Часть 1 
ВПЕРЕД В ПРОШЛОЕ 

Было это в две тысячи сотом году. 
Плесневели кувшинки в погасшем пруду. 
На опушке лесной громоздился гранит. 
Медный отсвет изменчивых лунных ланит 
косо падал на камень. А мимо, стройна, 
шла девчонка с античным кувшином вина. 
И как сон был пленителен девичий стан, 
и была возле камня поляна пуста, 

Только отсвет на камне внезапно померк, - 
может быть от случайных небесных помех - 
но у камня взвивалась, ярилась мечта - 
сновидений, забытых легенд маета: 
выбиралась 
душа 
из гранитных 
телес. 

Отражался громадою в омуте лес 
трепетала звезда в заливных небесах, 
над дубравой хоры увязали в басах. 

И соткалась подобная телу душа, 
и стесненно при виде девчонки дыша, 
встрепенулась - прозрачна, бесплотна, как мысль, 
А неслышимый голос в дремотную высь 
Уносился: "Белона, Белона, ну, что ж? 
Выколачивать пыль из истлевших рогож, 
Силясь краски поблекшие их оживить? 
О, Белона! Мне в голос теперь бы завыть... 
Непреклонность твоя... В чем же смысл этих мук?" 

Вот на древе познаний присвистнул симург, 
Стали бледными контуры странной четы... 

"Ладно, Глеб... Но еще ли ты видишь черты? 
И еще ли ты хочешь объятий моих?" 

"Я хочу!..", - чтобы это расслышать, притих 
даже финист* бормочущий. 

"Слушай же, Глеб, 
наш союз в преломлении жизни - нелеп. 
Я не раз говорила тебе, не тая - 
что жила я в пучине того бытия, 
где твоих и прапращуров быть не могло"... 

"Что мне в правде, Белона?! Каленой иглой 
ворох тщетных потерь прошивая во тьме, 
суденИцы* находят в безвестной тюрьме 
непознавших любовь, и возможно, затем, 
чтобы нам возвратить самый главный тотем, 
тот, что бренность у нас отнялА. Если так"... 

"Милый Глеб, ты поэт... Но мешает пустяк... 
Хорошо... я забуду о правде на миг, 
понадеюсь... Ну что же, меня обними, 
и попробуем... канем с тобой, менестрель, 
под лукавой луной в золотую пастель"... 

Как печально мерцали Белоны глаза, 
и с ресницы, кипя, покатилась слеза... 
Но отчаянных вежд рассыпая лучи, 
Глеб в объятия грезу свою заключил... 

Только крикнула скорбно в лесу дребезда*, 
и нашли 
пустоту, 
полыхая, 
уста. 

"Блажь твоих суденИц... Пряжа дряхлая мойр"... - 
прошептала Белона. 

Вдали вострогор* 
отозвался на крик березды. И восток 
озарил на кургане упавший листок 
одинокого ильма. Растаял под ним 
контур девы. В гранит же, Денницей гоним, 
уходил, исчезал, от отчаянья слеп, 
неприкаянный Глеб. 

И закончится день, и погаснут лучи - 
Хлынет ночь... 
и холодная 
вечность 
в ночи... 


СОН ВРЕМЕНИ 

И ночь приходила. И все под луной повторялось... 
Уснуло и время, стреножив коней у дубравы, 
и пряжу царица судьбы бесконечную пряла, 
и тучи, скрывая луну, опускали забрало. 

И слышен был шепот ночами: \"Ты только запомни, 
ты только узнай... не пройди, мой несуженый, мимо...\". 
И были глаза у античной девчонки иконны, 
а он все шептал и шептал ее древнее имя... 
_______ 
* Белона - античное имя 
Финист, дребезда, вострогор - фантастические птицы 
у славян. 
Суденицы - в славянской мифологии то же, что парки, 
мойры - в римской и греческой

Часть 2

СТО ЛЕТ СПУСТЯ 

Бродяга-моряк в океанских скитался просторах. 
Летели за судном скитальца плаксивые чайки. 
Невнятным намеком казались их скорбные стоны, 
туманным намеком на древние чьи-то печали. 

Ночами, когда угасали последние блики, 
луна, как в чадру, укрывалась в лохматые тучи - 
фрагменты картины мелькали во сне, как улики, 
и были видения эти надсадны, тягучи. 

Его в сновидениях мучила некая странность. 
Была в них таежная роща и пруд плесневелый. 
Зияли немыслимых криков отверстые раны 
и пепел лежал, как страницы сгоревшей новеллы. 

