Аннотация: Возможно ли с помощью обыкновенной московской булочной восстановитть связь времён?
А. Викторов
ВОЛШЕБНАЯ БУЛОЧНАЯ
(гастрономическо-ностальгическая фантазия)
1.
Под Новый 1988-ой год я сидел с "Книгой о вкусной и здоровой пище" пятидесятых годов печатания и, разглядывая заманчивые, яркие и как будто даже и ароматные картинки многолетней давности, слушал сетования жены на пустоту в магазинах. Оторвавшись с трудом от высказываний Сталина по винно-водочным вопросам, тонкого описания отечественных вин и художественных фотографий пивных бутылок, я принялся за то, чем закусывали наши отцы и деды - в столице, по крайней мере... Например, спаржа... Гм. Книга настойчиво предлагала покупать (или как выражались рекламщики ранее - "требовать") поступавшие в магазины продукты, которые мы теперь настойчиво там ищем, а многие уже и бросили искать или вовсе о них забыли. Впрочем, обширное предисловие к Книге разъясняло рыжим по белому, что растущее изобилие - результат перестройки в пищевой промышленности, сельском хозяйстве и ещё много где. Применительно к нынешнему перестроечному времени это обнадёживало: скоро наедимся! До конца века и ещё на первые десять лет на всякий случай.
Однако люди мы все нетерпеливые, всё нам тут же подай, ждать согласны только на словах, не только года свои, но и дни считаем и не только свои, но и детей наших... Живём, не помня народных мудростей, что без труда не вытащишь и рыбку из пруда, что начало полдела откачало, оно же - начало это - лиха беда и вообще первые блины комом... А блины, известное дело, хороши, когда не комом, а пышные и румяные и с этой вот икоркой самой, алмазами драгоценными блистающей из баночки на цветной вклейке. Воистину, волшебная книга, библия живота нашего. Поэтому из дней сегодняшнего и завтрашнего я снова вернулся к аппетитной античности, сталинским триклиниям и политике вытеснения сивухи качественными виноградными винами. Слаб человек, edimus, ut vivamus, vivimus, ut edamus (1),так сказать, как ни поверни.
Размечтавшись над картинками, я невольно выразил - мысленно и вздохом - различные пожелания, и т а м этим пожеланиям вняли, приняли их, покачав всё-таки головою на слабость человеческую, выдали большую сумку, обменяли "новые" деньги на "старые" и объявили, что с Нового года я смогу ходить за покупками из восьмидесятых в пятидесятые. Техника хождения была изумительно проста. Может быть, старые москвичи помнят, что на углу красивого дома по другую сторону Садового кольца от "Смоленского гастронома", при входе в Смоленские переулки, на месте нынешнего фруктового отдельчика знаменитого магазина располагалась булочная. Для уточнения прибавлю, что этот старинный, милый дом во времена моего "смоленского" детства назывался по неизвестной мне причине "Орловским". Хлеб, заверю вас, в булочной на углу "Орловского" дома предлагали отменный, и сколько "французских" - ныне безлико, но справедливо перекрещённых в "городские" на радость ревнителям отечественной нивы - булок перетаскал я в дом на 1-ом Смоленском переулке, перебегая его перед ходившим тогда по переулку и через Смоленскую площадь на Плющиху старым, грозно громыхавшим трамваем... Впрочем, это сентиментальности, а до них ли, если жена велела найти и купить то-то и то-то?
Теперь - о бывшей булочной и технике перенесения во времени. Мне предложили войти в современный фруктовый магазинчик на углу Орловского дома и потребовать, скажем, сайку. В тот же самый миг я, не успев выслушать грубую отповедь скучающих фруктово-соковых продавщиц, должен буду оказаться в булочной пятидесятых годов. Так мне объяснили. Т а м. Где т а м? Ну, скажем, в предвечном всевременном УВИРе. Впрочем, в дальнейшем, учитывая, что время нынешнее ещё менее шуточное, чем тридцать с лишним лет назад, народ стал ещё более нервным и растерял жизнерадостность, входной пароль был изменён: я приходил в магазин с "Кулинарной книгой", поднимал её над собою на манер креста против нечистой силы, потом читал из неё несколько строчек, после чего современный магазин с воем и скрежетом зубовным исчезал. Про сайку же я больше не спрашивал, берёг нервы своих современников...
