Ви Гарри. Островки покрытые туманом

ГАРРИ ВИ

ИСПОЛНИСЬ ВОЛЕЮ МОЕЙ

Турция, 1912 год

Ранним воспоминанием светились пестрые турецкие базары, где Гиль рос в компании бродячих артистов. Вечерами он участвовал в цирковом представлении, где был и музыкантом и фокусником, смешным клоуном. У него был свой угол в комнате, куда поселили его музыкант Селим и иллюзионист Селим. Иногда музыкант Селим показывал фокусы, а фокусник Селим на чем-то играл. После концерта они оба что-то вонючее курили до утра, а мальчик жил сам по себе.

По утрам Гиль продавал газеты. Немолодой человек в ветхой, но чистой одежде был его постоянным покупателем. Однажды он пришел какой-то смущенный, долго мялся, потом сказал, что ему дорого платить за всю газету и попросил продать ему дешевле только одну страницу с объявлениями о приеме на работу.

Десятилетний Гиль был взрослым, а, может, ему было даже одиннадцать лет. Он хорошо знал, что это такое искать работу и с этого дня давал ему эту страницу бесплатно. Потом покупатель исчез и появился через пару месяцев, пригласив мальчика на обед. Гиль плохо понимал всякие там знаки вежливости и, когда его приглашали, особенно поесть, он прямо так и приходил. Адрес привел его в бедный армянский квартал, где и обитала семья, пригласившая его. Старший из четверых детей был одного роста с Гилем, а самой смешной была трехлетняя Варсо, которая сразу залезла ему на колени. В волосах у нее вился розовый бант и Гиль крутил с ним привычные свои чудеса. Бантик то развязывался, то летал, то хитро завязанный оказывался в чужом кармане. Варсо хохотала так звонко, что весь обед окрасился улыбкой. Фасоль и синенькие обильно сдобренные орехами своим тонким терпким вкусом казались Гилю какой-то княжеской едой.

Мама достала маленькую резную мандолину и все пели негромко и слаженно. Закончив, она неожиданно протянула инструмент Гилю. Он неловко нащупал гамму. Потом мягко медленно сыграл мелодию одной из звучавших песен. Родители переглянулись. Поймайте секундный такой перегляд и вы, счастливый, будете помнить его всю жизнь.

Когда убрали со стола, папа достал большой разрисованный шар, который все называли глобусом. Гиль был очень смущен. Он совсем не знал, что такая вот она земля и столько разных стран на ней. Мальчики показывали ему Константинополь, Иерусалим, синего цвета океаны, cказочную Калифорнию.

Пора. Он с трудом оторвал от себя Варсо и тогда, о, счастье, папа пригласил его на следующее воскресение.

Неделя прошла быстро. Богатенький Гиль накупил полную корзину фруктов, которую он привычно нес на голове, сзади, как ружье, висел футляр флейты из арсенала цирка, а карманы его коротких штанишек были набиты всяким его готовым к фокусам и шуткам барахлом.

Если бы не дождь, Гилю пришлось бы рано уходить на вечернее представление, если бы не дождь, который все усиливался, не спал бы он на этой белой простыне.

Утром папа взял Гиля за руку и вместе с тремя мальчиками они пришли в школу.

Всю свою жизнь Гиль помнил и рассказывал другим о том, что у него было радостное детство. Мама под шопот молитвы гладила ему голову перед сном, он ходил чистенький, братья и Варсо были его друзьями. Какая чудесная была школа! Украдкой Гиль целовал потертые мамины тапочки, пахнувшие ее теплотой. Не выбираем мы себе родителей, но, если могли бы выбирать, разве смог бы он найти лучше.

Потом где-то началась война. Все кричали, куда-то бежали. По узким улицам скакали военные в пестрых чурбанах на головах, с саблями и длинными ружьями за спиной. Бурлящие базары поблекли, цирк не собирал и половины былых зрителей.

Тот день был иссушающе душным. Как поток саранчи, как комариное облако налетела эта весть, желтой мразью сквозящая. На всех углах шептали, что приехал поезд мусульманских детей и у всех были отрезаны носы и уши. Никто не знал откуда, куда, когда. Никто не видел этих детей. И только зловонный яд заполнял все щели.

После обеда вся семья Сароян сидела за столом, изучая главу из Ветхого Завета о том, как жил у горы Арарат, первый винодел Ноа спасенный богом, когда настало время погибать. Память мальчишкина, как островки, покрытые туманом. У него так и осталась недочитанная страница и раздирающий сны крик мамы:

-- Не убивайте Гиля, он не армянин! --

В дом ворвалась толпа вонючих крыс. -- Аллах Акбар! --.

Истекающая кровью мама кричала:

-- Не убивайте Гиля, он не армянин. --

Небо упало ему на голову. Гиль потерял сознание.

Синеющей головешкой догорала армянская слобода. Погребальная команда сбрасывала в ров обгорелые человеческие останки.

-- Смотри, пацан -то дышит! --

Полуживого Гиля вытащили из горы трупов и облили водой.

Италия, 1920

По утрам Джузеппе и Гиль любили ходить в гавань. В те годы здесь не бродили толпы туристов и красоты неаполитанского восхода достовались рыбакам. Их лодки, как музейные экспонаты. Их сети и багры, как оружие нубийских гладиаторов. Худые, всегда в черной одежде, они изъяснялись южно-итальянским выразительным языком жестов, не нарушая торжественного безмолвия рассвета.

Вот на такой лодочке и добрался до этих берегов пятнадцатилетний Гиль. Он хорошо помнил, как стоял на перекрестке, играя на своей деревянной флейте, и Джузеппе, такой великодушный, привел его в свою студию, ставшую и домом , и школой.

Помещение было антикварно старенькое, неудобное. Тесно спать, узко есть. Джузеппе жил здесь, наверно, всю жизнь и так любил этот двор, его колоритных обитателей, это трогательное очарование неаполитанской бедности. Миллионы заплатишь чтобы пожить в такой нищете. Он был скромен и неприхотлив и в еде, и в одежде, все вещи на свете считая дерьмом. К сожалению, к своему здоровью он тоже относился кое как. На своем седьмом десятке Джузеппе был худ, подвижен, но бледнел и нехорошо покашливал. Комната принадлежала музыкальным инструментам, а Джузеппе был их опытным реставратором. Гиль, давно привыкший считать каждую копейку, удивлялся с какой легкостью старый настройщик тратил несопостовимо большие деньги на приобретение поломанного музыкального хлама, материалов.

Италия то самое место, если любить возиться с тем, что звучит. Всякие промежуточные недоделки, разные эпохи и вкусы. В тонких пальчиках Гиля побывали все попытки отворить секреты струнных мастеров прошлого, он в ручную видел вековой переход от клавикордов к фортепиано. Наиболее интересные экспонаты Джузеппе коллекционировал и никогда не продавал..

Лучшим другом Джузеппе был такой же гордый и одинокий синьор Барези, виолончелист, много десятков лет концертировавший со струнными оркестрами. Его бесило традиционное поверье, что из за сидячей позиции виолончельная техника уступает возможностям скрипки. Не уступает, а превосходит! Звук виолончели глубже, серьезнее остальных струнных. Скрипка с ее вечно молодой, открытой душой слишком театральна, изящна и непосредственна для молчаливых мужских переживаний. Виолончель же обсуждает жизнь, не приукрашивая жестокой ее истины. Высокий и худой, то дьявол, то демон, он сидел неотделимый от слившегося с ним инструмента.

Получилось не случайно, что он стал давать уроки Гилю. Несмотря на редкие способности ученика , Барези не выглядел довольным, придирался к малейшим мелочам и часто терял терпение.

-- Практиковаться нужно, милостивый государь, семь - восемь часов каждый день, а не час - полтора как Вы, ваша светлость, делаете. Тогда года через три можно будет сказать выйдет из Вас что то или нет. --

Гиль внутри улыбался. Весь двор знал и обсуждал что и как он играет. Ему объясняли, хвалили, показывали глубокие свои понимания и намекали, что два раза в день по полчаса -- это слишком много для их деликатных ушей. Лучше слушать философские вопли тети Асунты. Занятия Гиля не давали ей достаточно времени чтобы высказаться. Иногда ему удавалось найти какое то укромное место для своей музыки. В саду того же Барези, в каких то залах в свободные часы, но, как правильно говорил его учитель, этого было недостаточно.

Двор напоминал круглую городскую площадь с многочисленными выходами через арки и узкие проходы. Летними ночами жильцы спали прямо на мощеной камнем земле, но зимой надо было накрываться, неудобно уж очень. Люди шли спать под крышу и по утрам двор светился необычной тишиной.

Гиль работал в студии, где чинили музыкальные инструменты. Он вынес на улицу только что покрытый лаком альт. Пусть проветрится, подсохнет.

Но в то утро двор разбудили не вопли тети Асунты...

Гулкий звук шагов...По камням бежали двое, их догонял карабинер. Выстрелы рявкнули, как первые мгновения грома. Один из бегущих и полицейский упали и не хотели вставать.Второй заметался в поисках выхода и прямо наткнулся на Гиля. Страшный черный пистолет льдом прижался ему в лоб. Их глаза встретились. Незнакомец еле заметно улыбнулся и в ту же секунду исчез.

Оцепеневший Гиль сидел внутри, когда дверь открылась и в маленькую комнату, закрывая весь свет, вошли три больших карабинера.

-- Говорят, ты что то видел --

Гиль посмотрел на старого Джузеппе, доброго, давшего ему работу и приют. Если эти молодцы только повернутся, лишь поднимут руки, они разломают все, что собрано здесь с таким трудом. Когда закрыли дверь, Гиль подробно кое что, кое как рассказал. В Неаполе всегда были проблемы со свидетелями в такого рода делах. Следователь был опытный, он не хотел вести юношу через весь галдящий двор и велел ему прийти в участок через три часа.

В отделении полиции его провели на второй этаж и в крошечный глазок показали комнату внизу, там сидели три чем-то похожих друг на друга человека. Он сразу узнал эти глаза, подарившие ему жизнь. Проклятье скольких поколений средиземноморских пиратов соединились в этой дьявольской улыбке! Сейчас его схватят, живого будут пытать огнем...

Гиль спокойно и твердо сказал, что того человека здесь нет.

Потом была весна. Она длится в Неаполе пять дней и сразу наступает лето жаркое, сладкое, бесконечное. Но лишь, когда снова стало рано темнеть, а двор звучал потишее, в мастерскую пришла седая Мазия и позвала посмотреть на ее растроенный инструмент. Там была старая истинно итальянская вилла и дорогой рояль.

-- Луиджи Чикарелли -- назвался обнявший его человек.

Какие красивые были у него глаза.

