Леонид Леонтиевич Годунов был единственным сыном в семье Питерских рабочих. Отец его погиб на гражданской войне, когда Леониду Леонтиевичу было всего три года, и он жил с матерью, Еленой Степановной Годуновой, в комунальной квартире в районе Таракановки.
Леонид Леонтиевич был худощав, широкоскул, желтокож, с косыми татарскими глазами и круглой головой, облепленной вечно потными, темно-русыми волосами. Ребенком он был хилым, мучался простудами, гастритами, гайморитами и непонятными головными болями, от чего глаза у него были всегда мутными, опутанными красными жилками. После войны, когда он уже серьезно запил, его лицо расцвело лиловым цветом, но глаза остались такими же мутными, как и прежде.
Даже для его невеликого роста руки у него были необычайно маленькими, с нежной кожей, коротенькими пальчиками, и кругленькими, жемчужно-розовыми ноготками - совсем не такими, какими должны быть руки рабочего. Всю жизнь Леонид Леонтиевич стыдился своих рук, прятал их по карманам, а когда карманов не случалось, держал их полустиснутыми в кулачки. Впридачу, он родился хромым. Его левая нога была короче правой, и этот дефект, в сочетании с узкими глазами, заработал ему кличку Тамерлан.
Кроме хромоты Леонид Леонтиевич ничем не походил на жестокого полководца. Ребенком он был необычайно спокойным, ненавидел шум. Когда его дразнили в школе, он не отвечал, а от конфликтов просто уходил. Однажды на переменке он был жестоко избит, но на вопросы учителя отвечать отказался, несмотря на поврежденный зуб и сильно подбитый глаз. Его молчание завоевало ему насмешливое уважение одноклассников, его перестали мучить и постепенно совсем забыли. Даже Елена Степановна считала, что ее Леня слишком тих. Он казался ей незнакомцем, ласковым и любящим, но чужим. Говорить с ним было не о чем. Забот от него не было никаких, но и счастья особенного тоже.
Когда Леониду Леонтиевичу исполнилось семь лет Елена Степановна подарила ему набор цветных карандашей. Он набросился на них и рисовал всю неделю, сопя и высовывая набок язык. Особенно ему нравилось рисовать небо. Ему казалось что именно небо у него выходит особенно похоже. Он горел желанием показать свои рисунки матери, но страшно боялся что ей не понравится. Наконец, он решился нарисовать небо еще раз и почти извел на него все шестнадцать карандашей, в результате чего небо у него вышло дико разноцветным.
Взглянув на рисунок сына, Елена Степановна улыбнулась, потрепала его ласково по голове и сказала, - Сынок, разве небо такое? Такого неба не бывает. Небо, ведь оно синее.
На эти слова Леня вдруг страшно обиделся, залился краской, схватил рисунок и убежал в кухню. Там он долго, упершись локтями в стол и подперев щеки ладонями, шмыгая носом, глядел на свое небо сквозь слезы, и чем больше глядел, тем больше убеждался, что никакое небо не синее, а именно такое, каким он его изобразил.
С тех пор он не показывал свои рисунки никому, но продолжал упорно рисовать. Мать иногда тайком смотрела на них, но с годами они не улучшались, а наоборот, становились все более странными и неразборчивыми. Леонид Леонтиевич понимал это и хранил свою страсть в тайне, но зрительные образы впечатляли его необычайно. Он мог часами засматриваться на Неву и вода из свинцово-серой превращалась в сияющий поток, переливающийся миллионами ярких красок. Свет уличных фонарей, отражаясь от мокрых булыжников мостовой, сверкал всеми цветами радуги и булыжники становились бесконечно глубокими колодцами прозрачной пустоты.
Когда ему исполнилось тринадцать лет, он открыл для себя Эрмитаж. Каждый день после школы он ходил туда пешком, выбирал картину и смотрел на нее часами. Мгновениями ему казалось, что он совсем исчезал, картина превращалась в целый мир, и он больше не наблюдал этот мир, а жил в нем. Он хотел быть частицей музея и ему бывало обидно, что на его рисунки никто никода не будет так смотреть. Иногда он мечтал быть просто прекрасной картиной, чтобы самому познать блаженство, испытываемое теми, на кого смотрят.