И действительно: лишь лёгкий туман повис перед моими глазами - как от набежавших слёз, - и я очутился перед полками с румяными хлебами. На меня оторопело смотрели старушка-кассир за блестящей - вся в кнопках, узорах - изящной кассой, молодая женщина в белом халате и пожилая дама в чёрном. Тут мне открылись некоторые неувязочки: явился я в столь бесспорно отечественное время в куртке "Аляске" и "луноходах". Понял я свою ошибку по пристальному взгляду женщин. Тем не менее, я как можно спокойнее взял две французских булки по семьдесят копеек и стал уплачивать, запутавшись в мелочи и чуть её всю не растеряв. Моих ушей достиг разговор сзади:
- Это кто же такой? Лётчик?
- Не похож. Может, иностранец?
- Шпион? Будут шпионы по булочным ходить... Они всё больше в подполье. Еда у них в пилюлях.
- А если иностранец, но не шпион?
- Как так - не шпион?
- Может, он от безработицы и милитаристов к нам вырвался?
- ...Вроде бы артист. Киношник. Лицо знакомое, только не могу фамилию вспомнить. Кто-нибудь из молодых.
- Будет вам артист по булочным ходить. У них же такая жизнь, такая работа...
Я выкатился из булочной в самом растрёпанном состояний. Невесть откуда на меня глянул портретный Сталин. Тогда я ринулся обратно в булочную и потребовал от молодухи в халате бутылку виноградного сока. Это был выходной пароль и путь назад...
- К у д а ходил?! А только пару булок городских принёс! - сокрушалась жена. - Не мог, что ли, колбаски, ветчинки, сарделечек... крабов, наконец?! Ведь там, поди, полки ломятся. Всё тебе до сорока лет на бумажку мне нужно записывать, сам не догадаешься посмотреть, где и что... А хлеб ничего, хороший хлеб. Ну, давай опять и...песочку-то ещё о т т у д а кило не поленись, прихвати...
Переодетый в старое драповое тёмное пальто покойного дяди и битую молью ушанку я вылез из метро "Смоленская", что в жёлтом доме с башенкой. Вид у меня был в дядюшкином одеянии весьма странный, я это чувствами и очень опасался встречи со знакомыми: подумают, что в бегах - нигде нет покою, ни здесь, ни т а м. Благополучно добрался до углового магазина, вошёл, сказал и - вот я опять веред кассиршей и женщиной в халате. На меня глянули странно, но тут же опустили глаза. Народу в булочной было уже побольше: мне показалось, что всё мужчины с военной выправкой; двое были в шинелях. "Может быть, уже куда позвонили на мой счет", - уколола меня мысль. Поскорее выбрался, прихватив для блезиру ещё булочку, наружу и стал прикидывать, успею ли перейти кольцо и заскочить в "Смоленский" до того, как меня предположительно возьмут люди из МГБ? Конечно, жене баночку (да что там баночку - десять!) крабов всякому лестно принести, себе - две... о, господи! - ч е т ы р е "Жигулёвского"... только если меня возьмут раньше, чем я вскочу обратно в булочную, то что я буду делать? Хорошо ещё, что до сталинской смерти недолго; до реабилитации, правда, подольше будет... Если выживу... А допросят меня по тогдашним правилам? Всё ведь выложу, и про время нынешнее, и кто, что и как... Вот и "Неделя" у меня в кармане свеженькая, февральская восемьдесят восьмого - взял в метро почитать, остолоп. Бестужева-Ладу под монастырь подведу с его "только правдой" да ещё много кого... Возьмут их ещё молоденьких, безусеньких, цап-царап писателей... И читателям заодно достанется. Будущим. Да пропади ты, жратва проклятая, пропадом! Не буду я через тебя душу свою терять, и так ты столько душ погубила в отечестве. Жена тоже не графиня - обойдется без крабов. Крабы ей!.. Пусть с пустой сумой, но честь сберегу, людей не выдам. И я опять влетел в булочную...
- Ты что, на хлебе помешался?
- Но, дорогая... первый блин комом, второй... но уж третий!..