Какими вкусными тортеллини кормили гостей в доме Чикарелли! С овощами, грибами, орехами, пропитанными оливковым маслом, посыпанными сыром. Вино было легким. Мужская компания смеялась и дурачилась. Потом мужички уселись играть в карты. Галлис знал эту незатейливую популярную игру, но, наверно, уже хорошо захмелел, если, наконец, согласился поиграть. Он настолько медленно и неумело собирал колоду, так коряво ее тасовал, что сразу было видно, что играет он едва ли не в первый раз.

Начинающим везет. Под доброжелательный смех окружающих он выиграл семь раз подряд. Проигравший смущенно уступил место другому. Люди кричали, ставили ставки и мало кто обращал внимание на то, как Галлис собирал карты.

Такого пера, такого счастья здесь не видели давно. Он не проиграл ни одной сдачи.

Галлис отодвинул все наличные от себя подальше в центр стола, сказал, что деньги эти не возьмет, и к огромному собственному удивлению - пить бы надо меньше - произнес речь.

-- Ну, зачем нужны деньги в Неаполе?! Растеряешь всех друзей, вместо них появятся всякие хитрые, вместо милых девочек заведутся несчастные эти путаны.Кто мне будет оставлять место на веревке, чтобы я мог повесить сушить белье или приносить вчерашние спагетти, такие вкусные. -- "

Собравшиеся веселые мальчики ценили и широту натуры и индивидуальность.

Они хлопали его по плечам и наливали еще.

-- Ты прав - сказал Чикарелли, прощаясь -- Деньги тебе не нужны, слушай, и твоей рыжей Франческе тоже, но вот папе Джузеппе, слышишь, нужно идти к доктору, бессовестный ты человек. Это для него. -

6хххххх

Образованный Чикарелли изучал родной итальянский язык, но, подвыпив, переходил на Феню.

-- Я знаю, что ты, слушай, фуфельник, но что тебе, понимаешь, масть ложится, мне не наводили. -- сокрушался Чикарелли. -- Где насобачился то, жиганчик?

-- Курортно - санаторное воспитание на берегах Анатолии, в Турции. -- аккомпаниментом подпевал Галлис.

-- Со своими не катать, колодец до звонка завязать --.

В карты не играть, о своем умении до поры помалкивать. Понимал, знавший много языков, Галлис.

-- Джузеппе твой хавает и у медвежатников и у домушников лишь бы звучало ему хорошо... Запалит хату.--

Что? Джузеппе скупает краденые инструменты? Неужели? Галлис погрустнел.

-- Когда салажонка кантуют филером в Ватикан, например, или мусором в ментовку, они все его поделки, слышишь, разнюхивают. Тебя я тоже всего расчесал и прописываю в благородное наше общество, теперь ты свой, в законе. Чуешь? --

Галлис не понимал зачем он понадобился в столь аристократическом собрании и Чикарелли, перехватив его взгляд, заулыбался, подобрел.

-- Половина Неаполя, слушай, хотела бы у меня работать. Престижно очень. Но ценных людей в мой бизнес днем с огнем не найдешь. Предчувствие о тебе имею. Толк, понимаешь, из нашей дружбы выйдет. Отдыхай пока, пиликай на своих струнах, читай Золя. Дело для тебя найдется. --

5хххххх

Иногда втроем, иногда вдвоем Джузеппе, Барези и Гиль ходили в Бурбонский дворец. Грациозный музей в те годы был еще частным владением и туда пускали совсем не всех и очень не всегда. Выставка была не плоха: Рафаель, Тициан .... От многообразия картин у Галлиса быстро кружилась голова и в его глазах было написано, что пора бы мотать отсюда, но хитренькие итальянцы изменили тактику. Теперь они удобно садились напротив одной из картин и промывали ей косточки до дырок. Потихоньку втянутый в обсуждение, успокоенный и отдыхающий Галлис удивлялся тому обилию содержания, которое можно было вытащить из нарисованного полотна как односекундной фотографии. Ведь изображалось мимолетное мгновение, через долю секунды все изменят позу, выражения лиц. Занесенные мечи вонзятся, поднятые символы упадут. Аннотации были слишком коротки, оставляя большой простор для предположений и фантазии. Исскуство Европы -- это история христианства. Везде библейские сюжеты, пророки, ангелы. Большие их муки и скромные радости. Галлис своим свежим, не перегруженным знаниями взлядом, обратил внимание на то, что все нарисованные герои чем то весьма схожи, как единый народ, избранный всеми живописцами. Его вопросы не вызывали энтузиазма у Барези, но прижатый он все же выдал, что христианская церковь не приветствует исследований по национальной принадлежности святых. Это Его семья, ученики, друзья и мучители, Его народ. Они были и их больше нет.

Джузеппе был менее дипломатичен:

-- Это -- евреи, как ты их не называй. И Христос, все его апостолы, пророки, ангелы летающие и сидящие, окружающая толпа. Евреи и только евреи. И язык у них свой, и манеры и выражения лиц. А те, которые с оружием -- римляне, прадеды наши. Римлян больше нет, и тех евреев тоже --.

-- Христос -- еврей? Так эти, которые христиане, выходит евреям поклоняются? --

-- За такие разговоры веками жгли на кострах и еще будут жечь. Пожарче. Тебе это нужно? --

Большим подспорьем была огромная библиотека Барези, полная иллюстрированных книг по многим музеям мира. Изучать картины, пользуясь подробными описаниями, было интереснее, чем смотреть их в живую, тем более, что Галлиса интересовал сюжет и смысл, а не техника исполнения. Полюбивший читать еще в армянской семье, он наслаждался заваленным книгами жильем старого музыканта. Преобладала французская классика,... Начитавшись в юности сочинений умных мира сего, человек теряет ощущение приземленности. Мудреет, глупеет и часто всю жизнь летает в облаках.

7хххххх

" Эй, настройщик! Как у тебя с музыкальным слухом? "

" Я не расслышал вопроса " -- ответил Галлис, подумав. Его Его или спиной к открытому окну.

" Мы повторим звук десять раз. Услышь разницу."

За окном раздался повизгивающий скрип, будто белка бежала в колесе.

" Звуки разной длины, иногда в начале шуршит, иногда нет."

" Забыть про длину. Когда шуршит поднимешь мизинчик, когда не шуршит -- большой палец, если не разобрал, ничего не поднимай."

Развлечение продолжалось минут двадцать и поднадоело Галлису.

"За такую скрупулезную работу недурно бы и заплатить" -- в шутку сказал он.

" Это -- аванс" -- ответил не понимающий шуток собеседник, протягивая ему пачку наличных. --

" Завтра вечером начинаешь работать".

Вечерами Галлис сидел на веранде с книжкой. Вокруг росли лимоны, апельсины. Он потягивал мартини и поднимал пальчики.

Тем не менее занятие требовало изрядного внимания и концентрации. Он понял, что внутри крутили рулетку и он слышал звук шарика, катящегося по столу. Без вопросов и разъяснений ему платили каждый день.

8хххххх

В тот день к Джузеппе приехал племянник. Значит, не забывает. На нем были широкие кожаные штиблеты, бежевый бархатный костюм. Он сидел сжавшись, боясь испачкаться, не прикасался к еде. Разговаривал быстро, наверно, торопился.

-- Как здоровье, дядя Джузеппе? Хорошо? Очень хорошо. Вот привез на пробу тебе вкусный изюм с нашего виноградника --

Поставил на стол маленькую пиалу.

-- Хочешь? Не хочешь? Не хочешь? Как хочешь. --

Убрал пиалу.

-- Моя мама совсем стала плоха -- продолжал племянник -- Головные боли, бессонница, депрессивное состояние, с прислугой ссорится. Доктор велит ехать в Баден-Баден, на водяные курорты лечиться. --

Он вдруг вскочил:

-- Я запарковал машину на соседней улице, здесь такой сброд живет, я боюсь, ее растащат, сейчас посмотрю --

Вернувшись, племянник продолжал:

-- Стоит лечение дорого. Денег лишних у нас нет.--

Он замолчал.

-- Мы, всегда знали, что ты веришь в бога, дядя Джузеппе...помощь страждущим, посещение больных и все такое ....--

Он снова замолчал.

Джузеппе вспомнил утренний поход на Круглый овощной рынок; они купили свежую редиску, недорогую и вкусную, помидоры, красный лук. Галлис весело напевал тарантеллу и, пританцевывая, тащил тяжелые сумки. Было чудесное утро и бодрое настроение.

Сейчас старый человек чувствовал, как сидящий напротив родственник насосом выкачивает его энергию. Да, сестра рано овдовела. Из большого ящика он достал маленькую книжку и выписал длинный чек.

9хххххх

Такая вот счастливая была у него жизнь.

Прекрасный климат и виды Италии, занятия музыкой, книги и мечты. Как бы не вспотеть.

Галлис узнал бегущего. Он не помнил его имени, но встречал у Чикарелли. Увидев Галлиса, тот прошмыгнул в мастерскую и почти сразу скрылся через заднюю дверь.

Карабинеры пришли через час.

-- Говорят, он забегал в твою лавку --

Ой, что же сказать? Он что то начал лопотать, но запутался. Начался обыск и очень быстро из под стеллажа вытащили какую то сумку.

На Галлиса одели наручники и повели через весь замолчавший двор. Его, которого все знали и любили, презрительно тащили за шиворот, подталкивая ногой, на глазах Джузеппе и всех остальных. Он же ни в чем не виноват!.

Подумаещь, новость какая -- не виноват!

Из тюрьмы он написал седой Мазии что бы ему дали адвоката.

Юрист от Чикарелли, синьор Сорди, был занят, торопился.

-- Освободить тебя я не могу --

-- Но я же ни в чем не виноват! --

-- Тебе шьют укрывательство, хранение краденого и введение следствия в заблуждение. Кроме того судья был в скверном настроении и отказался отпустить тебя под залог, что бывает не часто, но случилось. Тебе грозят два года, но тут поможем. Получишь , я думаю, год. Будешь хорошо себя вести, выйдешь раньше. --

Он коротко показал фото. Галлис утвердительно кивнул.

Разберемся -- сказал адвокат, уходя.

10 хххххх

В те годы в Неаполе еще почти не было машин и уже почти не было лошадей. Наверно поэтому люди любили ходить пешком.

У ворот тюрьмы освободившегося Галлиса поджидала старинная черная карета, запряженная четверткой вороных коней. Как калабрийского принца его привезли в знакомую виллу.

Чикарелли коротко поведал, что Джузеппе не дождался возвращения Галлиса и ушел в лучший мир. Нашлись наследники и теперь у него нет ни жилья, ни работы.

Утро следующего дня Галлис провел на кладбище. Крошечный бугорок, дощечка с его именем. Как добр был этот человек, как великодушен! Как умел он все прощать, радоваться светлому утру, веселому муравейнику окружающих его людей. Плакать в тюрьме было не престижно, там лучше смеялось. От души наревевшись на кусочке сырой земли, Галлис почувствовал облегчение.

Потом поехал к синьору Барези.