Примерно в это же время он влюбился в девочку, которая жила в их коммунальной квартире, на другом конце коридора. Ее звали Анна Баранова и она занимались в одной школе с Леонидом Леонтиевичем. В течении многих лет, как по уговору, они не замечали друг друга, ходили в школу отдельно и никогда не здоровались в кухне или на лестничной клетке. Если им случалось выйти из дому одновременно, один из них перебегал улицу или ждал, пока другой уйдет подальше вперед.
Однажды вечером, по чистой случайности, Леонид Леонтиевич увидел Анну голой. Она только что приняла ванну и поднималась из воды, когда он вошел. Сорвав с крючка синее полотенце, она прижала его к груди. Ее русые волосы были стянуты в узел на затылке, но несколько мокрых темных прядей выбилось и вилось по горлу. Ее рот был полуоткрыт и ее серьезные серые глаза глядели на него с упреком.
Леонид Леонтиевич залился краской и выбежал в коридор, но картина ее наготы, бесконечно белой, таящей в себе все цвета вселенной, блистающей алмазными каплями, преследовала его всю жизнь. Плечи Анны, светящиеся под неярким электричеством, грудь, скрытая под смятым полотенцем, ее глаза возникали перед ним по его команде и даже просто так. За многие годы видение не померкло, не изменилось, не утратило красоты и тайны, так же, как не исчез и стыд, испытанный Леонидом Леонтиевичем при виде ее наготы. Каждый раз, когда она являлась ему, даже после войны, когда он уже запил, его охватывал тот же мучительный стыд, смешанный с доводящим до безумия желанием, и стыд этот был его наказанием за то, что он видел то, чего не должен был видеть никогда. В эти минуты его видение представлялось ему настолько важным, его стыд и желание - такими невыносимо прекрасными, что ему казалось, что он с радостью отдал бы душу за одну только возможность запечатлеть их на полотне, чтобы другие, и Анна в том числе, могли увидеть то, что он видел, и почувствовать то, что чувствовал он.
Вскоре после этого случая, слоняясь по Эрмитажу, Леонид Леонтиевич увидел Анну. Он остановился и уставился на нее. До этой минуты его два мира, каждодневный мир и заколдованный мир музея не соприкасались. Он был рад ее видеть. Естественно, что она была здесь, но в то же время он был разочарован, даже немного зол на нее за вторжение.
Анна узнала его и помахала ему рукой, будто не особенно удивившись его появлению. Он покраснел и решил уйти, но она позвала его по имени, не Тамерлан, как его звали в школе, а просто Леня.
С того дня Леонид Леонтиевич влюбился в Анну. Они подружились и много гуляли вдвоем, ходили вместе в школу и он часто забегал в какой-нибудь подьезд или нарочно терялся в толпе, поджидая пока она позовет его по имени.
Он показал ей свои рисунки и ей вроде понравилось, но у нее уже был парень, в которого она была влюблена, и она нисколько не скрывала этого от Леонида Леонтиевича. Случай в ванной между ними никогда не обсуждался, хотя он знал, что иногда они оба думали о нем одновременно. Он был их секретом, их тайной связью, чем-то неповторимым. Странно, хотя Леонид Леонтиевич знал наверняка, что это никогда не повторится, в глубине души его таилась надежда, даже уверенность, что это будет опять.
Он так и не признался Анне в любви. Закончив школу, она вышла замуж. Молодожены переехали на новую квартиру на Выборгской Стороне.
Леонида Леонтиевича на свадьбу не пригласили, а спросить ее адрес ему не пришло в голову. Они потеряли связь, но он скоро привык к ее отсутствию. Он был почти рад, что ее больше нет, хотя иногда ему казалось, что случившееся было несправедливостью, и что если бы он был повыше или пообаятельней, все могло бы обернуться по другому. Годы дружбы с Анной были самыми тяжелыми в его жизни. Каждую ночь в течение трех лет он клялся не говорить больше с ней и каждое утро умирал от желания видеть ее снова, но как он ни страдал, он все же был рад, что с ним это случилось.
