной лексике. Поэтому я, с разрешения читателей, передам его своими словами.
Один из них намёком дал понять своим товарищам, что если бы здесь была хоть одна дама, это было бы большим счастьем.
- ...Где мы её возьмём? - спросил второй, охарактеризовав товарища и его желание плотских утех несколькими "хорошими" словами.
- А может выкопаем, - предложил третий после недолгого раздумья.
Эта идея всем понравилась.
- Моя бабка как раз живёт поблизости, - отозвался зачинщик. - Сейчас сгоняю за лопатой и фонариком.
Тот, кто подал эту идею (а его звали Васей), удалился. Его товарищи тоже не теряли время даром. Петя, владелец фонарика, и его друзья, тем временем обходили кладбище. Долго они светили на могильные плиты, стараясь найти на них фотографию с девичьим лицом, но, к "несчастью", почти на всех были старики и старухи, пожилые мужчины и женщины, только на одной была фотография девушки, но её лицо показалось молодым людям настолько некрасивым, что они предпочли продолжить поиски. Наконец, удача повернулась к ним лицом - с одной плиты смотрело на них не то, что красивое, но довольно миловидное личико молодой девушки, а снизу большими буквами было написано: "Уварова Елизавета Петровна (1987-2001)".
- То, что надо! - обрадовались парни.
Как раз вернулся Вася с двумя лопатами в руках.
- Копаем здесь! - хором сказали ребята.
Васе ничего не оставалось, кроме как согласиться. Он и Петя взяли себе по лопате и принялись за работу.
- Слушайте, а вдруг она того? - спросил один из компании, Коля, подразумевая под последним словом разложение.
- Откуда мне знать! - отозвался Петя. - Выкопаем, поглядим!
Наконец, гроб с трупом несчастной был выкопан. Самый сильный из компании, Олег, просунул лопату под крышку гроба и нажал на ручку. Крышка с треском распахнулась. Нет, труп не истлел, девушка выглядела так, будто была похоронена только вчера или даже сегодня.
- Класс! - в один голос вскричали парни. - Круто ты придумал! - похвалили они зачинщика.
- Я первый! - отталкивая товарищей, двинулся вперёд Коля.
- Почему это ты? - поинтересовался Вася. - Это была моя идея.
- Вообще-то я открыл гроб... - начал было Олег. Он, очевидно, собирался сказать, что имеет право быть первым, но когда его взгляд упал на девушку, слова застряли у него в горле. - Ё-моё! - только и мог вымолвить он.
Остальные парни тоже поглядели и обмерли: труп девушки открыл глаза и поднимался из гроба.
- Мама! - полный смертельного ужаса крик почти уже взрослых мужчин огласил кладбище.
- Ребята, вы чего?... - заговорил "оживший труп", затыкая уши, но куда там: молодые люди неслись прочь так, что, казалось, даже чемпион мира по бегу не догнал бы их.
Лишь тогда, когда последний парень убежал с кладбища, Лиза поняла, что только что произошло. Поистине это было спасение. Спасение не только от смерти, но и от страшных мук. Только Бог мог сотворить такое чудо, послав этих хулиганов сюда, в это время! Именно Он спас её! Теперь она свободна! Единственное, чего Лиза сейчас боялась, было то, что это был только сон. Сейчас она проснётся в том же гробу, где была пять минут назад, и эти муки возвратятся с удвоенной силой. С удвоенной потому, что ей приснилось невозможное.
Но картина кладбища не исчезала. Немного осмелев, девушка подобрала с земли выроненный своими спасителями фонарик. Она чувствовала его кожей, а значит это всё случилось наяву.
Значит надо поскорее идти домой и рассказать всё родителям и Алине, причём немедленно. Так Уварова и сделала.
Она шла мимо могил, держа перед собой фонарик, не имея ни малейшего понятия, как выбраться с кладбища. Днём она, пожалуй, легко бы нашла дорогу, но ночью...
- Гадкие мальчишки! - послышался невдалеке старушачий голос, который Лиза, как ей показалось, где-то слышала. - Опять могилу моего Василия осквернили! - далее последовало пламенное обещание поотрывать головы этим "моральным уродам" в случае встречи с ними.
Приглядевшись, Лиза увидела фигуру в тёмном платке, стоящую над могилой, очевидно, своего мужа или сына.
- Бабушка! - позвала она, желая убедиться, что действительно знакома с этой женщиной.
Старушка обернулась, и тут же лицо её исказилось ужасом.
- Свят, свят, свят! - закричала она, крестясь. - Зачем ты пришла с того света, Лиза? Меня забрать! Я не хочу!
Это была Мария Алексеевна Корчагина, школьная библиотекарша.
- Марья Алексеевна! - пыталась перекричать её Лиза. - Я живая!
- Но этого не может быть, - немного успокоившись, заговорила библиотекарь. - Я сама была на твоих похоронах.
- Меня закопали живой, - объяснила Лиза. - А те хулиганы, которых Вы так хотели лишить жизни, меня спасли.
- Спасли? - удивилась Марья Алексеевна, не веря, что такие люди вообще могли сделать что-то хорошее. И в том, что она так считала, не было ничего удивительного: посветив фонариком на могилу старика Василия Корчагина, Лиза увидела нацарапанное чёрным маркером слово из трёх букв, отчётливо вырисовавшееся на красной гранитной плите. Под датами рождения и смерти была выдвинута версия, что несчастный умер, пытаясь зародить новую жизнь. Правда всё это было написано одним словом.
- Ой, да ты в одном платье, тебе, наверное, холодно! Пойдём ко мне домой, заодно и расскажешь об этом.
Лиза охотно согласилась.
- Ну расскажи, родимая, как всё было? - спросила Мария Алексеевна, когда они пили чай за столом на веранде.