Барези достал из шкафа старый футляр и Галлис сразу узнал инструмент Джузеппе. В руках маэстро звук виолончели был поминальной речью и упокойной молитвой. Струны плакали и скорбили по ушедшему другу. Нет, Барези не исполнял какую то пьесу,. даже не импровизировал. Это были спонтанные неожиданные слова, отрывистые и разные. Вдруг Галлис услышал и манеру разговора Джузеппе, скрип его щагов, характерное покашливание.

-- Инструмент -- твой -- сказал старый человек. Потом также немногословно протянул ему конверт.

-- Здесь адрес и рекомендательное письмо. Там тебе могут дать работу --

Галлис приоткрыл конверт ... -- Франция?! Париж?! --

11 хххххх

Отъеэд Галлиса в Париж Чикарелли воспринял философски:

Как хорошо, видишь, получилось. У них там будешь бульон кушать. Из Италии же после первой ходки лучше, понимаешь, линять.Ты теперь свой, блатной в законе, чуешь? Как говорит Сорди, чуть что, -- сразу, понимаешь, рецедевист. --.

Разомлевший, Чикарелли разоткровенничился:

-- Мне тоже пора бы уже делать ноги. Надоели местные эти поделки. Твои любимые рыбаки, дети неаполитанского восхода, кумекаешь, такие они простодушные, только рыбку и ловят. Да-а,.... Все они селедочники, -- всю травку сюда привозят, автоматические железки американские. Шантропу везут всякую непонятную. Постоянно должен я развязывать их узелки и с ментами, и с лягавыми и с разтоможкой..Товар мне нужно прятать и хранить, шпане всякой найти ксиву подходящую. Сорди весь этот фуфель, воображаешь, называет документами. Все бы еще ничего, если бы не друзья - подельники. Как их называет Сорди, слово то какое мудреное, нюхаешь, -- конкуренты. Такая стала нервная публика, слушай. Нет чтобы на скрипке поиграть, или, понимаешь, в Бурбонский дворец сходить, почитать Золя. Совсем в бога не верят, слушай. Чуть что сразу хватаются за пушки. Каждый месяц, слушай, на похороны хожу. Как бы свои не пропустить. Кореш зовет меня в этот, слушай, Чикагу. Это же край света. Только ветры там и дожди. --".

-- Ты карты, слушай, катать не разучился? -- спросил он вдруг.

-- Умею. В санатории очень даже пригодилось -- .

-- Играют, играют , понимаешь, везде и во все. Спорят, принимают ставки, кучи, слушаешь, всяких денег лежат на столах. Сорди сказал. что нет никаких уголовных, видишь,. законов против катал. Лягавые не могут поднимать шухер и делать у них шмон. Игра -- поделка древняя, но к рукам благородным,. чувствуешь, пока еще не прибрана. Имею интерес, чуешь.

Французы, к которым ты едешь, культурный, слушай, народ. У них даже дворники и таскалы разные свободно по французски говорят. Там у них в городе гуляльном Ницце посадил я свежую малину. Весной приедешь. Ты мне там понадобишься, понял. --

Прощаясь, он протянул Галлису пачку наличных:

-- Шестерка, тот, который тебя подставил, оставил тебе, слышишь, завещание. В Неаполе этих денег хватит года на три, в Париже -- едва ли на год, но хоть что то. --

Перед отъездом Галлис часть денег потратил -- заказал Джузеппе памятник и заплатил за обслуживание могилы.

Теплый дождик Парижа казался неаполитанцу снегопадом. Галлис шел по бульвару с виолончелью, сумкой и зонтиком, разыскивая указанную ему гостиницу. Зонтиком он прикрывал футляр. Чтобы носить виолончель нужно быть виртуозом. В одной руке качается, на спине можно, если вы размером с Гаргантюа, лучше двумя руками, как грудастую итальянку, но так легко попасть и под лошадь или под машину, смотря что больше нравится. Каждые двадцать шагов он садился на лавочку. Под дождем на лавочке хорошо.

Мимо шла компания молодых людей и Галлис огнем по сердцу услышал родную армянскую речь. И сразу узнал как нужно носить виолончель. Вдвоем. Не качается.

На следующий день он навестил новых знакомых и очень кстати -- они искали третьего подселенца в квартиру, которую сняли в центре города. Ребята были ни много ни мало студентами Сорбонны и, когда Галлис поведал, что он настройщик, они решили, что он лауреат международных конкурсов и им придется слушать эту зубную боль целыми днями, но были великодушны.

Что за потешная была говорильня в их постоянно полной гостей квартире! Такую ахинею не несли даже в аристократическом, минуты не молчавшем неаполитанском дворе. Схватив друг друга за грудки, студенты петушились о будущем науки, но больше всего доставалось всяким правительствам и экономистам. Все студенты мира ведут себя таким же необузданным табором.

Смущенного Галлиса спасало природное остроумие. Эти тусовки мало напоминали его общение в итальянской тюрьме и он наслаждался звуками совсем неожиданных проблем, предметов гордости и уважения, презрения и скуки. Американцы, закройте уши, здесь деньги не были божеством и люди не молились им с утра до ночи.

Очень быстро под воздействием этих шумных проявлений он ощутил, что появился в его голове новый бзик, который он держал внутри, но знал, что судьба его на повороте и что то надолго изменится в ней. Хорошо быть сиротой, что хочешь то и делай, никто тебя советами не насилует. Вы угадали, дорогой читатель, наш герой пойдет учиться и всерьез. В этот раз Галлис вспомнил про скучные намеки Джузеппе и резко захотел идти изучать Историю Искусств и именно в Сорбонне.

Весной Галлис, как предпологалось, приехал к Чикарелли в Ниццу. В купленном боссом особняке только открывался никогда не виданный в этих местах корейский ресторан и никогда не слыханная корейская сауна. Из каких глубин, на каких подводных лодках привез кородь средиземноморских контрабандистов этих трудолюбивых, дисциплинированных азиатов с их вкуснейшей едой и ароматическими кварцевами храмами.

В подвале еще один сюрприз. Большой зал с рулеткой и зелеными столами. Здесь было все: качественный ремонт, дорогие материалы, широкий размах. Не было только ни малейшего вкуса в отделке интерьеров и свежевыпеченный парижанин Галлис уверенно безо всяких стеснений использовал весь неаполитанский санаторный жаргон объясняя столь очевидные огрехи. Здесь нужно было соединить центр Европы с пряной экзотикой Востока, очень это было не просто и Галлис упивался тем, что знал как это сделать.

" Я, слушай, совсем не для того тебя позвал" -- сетовал Чикарелли, удивляясь и прекрасно понимая, что его артистичный друг прав. Босс был хорош быстротой серьезных решений и, сказав, что денег хватит, отдал Галлису все бразды правления, велел только все закончить побыстрее.

Они лежали на полу, на тоненькой циновке, подложив под голову вместо подушки полукруглый деревянный брусок. Теплое пахучее излучение, проходило сквозь подобранные минералы стен. Самый обыкновенный рай.

" Я, понимаешь, хотел, что бы ты здесь лишь сдавал, но будешь, радуйся, управляющим.

В указанный день они поехали в Монте Карло.

хххххх

Едва ли месяц прошел после встреч с Чикарелли, когда Галлису вручили большую бандероль. Внутри были важные с печатями бумажки, лучше настоящих. Аттестат об окончании частной школы в Неаполе и Галлис даже знал даже этот адрес. Трогательные рекомендательные письма от Барези и Сорди, выпускников Сорбонны. Недавно организованный профсоюз портовых рабочих Италии направлял его на учебу и обещал покрыть часть расходов.

хххххх

Вы решили, уважаемый читатель, что Галлис будет примерным студентом и жизнь его легко потечет. Вовсе нет. Он сразу ощутил непонимание, тревогу. Полное неумение конспектировать лекцию, недостаточный выбор учебников, большие дырки в школьном образовании быстро приводили к тому, что он терялся и, пропустив предыдущее, не понимал нового. Некоторым облегчением была собиравшаяся в библиотеке группа сокурсников, помогавших друг другу. Была там такая зубрилка до противности, скучнейшая отличница, невзрачная совсем девочка Мушка. Вела она стенографическую запись лекций и отвечала на все вопросы. Галлис вцепился в нее жесткой хваткой утопающего. Эта расталкивающая локтями целенаправленность быстро разогнала всех вокруг и так уж получилось, что они и на занятиях сидели вместе и после и он не видел в ней усталости или непрязни к нему. Постоянно что то объясняя, она радовалась, убеждаясь, что знает материал и благодарила за это его.

Такую удачу Галлис приписывал исключительно своему обаянию, но затащить ее в отель по совету Мопассана не решался и вообще отбросил эту раблезианскую мысль -- все эти трули-мули кончаются мордобоем, а тут скоро экзамены сдавать. Сволочью он был, этот Галлис. Правда, девочки?

Период его сомнений разрешился быстро. По пятницам к вечеру Мушка всегда исчезала и появлялась в библиотеке лишь в воскресенье утром. Добрые языки из самых благородных побуждений быстренько объяснили Галлису, что на выходные она уезжает к любовничку и так его любит, так любит... Галлис почувствовал облегчение и был за рад за нее, а то ведь выглядела она как нескладеха нецелованная. Ходила всегда в длинной до пола юбке, не красилась, не жеманилась. Очень хорошо, что были у нее свои человеческие радости, да и общаться с ней на дружеской чисто основе было честнее.

хххххх

Мушка очень мило умела играть на рояле, предпочитая Шопена. Все хвалили ее, а Галлис был в больших сомнениях, как себя вести. Он легко и сразу видел значительные огрехи и в технике, да и в понимании и не знал стоило ли ему вмешиваться. Звучало все может и не плохо, но очень уж не профессионально. Его самого настоичиво приглашали принять участие в концертах студенческой самонадеянности, но он отказывался, справедливо или нет считая уровень свой игры на виолончели недостаточным для публичных выступлений.

Частенько после занятий они ходили по городу, предпочитая или кварталы Маре, или Люксембургский Сад. Гуляли не надоедая друг другу, да и город назывался Париж. Ее квартира в районе Бастилии была всегда открыта для него. Галлис чувствовал себя очень комфортно в этих изящных, как в музее обставленных апартаментах, где кроме них была только Рахиль, тетка Мушки, худенькая живая старушка, которая для отвода глаз занималась то пасьянсом, то вязала, то читала. На самом деле, держа буферное не вмешивающееся молчание, она, как коршун, вслушивалась в разговоры молодых. Здесь насыщенным звуком старая виолончель Джузеппе пела под фортепинный аккомпанимент. Галлис избегал виртуозных пьес, предпочитая чистоту и качество того, что попроще. Медитации Массне, написанные для скрипки, наполнялись иным, очень тревожным смыслом под познавшим жизнь смычком Галлиса. Юморески Казальса такие игривые, были смехом сквозь слезы.звучали Играя, он любил тушить свет, потому и не видел слез наслаждения, покрывавших лицо тетки Рахиль.