Вскоре после окончания школы, слоняясь по музею сонным летним днем, Леонид Леонтиевич услышал, что требуются смотрители. Он подал заявление и получил работу. Она подошла ему по всем статьям. Его обязанности залкючались в стоянии или сидении в залах музея, где он должен был следить, чтобы никто не бегал, не ел, не трогал экспонаты. Таким образом он провел много лет, мечтая, наблюдая за людьми, пока однажды не заметил, что из сотен тысяч посетителей, прошедших мимо, никто ни разу не взглянул на него. Они разглядывали картины, восхищались резной мебелью, даже обращали внимание на паркет, но ни один из них не заметил Леонида Леонтиевича. Ему пришло в голову, что его жизнь измерялась не в часах, днях или годах, а в людях не заметивших его, и эта мысль его опечалила. Было бы лучше если бы его не было совсем. Он закрывал глаза и видел Анну, встающюю из прозрачной воды, и ее серьезные серые глаза говорили ему, что он лишний.
Однажды, в музей прибыла группа рабочих из Харькова. Экскурсовод, который должен был их вести, заболел. Леонид Леонтиевич вызвался на его место. Он провел много лет наблюдая за экскурсиями, много читал об исскусстве, помнил все факты, имена и даты наизусть, и знал, что сможет провести группу не хуже любого экскурсовода. Он был так уверен в себе, что заведующий экскурсиями улыбнулся и сказал: - Ну что ж, товарищ Годунов, будь что будет. Веди, и ни пуха тебе, ни пера.
Экскурсия прошла успешно. Леонид Леонтиевич сам не знал, откуда брались слова. Он увлекался, брызгал слюной, даже забывал прятать руки, размахивая ими во все стороны. Рабочим он понравился и с тех пор из смотрителей его перевели в экскурсоводы.
Весна сорок первого года выдалась на редкость гадкая. Первого Мая шел мокрый снег. Весь июнь город был обложен ватным Балтийским туманом, но в четверг разразилась гроза. В субботу, день летнего равноденствия, солнце, наконец, прорвалось сквозь тучи и город изменился, как по волшебству. Цвели липы. Молодые парочки прогуливались по Университетской Набережой, держась за руки, целуясь. Торговали квасом и пирожками. Нева сверкала под лучами солнца.
Подходя к Эрмитажу, Леонид Леонтиевич был охвачен чувством счастья и благодарности. Хорошо было жить в Ленинграде, работать в любимом музее. Зеленоватый цвет Невы напомнил ему статью в Ленинградской Правде о недавнем исследовании гробницы Тамерлана в Гур Эмире. Археологи сдвинули нефритовую плиту закрывающюю саркофаг и обнаружили скелет невысокого человека. Одна нога была короче другой, подтверждая древнюю легенду. Правда цитировала старинное проклятие, предсказывающее, что снятие плиты освободит призрак страшной войны, таящийся в гробнице.
Советские ученые смеялись над этим предрассудком, но Леонида Леонтиевича проклятие почему-то напугало. Ему почудилось, что случившееся в Самарканде каким-то образом связано с его собственной судьбой. Его настроение внезапно испортилось и он подумал, что яркие цвета и вообще счастье не подходят ни ему, ни его любимому городу, построенному на костях сотен тысяч, сгнивших в Балтийских болотах. Ленинград был создан не для счастья, а для страдания, гигантского подвига, в котором ему было предназначено сыграть ключевую роль, даже если роли этой суждено было остаться незамеченной.
В воскресенье началась война. Леонид Леонтиевич попробовал пойти добровольцем на фронт, но его не взяли из-за хромоты и слабого здоровья. Он остался при Эрмитаже и помогал при эвакуации. Работа кипела день и ночь. Большинство картин было вынуто из рам, чтобы сэкономить место. Экспонаты были упакованы и погружены в эшелоны, которые должны были идти куда-то на Урал. Два эшелона уже ушли, но для окончательной упаковки третьего нехватало ваты и стружек.
Тридцатого августа немцы захватили Мгу, маленький городок на последней железнодорожной линии, связывающей Ленинград с остальной Россией. До поры до времени оставшиеся ящики были свалены в главном вестибюле.