Когда же Лиза закончила, библиотекарь уже окончательно была в шоке: её большие глаза были вытаращены, отчего казались ещё круглее, рот был раскрыт так широко, что казалось, туда без труда могла залететь небольшая птичка, такая как канарейка. Наконец, оправившись от шока, Марья Алексеевна строго заговорила:
- Благодари Бога, глупая, что послал этих хулиганов. А то так и подыхала бы в этом гробу... Взбредёт же такое в голову - прыгать в окно из-за такого подлеца! Эх, Лиза, Лиза!
- И вправду, как-то по-дурацки, - согласилась Лиза. - Женьке-то, наверное, было вообще по фигу.
- Ой, - махнула рукой старушка. - Как был негодяем, так им и остался.
- Что, ещё кто-то из-за него прыгнул?
Марья Алексеевна покачала головой.
- Нет, но то, как он поступил с Нелькой, иначе, как свинством не назовёшь, хотя она это и заслужила. Сама должна была понимать, что раз он с тобой так может, сможет и с ней.
И библиотекарь во всех подробностях рассказала, как у лифта, в котором ехала Неля, оборвался трос, и он начал падать. Правда далеко он не упал - застрял на пятнадцатом этаже, но после пережитого шока у Нели помутился разум: она почти перестала узнавать близких людей, медленно реагировала и соображала и с трудом решала даже простейшие задачки. Друзей её после этого как корова языком слизала, одноклассники стали относиться к ней так же, как относились к Лизе, а Жене она, больная, стала уже не нужна, о чём он сказал ей при всём классе. Да и Жене тоже "повезло" - хулиганы затащили его в подвал (в тот же день, когда Неля упала в лифте) и вымогали у него деньги, потом в один прекрасный день пытались над ним надругаться. После этого Женю никто из тех, кто жил в этом районе, не видел. Поговаривают, что он куда-то уехал.
Зато Алина, сестра Лизы, собирается замуж за своего однокурсника, от которого недавно родила ребёнка. Крёстной маленького Стасика была Надя Марсианская, учившаяся ранее в той же школе, что и Лиза, а теперь перешедшая в другую. Мария Крепостная, бывшая Лизина одноклассница, тоже больше там не учится и даже не заходит навестить остальных.
Затем Лиза и библиотекарша пошли в спальню, где Марья Алексеевна принялась стелить на диване постель для Лизы. Вдруг взгляд девушки упал на фотографию, висевшую на стене, прямо над диваном. На снимке стояли обнявшись мужчина с женщиной, оба приблизительно тридцати лет. Рядом на высокой табуретке стояла маленькая девочка с бантиком, очевидно, сама Марья Алексеевна в детстве, а за табуреткой - молодой человек, кого-то напоминавший. Но больше всего поразила Лизу стоявшая рядом с ним пожилая женщина с ребёнком на руках. Лицо её казалось до боли знакомым, хотя Уварова никак не могла припомнить, где она её видела. Родинка на её щеке тоже казалась знакомой, и волосы, цвет которых не был виден на чёрно-белой фотографии, почему-то казались рыжими. Почему рыжими, Лиза тоже не понимала.
- Это Ваша родственница? - спросила она библиотекаршу.
- Где? Это? Нет, это тётя Валя, подруга моей мамы, царствие её небесное. Я обязана ей многим. Впрочем, она для меня как родная.
- Должно быть, тётя Валя сделала Вам много хорошего? - полюбопытствовала Лиза.
- Да, - со вздохом ответила Корчагина. - Она обращалась со мной как со своей дочерью. Когда я потеряла отца и мать, она меня подобрала, от смерти спасла... Кабы не тётя Валя и не её сын, я бы умерла.
- А как они Вас спасли?
- Я тебе с удовольствием расскажу поподробнее.
Отец Марии Алексеевны умер рано, когда маленькая Маша ещё не научилась ходить. Мать воспитывала её одна, но когда дочери исполнилось шесть лет, ей на пути встретился немолодой мужчина. Каждое воскресенье он приходил к ней и гулял с ней и с Марией по парку, обещал жениться и относиться к ребёнку, как к родному. Через год он стал ей мужем, а Маше - отчимом.
"Я уже стала воспринимать его как родного отца, - рассказывала библиотекарь Лизе. - И до поры до времени мы жили так, словно всегда были родными. Мне даже фамилию и отчество поменяли - я стала Марьей Алексеевной Елькиной. А потом в семью беда пришла: началась война и отчима призвали. Помню, провожая его, мать рыдала, обещала, что будет ждать его хоть всю жизнь. Я плакала, говорила: "Папа, не уходи!" Он взял меня на руки и обещал, что скоро вернётся. "Не плачь, - говорил он мне. - Ты же умница! Пообещай, что не будешь плакать! Улыбнись!" Я пообещала, что плакать никогда не буду, но буду очень скучать по нему.
В 1943 году мы с мамой узнали, что мой отчим попал в плен к немцам и стал их осведомителем. Мама всячески пыталась скрыть это от меня, дабы не запятнать его доброе имя. Но раз скрыть не удалось от меня, от маленькой девочке, то от НКВД не удалось и подавно? Через несколько дней после этого я вернулась домой и увидела там каких-то дядек в форме. Испугавшись, я стала звать маму, но её в квартире не было. Один из них грубо схватил меня и стал спрашивать, работаю ли я на немцев. Я клялась, что нет. "Даже если и так, - ответил его товарищ, - девчонку всё равно надо арестовать". "За что?", - спросила я, очень испугавшись. "За то, что ты дочь предателя, - говорит он мне, - Не реви! Скажи спасибо своему папочке-изменнику!" До сих пор не понимаю, каким чудом мне, слабенькой полуголодной девочке, удалось вырваться и выбежать из дома. Видимо, желание жить придало мне силы.