хххххх

Звонил Сорди. Что то трещало в трубке, было плохо слышно. Единственное, что он ясно понял, что его, Галлиса разыскивают какие-то авторитетные органы. Шуток за Сорди не замечалось, а садиться за чужие неизвестные грехи не мечталось. Старый вор в законе, Галлис мгновенно намылился куда-нибудь в Монреаль. Завтра с утра, нет, сегодня, заметая следы, в Лондон, а через три дня как раз из Ливерпуля сухогруз идет на Галифакс.

Посреди обширных планов опять позвонил Сорди, слышно было ясно. Он сказал, что Галлиса разыскивают по наследственным делам, что он, якобы, получил наследство и за это вроде не сажают.

Потом по почте пришла бандероль с немыслемым для прочтения юридическим гонором. Легче понимать Феню. Спасибо, Сорди вложил записку. Оказывается Джузеппе оставил завещание тому, кто поставит ему, Джузеппе, памятник. И не только. Получать сокровище нужно ехать к швейцарским гномам в Цюрих. Галлис отчетливо представил себе, как ему торжественно вручат контейнер с вкуснейшим от тети Асунты супом.

Цюрих был слишком чист. Банк чересчур солиден. Галлис, все время ожидавший веселого розыграша, дождался, когда эти, в галстухах, засомневались в подлинности его паспорта. Что за шутки, все документы от Чикарелли. Лучше настоящих. Он довольно долго ждал, когда вызвали охранника больше похожего на вооруженного налетчика, но все так вежливы. В подвале, где были одни решетки и замки, он понял -- кранты жигану. Пока вроде нет. Ему открыли два ящика и отошли.

В дорогом футляре лежала маленькая скрипка. Свет был плоховат, но Галлис на нижней крышке разглядел знакомое , эти бляхи десятками штамповали в Неаполе, на Дерибасовской улице. Кроме того он подозревал, что инструмент был сделан из двух разных скрипок. Все раскопки придется оставить на потом, не здесь.

Во втором ящичке лежала сделанная из серебра указка в форме руки с удлиненным указательным пальцем. Осмотрев ее, Галлис открутил верхнюю крышку и вытащил свиток материи, на которой было нарисовано что то очень напоминающее карту. Браво, Джузеппе! Это наверняка остров сокровищ и он, Галлис, будет графом Монте Кристо. Вот где нужно искать сокровища -- там, где они есть, в подвале банка. Кем же он был его добрый Джузеппе? От Чикарелли вспоминались намеки, что в молодости Джузеппе слыл своим в доску веселым корсаром, но что-то не верилось. Слишком уж бескорыстной была любовь старика к окружающим его пустяковым грешникам, слишком часто говорил он о боге, о расскаянии, всепрощении. Как грома боялся кого то обидеть.

Примотревшись, Галлис сбавил обороты. Это не карта. Неумелый схематический рисунок. Холм, овечка, пасущаяся на холме, высокое солнце. Больше ничего нет.

Уже в парижской мастерской Галлис детально разобрался со скрипкой. Эксперты были ему не нужны. Нижняя крышка настоящая. От, простите меня, Страдивари. Верхнюю часть видимо добавил Джузеппе сам, но от другой старинной скрипки. Качество реставрации было выше всяких похвал. Самое главное, что она звучала лучше настоящей.

С указкой сложнее. Можно найти специалистов, но Галлис не торопился вовлекать незнакомых людей.

хххххх

Группа студентов поднималась на Монмартр. Мсье Ле Флер, преподаватель Истории Исскуств, человек очень увлеченный своим делом и здесь продолжал рассказывать о традициях Ренессанса. Это лучше, чем идти домой, где сидела его дочь со своим мужем кровельщиком. Или крышником, как там называют этих, которые любят зарабатывать на жизнь бегая с молотком по крышам.У Ле Флера зять --кровельщик! Почтенный профессор был глубоко обижен, не знал даже как сказать такое своему передипломированному кругу. О чем ему разговаривать с этим... Он и не пробовал, пытался читать, но тоже не удавалось, так как молодые включали музы... ой, он чуть ли не сказал музыку. Слушали они пустую негритянскую какафонию, которую крышник называл луизианским джазом. Лишь бы модно было. Ле Флер много лет убеждавший сам себя, что он любит струнные оркестры, был полон презрения к этим дубинами по голове трубам и барабанам.

Многие годы то струей, то каплями он наполнял свой резервуар знаний и теперь не ощущал того, что его сосуд был давно переполнен.

Не сердитесь на него, дорогой читатель, он был немолодой, заболевший. Потому что ханжество -- не черта характера. Это болезнь, которая лишает человека объективности, а потом и разума.

День был свеж, сизый Париж рос с каждым шагом наверх. Кривая горка Монмартра полна живописцев, что то малюющих и продающих свои художества. Одну из картин обсуждали и профессор счел своим долгом вмешаться:

-- Ощущение чего то неопрятного, серого. Впечатление такое, что нарисовавший нарочито пытается создать неприятное впечатление. Это ему удалось. Даже в такой ясный день. Фигуры бесформенные, выражения лиц тусклые. Но, главный момент, конечно, пальцы рук. Сюда как раз сходится свет. Автор этого фундаментального произведения вообще не умеет рисовать руки, смотрите у обоих персонажей вместо пальцев какая то клякса --

Художник, болезненного вида человек, стоял жалкий, как портрет неудачника, видимо у него не было сил противостоять интеллектуальному давлению эксперта. Он только икал и утирался нечистым платком.

Со времен турецких цирков Галлис легко чувствовал себя на сцене, да и споры с Барези в Бурбонском дворце помогли. Он вышел и, заводя собравшихся азартом артистического голоса и жестов, заговорил,

-- Кухонная комната, где еще недавно жила их прислуга, теперь здесь они. Это дети парижских аристократов, которых Робеспьер в одночасье лишил всех средств к существованию, это чеховский Вишневый Сад, покинутый пустыми безнравственными родителями.

Вглядитесь в глаза этих великовозрастных детей. Тоска и отчаяние, боль и безъисходность. Но и возвышенность и благородство. С каким мастерством написаны эти глаза! Какие то черточки, пятнышки, нет никакой традиционной вырисовки, а какой яркий легко читаемый смысл. Основной смак, конечно, руки. Пальцы рук. Их нет. Ничегошеньки эти руки делать не умеют, поэтому их нет. Этот юноша не станет ни портным, ни плотником. Он не пойдет с Бонапартом грабить Европу -- в таких руках не удержишь ружье. Обратите внимание на полукруглую полоску на слизи пропавших рук. Это же был четвертый бесполезный палец левой руки. Он развит, что бывает только у музыкантов. Нужна ли кому то его музыка, его поэзия, его начитанная душа? Нет, отвечает художник и его ответ в приоткрытом уголке окна, единственном месте картины с ярким бордовым цветом. Там, за окном, ликует буря новых песен, там рождается невиданная пока жизнь... --

-- Носом бы тебя в эту свинскую луизианскую грязь, выскочка -- подумал мсье Ле Флер.

В слух он сказал:

-- Вы, мсье Ги де Сароян, обладаете редким даром воображения, позволяющим Вам видеть прекрасное даже там, где в помине такого нет. Похвально, похвально... --

хххххх

Жюст был рожден для того, чтобы заниматься чем то вместительным, грандиозным. Поэтому то, что ему, наконец, досталась весьма престижная позиция муниципального инспектора, он воспринял как должное. Ему отвели Маре, один из красивейших районов Парижа, где узкая улочка перемежалась широкими дворами, сразу и неожиданно переходящими в изящные шестнадцатого века дворцы.

Жюст был специалистом узкого профиля и довел свое профессиональное мастерство до совершенства. Он добросовестно обследовал вверенную ему территорию и ничто, его интересовавшее, не избегало участи быть замеченным.

Интриги, интриги... Они вечно преследуют талантливых людей. Иногда на самом что ни есть высоком городском уровне снова поднимался вопрос. А не обязать ли владельцев собак самих подбирать за животными? Противники этой крамольной идеи указывали на безответственность дилетантов и, как козырную карту, показывали фотографии Жюста, единым артистическим движением выполняющего свои обязанности.

Немолодой, не самый симпатичный Жюст был весьма одинок. Общался он в основном с де Жюссаком, капризным, заносчивым, но ласковым. Исскуство, политика, другие высокие материи не интересовали де Жюссака совершенно. Он, как истинный уроженец Франции, любил хорошо поесть, волочился за всеми местными представительницами противоположного пола, предпочитая сразу переходить к делу.

Полная апатия к материальным приобретениям объединяла этих разнопородных существ. По породе де Жюссак был черным пуделем.

Высокого заработка вполне бы хватало, но у Жюста было увлечение, которое требовало расходов. Нет он не играл в карты, или на бегах. С детских лет он любил рисовать. Одна кисточка хорошая сколько стоит, а уж краски...

В те годы в Париже не рисовал только ленивый. Художников было больше, чем желающих их картины смотреть и любители посещать вернисажи и выставки были нарасхват. Потому, наверно, Жюст со своими произведениями не слишком высовывался из своей полуподвальной квартиры и очень часто творил внутри, как говорится, дома.

Он был дальнозорким, поэтому не мог конкурировать с Клодом Мане , который был близорук от природы. Именно близорукость расстраивала фокусирование его артистического зрения и возникали насыщенные туманы и бирюза рассветов. Жюст не собирался рисовать красивее, чем Ренуар, потому что Ренуар был чуствителен к запахам и его картины былы полны ароматом. У Жюста нос, страдающий от никогда не просыхающих аллергий, всегда был забит нехорошей слизью, не дышал и он не ощущал ничего пахнувшего.

По мечте своей несбыточной Жюст был писателем. Писал он свои новеллы не пером с чернилами, а масляными красками. На скрипке тоже можно сочинять стихи, строить волшебные замки. То, что он рисовал, было не живописью для изображения, а подробным рассказом, где каждый штрих или пятнышко были словом или целым предложением. То, что ни разу от картины его рассматривающих он не слышал и намека на содержание рассказа, не смущало автора. Обсуждение было бы разговором слепого с глухим.

На косяках его двери висели два живописных цветка, кем то подаренные. Он постоянно в разных вариантах их рисовал и вот этот натюрморт или, если хотите, пейзаж был едва ли не единственный, который покупали. Он, конечно, кудрявую зелень цветка превращал в прическу женскую. И персонажи его о чем то разговаривали, но замечал ли это кто либо?

В тот день де Жюссак похоже заболел, подхватил инфекцию и не всегда успевая попроситься на улицу, мочился, бедняжка, внутри. Там без того пахло не очень. Жюст был неаккуратен, да и нос его запахов не ощущал. Нужно идти к доктору. Не Жюсту, конечно, с его носом. Де Жюссаку нужно помочь. Чтобы раздобыть деньги Жюст взял несколько своих холстов и понес на Монмартр продавать.