- Нет, нет, ты как следует теперь подготовься. Нечего порожняком бегать, раз такая удача выпала...
Я представил свои соображения т у д а, где меня выпускали в пятидесятые, меня поняли и разработала новый график посещений: каждый новый месяц я буду ходить в новый год пятидесятых и шестидесятых. В феврале, скажем, пойду в февраль 1952-ого, в марте - в март 1953-его и т.д., чтобы не мозолить гражданам глаза круглый год и чтобы не зацапали. Мысль разумная. Более того, т а м мне спроворили даже старый паспорт и комнату в коммуналке на 1-ом Смоленском (поближе к волшебной булочной), где бы я мог и отсидеться со своими сумками, и вздремнуть, и даже переночевать, поскольку хождения мои во времени вполне могли быть приравнены к командировкам. Так я, по крайней мере, уверил жену, а что не разрешишь магазинному волшебнику-мужу? Что касается занятости моей рабочей, объяснюсь, что я маленький сотрудник научный от древней истории и поэтому, если не вдумываться слишком глубоко, счастливейший - потому что свободнейший - человек. Таким образом, кроме гастрономической пользы от моих похождений ожидалась ещё и польза профессиональная, хотя б и по другому историческому периоду. Utile dulci miscere(2), так сказать. В пропавшее печатное слово пропавшие пастилу и зефир завернуть.
Ещё мне т а м велели не болтать в пятидесятых лишнего, пуще всего - не называть имён, а лучше - вообще позабыть день настоящий. Понятное дело, никаких газет ни о т т у д а с ю д а, ни о т с ю д а т у д а. Ну, с богом! И перекрестили...
Так я и стал жить на два времени и на два дома. Как, слушайте дальше. Вот, закусите-ка ветчинкой. Розовая стерва, свежайшая... Тридцатипятилетняя...
2.
Итак, я стал жить на два дома и два времени. О том, что я исправно снабжал семью отменными продуктами, думаю, можно и не говорить. Муж-добытчик - бесплотный идеал современной женщины, образ которого в её сознании понемногу заменяется образом продуктовой сумки, ставимой в передней добрым привидением, домовым, эльфом, ставшей arae focique(3), за которые мы бьёмся всю жизнь. Поэтому моё отсутствие в семье стали замечать всё меньше: моим представителем или, лучше сказать, полноценным заместителем, стало роскошное чрево холодильника.
А я... я же всё чаще оставался в "том" времени, приходил в свою каморку, сердечно поздоровавшись с милыми соседями, с которыми мне приходилась сталкиваться на кухне только раз в году. Соседи - бывший моряк и его жена; оба толстые, добродушные. И потомство их толстое. Соседи считали меня вечным командировочным, появлявшимся дома раз в год на месяц, старались угостить меня домашненьким, предлагали даже женить (!).Я им скупо рассказывал то про Север, то про Среднюю Азию, про каналы, строимые в безводных песках, про которые предварительно читал в газетах по дороге из булочной. По поводу каналов соседи почему-то печалились, вздыхали, глядели в окно, будто старались увидеть там кого-то. А я шпарил и шпарил по-газетному, и получалось, что скоро вся страна покроется каналами, как планета Марс...
В своей комнате я выкладывал из второй - "своей" - сумки ветчину и корейку, шпроты и крабов, судака в томате, лососину и сёмгу, тамбовскую и углическую колбасу, ароматнейшие окорока тех же мест, колбасы телячью и любительскую, столичную - с мускатным орехом, провались оно всё пропадом!
На общей кухоньке варил гречневую кашу из брикетов, сосиски молочные и свиные; разорвав голубую с белым упаковку, сыпал в кипящую воду "Сибирские пельмени". Трещал сардельками. Из баночных концентратов варил щи, борщи, грибные и фасолевые супы; консервированный щавель ел прямо из банки щепотью. Брикет вишневого киселя грыз сухим - как в детстве.
Нужно ли говорить, вызывая мужской вздох, что к сарделькам, копченой треске, а также к сосискам, убранным мозговым горошком, я брал светлое "Жигулевское", "Рижское" или "Московское"; уделял внимание и крепкому "Ленинградскому", и темным, сладким, с солодовым ароматом "Портеру" и "Карамельному", "Бархатному" и "Мартовскому". Иногда запивал всем этим чудом венгерское сало, карбонад и свиную шейку.