Помню, я бежала со всех ног, и вслед мне неслись крики, тяжёлые шаги и выстрелы. Помню, кто-то кричал: "Держите её, она нам живая нужна!" Только когда звуки за моей спиной перестали слышаться, я остановилась. Оказалось, я убежала на другой конец посёлка, как раз туда, где жила тётя Валя с двумя сыновьями: Иваном и Владимиром. Вернее, с одним Владимиром - Ивана, забрали на войну тогда же, когда и моего отчима. Владимир был ещё мал и даже не умел говорить. Я подошла к её дому, боясь, что вдруг я ошибаюсь, вдруг она живёт не здесь? А хозяева дома, пожалуй, увидев меня, донесут куда следует? Но всё же, преодолев свой страх, я постучалась.
К счастью, я не ошиблась: дверь мне открыла тётя Валя. Я рассказала ей обо всём, что случилось, и стала слёзно умолять её спрятать меня. И она мне ответила: "Конечно, спрячу. Может, твой отчим и предатель, но этот грех на его совести. И уж никак не тебе за него отвечать". Из соседней комнаты донёсся плач маленького Володеньки, и тётя Валя побежала успокаивать его. Мне казалось, что в этом плаче ребёнка крылось сочувствие к моей несчастной доле.
Неожиданно в дверь постучали. "Это они!" - прошептала я. "Лезь в погреб!" - сказала Валентина и накинула на меня ветхое пальтишко, чтобы я не замёрзла, а когда я залезла, закрыла меня там и побежала открывать.
Это действительно пришли чекисты. Из погреба было слышно всё, что происходит в доме, поэтому я слышала весь их разговор с ней. Конечно, они спрашивали обо мне, но Валентина так складно наврала, что не видела меня. "А может, вы видели, товарищ Кулагина? - спросил её один из этих. - Просто не говорите по каким-то причинам". "Уж про кого, а про эту несносную девчонку точно бы сказала!" - с притворным злорадством говорила тётя Валя. "Вы дружили с её матерью?" - последовал вопрос. Она ответила, что нет, и вообще ни о какой дружбе не могло быть и речи.
Чекисты собрались было уходить несолоно хлебавши, как вдруг я не удержалась и чихнула, хоть изо всех сил пыталась удержаться. Это, естественно, насторожило их. "Что здесь такое? Кто чихает?" "Мой Володенька маленько простудился, вот и чихает" "Звук откуда-то снизу. У вас нет погреба?" "Нет" "Тогда где вы храните запасы на зиму?" "Закапываю" Когда те ушли восвояси. Валентина открыла погреб. "Вот они и ушли, - сказала она. - Выходи, а то замёрзнешь!"
Однако через полчаса снова постучали, и тётя Валя снова спрятала меня в погребе... Но на этот раз это были не чекисты. По тому, что я слышала, я поняла, что это Иван вернулся, и с ним был какой-то молодой человек, Алексеем его звали. Это был его товарищ по несчастью - они попали в плен к немцам, потом им вместе с товарищами удалось бежать, но все они, кроме Ивана с Алексеем, умерли по дороге. И теперь Иван пришёл к матери, чтобы забрать её и бежать вместе с ней. "Убежим в какой-нибудь город, где людей много и легко затеряться, может, живы останемся", - говорил он ей. Она сказала, что согласна бежать. "Только что нам делать с Машей". "С какой Машей?" - спросил Иван. "С Елькиной". "А что с ней?". "Она пришла ко мне, - и рассказала о несчастии, которое со мной произошло. - И сейчас она здесь, у нас в погребе". "Так выпусти её". Когда Валентина сделала это, я бросилась ему навстречу, так мне не терпелось взглянуть на него и на его друга. Иван вроде бы тоже мне обрадовался, сказал, что я изменилась за те годы, что он меня не видел, что я повзрослела, потом сказал: "Поди пока, Машенька, на чердак, мы с мамой поговорим". Я послушалась, однако, на чердак не поднялась, а осталась в чулане, где была лестница. И тут я услышала такое! Иван, такой хороший и добрый Иван говорил своей матери: "Да, если б не Володька, можно было бы взять её. А так... нас будет слишком много, запасов еды может не хватить. А кроме того, она ребёнок, с ней, боюсь, тоже проблем будет немало. Лучше оставить Машу". Такая жестокость и равнодушие, конечно, потрясли меня до глубины души. А ведь такими друзьями мы были. Помню, как приходили друг к другу в гости, мамы наши болтали без умолку в большой комнате, а мы с Иваном прыгали, гнались друг за другом, в шутку дрались, норовили друг друга защекотать и так играли и баловались, пока или моя, или его мама не решит, что пора идти домой и не заберёт своего ребёнка. В школе, когда мальчики меня обижали, Иван всегда защищал меня. Родители, глядя на нас, радовались и даже шутя называли нас женихом и невестой, и каждый раз, когда они дразнили нас так, я спрашивала его: "Ты женишься на мне?" "Подрастёшь, посмотрим", - говорил Иван. "Нет, женишься, женишься", - начинала спорить я и даже иногда капризно топала ножкой. Он, видя такое, говорил, что коль буду вредничать, не женится. А я, надув губки, говорила, что и сама не выйду замуж за него, такого вредного.
И вот, дружба забыта. А с другой стороны, кто я для Кулагиных? И почему вообще решила, что они мне чем-то обязаны. Но тётя Валя возразила: "Как же мы её оставим, Вань? Бедняжка теперь совсем одна, никого у неё нет, кругом одни враги". "Да нет, мама, - возразил Иван. - Я тоже за то, чтобы взять её, но если бы всё было так просто...". "Ой даже не знаю, может, в самом деле надо думать первым делом о себе, но когда я думаю, что придётся оставить её здесь, у меня сердце разрывается" "У меня тоже, - признался Иван, - но... А впрочем, - неожиданно воскликнул он, - бежать и без этого будет рискованно! А с трудностями справимся, справлялись же всё это время. Может, это и неразумно брать Машу с собой, но если я оставлю её, всю жизнь потом буду мучиться. Давай, Маша! - позвал он меня. - Сейчас поедим и бежим скорее".