Валун у дубравы, курган, что отсвечивал ало 
от ярой луны. И ладони зеленого ильма, 
и прямо под деревом девушка вдруг возникала, 
прекрасна, как вечность, как вечность же - неуловима. 

И девушка эта шептала, в глаза ему глядя: 
\"Послушай, любимый, еще ли объятий ты хочешь?\", - 
и к черной, небесной, усеянной звездами глади 
Взвивались толпой неуемные шорохи ночи. 

"Ты хочешь объятий, любимый? Еще ли ты хочешь?" -
и шепот гремел, низвергалось шуршанье лавиной, 
и... он просыпался в холодном поту среди ночи
Зевал океан необъятною пастию львиной. 

Погожей весною, когда отзвенели капели, 
а в снежных распутных садах откипело цветенье, 
на берег сошел он однажды из водной купели. 

От леса на дол ниспадали причудливо тени. 

Слоняясь по местности, к пестрой ватаге туристов, 
пристроился он, неизбывной тоскою томимый. 
Казалось, что время не движется ныне и присно, 
казалось, что главное что-то проносится мимо. 


На камень гранитный указывал гид, объясняя. 
Он слушал вполуха, не зная, зачем ему это. 
Лесная проныра - цыганка дубрав записная -
кукушка считала кому-нибудь многие лета 

и сбилась со счета. "Кому же вещунья кукует? - 
моряк усмехнулся. - Понять это стоило мне бы. 
И что говорит проводница? Легенду какую...", - 
он вслух произнес... 

И тогда распахнулись вполнеба 
глаза проводницы под тонко очерченной бровью, 
в их синих глубинах загадки клубились, мелькали, 
а небо за ней истекало закатною кровью. 

Сказала она: "О любви, осененной веками"... 

И канули в небыль туристы, вокруг потемнело, 
скукожилась тишь; ни кукушки, ни торной дороги, 
курган обозначился - въявь это было, во сне ли, 
но финист ворчал в отдаленье и сеял тревогу... 

Блестящие нити незаданных терпких вопросов 
вилИсь, заплетались, мерцали вокруг этой пары... 

А в мире действительном... были туристы. И росы, 
вечерние росы на травы зеленые пали... 

"Печальны бывают любви перепутья, тернисты..." - 
такими словами закончила речь проводница. 
В автобус садились, взволнованы сказом, туристы 
и были притихшими их изумленные лица. 

Моряк же у камня томился в сумятице мыслей 
и думал: вот нАпасть какая! Да болен я, что ли?! 
Ведь было все так, будто сон золотой проявился, 
а это лишь тень... или отзвук похожих историй... 

"Простите!" - услышал он голос несмелый и тихий. 
Моряк не поверил себе, но когда обернулся, 
в сгустившихся сумерках будто взорвались шутихи, 
и ветви у ильма зеленого сделались русы. 

Под ильмом в тени проводница стояла и робко 
звучал ее голос: "Простите, но мне показалось..." - 
"И мне... ведь и мне показалось", - сказал он торопко... 

От лунного зарева камень отсвечивал ало... 

"Так странно... - стесненно сказала она, - но в новелле 
написано вот что: однажды безлунною ночью 
девчонка решила - неведенье это не дело, 
и друга спросила: еще ли объятий ты хочешь?"... 

И тут же увидел моряк, будто птицы преданий, 
звеня оперением медным, расселись на елях. 
увидел как хвоя от их вековечных рыданий 
от стонов, диковинных всхлипываний порыжела. 

Увидел, как гид, словно в танце тихонько качаясь, 
тоскует и смотрит, и смотрит, и взгляд ее светел, 
и в нем отражается древней легенды начало, 
и гривою медных волос забавляется ветер. 

И крикнул моряк: "Суденицы! Намеки! Интриги!.. 
О, да! Я хочу!.. Но ведь мойрам удобней не слышать!". 

"Еще ли ...", - взрывались аккорды - и пали вериги... 
"Еще ли...", - и кода в басах возносилась все выше. 

Его визави прошептала: "Твои суденицы 
не так уж беспечны. Как, впрочем, и старые пряхи". 
Моряк же растерянно глянул в глаза проводницы, 
и ясно увидел в них вечность восставшей из праха, 

увидел, как плещется вечность в глазищах бездонных, 
исчез и курган, и гранитный рассыпался склеп, 
и вдруг произнес он: 
"О, Господи!.. 
Ты ли... 
Белона?". 
И шепот услышал: 
"Ну здравствуй, 
несуженый 
Глеб". 

ЭПИЛОГ 

Кувыркалась в предсмертной агонии ночь, и вечность, 
похожая на огромную черную кошку, клубком соворачивалась у ног