Через месяца два моё чревоугодие потеряло свою первоначальную остроту, я перестал пугать своими запросами продавшиц в "Гастрономах" и стал деликатесничать: ел патиссоны и спаржу, мазал на пышную булку всевозможные паштеты; отведал колбасы с экзотическим названием "суджук". В общем, всего quantum satis(4) . Ведал я, конечно, краем своего надменного знания из будущего, что всё мясистое, жирное изобилие это было чуть ли не буквально снято с костей заколлективизированных крестьян, но сытый, как известно, голодного не разумеет... Исторически. А то бы и истории никакой не было.
Наконец я стал насыщаться, становиться разборчивей, умеренней - и уверенней! - в еде. Настала очередь вин, до которых ранее руки не доходили: выбор был немыслимый, времени мало, хватать, что под руку попадется, не хотелось - не то время; желалось, чтобы всё было с чувством, со вкусом, чтобы "сложился стол", как на вклейке в знаменитей книге...
Кроме того, т а м - у нас - мне жестко объяснили, чтобы вина с ю д а, в восьмидесятые, я не таскал (были уже такие заказы от шурина): и бутылок форма, и этикетки создадут исторический диссонанс... и вообще... Поэтому жена стала отпускать меня со временам и на два дня, и на три - на дегустацию, в обмен на недельный запас провизии о т т у д а; пошутила, что я, может быть, уже завёл себе "там" какую-нибудь "бабушку"...
Я приходил в свою двенадцатиметровую каморку и сразу включал радиолу "Латвия". Звук появлялся чистейший - "Латвия"! - одно слово... Ей-богу, лучше "Панасоника".
Садился в старинное кресло и начинал жить другой своей жизнью.
Итак, по месяцам и годам...
3.
Январь, 1951. Февраль,1952
С январем 1951 года, как я указал в начале, у меня вышло фиаско. Поэтому газет я тогдашних почитать не удосужился (хотя - какая прелесть: без спецхрана, свежайшие...). Помню только, что накануне, в декабре 1950-го, начали строить Волго-Донской канал. Был я на этом канале и знаю, что строили его зэки - люди в тысячу раз честнее тех молодчиков, которые этих людей в заключенные записали. До этого канал собирались строить цари (а до них ещё турки), начиная с Петра Первого, но куда царям до такого рукотворного чуда. Оно по плечу было лишь Сталину, чью высоченную статую поставили над каналом после его открытия, чтобы потом, в одну из ночей 1963-его, стянуть её тракторами наземь. Грохнулась статуя, разрезали её, бронзовую, автогенами, а стоила она многие миллионы и миллионы. Larga manu(5), от отечественного изобилия...
Впрочем, это горе уже многажды оплаканное...
О феврале помню то, что шибко дружили с Китаем: отдали ему Чаньчунъскую железную дорогу. Вообще, много в газетах о железных дорогах: строятся они в Средней Азии.
" И составы бегут за составами..."
Хорошо, душевно поет радиола.
В Москве, в п р о ш л о м году, поставили памятник Горькому; сработала Мухина. Ходил поглядеть... Свеженько, голубями ещё не загажено.
4.
Март, 1953
И вот грянул март 1953-его. Рухнул Иерихон от труб весеннего гимна. Попав туда, я сразу почувствовал неладное: что-то должно было случиться. И вот - умер... Видел толпы соотечественников, ставшие монолитами самого искреннего горя, которое сначала раздражало меня, а потом поразило до глубины души: дети потеряли отца. Как тяжко мне, с в ы с о т ы з н а н и я, было глядеть на них; хотя... много ли я узнал и знаю, верно ли знания те оцениваю? Чувствовал я себя, стоя в сторонке со своими сумками, как luscus rex inter caecos(6), так сказать. Сколько ещё всего предстоит моему бедному народу...
В "моей" квартире соседи плакали; плакали, видно, и о нём, и о тех, кто был при нём загублен, и о себе, о своих годах: все слёзы смешались на их растерянных лицах; ожидали изменений в судьбе однополчанина мужа.