Современная молодёжь привыкла считать, что побег - это нечто захватывающее, романтичное. Оно и понятно: ведь вам-то, молодым, не приходилось целыми днями бродя по лесам, питаться травой и изредка грибами и ягодами, не гнушаться даже падалью; спать в шалашиках, сделанных из простыней, завернувшись в одеяла. И, наконец, не приходилось вам (и дай Бог, чтобы никогда не пришлось) вздрагивать при каждом звуке, угадывая, кто бы это мог быть: зверь, птица? А может немецкий оккупант или чекист, ни с одним из которых нам встречаться абсолютно не хотелось. Но, несмотря на всё это, никто из нас не жаловался - понимали, что могло бы быть и хуже. Кроме того, Алексей оказался очень весёлым и общительным человеком. Он то и дело рассказывал нам смешные истории, подшучивал над нами, но подшучивал так, что тот, над кем он шутил (а чаще всего это была я), нисколько не обижался, а, напротив, хохотал до упаду, правда, осторожно, чтобы вовремя услышать, если кто подойдёт, и спрятаться.
Но в один прекрасный день (вернее сказать, далеко не прекрасный) мы услышали шаги, будто шла целая группа людей. Мы быстро спрятались за кустами. Вскоре появились люди в формах, на которых были нарисованы свастики - символ фашизма. Вдруг среди них я увидела того, из-за кого арестовали мою маму и из-за которого я скиталась по лесам, - своего отчима. Оккупанты на своём немецком языке задавали ему какие-то вопросы, и он покорно отвечал на них. Мысль, что мой отец жив и ещё рядом со мной, напрочь лишила меня способность соображать. Я забыла буквально обо всём: и о том, что мне надо скрываться от людей, и о Кулагиных, которые взяли меня из жалости. Как ошпаренная я выскочила из кустов и побежала к нему навстречу, громко крича: "Папа! Папа!". Ещё один шаг, и мы обнимали друг друга.
Будучи вне себя от счастья, я не сразу услышала раздавшиеся выстрелы, а услышав, не сразу поняла, что поблизости был партизанский отряд, и теперь они бились не на жизнь, а на смерть, фашисты с партизанами. Причём для партизан мы не были своими: и я, и отчим были для них предателями, поэтому их появление не дало нам надежду на лучшее - надо было опасаться и их... "Бежим отсюда!" - закричал мне отчим. Он взял меня за руку, но не успели мы и сдвинуться с места, как рука его разжалась и он упал навзничь. "Беги одна", - сказал он мне слабым голосом. Это было последнее, что он сказал. Я не соскочила с места, не побежала, я сидела перед ним на корточках, безотрывно глядя на него, и молила: "Папа, не умирай! Пожалуйста!". Но ответа не было: он умер, оставив меня совершенно одну.
В тот момент мне больше всего на свете хотелось уйти вместе с ним, чтобы никакие немцы, никакие партизаны и чекисты больше не разлучили нас, чтобы не быть одной. "Маша, беги!" - послышался откуда-то голос Ивана, далёкий и чужой.
Я посмотрела в ту сторону, откуда он доносился, и увидела... фашиста с автоматом, с каменным лицом стрелявшего в такого же, как он сам, человека. Нет, только не так! Уйти, но не таким способом! Надо бежать, надо спасаться, чтобы жить! Я быстро поднялась и побежала. Но далеко я убежать не успела - внезапно острая боль в правой ноге заставила меня сесть. Я попыталась снова встать, но тщетно. Пуля попала мне в ногу, и мне никуда не убежать, всё кончено.
Только я успела об этом подумать, как внезапно перед моими глазами возник Иван. Он, как вихрь, подхватил меня на руки и через мгновение мы все впятером неслись в самую чащу леса, перепрыгивая через кусты, пролетая мимо деревьев. Теперь, сидя на руках Ивана, я почти не верила, что была далеко от этого адского места, и что могла остаться там навсегда, мёртвой, рядом с покинувшим меня отчимом. Звуки стрельбы, стоны и ругательства на русском и немецком языках, вскоре совсем перестали слышаться.
Когда мы были довольно далеко от немцев и партизан, Иван посадил меня на траву вплотную к широкому дереву. "Перевяжи ей ногу, - сказал он матери и вдруг...упал на землю. Что было дальше, я не помню, так как от нестерпимой боли потеряла сознание.
Когда я очнулась, Алексей нёс меня на руках. Рядом шла тётя Валя с Володенькой на руках. Они о чём-то разговаривали, но оба отчего-то были грустные, печальные. "Только не вините Машеньку, - говорил ей Алексей. - Ей и так здорово досталось". "Это точно, - со вздохом ответила Валентина. - Ещё бы чуть-чуть, на всю жизнь могла бы остаться инвалидом". По правде говоря, когда меня ранили, я об этом даже не подумала. Нога, конечно, болела, но уже не так. "В принципе, - сказал Алексей, - я бы, наверное, на её месте поступил точно так же". "Нет, Машу винить в этом нельзя. Это злая судьба... Нет, это я". "При чём здесь злая судьба, - не понимала я. - Ведь всё обошлось, и слава Богу". "Смотрите-ка, - вдруг радостно заговорил Алексей. - Она очнулась!" "Какое счастье! - воскликнула тётя Валя. - Ну как, Машенька? Как себя чувствуешь? Ножка не болит?" "А где Ваня?" - спросила я вместо ответа, обнаружив вдруг, что его нет, и тут же почувствовала что-то недоброе - я ведь видела, как он упал. Неужели?.. Тётя Валя подтвердила мои самые худшие предчувствия: "Он умер". Оказывается, что не то фашист, не то партизан, попал ему в спину, когда он бежал со мной на руках. И всё-таки он не уронил меня, мужественно унёс прочь от этого опасного места, и только потом расстался с жизнью. Когда Алексей говорил Ивану, что он поступил героически, он, по словам того же Алексея, и слушать ничего не хотел, говорил, что любой мужчина, в котором есть хоть капля элементарной порядочности, поступил бы точно так же, и только подлец мог бы бросить в беде беспомощного ребёнка. А не быть подлецом вовсе не означает быть героем.