От вида опустевших зал, увешанных золочеными рамами, у Леонида Леонтиевича сжималось сердце. Ему казалось, что его душу упаковали и увезли куда-то. Он чувствовал, что ему не перенести этой войны, хотя в глубине его души таилось подозрение, даже увереннось, что он выживет.
Зима сорок первого года выдалась на редкость лютая. Температура упала до сорока градусов ниже нуля. Отопления и электричества не было. Каждую ночь город погружался в непроницаемую ледяную тьму.
Леонид Леонтиевич с матерью переехали в одно из подземелий музея, переименованное в Бомбоубежище Номер 3, под его любимым Итальянским Залом. Здесь сосредоточилась жизнь музея. Сотрудники спали на рядах раскладушек, ели хлеб из ржаной шелухи, липкую массу из клея, жарили на конопляном масле кусочки мороженной картошки.
Каждый день тела, завернутые в полотно, отвозили на санках и сваливали в канавы полные замерзших трупов. Земля была твердой как железо и рыть могилы сил ни у кого не было. Ситуация продолжала ухудшаться. Тысячи людей умирали ежедневно от голода и мороза. Преступность росла. Убивали из-за огрызка хлеба. Участились случаи людоедства.
Леонид Леонтиевич проболел всю зиму. Иногда он бывал настолько слаб, что разрешал матери выходить на улицу. Однажды утром, когда Елена Степановна стояла в очереди за хлебом, обезумевший от голода подросток ударил ее по голове палкой, схватил сумку, в которой лежала ее хлебная карточка, и бросился бежать. За ним никто не погнался.
Увидев тело матери, Леонид Леонтиевич повалился в снег и страшно завыл. Его отвели назад в Бомбоубежище Номер 3, где он пролежал несколько месяцев при смерти. Его глаза его были сухими и дико блестели из-под ушанки. Когда пришла весна он, наконец, заплакал. Рыдал он долго и безудержно и на следующий день почувствовал силы встать.
С наступлением весны Ленинградцев охватил непонятный оптимизм. Люди были уверены, что блокада скоро кончится, что фашистам в город не войти, что победа близка. Ходила поговорка: "Ленинград не боится смерти, смерть боится Ленинграда." Возобновились культурные предприятия: чтения поэзии, музыкальные концерты, даже состоялся футбольный матч. В подземных залах Эрмитажа выставили некоторые из оставшихся экспонатов. Люди приходили просто погулять по музею.
Однажды Леонид Леонтиевич вел группу добровольцев по Итальянскому Залу. Один из солдат, молоденький парень, худой и серьезный, спросил его о картине, на месте которой висела пустая рама. Леонид Леонтиевич описал ее как мог. Его попросили рассказать про другую и кончилось тем, что он провел полную экскурсию. Он вел солдат по пустым залам, останавливаясь перед зияющими рамами и голыми стенами, напрягая сорванный голос, стараясь перекричать отдаленный рев бомбежки, сознавая, что помнит каждую деталь, каждый штрих, каждый оттенок. Странная это была картина: группа похожих на тени, закутаных в рваные шинели людей, со слезами на глазах, затаив дыхание, слушающая хромого, дико жестикулирующего экскурсовода.
С того дня было решено возобновить регулярные экскурсии по Эрмитажу, ведомые Леонидом Леонтиевичем Годуновым. Экскурсии эти имели необычайный успех. Леонид Леонтиевич описывал картины так ярко, что слушателям казалось, что они видят их перед глазами. Они забывали про войну, голод и отчаяние. Часто Леонид Леонтиевич волновался, размахивал руками, и кто знает, может быть, некоторым картинам приписывал детали, которых в оригиналах не было. Может быть, иногда он даже выдумывал целые полотна, как, например, картину неизвестного мастера, изобразившего нагую женщину, встающюю из ванны, прикрывающююся синим полотенцем.
Несмотря на смерть матери, несмотря на голод и ежедневные бомбежки, эти месяцы были самыми отрадными в его жизни. Его счастье достигло предела, когда однажды в группе он заметил Анну. Она сильно изменилась. Постарела. Она была закутана в длинную шинель, голова ее была повязана платком и вся она, казалось, стала меньше, но ее серьезные серые глаза остались прежними.