Закрывшись в своей каморке, я выставил цимлянское; прибавил кахетинское, номерные грузинские; среди них было любимое его... и стал и поминать, и радоваться, всё время, однако, ощущая то ли стыд, то ли кощунственность своего застолья, раз вокруг так горюют. Рухнул Иерихон, чтобы на месте его стен воздвиглась стена плача. Библейские времена, Ей-богу. Дети - отец, отец - дети. Когда же дети вырастут? И что им в их горе до моего "взрослого" з н а н и я?
Вино было отменное и шло ни в печаль, а - в думу, бескрайнюю, ранневесеннюю, разлетающуюся во все концы светлеющего с движением марта неба.
5.
Апрель, 1954
Прибыв, узнал, что с прошлого сентября на руководстве страною Никита Хрущёв. Решил почитывать что-нибудь перед очередным "прибытием", чтобы не попасть впросак в разговорах: люди стали вокруг поразговорчивее. Хрущёву, конечно, в монументальности со Сталиным не сравниться.
В прошлом году, как сообщили с горящими глазами соседи, у нас взорвали какую-то сверхбомбу. Я-то знаю - водородную. Соседи довольны, как будто после взрыва у нас все пустыни садами зацвели...
Полакомился "Абрау Каберне", посмаковал "Массандру" под душевную песенку про белый город у моря. Эх, в Ялту бы сейчас, в "ту", не забитую ещё народом Ялту, да пустят ли т а м? Наверняка, нет. И так мне было наказано, чтобы только в магазин и обратно, а я по всей Москве шастаю. Вот судьбинушка-то отечественная: даже в волшебствах заборы да барьеры. А что? Махнуть на Курский - старый - вокзал и - в старый, добрый Крым, где весь "цвет" отечества радуется жизни, даже о Златых Пясцах никаких ещё не помышляя. Миндаль цветёт... или отцветает?
"В парке Чаир распускаются розы,
В парке Чаир отцветает миндаль..."
Взял газету: начинаются разговоры о целине - мало ведь землицы в России, - куда уедет девчонкой и чуть там не погибнет моя тёща. Будущая...
В Женеве совещаются министры иностранных дел. Наших дипломатов уже можно тогда было поселить в этом славном городе. Что бы они делали, не будь у мира врагов? Сидели бы в Москве... А что, если т а м попроситься в Швейцарию... или в Африку, старую Африку, которую большинство моих соотечественников-современников знает только по маркам. Зелёные холмы Африки! Хемингуэй ещё жив... Марки с королевой, пальмами, жирафами и львами - детская Африка, - свеженькие, только из печати. Кстати, нужно подумать и о марках, "здесь" они пока ещё - детское развлечение. И о книгах - книг прикупить, благо сейчас для этого - самое раздолье...
Украина готовится отпраздновать присоединение к России. Или Россия? Войнаровский у Рылеева всегда ставил меня в тупик. Присоединение, конечно, братское...
Грядет съезд профсоюзов. Этим съездам, я думаю, можно было бы и не разъезжаться...
Ездил на Ленинские горы смотреть на новый МГУ. Вспомнил слова одного очкастого старика (впрочем, "сейчас" он ещё был далеко не старик), что в стенах этих не один прораб, не один надсмотрщик замурован: засунут рядовые творцы такого в начатую кладку - и нет его. Впрочем, Университет впечатление здания, построенного на костях, не производит: крупно, основательно, ново.
Люди читают "Русский лес" Леонова.
Месяц назад в столице объявились неведомые ранее гражданам литовцы с декадой своей литературы и искусства. Соседи называли их латышами, говорили о Риге. Тоже братская республика, в равной степени.
Читал и кушал "воздушный" рис и кукурузу, крикеты с витамином "С", кукурузные хлопья. Сытно. Ново. Кукуруза надвигается.
6.
Май, 1955
Прибыл прямо первого - благо в нынешней Москве делать первого нечего, а семью я обеспечил ещё из апреля 1954-ого. А "тогда" был ещё на май гражданам парад. Ходил смотреть, как по Садовому кольцу возвращается с парада техника. Дети не отрывают от неё глазёнки, взрослые горды и улыбаются: вот сила идёт! Лязг гусениц, гул, всё трясётся под ногами, сердце трясётся - праздник чувствуется, всем должно быть ясно, что на дворе не будень.