Сказать, что я расстроилась, - всё равно, что ничего не сказать. Я чувствовала себя виноватой перед ним, перед доброй тётей Валей, перед Володенькой и отчасти перед Алексеем - всё-таки Иван был ему близким другом. Зачем ему только пришло в голову, рискуя жизнью, спасать глупую девчонку, которая едва не выдала с головой и себя, и своих спасителей? Убили бы меня, и поделом - на том свете была бы умнее и терпеливее. Но такого замечательного человека, который, несмотря на то, что вовсе не обязан был вытаскивать меня из пасти смерти, считал обратное! Нет, это в высшей степени несправедливо!
Но тётя Валя винила во всём себя. Когда мы остановились на ночлег, я лежала с закрытыми глазами, но не спала, и поэтому слышала, как она говорила: "Это я во всём виновата.- Я была с ним слишком строга, ругала его за каждую мелкую оплошность. Но за всё хорошее, что сделал мой Ванюша, я его так ни разу в жизни и не похвалила. Ну разве что в последний момент... А так воспринимала как должное". Это было сущей правдой: она не раз говорила моей матери, что она слишком балует свою Машеньку - любить ребёнка надо только когда он спит, а то он вконец избалуется. А теперь эта бедная мать, потерявшая сына, винила со всём свою излишнюю строгость. "Не вините себя, - утешал её Алексей. - Если бы Вы и не были так строги с ним, неужто Ваня... Если бы он оставил Машу, был бы жив, но Ваня как хороший человек не мог так поступить. Да и я бы, если бы он не бросился туда первым, поступил бы так же". "Да, Алёшенька, если бы Ванюша бросил её, мне было бы стыдно, что мой сын... И Володеньку буду учить не бросать товарища в беде. Но с ним я не повторю той ошибки - когда Ваня умер, я, наконец, поняла: с детьми надо быть более покладистой, более мягкой. Бедный Ваня! Он только перед смертью узнал, что я его люблю и всегда любила". И неожиданно Алексей сказал: "Не горюй так, мама. У тебя есть Володя". "Как ты меня назвал?" - спросила его тётя Валя. "Простите, я не спросил Вас, можно я буду называть Вас мамой?" "Можно, - ответила Валентина, немного озадаченная. - Конечно, можно. Ты ведь для меня всё равно что родной сын, Алёшенька. Ну а как же твоя мама? Ты о ней ни разу не говорил". "Она умерла, - говорит Алексей, - когда мне было два года. А папа с горя спился, а потом (мне тогда было пять лет) и его не стало - по пьянке свалился в канаву и сломал себе шею. Так я и воспитывался в детдоме. Сначала я верил, что мама придёт и заберёт меня, а потом, когда понял, что она никогда не придёт, мечтал, чтобы добрые люди взяли к себе. Но до сих пор у меня не было матери". "Ах ты, моя сиротинушка, дай же я тебя обниму. Была у тебя мать - я с самого начала нашего путешествия полюбила тебя. Просто ты не знал об этом, да и я не знала, что у тебя нет... другой мамы. Вернее, я знала, но никогда не думала, что она покинула тебя так рано..."
Через два дня после этого, когда Валентина потеряла своего только что обретённого сына, я поняла, что я проклятие - все, кто рядом со мной, умирают один за другим - сначала мать (а в том, что её расстреляли, не было почти никаких сомнений), потом на моих глазах отчим, потом Иван из-за моей беспечности, а потом и Алексей.
Он ушёл, когда тётя Валя варила еду, а точнее, обычную траву, посмотреть, не найдётся ли немного грибов. Ушёл на полчаса, но ни через полчаса, ни через час не вернулся. Тётя Валя уже начала волноваться.
Я предложила поискать его. Тогда моя нога почти зажила, и я могла ходить, правда, каждый шаг причинял мне адскую боль, а Алексей, жалея, до сих пор нёс меня на руках. Но Валентина мне сказала: "Я сама поищу. А ты посиди пока здесь, чтобы напрасно не мучиться. Если что, сможешь убежать?"
Я ответила, что смогу, хотя это будет больно. Но что делать - когда речь идёт о спасении жизни, человек на многое способен.
Она, немного успокоившись, взяла Володеньку и оставила меня, а потом (не знаю, сколько времени прошло) вернулась. Первое, что она сказала, было: "Машенька, Алёша погиб".
Затем она рассказала, как она нашла его далеко отсюда, мёртвого, в крови. В правой руке он сжимал нож для грибов. Да, это было самоубийство... Услышав вдалеке немецкий говор, Валентина всё поняла: немцы схватили Алексея, и тот, чтобы не попасть снова в плен, а заодно не выдать всех тех, кто ему помогал, воткнул себе в сердце нож.
Я, конечно, ни в чём не была виновата, но мне казалось, что если бы не я, и Алексей был бы жив, и мои родители, и Ваня. В ту же ночь я попыталась сбежать, так как думала, что, если не исчезну, тётя Валя потеряет и Володеньку. Кроме того, каково ей, несчастной матери, постоянно видеть ту, из-за которой она пережила сына.