Леонид Леонтиевич не заговорил с ней сразу, сначала надо было провести экскурсию, но ее присутствие его вдохновило. Он был в ударе. Его образы дышали и двигались, и особенно здорово удалась ему написанная неизвестным художником женщина встающая из ванны: неземная красота ее лица, упрек в глазах, неяркий свет, льющийся по обнаженному телу, так мастерски запечатленный, что она казалась живой.
После экскурсии они долго говорили, вспоминали старое. Анна сказала, что муж воюет где-то на фронте и с начала блокады известий о нем нет. Ее слова наполнили Леонида Леонтиевича смутной надеждой. Она оставила ему свой адрес и он обещал навестить, но передумал, решив дождаться конца войны.
Девятого Мая война кончилась. Лениград ликовал. Люди танцевали на улицах до утра, пьяные от счастья, рыдали, обнимались, пели. Фейерверки рвали черное небо.
Постепенно жизнь входила в нормальное русло.
Леонид Леонтьевич провел лето истязая себя, изнывая от желания видеть Анну, мучаясь страхом. Вся его жизнь могла зависеть от того, что он найдет в ее квартире. Он никак не мог решиться, уговаривал себя, что ему и так неплохо. Его существование было вполне сносным. На счастье он давно махнул рукой. Зачем было испытывать судьбу?
Одним дождливым Октябрским вечером он, наконец, решился. Шел он очень долго и совсем промок. Найти ее дом оказалось нелегко. С трудом он разобрал номер на рыхлой, поврежденной снарядами стене, на которой до сих пор различалась надпись: "При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна." Криво ввернутая лампочка освещала темную арку, ведущюю в проходной двор, заваленный кучами извести, кирпичей и каких-то непонятных обломков.
Леонид Леонтиевич поднимался по торчащей железными прутами лестнице, дыша с трудом, чувствуя, что его колени подгибаются. Добравшись до ее этажа, он перевел дух, подождал пару минут и постучал в дверь.
Человек в армейской рубахе и сапогах открыл ее, обдав желтым светом треснувшие плитки вестибюля.
Леонид Леонтиевич хотел было уйти, но сдержался и дрожащим голосом спросил, - Здравствуйте, Анна дома?
Человек в сапогах обернулся. - Аня, тебя кто-то спрашивает!
Вскоре появилась Анна, вытирая руки о фартук.
- Леня! Как я рада тебя видеть! - она поцеловала его в щеку. - Что же мы стоим на пороге? Заходи, заходи, снимай пальто. Смотри, ты весь промок! Сейчас я поставлю чай. Это мой муж, Николай.
Леонид Леонтиевич пожал руку человека в сапогах и последовал за Анной в кухню.
Красный и сконфуженный, он сидел за столом, пока она расказывала мужу, каким он был талантливым экскурсоводом, как он помнил все картины наизусть. Люди плакали, когда он говорил. Приходили не смотреть на картины, которых не было, а послушать Леонида Леонтиевича.
Эти похвалы Леонид Леонтиевич переносил не проронив ни слова, мучительно сознавая, что он лишний. Знакомый стыд закрался ему в сердце и перед глазами внезапно вырос беспощадный образ нагой Анны, глядящей на него с упреком. Его руки задрожали. Он спрятал их под стол и врдуг почувствовал, что его тошнит. Допив через силу чай, он неловко извинился и ушел.
Сразу же после войны начался гигантский проэкт восстановления Эрмитажа. Залы были отремонтированы и ссыльные картины стали постепенно возвращаться на свои места.
В то время, как все вокруг работали весело, с энтузиазмом, Леонид Леонтиевич становился с каждым месяцем все мрачнее. Вернувшиеся картины казались не такими, как он их помнил, и совсем другими, чем он их описывал. Цвета были недостаточно яркими, мазки - аляповатыми, фигуры - неживыми. Многие важные детали исчезли, а некоторые полотна не вернулись совсем, в том числе и написанная неизвестным мастером нагая женщина, поднимающаяся из ванны, прикрывающая грудь синим полотенцем.