Долго рассматривал портреты вождей на Министерстве иностранных дел, напустив на себя фаустовскую томность и загадочность. Да-а... luscus rex(7)... и так далее.
Кстати, тогда напротив министерства треугольного сквера ещё не было, а был треугольный квартальчик с магазинчиками, мастерскими и ателье, который тогда ещё не разорили градостроители Гельфрейх и Минкус. Купил тем всё нужнее к празднику - и "туда", и "сюда".
Пошёл домой, прошмыгнул мимо комнаты соседей, откуда неслись веселые голоса, стук посуды и светлая, жизнерадостная радиомузыка, и выпил в одиночестве сладкой "Московской" водки. Чем закусил - не помню.
Вышел на улицу - дети бегают с вертящимися на палочке звездами: бежит ребенок на ветер, ветер звезду вращает. Земля тёплая, родная. Все во дворе и в переулке улыбаются. И ветер как будто улыбается тоже, и трамвай во флажках. Люди вынимают из почтовых ящиков на своих дверях множество майских открыток; готовятся вечером идти в гости, в кино, на гулянье! Я же возвращаюсь домой попозже, вдоволь натолкавшись среди ошалевшей от весны и праздника толпы, на цыпочках прохожу мимо соседской двери, за которой уже свет, шум, песни, пластинки, и запираюсь у себя без света (и потому, чтобы в гости не затащили и там случаем на чистую воду не вывели, и потому, что в сущности никто мне не нужен и праздник этот мне посторонний в том числе), если не считать освещенной шкалы радиолы. Там - фокстрот: "Огни города", кажется. За высоким - старого дома - окном майская ночь, двор и переулок полны голосов, шепота, шагов, вздохов, а мне хорошо одному: я человек будущего, человек его з н а н и я! Только-только когда оркестр в радиоле выведет запавшую в память с детства музыкальную фразу, тоскливо сжимается сердце. Но всё ровно хорошо.
В Кремле совещаются работники промышленности: внедрение опыта и т.д. Как говорится, Бог в помощь. Опыт опять, конечно, in corpore vili(8). Моих сограждан. Experimentum crucis.(9)
В Варшаве подписан пакт. А имена-то, имена под пактом! Знали бы эти люди те, что я знаю...
Страна опять разгоняется. Газетчикам кажется, что вот-вот - и окончательная или, по крайней мере, коренная победе будет схвачена за хвост. По майскому времени - да ещё о майскими, тогда ещё живыми жуками - всё кажется выполнимым.
В стране бушуют физики. Все на них помешаны. Гуманитарий, сгинул бы ты...
Ездил на улицу Горького, смотрел открытый в прошлом году памятник Юрию Долгорукому. Древний князь стоял новенький, сияющий: сколько на этом месте памятников ни меняли, а вернулись-то к князю-основателю.
Погожим днем включаю "Латвию":
"Ландыши, ландыши, Светлого мая привет..."
В окно блестит солнце, Москва - майская, милая, юная, жить хочется, надеяться хочется на то, что то, что будет потом - не будет, а будет совсем-совсем другое - как этот месяц май и так до скончания века.
"Ландыши, ландыши, белый букет!"
Эх, брошу сумки и - на Москва-реку!
7.
Июнь, 1956
Июнь всегда хорош, в любом году. Светлое, легкое утро лета, которое никогда не кончится для хороших людей со светлыми головами.
Хороши московские вечера с жёлтыми, "живыми" фонарями.
"Фонари, фонарики
В небе голубом,
Золотые шарики...."
Вот-вот, именно - золотые, россыпью по Бородинскому мосту - как золотая дорога к светоносному югу, теплым морям. Лето началось. Фонарики эти теплого, естественного цвета ещё не сменили на мертвые бело-лиловые, а затем резкие, холодные, зловещие ядовито-оранжевые. Гулять и гулять по набережной, через мост к Киевскому вокзалу, полному таинственных поездов. Вот в их окнах зажигаются пропавшие впоследствии настольные лампочки, и вереница маленьких, уютнейших домиков уплывает в южные земли, к морю.