Но незаметно исчезнуть мне не удалось. Я тихонько встала и, превозмогая боль, пошла куда глаза глядят. А когда ушла довольно далеко, я прилегла отдохнуть и сама не заметила, как заснула. А проснулась я оттого, что кто-то звал меня по имени. Я открыла глаза: надо мной стояла тётя Валя. "Зачем ты сбежала? - спросила она. - Я искала тебя, думала, мало ли что - может, немцы украли. Или свои же".
Я стала объяснять, что приношу несчастья и будет лучше, если меня рядом с ней не будет.
"Ну что ты говоришь, Машенька! - воскликнула Валентина. - Наоборот, чтобы выжить, нам лучше быть вместе". "А потом, когда мы выберемся? - спросила я. - Что потом?" "Придём в какой-нибудь город, скажем, что наш дом сгорел, документы мы потеряли, а сами мы местные. Кто знает, может, нам поверят и дадут регистрацию. В крайнем случае будем нелегалами... Пойдём, Машенька. Пообещай, что больше никогда не убежишь?"
Я обещала и больше в самом деле не повторяла попыток бегства. Но мысль о том, что тётя Валя искала меня, ещё долго не давала мне покоя. И это меня, свалившуюся на неё как снег на голову, камнем висевшую на ней, и наконец, ставшую причиной смерти дорогих ей людей. Значит, я ей не чужая и она ко мне привязалась. Да только заслужила ли я эту привязанность, завоевала ли её любовь?
Однако через несколько дней нас ждала новая потеря. Нет, не Володенька: он-то был жив и здоров. А вот Валентина заболела, но держалась молодцом до тех пор, пока однажды утром я не проснулась от истошного крика Володеньки. Тётя Валя спала, чего раньше никогда не было: она всегда вставала раньше всех, кормила ребёнка, а затем будила нас. А сейчас словно не слышала, что её чадо заходится в крике. Я пыталась разбудить, растолкать тётю Валю, но мне это никак не удавалось. Тогда я закричала ей: "Тётя Валя, просыпайтесь!" - в самое ухо, да так громко, что, казалось, глухой бы вскочил.
Но Валентина даже не пошевелилась, не открыла глаз. "Умерла!" - сразу пришло мне в голову. Что теперь делать? Куда идти дальше? А как быть с Володенькой? Что я, семилетняя пигалица, буду с ним делать? Я даже накормить его не могла - не было молока. Взять его с собой означало, что мы, скорее всего, никуда не дойдём - ребёнок умрёт от голода, а я - от непосильной нагрузки. Так что разум подсказывал мне оставить его здесь и поскорее выбираться отсюда.
Ну да, разум подсказывал... А не он ли самый столько раз подсказывал Кулагиным оставить меня, дабы не создавать себе лишних проблем? Только не послушались они его голоса ни тогда, когда я молила тётю Валю спрятать меня, ни тогда, когда они взяли меня с собой, ни тогда, когда Иван спас меня от фашистов и партизан. И благодаря их "неразумности" я до сих пор жива. Нет уж, если пренебрегать здравым смыслом, то уж до конца.
Я всегда любила жизнь и ради неё в последнее время делала то, что раньше считала для себя просто невозможным. Теперь пусть она докажет, что любит меня так же, и примет меня вместе с Володенькой. А если нет... Зачем тогда гнаться за безответной любовью?
И я взяла Володеньку на руки, твёрдо решив, что ни при каких обстоятельствах не брошу его умирать посреди леса, даже если для этого придётся умереть самой.
- А если бы на Вашем месте вдруг оказалась Дашкевич? - спросила вдруг Лиза. - По-моему, она бы бросила ребёнка не задумываясь.
- Естественно. Очень ей нужны лишние трудности! Да и Жарков поступил бы точно так же. Это ж тебе не Ваня Кулагин.
Честно говоря, если верить фотографии, внешне Иван сильно уступал Жене Жаркову. Это не был красавец-парень, на шею которому с радостным визгом вешались все девчонки. Он был обыкновенным: не красавец и не урод. Но Лизе, посмотревшей ещё раз на фотографию, он теперь казался человеком редкой, неземной красоты. Как её дедушка, когда был молодым... Так вот кого напоминал ей Иван! Родного деда! А что если его родной брат и вправду её дед? Или же это просто сон и Володенька вообще не выжил? А что касается Жаркова, теперь он казался Лизе ещё большим ничтожеством.
- А он остался жив? - спросила Лиза.
- Кто? Ваня, как я тебе говорила, погиб, а о Женьке ничего не известно. А, ты о Володеньке! Да, он выжил. Когда я его взяла, я боялась, что он умрёт: он с каждым днём становился всё слабее и слабее, вскоре даже кричать перестал - сил не было. А я даже не знала, куда идти. Останавливалась только тогда, когда чувствовала, что, если сделаю ещё один шаг, упаду замертво. Даже ночью старалась не терять времени.
А однажды Володенька весь день лежал с закрытыми глазами. "Всё, - думала я. - Умирает". А мне так не хотелось его терять - привыкла к нему. Да что привычка: из всех близких мне людей он один остался. И как помочь ребёнку? Тут вспомнила я, как в школе учительница рассказывала о блокаде Ленинграда, говорила, как матери, у которых не было молока, кормили детей своей кровью. Кровь-то у меня, слава Богу, есть, а значит, ещё есть шанс спасти Володю. Но как только я взяла нож, я увидела... тётю Валю. Да, да, она стояла передо мной и называла меня по имени. Я думала, что она явилась, чтобы забрать своего малыша на тот свет, и стала кричать: "Пожалуйста, не отнимайте его! Он будет жить!" А она мне: ты чего, Маша? Зачем опять убежала? Когда я объяснила, тётя Валя принялась благодарить меня, обнимать, целовать и осыпать нежными прозвищами. Правда, сперва она покормила Володеньку. И ребёнок снова ожил, даже стал улыбаться. А я смотрела на неё и всё не могла привыкнуть к тому, что тётя Валя жива, хотя, как она сама мне рассказала, и была между жизнью и смертью.
