Сопроводить Alexzander"а в лицей вызвался дядя Baziley. Одутловатая, красная физиономия Василия Львовича с обожженными ноздрями, синюшными тонкими губами выдавала завзятого кокаиниста и яростного поклонника вагины. Собственно, дядя Baziley так загорелся идеей "отвезти племяша в Пемтембург", не в последнюю очередь от яростного желания посетить одно знакомое местечко в Козихинском переулке, где в окне второго этажа денно и нощно горит красная лампадка... О, столичные бляди! Вы не чета московским гетерам, не умеющим как следует обиходить мужское хозяйство! Петербурженка впивается в хуй так отчаянно, точно от капли молофьи, канувшей ей в рот, зависит ее жизнь.
Ехали долго, в тряском тарантасе. Alexzander чувствовал себя скверно, часто перегибался через дверцу кареты и долго, мучительно блевал. Через несколько лет у него выработается великолепный иммунитет на русскую дорожную тряску, подобную морской качке, однако сейчас Саша был вынужден исторгать из себя съеденный "на дорожку" пирог со щучьей икрой. Дядя Baziley был недоволен состоянием племянника, обзывал его "бабой" и "тряпкой". Alexzander отмалчивался, думая про себя: "Зато я лучший стихотворец, чем ты... И хуй у меня будет больше, чем у тебя".
Проехав Бологое, решили остановиться на ночлег. Заспанный станционный смотритель, поняв, что перед ним не "енерал", вел себя нагло, втридорога запросил за овес, кровать предложил одну на двоих; Семена - кучера и вовсе определил на конюшню.
Дядя Baziley долго визгливо кричал на смотрителя, грозился карами земными и небесными, но, не проняв того ни на йоту, повалился на кровать - как был, в дорожном камзоле и сапогах, и, отвернувшись к стенке, захрапел. Саша примостился рядом. Смотритель погасил лампаду и полез на печь.
-Не спишь, Ефросья?
-Чего тебе?
Заспанный бабий голос звучал недовольно.
Alexzander жадно прислушался к начавшейся на печи возне. За возней послышались негромкие стоны - грубый мужской и тонкий - женский. Мозг Саши облился горячим и он сунул руку в панталоны.
Все стихло, только слышался храп дяди Bazileя. Саша вынул мокрую руку из панталон.
Дядя Baziley вдруг перестал храпеть:
-В Пемтембургу, племянничек, пойдешь со мной. Нехер понапрасну разбазаривать семя.
В Пемтембургу было прохладно. Прохладно и ... каменно. Еще здесь было желто. Почти все дома окрашены в канареечный цвет.
Тарантас протарахтел по мостовой, въехал на набережную Саша жадно глазел на непонятную столичную жизнь. Мерили трохтуары длинноногие щеголи, словно букеты цветов двигались красавицы, зазывали покупателей торговки, ваньки на тощих кобыленках ждали седоков - кипела жизнь! Все здесь было нарядней и праздничней в сравнении с Москвой. Даже вороны на колокольнях каркали веселее.
-Семен, давай на Мойку, - высунувшись из коляски, коротко крикнул Василий Львович.
-Какую к хуям Мойку, - пробормотал сквозь зубы конюх. - Ебу я, где Мойка. Тпррру!
Он остановил коляску в переулке рядом с телегой, на козлах которой дремал ванька.
-Слышь, отец, - обратился к извозчику Семен. - Как проехать на Мойку?
Ванька зевнул, протер глаза.
-Откудава? - спросил он первым делом.
-С Москвы. Так как?
-Вот чичас прямо, потом свярнешь, там будя Палицейски мост, а за ним уж Мойка.