Очень было необычно. У одной из его картин произошла дискуссионная драчка, он запомнил только, что худенькая девочка спросила сколько полотно стоит. Цену он знал -- два визита к ветеринару, анализ пипи и лекарство. Не торгуясь девочка сразу дала ему деньги и спросила его адрес чтобы посмотреть другие его работы.

Вскоре он получил письмо от профессора Сорбонны. В письме профессор Сорбонны сообщал, что он работает профессором Сорбонны. Он милостиво просил указать удобное для мсье Жюста де Жюссака время для осмотра его коллекции.

Мсье ле Флер явился с очень солидным компаньоном. Говорили они по английски:

-- Какая грязь, какие запахи. Жилье этого придурка весьма похоже на его изображающие помойку картины. --

По французски профессор Сорбонны сказал:

-- Ваш яркий талант не остался незамеченным. Мы хотели бы подробно ознакомиться с вашим творчеством --.

Жюст прекрасно владел английским языком. Не было возможности для разговоров, но он читал, слушал радио. Язык британцев напоминал ему его юность, когда он учился рисовать в лучшей из школ и... Впрочем, это было так давно...

Гости поставили к стене несколько картин, улыбаясь, продолжая обругивать хозяина. Американец что то понимал, но пространные объяснения ле Флера его сбивали и отвлекали. Жюст с де Жюссаком вышли погулять. Когда они вернулись, профессор поздравил художника с большими достижениями и сказал, что они покупают одно из его прекрасных произведений. Жюст хорошо знал свою цену. Он только умножил ее на сто и назвал. На сто легко умножать.

Ле Флер, лишившись своих комиссионных, показал прекрасное знание тюремного жаргона Фени и дорогие гости ушли.

Жюст пригласил Дениз. За умеренную плату она отмыла его квартиру.

Потом пришла эта Ядзя, маму ее звали Рахиль, а мужа мсье Сароян. Рахиль в крошечной кастрюльке принесла картофельные пирожки, которые страшно понравились и Жюсту и Жюссаку. Они обсуждали рецепт их приготовления под сладкую малиновую наливку пока молодежь рассматривала два, нарисованных на холсте, цветка.

-- Это влюбленная пара. Наверху девочка с желтым бантом в кудрявых волосах. Юноша внизу худенький, изящный. Делает ее знаки. --

-- Она стоит на балконе и дверь внутрь приоткрыта. Она смотрит и вниз и внутрь одновременно--

Рахиль продолжила дискуссию:

-- Это княжна, она очень боится, что домочадцы увидят ее, потому, что красивый мальчик внизу простолюдин и бедный. Он приходит не в первый раз и упрашивает ее встретиться. Для отвода глаз он подметает что то --

-- На ваши рисунки, Жюст, нужен не исскуствовед, а Шерлок Холмс. Он точно расскажет, всю происходящую историю. --

Жюст посмеиваясь достал другой холст с теми же двумя цветками.

Галлис был уверен:

-- Это портовый город. У открытого окна стоит усталая жрица любви. Снизу на нее смотрит подвыпивший матрос. Сейчас он поднимется наверх. --

Покупатели начали обсуждать его мазок, технику и незаметно перешли на итальянский язык. Откуда Жюст знал эти слова? Может, от матери, которая пела, когда в их доме собирались... Он все понимал и старался не показать этого.

Галлис не мог сдержать свое восхищение:

-- Вглядись в эти фигуры... лица, как такового нет. Есть только ВЫРАЖЕНИЕ. Здесь испуг, а там удивление. И не только глаза или рот, все части тела создают впечатление характера. Вырисовки никакой. Совершенно непонятно какими средствами достигается ощущение. Это не нарочито придуманный стиль, здесь рисующий каким то своим чувством видит подноготную изображенных.

-- Я и не знаю с кем его сравнить -- говорила всезнающая зубрилка Ядзя.

Уже кончились пирожки, выпита вся наливка, но Галлис не собирался уходить. Картин было много, все они требовали пристального изучения, но все нутро Галлиса уже кричало и пело. Нашел, нашел. Теперь он, натренированный в бизнесах Чикарелли, сбросил эмоции и подготовился к разговору о деньгах. Он уже был уверен, что купить нужно все, не взирая на цены, не обижая будущую знаменитость. Поступить с этим человеком нужно честно.

Жюст хорошо свои цены знал, только умножил их на десять. На десять легко умножать. Пусть не думают эти краснословные льстецы, что его труд пойдет по цене пирожков.

Прощались наши герои с улыбкой и большими надеждами.

Набережная Сены, где давно не гулял Жюст, стала почему то шире. Дорогие рестораны Латинского Квартала были недорогими, он подолгу сидел там с собакой у ног. Просторная квартира на Монпарнасе скоро освободится и он переедет в свое новое жилье. По воскресеньям с особым удовольствием он проводил вечер у Рахиль, где собиралась милая компания со стихами, музыкой и разговорами, напоминавшими те времена, когда он был остроумен и красив. Рахиль трогательно представляла его как своего доброго друга. Деликатные гости не задавали вопросов о сфере его деятельности, хотя он честно мог сказать, что уже не подбирает за собаками, но называть себя профессиональным художником еще стеснялся.

Жизнь изменилась так сразу и совсем, что Жюст помолодел и телом и душой. Яркие краски появились в его философских этюдах Совсем ведь недавно он никуда не мог деться от наседавшей мысли, что закончена его жизнь. Была ли это его жизнь? Он не хотел в это верить. Безоблачное детство было лишь вчера, так хотелось чтобы те годы никогда не уходили. А потом... нет, теперь он будет жить долго, рисовать так, как он видит, не подделываясь, не таясь.

В тот день он возвращался домой, когда резко и без причины залаял Жюссак и только подойдя ближе, он узрел собирающихся людей и дымок, исходящий из его подвала. Боже, пожар! Там же картины, весь его труд, за некоторые уже заплачено. С разбегу Жюст выбил дверь и окно и стал выбрасывать холсты наружу. Люди с обостренным чувством запахов не могут что то делать на пожаре , потому что они задыхаются. У Жюста было огромное преимущество из за того. что его нос никаких неудобств не ощущал. И он снова и снова таскал картины, пока вдруг не упал. и отчаянно лаял Жюссак и недвижимо лежал недышавший уже Жюст.

хххххх

Не полонезами праздными, не тирольскими трелями -- сладостным самоистязанием Паганини звучит взрослая мужская любовь. Он понял, что ничего кроме субботних отлучек Мушки, его не интересует. Что с ним происходит? Он же знал в жизни такое, что и не снилось этим оранжерейным деткам. С ранних лет навидавшийся тошнотворной продажной похоти, грязной примитивности животных инстинктов, он подшучивал над сентиментальными, постоянно влюбленными героями Стендаля, и Жорж Санд. Придумают же такое! Любить можно бога, маму, Варсо, Джузеппе. Даже бандита Чикарелли можно полюбить за его добрейшую душу. Но чувство к женщине? Галлис надеялся, что этого сумасшедствия он избежал.

Как то в Неаполе его позвали настроить рояль. Ох, уж, мне эти расстроенные чувствами инструменты! Франческа повалила его прямо на этот рояль, прижавшись своим горячим, ненасытным телом. Потому и нуждались в ремонте эти многострадальные клавиши. Недолгая великая любовь закончилась вместе с последней каплей терпкого амаретто.

К женскому полу Галлис относился снисходительно. Показное безразличие и легкое пренебрежение, врожденная артистичность, незаурядность разочарованной улыбки приносили ему бурный успех у самого разного возраста женщин. Большой проблемой было избавится от их кудрявых приставаний. Все они были далеки от его вкусов и симпатий и те, немногие, которым повезло, пробуждали лишь жалость. Это сочуствие к их проблемам, желание как то помочь им облегчить душу и было причиной его редких и недолгих связей.

Мушка перечеркивала, сводила на нет весь его лишенный переживаний опыт. Не было человека, с которым Галлису было бы так легко. Ничего не нужно было из себя изображать, ни дипломатии, ни хитростей, ни трогательных ухаживаний. Все предыдущие прекраснопольные представители за две, три встречи исчерпавшие свои прелести, надоедали и исчезали. Чем больше общался он с Мушкой, тем раз за разом замечал что то улучшающее, вызываюшее уважение. Здесь был удивляющий альтруизм Джузеппе, столь неожиданный для молодой девочки. Говорила она на чистейшем старофранцузском языке Дюма, полным ласкового изящного юмора, избегая всяких жаргонов. Потом он открыл для себя совершенно невозможное. Она же красива! Как мог он не замечать этого раньше? Она же французская шоколадница, она же владелица Дамского Счастья, заправляющая парижской модой, посмеиваясь и оставаясь при этом в стороне.

Каким красивым становится человек, когда его любишь!

Субботний возлюбленный явно шел ей на пользу. В воскресенье утром она появлялась в библиотеке свежая, отдохнувшая и улыбаясь разыскивала Галлиса. Аппетитные ямочки ее щек набухали нежным персиковам цветом. И снова неделя неразлучного неразвязывающегося общения.

Пусть смеются над ними люди трезвые, земные. Пусть подшучивает игривой возбуждающей новеллой Мопассан, но Галлис, прожженный уголовник, не прикасался к ней и пальцем, пугаясь всесилия своих опьяняющих рук. Невидимым Кащеем Бессмертным стоял перед глазами Галлиса ее субботний избранник, останавливая все поползновения.

Ишь, какой счастливец, червонный тузик не простреленный. Разорву на куски. Сейчас, сию минуту. Вот выслежу, натравлю на него мальчиков Чикарелли. На дно реки, в асфальт, в горящую стальную печь. Кто из обманутых влюбленных в тайне, да и не в тайне, не грезил справедливой расправой с подлым соперником? Но были их потуги завистливой фигой, кукишем спрятанным в кармане. Здесь же более чем реальная явь. Простая, неотразимая.

Осознав до какого он докатился уровня, Галлис пытался заставить себя отвлечься. Субботний день он проводил в мастерской настройщика Франсуа, пытаясь сконцентрироваться на работе. Идти домой не хотелось и он оставался на ночь со своей виолончелью, изливая в музыке накопленную желчь.

хххххх

Маленькая скамейка на бульваре Капуцинов. Сидя на ней уже триста лет парижане говорили о любви. Что бы не быть исключением наши герои тешили себя предположениями о том, в каком доме жила любовница Де Артаньяна и на какой балкон выходил он подышать. То ли воздух был пьянящий, может, вечер был волшебный, но Галлис вдруг забыл о ее субботах. Аромат сидящей рядом любимой женщины теплым молоком растворился в нем. Мягким движением он обнял ее. Ой, сейчас, наконец, будут страстные поцелуи. Увы, из всей французской классики Мушка, похоже, любила только Флобера -- сжавшись, она опустила голову между колен, горячее тело ее дрожало. Он почувствовал, что она плачет. Галлис, ты же красноречив, скажи прекрасные чудесные слова, они так нужны всем. Они и лечат и вдыхают жизнь. Приоткрытый рот Галлиса незнакомым голосом просипел:

-- На площади Республики есть симпатичная небольшая контора. Я был там свидетелем у приятеля. Люди оттуда выходят мужем и женой буквально за пол часа --

-- Там скоро закроется -- услышал Галлис.