Итак, теперь мы снова были втроём, и жизнь ребёнка, как и моя, опять зависела от тёти Вали. Теперь она заботилась о нас двоих. Она часто хвалила меня за то, что не оставила Володеньку, хотя я сделала это только в благодарность Кулагиным за то, что они меня не бросили. Если бы они сделали обратное, я бы при всём желании не смогла бы спасти его: много раз бы умерла. Но теперь всё было хорошо, если слово "хорошо" вообще было уместно в такой ситуации. Во всяком случае, надежда оставалась, и шансов выжить было больше. И через три дня то, на что мы надеялись, сбылось: вдали показалась высокая труба, а из неё валил густой дым. Первая это заметила тётя Валя. Это она толкнула меня в бок и так весело сказала: "Видишь - труба? Это фабрика. Мы всё-таки дошли до города!" Однако, сама тётя Валя так и не увидела, как этот город выглядит с близкого расстояния: она оставила нас ровно через пять минут. Навсегда.
И опять мы с Володенькой остались одни, и опять его жизнь зависела от меня. Но мне-то теперь было легче: я знала, куда идти. Да и бояться можно было меньше: в этом городе, скорее всего, нас никто не знает. Только как нам, двоим детям, было жить дальше? Кто о нас теперь позаботится? Только воспитатели в детском доме. В общем, выбравшись из леса, я спросила первого встречного, как туда пройти. Долго я искала названную улицу, пока не добрела до небольшого кирпичного здания. По двору бегали дети, оставшиеся без родителей. Увидев меня с ребёнком на руках, они подбежали ко мне и стали спрашивать, кто мы и откуда. Помню, с ними была какая-то девушка лет не то шестнадцати, не то восемнадцати. Я сказала, что меня зовут Ира, и мы с Мишей (так я назвала Володю) - дети погибшего лётчика. "А мамы тоже нет?" - спросила меня девушка. "Нет, - говорю. - Вчера умерла. И жить нам негде - дом немцы разрушили". Потом нас привели к руководству детского дома. Те ещё поспрашивали, не осталось ли у нас документов, на что я ответила, что всё, что у нас было, сгорело. Вдруг одна из воспитательниц, в строгом чёрном платье и с недобрым лицом, спросила, как мне показалось, насмешливо, с какой-то даже издёвкой: "А где вы жили?" "Должно быть, на улице Ленина, - ответила за меня та самая девушка. - Там как раз позавчера дом взорвали, был страшный пожар. И людей столько погибло!" "Там" - отвечаю. "А номер дома какой?" - спрашивает тем же недобрым голосом воспитательница. Я совершенно растерялась, так как совершенно ничего не знала о взорванном доме. Но девушка опять ответила за меня: "Так ведь позавчера там только восемнадцатый и взорвали. Какой же ещё?" Воспитательница аж позеленела от злости. Мне казалось, сейчас она вот-вот набросится на мою спасительницу и задушит её. Но она сдержала свою злость и только строго сказала ей: "Выйди, Аня, я с ней сама разберусь". Пришлось ей волей-неволей выйти, а моя мучительница продолжала допрос: "Итак, моя милочка, вы жили там, возле продмага?" Я машинально ответила да. И вдруг она как разорётся: "Врёшь! Никакого продмага на улице Ленина нет, а тем более возле дома номер восемнадцать! Нет, Елькина, Машенька, Светлану Анатольевну не обманешь! И Миша - это вовсе не твой брат, а Владимир Кулагин". Затем она мне толково объяснила, что она - один из работников Народного Комиссариата Внутренних Дел, и если я хочу, чтобы никто из НКВД больше не узнал моего настоящего имени, я должна всеми силами оказывать помощь в борьбе с "врагами народа". "Если не хочешь, чтобы тебя расстреляли, как твою мамашу, - говорит она мне, - почаще прислушивайся к тому, что говорят остальные дети. А ещё лучше, стань для них своим человеком. Так они сами тебе всё скажут. И главное, ничего из того, что услышишь, не вздумай скрывать от меня". Я буквально обалдела от услышанного. "Как же так, - спрашиваю. - Они будут ко мне всей душой, не могу же я их предать". "Ничего, ради спасения собственной жизни сделаешь невозможное, - услышала я в ответ. - Выбирай сама, или жизнь, или товарищи. Кстати, не забудь, что у тебя есть так называемый Миша. Если я скажу, кто ты такая, ему тоже придётся плохо". Я тогда согласилась, сказала, сделаю всё что угодно, только оставьте нас в живых. "Вот молодец, - сказала воспитательница. - Умная девочка. Ну а теперь иди, знакомься с детьми. Да, кстати, особенно займись Анькой: у неё папаша "враг народа". Кстати, сейчас я расскажу о ней кое-что". И она рассказала, что Аня, то есть та девушка, что подсказала мне "мой" адрес, бывшая воспитанница, а сейчас нянечка. Отца её посадили, когда ей было семь лет. А моя задача в отношении неё заключалась в том, что я должна была подружиться с ней, стать её любимицей. Я согласно кивала головой, мол, всё, что скажете.