Рядом с ними, как божий знак, как доброе провидение остановилось такси. Какой же быстрый, какой умелый был этот таксист. Он все успел. Взяли документы, купили кольца и цветы, захватили настройщика Франсуа и тетю Рахиль. Этот же таксист успел посадить новобрачных в ночной поезд, который уже мчал их на Лазурный берег.

хххххх

Разговоры до бракосочетания и после отличаются.

-- Скажи мне, мой муж дорогой, мой любимый итальяно - турецкий армянин, почему ты обрезанный? --

-- Бежал, за доску зацепился. --

-- Очень похоже на то. А почему ты, сирота казанская, ненаглядный мой, армяно - итальянский недорезанный еврей, не спрашиваещь кто такая я? --

-- Ну, ты, Мадлен Яблонска, сейчас докажешь, что ты королевских польских кровей. Никаких сомнений.--

-- Я не полька, я -- еврейка. --

Галлис не знал чему радоваться раньше, что он сам стал иудеем, или так ловко женился. Не горюй, женишок. В медовый месяц оно бывает еще не то выясняется.

-- Ты знаешь, я никогда не сомневалась, солнце мое, что ты обрезан, хотя и читала главу под названием " Константинополь ." И внешность и движения и манера разговора... ты же вылитый ашкенази. Как ты попал в Турцию? --

-- Спроси чего полегче. --

-- Тебя, я думаю, новорожденного, как Мойше Робейну, положили в люльку и доверили твою судьбу течению реки, ты переплыл моря, ты видел смерть и родился заново. Наш Мойше, избранник божий, он же был египтянином. Все его привычки, образ жизни, образование ничего не имело общего с еврейскими традициями. Только где то в твоем возрасте узнал, что он еврей.

-- Твоя и моя теперь фамилия -- Сароян -- истинно армянская, но почему ты зовешь себя чисто греческим именем Галлис? И почему по паспорту у тебя еще более неожиданное имя -- Гиллевин? --

-- Тебе только в отделе кадров кодировщиком работать. Все эти вопросы нужно задать автору этой книжки. Он, наверно, ночей не спал, все думал как меня назвать, но коль он меня с тобой познакомил, за все спасибо ему. --

хххххх

На песчаном берегу можно три дня не есть и не спать, но тут Мушка вдруг и сказала:

" Пора возращаться, завтра пятница и к вечеру я должна быть в Париже ".

Она не видела, как Галлис опускался на песок. Опять это наваждение, этот еще нераздавленный Кащей. Он приготовился к худшему.

" Ты, наверно, заметил, что по субботам я не посещала университет? ".

" Ничего такого я не замечал " -- безразлично мычал Галлис.

" А мне тебя очень нехватало...Для евреев суббота, шабат, самый святой обычай. Этот день я провожу в божьем храме, молясь, думая о всевышнем, общаясь с добрыми прихожанами и мне тебя очень нехватало. Вспоминала, мечтала о тебе. Просила боженьку помочь. Ведь все произошло по воле его..."

Галлис медленно приходил в себя.

" Этот день ты проводишь в божьем храме, молясь. Этот день ты проводишь в божьем храме, молясь..."

Врут, что от счастья люди смеются и скачут. От счастья рыдают, как Гарри Ви в судорогах сполз на пол, когда его отпустили из Техасской тюрьмы. Галлис зарылся лицом в песок не от радости, нет от стыда за примитивность своих позорных мыслей. Он плакал и беззвучно шептал:

" Я полюблю твоего бога всей сутью своей, как люблю тебя. Это он и нашел нас и соединил и святится имя его. Я полюблю твоего бога...".

хххххх

В синагоге Мушка с мужем были нарасхват на все субботние обеды и ужины. Ну, вообще они вернулись к раннему, самому памятному периоду своего общения, когда Мушка целыми днями втолковывала и что то объясняла своему малограмотному почитателю. По опыту тому Галлис знал, что начинать нужно во всю, легче станет потом. Иврит давался Галлису легко. Подумаешь, еще один какой по счету язык. Турецкий, армянский, итальянский, французский. Он еще что то понимал на греческом и даже фарси. Он удивлялся тому, как много корней слов из языка других народов перешли в еврейский. Понадобилось время, чтобы признать очевидное, что все как раз наоборот, что это язык иудеев подарил миру алмазы своей философской мудрости в форме отдельных непереводимых слов.

Что такое, для примера, " Нахес ? " Человек, счастливый гордостью за своих детей. Ни на один язык мира не переведешь это одним словом. Предложение нужно составлять.

Выяснилось, что он не так плохо знал Тору, хотя читал ее, как армянскую библию. Самым интересным было изучение философии и Закона Жизни иудаизма. Вот уж где действительно

хххххх

Вспоминаются каникулы, когда они поехали в Неаполь. Его двор, Круглый рынок не изменились, другим и повзрослевшим прогуливался Галлис, показывая жене свои памятные места. Он посидел на могиле Джузеппе, хвалясь обошел мрачное старое здание тюрьмы. Экскурсоводом вел Мушку по залам Национального музея, который когда то назывался воспитавшим его Бурбонским Дворцом. Седая Мазия покрасилась, тетя Асунта не могла громко кричать,

Они разыскали крошечную синагогу, где Галлис оказался десятым и его слезно просили пока никуда не торопиться.

Галлис втянулся в разросшийся рынок музыкального антиквариата и был весьма занят, когда вдруг услышал от Мушки:

" Нам срочно нужно уезжать! Сегодня."

После расспросов и отнекиваний она, наконец, сказала почему.

" Владелец нашей гостиницы, он у них здесь лидер местных фашистов и коммунистов, и очень много мнит о себе, нашептывает мне, что ты уголовник, а я помогаю тебе скупать краденое."

" Надо же какой талантливый! Это что вся причина для отъезда? "

" Кроме того он еще Ромео, воспылал любовью и обоих нас грозится арестовать, если немедленно не затащит меня в постель."

Галлис хохотал от души:

" Ну, а ты? Тебе хочется или нет? "

" Или нет. "

Галлис, продолжая смеяться, разглядывал свою единственную. Прожив с ним много лет, она так и осталась нежным комнатным цветком, не знающим превратностей жизни. Ох, как не просто вытолкать его из Неаполя, города его юности.

" Ты права. Давай на пару дней съездим на Капри, там поселился синьор Барези, нужно его повидать."

Скалы Капри. Море залитое синим прозрачным шампанским. Невозможно найти место без неожиданных, переворачивающих душу откровений очарованного взгляда. Здесь все худеют, молодеют от жизни на наклонной плоскости. Здесь начинают верить в бога даже

начальники директоров.

синьор Барези... нет он не ушел в никуда, он на своем восьмом десятке женился в первый раз. Ухоженный, он выглядел очень импозантно, не собирался стареть.

Вернувшись с Капри, они попали в эпицентр рассказываемой всеми истории о том, как хозяин гостиницы, такой солидный, видный поддержник Дуче, напился в драбадан, упал с крыши прямо в ассенизаторную машину, которая была похожа на бетономешалку.

Оттуда он, накрутившись, вывалился на середине площади в букете ароматов и долго был предметом всеобщего обозрения. Свидетели сообщали столько пикантных подробностей будто им заплатили. И случайно оказавшийся на месте репортер опубликовал смешной репортаж с фотографиями.

У этой истории было некоторое послевкусие. Мушка не задавала вопросов, и не улыбалась. Горечь всепонимающей мудрости скользнула в ее глазах:

" Как можно веря в бога общаться с людьми, презирающими господни заповеди? Как можно молясь о всепрощении участвовать в недостойных их помыслах? " молчала она, произнося слова глазами.

" Не выбираем мы себе окружающих и не осуждаем их. Лишь ищем в них хорошее." -- повторял ее же уроки Галлис.

" Мы не имеем права наказывать кого то. На то есть Божья воля. Нужно было просто уехать".

Чикарелли ходил по столу от восторга:

" Я же знал, слушай, что из тебя будет толк. Мои бывалые, чуешь, ничего кроме лечебного кровопускания придумать не в состоянии. Планирование производственных операций, понимаешь, -- самое то, что нужно в нашем бизнесе.

хххххх

Париж 1938

Время быстро идет, особенно, если часто мотаться из Техаса в Париж и назад. Ильюшке, сыну Мушки и Галлиса, было уже двенадцать лет. Он пошел в отца ранней самостоятельностью, врожденной религиозностью был похож на мать. Тора, Талмуд, молитвенники, религиозные ритуалы были его непроходящим увлечением с раннего детства. Часто он воспитывал своих, не все соблюдаюших родителей:

В Париже не было синагог и школ, соответствующих его неумолимым ортодоксальным требованиям и идея поездки в Польшу появилась не случайно. Варшава в те годы была самым удобным местом для евреев, посвятивших свою жизнь богослужению. Готовиться к бармицве Ильюшки нужно было только там. У Мушки кроме того были некоторые родственные связи. Дело задерживалось из за того, что Рахиль заболела, слабела и мучилась.

" Какая жестокая это штука -- старость " говорила она, сохранявшая ясность ума и стесняющаяся своей надоедливой физической зависимости.

Когда задуманная мысль встречает препятствия, то прежде чем героически эти баррикады преодолевать, надо подумать, а верна ли задумка? Где оно, мнение Всевышнего, без которого серьезное начинание превращается в ошибку. У человека, Верой наделенного, возникает в эти периоды обостренное чувство ожидания какого то крайне маловероятного события, которое, как божий указующий перст, и объяснит какой путь избрать. У Гиля давно было предчуствие, что Рахиль не случайно заболевает в те дни, когда они собирались ехать в Варшаву. После долгих дебатов Гиль остался с Рахиль, а Мушка и Ильюшка отправились в одну из лучших еврейских школ.

Три дня подряд Мушка звонила, сообщала, что все прекрасно. На четвертый день на минуточку началась война.

По серьезным делам Гиль, как всегда, советовался с Чикарелли, но тот был очень недоволен решением своего друга ехать искать свою семью. После серьезной ругани крутой босс все же согласился помочь. Гилю раздобыли лучше настоящих документы офицера итальянской армии, униформу. Сопровождал его телохранитель из своих и поляк Збигнев, за хорошие деньги обещавший удачу предприятия.

Гитлер и Муссолини были близнецы и братья, потому до Цюриха добрались с ветерком.

Здесь Гиль положил в карман пробивающую любые стены крупнокалиберную чековую книжку.

В Штудгарте совсем не чувствовалось, что где-то идет война. Город был полон музыки и цветов. Герд Шнеллингер, сокурсник еще по Сорбонне, был ему рад, помнил Мушку, но не видел как может ей помочь.

-- Общение у меня, ограниченное, живу в свои химических исследованиях, поговорить о поисках твоей семьи не с кем, - откровенно говорил немец.

Вторым ожидаемым партнером был знакомый Чикарелли, торговец стрелковым оружием Ганс Цильке. Услышав о швейцарских франках, он вывел Гиля на офицера разведки, который согласился помочь.

Если эта книжка о покрытых туманами островках, то в этот период Гиль оказался на закрытом черным облаком континенте. С памятью у него совсем поплохело. Он помнил построенную в английском стиле дорогую гостиницу в центре Варшавы, из которой ему не советовали выходить. Каждый день нанятая им команда искала Мушку. Работали на него немец в штатском, худой еврейский музыкант, с большой надписью ... и польский полицейский. Потом еврея перестали к нему пускать, исчез поляк с авансом, а немец принес французский паспорт Мадлен Яблонской, на которой нельзя было увидеть фотографию из за залитой чернилами надписи....Потом ему объяснили, что это были не чернила, а кровь. Гиль ни сколько не сомневался, что все врут. Потом его швейцарские чеки перестали оплачивать, итальянский охранник резко захотел домой.

Города мира отличаются выраженим лиц. У парижан это чувство не навязываясь распоряжаться своим мировоззрением, в Варшаве люди родились, чтобы выполнять какие- то обязанности.

В еврейских кварталах он вспоминал свои юношеские вопросы по внешнему виду христианских святых. Лица людей были персонажами картин великих мастеров, о которых парижский эксперт Ги Сароян имел энциклопедические знания. Вот же они те люди, с которых рисовали своих пророков и мучеников и Иванов и ....

Сколько часов перед этой картиной просидел Гарри Ви на скамеечке в Лаврушинском переулке!

хххххх

Зачем уезжать? Всегда что то рвется, происходит. Вернувшись из Неаполя они нашли уже беспамятную умирающую Рахиль. Тусклый дождик кладбища слезами стекал с лица Галлиса. Он, столько раз терявший дорогих людей, вдруг вспомнил, что ведь в первый раз присутствует на этом иссушающим душу обряде похорон. Почему то в памяти его крутилось какое то женское очень красивое лицо и было стыдно, что здесь, на кладбище, в царстве молчаливой грусти, он не может сосредоточится на процедуре, а думает о какой то красотке. Где же он ее разглядел? Теперь мучительно и ярко, вспышкой света, он вспомнил. Свет, он включил свет. Да, конечно. Это был один из чудесных домашних вечеров, когда они с Ядзей музицировали в ее уютных полных музейной красоты апартаментах. Здесь насыщенным звуком дивная виолончель Джузеппе пела под фортепианный аккомпанимент. Медитации Массне, написанные для скрипки, наполнялись иным, очень тревожным содержанием под познавшим жизнь смычком Галлиса. Не раздумья и галлюцинации, не созерцание и сомнение. Здесь была слышна неизбежность расставания с юношескими мечтами, предсказание опасности. Играя, слушая музыку, он всегда выключал свет. Совсем другое восприятие. В тот вечер закончив играть, он без малейшей паузы включил свет. Перед ним мелькнуло лицо очаровательной молодой женщины, смотрящей на него глазами восторженной любви. Не поклонение артисту, не материнская гордость. Это был огонь сверкающий и прекрасный. Все художники мира искали и ищут такое лицо и это неповторимое выражение. Рахиль мгновенно отвернулась, снова, как сказочная волшебница, превратившись в седую снисходительную мудрость. Эпизод исчез из памяти Галлиса, как секундный неправдоподобный мираж. Но, здесь, на кладбище, он не мог избавится от ощущения своей непростительной вины перед человеком воспитавшим его Ядзю. Как мог он ее редкий такт, умелое невмешательство считать старческим безразличием, почему он так мало знал о жизни и судьбе этой маленькой огромной женщины?

Его попросили что то сказать. Нарушая, видимо, обычай каким то внутренним движением он вдруг стал напевать сакраментально грустную мелодию молитвы Слихос, которую принято озвучивать в день Искупления. Он просил у бога прощения за то что недостаточно заботился об усопшей.

Рахиль много времени проводила в синагоге, отдавая себя благотворительной активности. Хочешь стать счастливым - посещай синагогу. Хочешь стать мудрым - ходи на кладбище. Ох, уж эти еврейские хитрости! День рождения человека -- это так, ничто, можешь не отмечать, день смерти - святой праздник, о котором нельзя забывать. Смерть -- это праздник?

До рождения человек не подает заявления где ему родиться, в каком месте, стране, веке, в каком обличии. Родители при рождении ребенка дают ему тело, как временную тленную квартиру, которое только стареет и когда нибудь исчезнет навсегда. Душу же вечную и сознание неумирающее в невинное чело новорожденного вселяет бог. И вот, поплавав по океану жизни, человек возвращает всевышнему его дар, уже измененный делами добрыми, но и не совсем добрыми. Большой радостный праздник. И все торжественно, уважительно одетые стоят полные слез, вкушая сладость еврейского счастья.

Хххххх

Ильюшке нравилось в его религиозной школе в Варшаве. Видимо потому, что из здания интерната он не выходил, погрузился в изучение того, во что верил

хххххх

В тот день Галлис был особенно занят. Нужно было закончить главу Талмуда. Он был полностью сконцентрирован на своем чтении, когда его растормошило начальство, сказав, что кто то ждет его у ворот. Такое было впервые и почему именно сейчас, когда он так занят. Галлис не хотел идти, но пришлось.

Они с трудом узнали друг друга. У ворот гетто в форме офицера итальянской армии стоял Сорди:

" Садись в машину, документы готовы, я тебя забираю... быстро ."

" Куда забираешь? У меня через несколько дней слушания по Талмуду, все соберутся, мне сейчас некогда"

Итальянский язык и звуком прекрасен и жестами неповторим. Сорди и его шофер схватили Галлиса, запихивая его в Мерседес:

" Я прополз тысячи миль, раздал килограммы денег, не бывало более грозного приказа от Чикарелли, как привезти этот божий одуванчик домой..."

Кипалка упала с головы Галлиса. Не желая оставлять ее на земле, он выскользнул:

" Ну, куда я поеду? Мушка где то здесь недалеко, я ее разыщу. Брата, вот, нашел."

" Мушка попала в Треблинку...."

" Как красиво звучит... Тре Блин Ка... Я тоже хочу в Треблинку... "

хххххх

Итальянский паспорт, который дал ему Сорди, Галлис долго носил в кармане, пока не надумал отдать его на хранение Шмули. У того был какой то ящичек, в котором он что то хранил. Шмули долго, как комментарии к Торе, читал документ. Гиллевин Сароян, 1902 года рождения. Гиллевин, Гиллевин, Гил Левин, Гиля Левин.

-- Ты, же, Гиля Левин! Я -- Шмули Левин. Ты мой брат, Гиля! Мы потеряли тебя, трехлетнего, в страшном одесском погроме. У тебя же папины руки. Конечно, это ты. У тебя родинка за левым ухом. Вот она! Вот она.! Тебя спрашивали, малюшку- лапопушку, как тебя зовут, а ты отвечал Гил Левин, Гил Левин. Вот тебя и записали как Гиллевин.

хххххх

Легкий белый снег падал на белую землю. Свежий воздух пьянящий, пронизывающий качал их нетвердые ноги. Шмуль и Галлис шли, шагали, падали и снова шли. Куда? В никуда, в противоположную от серого здания гетто сторону. Шмуль не мог сдержать волнение, переполняющее его.

-- Мы выжили, Гиля, мы живые, да светится имя твое, боженька! Один из ста вышел из этого ада. Мы будем долго теперь ходить по этой земле полные сил и энергии, будем добры, великодушны. Нас ждет успех и богатство, счастье и процветание, но мы все отдадим бедным и голодным. --

-- Да, поесть очень хочется --

Их кормили горячим борщем из походного солдатского котла. Улыбчивые русские военные были добры. Братьям дали полушубок такой теплый и шинелку такую длинную, так что теперь их тело было прикрыто не только кипалкой.

-- Мой дом же совсем недалеко -- как очнувшись, возвращался к жизни Шмуль. -- Переночуем в этом теплом шелтере, с утра пораньше встанем и пешком дойдем.

Вечерело когда братья добрались до . Кирпичный дом совсем не пострадал от обстрелов и бомбежек. Нажав потайную кнопку, Шмуль сразу вошел вовнутрь, сердясь, что на косяках двери уже не было миноры. За столом в застывшем молчании с водкой и квашеной капустой сидела орава не по войне упитанных хозяев.

-- Здравствуйте, люди добрые -- поклонясь сказал Шмуль -- Хорошего вам аппетита! Я -- Шмули Левин, я живой, я вернулся. Это мой дом, моя синагога. Я живой, я вернулся.--

В большом зеркале напротив Галлис мог разглядеть себя и брата. Неописуемо худые, одни глаза торчат, бледные, как вынутые из могилы.

-- Чайку горячего не дадите ли, люди добрые --

-- Ноги бы надо с улицы вытирать -- произнес седой с усами сидящий напротив. По его короткому жесту на скамье за столом образовалось место, куда смогли приткнутся братья. Им налили чай. Тяжелая тишина. Очень давящая тишина. Сделав несколько глотков, нежданные гости встали.

-- Спасибо, чай очень хорош, не будем вам мешать сегодня. Мы переночуем здесь недалеко, а завтра уж, пожалуйста., вернемся поговорить. Еще раз спасибо.--

Темный снег падал на темную землю. На улице было свежо.

-- Этот квартал сколько я себя помню всегда был еврейский. Перед шабатом включали гудок. Может, наши вернутся. --

Шмуль снова разглагольствовал о грядущей счастливой жизни, о своих планах, о том какой он живой, о божьей доброте.

-- Ой, забыл только в туалет попроситься -- вспомнил он -- сейчас я вернусь -- и снова скрылся за дверями дома.

Галлис разглядывал дома вокруг. Безлюдно, серо. Он не мечтал о новой жизни. Завтра пойдет искать Ядзю. Обязательно ее найдет и спасет и поможет, и они вернутся на скамейку на бульваре Капуцинов.

Очнувшись от грез, он обернулся. Где же Шмули? Он вдруг увидел, что в доме погасли огни. Дом стоял мрачный. Черный снег падал на черную землю.

Галлис начал стучаться все сильнее и настойчивей. Никакого ответа. Он обошел строение, барабаня во все двери. Черная тень скользнула за углом. Галлис побежал, его догоняли. На перекрестке он упал.