Затем она проводила меня в детскую и оставила знакомиться в обретёнными братьями и сёстрами. Как только она вышла за порог, ко мне подошла Аня и под предлогом показать где туалет провела меня в дальнюю комнату. Затем, заперев дверь на засов, она спросила меня: "Говори правду: кто ты и откуда? Я из того дома знаю почти всех, но тебя там никогда не видела. О чём она тебя спрашивала? Что ты ей сказала?" Светлана Анатольевна уже успела придумать для меня легенду. Мне надо было отвечать, что меня спрашивали, в какой школе учусь, но я как будто полгода сильно болела, поэтому меня не отдали в школу; задавали вопрос о работе родителей до войны, на который я отвечала, что отец был механиком, ремонтировал самолёты, а мать - пекарем. Ещё спрашивали номер квартиры, но я его даже не знаю. Всё это надо было сказать Ане. Так я и сделала. И кроме того, рассказала всю правду о себе и о "Мише", что ну никак не входило в мою легенду. "Слава Богу, значит, эта вредина ничего не заподозрила. А сейчас расскажу тебе немного о нашем городе...". Через полчаса я уже знала все местные улицы, все номера домов, все магазины; знала, где и когда была бомбардировка, какой дом был разрушен и в каком году и многое другое из того, что должен знать каждый местный житель. А фамилия моя была самая распространённая в этом городе - Захарова (в городской школе в одном классе училось трое "моих" однофамильцев). Она рассказывала мне ещё кое-что про "моих" бабушек и дедушек, но я уже не слушала её, вернее, пыталась услышать, но не слышала. Я никак не могла представить себе, как я могу бессовестно предать такого замечательного человека. Она так искренне хочет мне помочь, выгораживает меня, а я ей в благодарность... Я, выходит, должна купить свою жизнь и свободу за голову Ани. Легко сказать, будь осведомителем, предай товарища, да только сама-то я знала, что предать Аню у меня просто рука не поднимется. Расскажу ей? А вдруг воспитательница её попросила оказать мне помощь напоказ. Вдруг она сама осведомитель и воспитательница попросила её проверить мою верность данному ей слову. Но всё-таки я решила рассказать всё Ане. Ведь мне много раз всё сходило с рук, авось сойдёт и в этот. Боясь, что через минуту передумаю и не стану ей ничего говорить, я даже не дослушала, пока она закончит, и прервала её: "Аня, мне очень интересно слушать про ваш город, но мне это уже не пригодится. Она всё знает. Я должна подслушивать, подсматривать и стучать, особенно на тебя. Иначе мне конец". Аня, не ожидавшая такого откровенного признания, сначала замолчала, а потом сказала: "Спасибо большое, что сказала мне об этом. Тогда всё гораздо сложнее. Тебе вообще нельзя здесь оставаться". Я робко возразила, что, может быть, всё не так страшно: я просто не буду доносить ей ничего и делать вид, что ничего антисоветского не услышала, но Аня покачала головой: "Нет, нельзя. Тебе придётся время от времени доказывать свою верность. Она будет спрашивать тебя и о том, что уже знает, и если ты не скажешь, ты пропала. Единственный выход - это бежать". "А ты мне поможешь?" - спросила я. "Помогу. Только Володеньку оставь здесь: ещё одного побега ребёнок не выдержит, а здесь его всё-таки кое-как накормят, присмотрят. Судить его не будут - грудничок ещё. А ты беги этой же ночью, не теряй времени".
Никто не видел, как мы с Аней заходили в комнату, никто не видел и как я оттуда выходила. Аня вышла позже, а я, стараясь казаться как можно естественней, вернулась к детям. Потом, после обеда, когда я, наконец, поела нормальную человеческую пищу, я пошла к Светлане Анатольевне и доложила, что я говорила с Аней, втиралась к ней в доверие, и, кажется, я ей понравилась. Она похвалила меня и подсказала несколько верных способов стать для неё хорошей подругой. Я делала вид, что внимательно слушаю.
Ночью я, по наказу Ани, делала вид, что сплю, а сама не спала, ждала, когда она придёт. Ждать пришлось недолго: наконец, появилась она и шёпотом велела мне одеваться и следовать за ней. Она вела меня по подвалам, до чёрного хода, открыла дверь ключами, которые как-то умудрилась украсть, и сказала: "Ну, а теперь иди. Город ты уже знаешь, знаешь, по каким улицам лучше бежать. А о Володеньке не беспокойся, я о нём позабочусь. Вот тебе пирожки с картошкой на дорогу". Я стала было благодарить её, но Аня меня поторопила: "Беги скорее: раньше выйдешь из города, дальше убежишь".
И я опять побежала. Снова лес, снова трава на завтрак, на обед и на ужин, снова сон под открытым небом. И так продолжалось, пока я, наконец, не добрела до другого города. Там остановила прохожего, старого дедушку, спросить, как пройти в детский дом. Он стал спрашивать, что со мной случилось, почему я туда иду. Я сказала, что сиротка, но теперь я уже была Соней, потерявшей бабушку, которая меня воспитывала. Павел Борисович, так звали старика, сжалился, взял меня к себе и был мне вместо отца. Когда мне исполнилось восемнадцать лет, я хотела открыть ему свою тайну, но не успела - смерть пришла за ним. Я пыталась найти Володю, но когда я пришла в детский дом, оказалось, что его усыновили. Аню я тоже не нашла, а Светлана Анатольевна, как я узнала, умерла через неделю после моего побега. Потом я вышла замуж за моего Василия, родила Анечку и Валечку. У Анечки сейчас трое сыночков-близнецов: Ванечка и Алёшенька. А у Валечки доченька Иришка. Да только разбросала их судьба по разным городам: Анечка после института уехала в Ярцево (это маленький городок в Смоленской области), а Валечка с мужем живут в Новосибирске.
- А Вы бы хотели увидеть Володеньку? - спросила вдруг Лиза.
- Конечно, хотела бы. Если он только жив. Надо бы в самом деле разыскать его через передачу "Жди меня".
- А может, лучше ко мне домой, - предложила Лиза. - Думаю, он будет очень рад Вас видеть. И не забудьте захватить фотографии Кулагиных.
- Ты, - глаза Марьи Алексеевны сделались круглыми от удивления. - Ты знаешь его?
- Знаю. Есть ли у Вас мобильный? Нет. Ну всё равно пойдёмте. Придём домой, позвоню ему в Новосибирск, скажу, чтобы срочно приезжал.