Какой же ты счастливый, богатый человек. ну, просто в рубашке родился. Ни одесский погром его не берет, ни турецкий, ни итальянская тюрьма. Гитлер такую бодягу затеял чтобы его, Галлиса, окончательно порешить, а он все живет. Ну, наконец, осталось лишь пара секунд, чтобы закончить его вечное еврейское счастье звонким плотницким топором. Так опять нет. Его, лежащего, осветил фарами проезжавший грузовик с военными. Он начал им объяснять, показывая на дом, но его не понимали и, спасибо, взяли с собой.

. Уже была глубокая ночь когда Галлис добрался до комендатуры. и бывает же такое чудо, его принял держащий всю власть в городе русский капитан. Из соседней комнаты слышалась цыганская музыка и женский смех. Комендант был полураздет, по русским меркам не пьян.

Он слушал Галлиса говорящего на всех языках.

-- Брательника, говоришь, убили. Оно, однако, не весело. У меня тоже и малого, и старуху, и всех остальных. Головешка от деревни осталась. --

Он недоверчиво ошупывал длинные пейсы, неаккуратную бороду Галлиса, подержал кипалку, вытащил с превеликим удивлением кудрявые белые цицис.

-- Униформа у тебя шухерная, однако. Зачем такая? Порчу наводить?

Так ты, однако, из этих, которые Христа гвоздями к стенке прибивали. Всю Россию извели, Гитлеру продали. Люди говорят все беды от вас...

Семенов, закрой- ка его на губе, завтра посмотрим... --

хххххх

Шведский Красный Крест переписывал выходящих из гетто людей и Галлис со своими расспросами наконец преуспел. Он напал на след Мушки Шарон и нисколько не сомневался, что это его Мушка Сароян. Дымящиеся развалины войны - не лучшее место для поисков. Ему удалось только узнать, что она местом будущей жизни назвала Палестину. Теперь он ее точно найдет. Святая Земля глубиной необъятна, да шагами мала. Он готов был идти немедленно и пешком. Так и получилось. Пол года понадобилось ему на это памятное путешествие. Вполне можно было бы и на своих двоих дойти. Палестинцы -- это евреи, которые в то время селились на Земле Предков.

хххххх

Военный англииский грузовик довез Галлиса до развилки. Направо должно было быть селение бедуинов, налево то, что называлось дорогой, уходило к Иордану. До Мертвого моря за два дня вполне можно было дойти. Воздух сух, дышалось чисто. Галлис натренированный ходьбой, шагал бодро. Почти голый, солома покрывала его голову, а листья -- пояс. В котомке за спиной вода, две молитвенные книжки. Человек был бос, с посохом в руках. Так вот и ходили по Святой Земле великие библейские пророки. Может Галлис, который по десяткам живописных полотен знал их внешний вид, нарочно так нарядился?

Иудейская пустыня похожа на луну. Или луна похожа на Иудейскую пустыню. Галлису казалось, что он покинул эту проклятую всех убивающую Землю и идет по местам нетронутым человеческой пакостью. Кто сказал, что пустыня пуста? Цвета менялись, холмы похоже что двигались.

Он разглядел веками неизменный в этих местах что то совсем древний, притертый знак колодца и направился к нему. Козья тропа становилась уже, он старался не потерять след и смотрел вниз. Когда он поднял голову, вздрогнул. Высокое солнце, перед ним холм и козочка, пасущаяся на холме. Это же набросок из серебряной указки Джузеппе! Он двигался по едва заметной тени, увидел расщелину в скале, прополз туда и лежал, пока глаза привыкали к темноте. Это был небольшой склеп, по капельке неспешно капала вода. Прохладно. Очень приятно. Кварцевое излучение, исходившее из стен создавало ощущение легкости. Узенькая полоска света проникала внутрь, так, что, когда Галлис открыл молитвенник, он мог читать. Ну, пятизвездочный отель.

Утомленный, Галлис уснул и глубок был его сон. Какой то знакомый стишок. Неизвестный язык. Его пытали. Мало, видно натерпелся он в жизни. Что то давило ему на глаза с ужасающей болью. Джузеппе, за что? Горящие глаза видили ярко, как будто все происходило в двух шагах. Небольшая окруженная каменной стеной площадь, на которой еле помещаясь грудилось скопище людей, на них сидя, лежа и на руках кричали дети. Очень много детей. Стены монастыря окружали толпы пьяных озверевших фашистов на конях, покрытых черными крестами, с тяжелыми мечами и длинными копьями. Бей Жидов!

Высокий человек в длинной одежде с большим крестом в руках взошел на постамент:

" Иудеи! Вы будете креститься сею секунду. Я сделаю вас христианами и спасу от смерти..."

" Нет... нет.. "

" Тогда только детей. Я окрещу ваших детей и они останутся живы..."

" Нет..."

Это было не кино. Ворота треснули и крестоносные кони топтали еще живых. Пронзительные глаза закройтесь! Закройтесь!

Потом, разрываясь, заболели уши. Все тело наполнилось бескрайним Звуком

Теряя сознание он слышал повторяющимся эхо многоголосый крик мамы:

"Не убивайте Галлиса, он не армянин!"

Его тащили по ледяным камням и бросили на пол. Он сразу почувствовал запах газа. Так пахла Смерть. Последней секундой ее мелькнули огромные от ужаса глаза Мушки:

"Живи долго, мой любимый, будь счастлив!"

И снова этот стих указывал палачам как истязать живое еще тело:

" И он мне грудь рассек мечом,

И сердце трепетное вынул,

И угль, пылающий огнем,

Во грудь разверстую воздвинул!"

Для человека смерть -- зачастую счастливое избавление. Оно наступило. Галлис уже ничего, кроме беззвучного Мрака не ощущал.

хххххх

Также медленно он пробуждался. Стих еще звучал, но не терзал его более.

" Исполнись волею моей! " -- всем нутром услышал Галлис и открыл глаза. . По привычке короткой молитвой поблагодарил бога за то, что проснулся. Он чувствовал, что выспался, был бодр и полон сил. Ничего себе сон! Не хочу я таких снов. Он ощупал свое тело, удивляясь его упругости. В такой прекрасной форме он последний раз был только на Капри. Может гетто тоже лишь приснилось?

Вернулся на дорогу. Ехал перегруженный шумной молодежью пыхтящий грузовик. Галлиса подсадили со смехом и шутками. " Какой потешный! Я и не ведал, что бедуины

хххххх

В те времена в Миссури, где Гарри Труман воспитывался и ребенком и юношей, негров и евреев называли своими именами. Поэтому уже будучи Президентом он не слишком волновался за черномазых и жидов.

У главы Белого Дома были дела посерьезнее, чем новости о том, что далеко в Палестине националисты повыгоняли англичан и собираются объявить беспризорную территорию сионистким государством. Смех просто. Так наши негры в Алабаме тоже себе африканский штат вылепят.

Потом сумели на него выйти какие то религиозные лидеры, уговаривали его благословить новую страну. Из Нью Йорка повылезали богатенькие, предлагавшие финансировать его перевыборную кампанию. Очень, очень хорошая мысль! Помимо денег ему обещали несколько сот тысяч влюбленных в него еврейских голосов. Очень, очень даже полезная идея!

Все эти христоубийцы клянчили о признании и поддержке их на сыпучем песке возрождающегося Царства Моисеева. Хаим Ви, однофамилец автора этой книжки, который собирался быть главой новой страны, напевал ему о Божьей благодарности за мудрое предвидение. От матери своей Труман унаследовал любовь к Библии и неплохо знал Ветхий завет. Что то было значительное в этом событии, соединяющим прошлое и существующее. Древнее и настоящее. Возрождение народа две тысячи лет бывшего в рабстве рассеяния станет неповторимым в истории явлением. И он, Гарри Труман, станет Великим. Об этом ему напевал

Все эти трогательные романсы двух мнений в Белом Доме не вызывали. Ни о каком признании Израиля, его поддержке речи не шло. Полный недальновидный абсурд. Все советники, министерство иностранных дел единогласно предлагали подождать и посмотреть.

" Мусульманские, власть захапавшие головорезы, соберут армию и закончат существование инородных поселенцев в считанные недели " -- нудил зазнавшийся после успешных финансовых вливаний в Западную Европу, Джордж Маршалл, главный дипломат.

" А коммунисты продадут им оружие и поссорят эту нефтяную бочку с дядей Сэмом."

Он прав, этот нагловато ведущий себя переобразованный политикан. Всем этим деньги и голоса дающим жидкам нужно лишь пообещать, отложить вопрос до перевыборов. Там можно будет их просто кинуть, не велика потеря.

хххххх

Целый день Галлис проводил в молитвах сидя на коленях в своей Не Хочу Отсюда Уходить келье. Подаренная ему недюжинная сила, пугала земного человека, не знавшего, как с ней совладать. Таких можно штук наделать, такое натворить. Он ждал указаний, молясь и прося совета. Его глаза и уши были полны живыми театральной чистоты видениями.

Вот, сидящий в кругу слушающих, Хаим Ви:

" ...Нет сейчас важнее просьбы к Богу, чем признание миром нашей из пепла восставшей страны. Здесь, на родной священной земле.

Нет важнее..."

Галлис ясно почувствовал, что у него появилось чем заняться.

Воздух в американской столице был влажен и дышалось совсем не так привольно, как в Иудейской пустыне. Пространство было полно трещащими сверкающими наводками сбивающими ощущения Галлиса. Нужна полная концентрация.

Он мысленно летал над Вашингтоном. Его взгляд приземлился в каком то концертном зале, на сцене пели, зрители встав, соблюдая ритм прихлопывали, подпевали:

" When Israel was an Egypt Land...

Let my People go...

Oppressed so hard they could not stand

Let my People go....

Go down, Moses!

Let my People go!"

Вперед, Галлис! Ты на верном пути. Жизнь Моисея полна великих сказок, как вся еврейская история. Давай, Галлис, соверши еще одно небольшое чудо.

ххххх

адар

Накануне веселого еврейского праздника Пурим Гарри Ви ходил по разным синагогам Боро парка, задавая один и тот же вопрос.

" Знает ли кто нибудь о Великом Пуриме 1953 года?

хххххх

Из неоткуда, из полного безлюдия пустыни показалась странная процессия. С совершенно неправдоподобно белой кожей шел, покрытый легкой материей неопределенного возраста человек. На легкой привязи он держал огромного тигра, который никакого внимания не обращал на дюжину бегающих вокруг него козлят, играющих и с разбегу его бодающих.

Со всех домов сбегались дети:

" Мошиах! Мошиах! Он пришел!"

Оставить комментарий © Copyright Ви Гарри Размещен: 29/04/2011, изменен: 29/04/2011. 91k. Статистика. Повесть: Проза Старая всячина		Ваша оценка:
Аннотация: Первая моя повесть, так и не окончена..

Ви Гарри : другие произведения.

Островки покрытые туманом