Радиола играет вальсы, поёт про белую акацию. Поехать бы в Одессу, старую Одессу, левантийскую ещё Одессу - до левантийского кризиса и исхода из неё развесёлого, разбитного еврейского племени, послушать хохмы, действующие на северянина, как дуновение теплого ветерка... А потом - в Крым, в Массандру.
Слушаю про белую акацию и лакомлюсь "Черным Педро", а в Кремле "верхние" правят странный бал, па-д'Эспань, да и только... changez vos places...(10)В газетах лавина постановлений: упраздняют плату за обучение в старших классах и институтах, снижают рабочий день подросткам: крепчай молодежь и учись. Впрочем, хватит политики - лето!
Градостроитель Мезенцев и другие рубят через Москву бесконечный Ленинский проспект.
Солнечно всё время до невероятности. Ей-богу (Конечно, метеосправочники могут давать иную картину тех лет, но это так). На набережных всё летит в напористом, но ласковом ветре и лазури: яблоневый цвет, легкие, светлые платья и шарфики женщин, чубы и широкие штанины мужчин; всё как на картинах в парикмахерских, где репродуктор постоянно исполняет арии из опер и оперетт и витает запах шикарного, дорогого "Шипра".
"Шумят сады зелёные,
По ним идут влюбленные..."
В самом конце месяца - постановление о преодолении культа личности. Устойчивое сочетание на полях отечества, обращённого в атеизм: нет Бога кроме Ленина, а Генсек его посланник.
Могуч и славен халифат; его история - прекрасный урок истории. Любимейшая моя тема в годы учёбы на истфаке. Схожу, пожалуй, в Институт восточных языков, открывающийся в этом году, погурманствую в их хранилищах - кладези восточных мудростей: "мене, текел, фарес" и т.п.
А в Москве опять культурно-литературная декада. Теперь - Армении. Всё-таки какие межнациональные мосты над всей страною понастроили: задирай голову и восхищайся... Из радиолы гремит "Спартак".
8.
Июль, 1957
По московским переулкам лавою разлилось лето. Если бы не охлаждённые квас и пиво на каждом шагу, столицу бы, кажется, постигла участь Помпей. Пора мне в отпуск. Как научному сотруднику - два месяца вынь да положь! Один в пятидесятых, один - чёрт с ним! - в восьмидесятых. Однако в пятидесятые в отпуск меня не пускают: т а м сказали, что оформлять меня в отпуск в пятидесятых некому и негде. Кроме того - "и так там зажился".
Езжу за город на электричках, в которых двери ещё не разъезжаются по команде от машиниста: каждый хлопает ими сам, когда захочется, - и даже во время движения.
Вокруг Москвы благодать: дачи ещё редки и те скрываются в плотной зелени огромных участков. На дорогах - редкая "Победа" или ЗИМ.
В тамбуре курю. Перепробовал уже много марок папирос. "Беломор" - просто лакомство и душист!
В Москве Мезенцев прорубил уже Ленинский проспект - многим по душе широкая и прямая улица, уходящая за горизонт. Очевидно, таким им видится будущее.
А Москва пока готовится к всемирному молодёжному фестивалю. Наивная радость людей трогает и умиляет, я чувствую в ней укор себе. У людей что на уме, то и на языке... по крайней мере, по этому поводу...
Да, фестиваль выдался отменный, хотя, из нынешних времен глядя, и несколько кустарный, любительский. Люди сидят не крышах, нигде не протолкнуться. Кажется, ещё совсем немного - и весь мир обнимется и запляшет в едином хороводе. Почему не заплясал - это уже история.
В последний день месяца газеты возвестили о грядущих грандиозных стройках жилья: "хрущёвки" выходили на марш, чтобы вытащить москвичей из их коммуналок.
В экономике перестройка: упраздняются министерства в пользу совнархозов.
По жаре кушаю ботвинью, нежную стручковую фасоль, ем всевозможные охлаждённые консервированные фруктовые компоты, кресс-салат; пристрастился к желе.
Никто не знает, а я знаю: в октябре полетит "Спутник". С этим знанием и ухожу с набитыми сумками...
9.
Август, 1958
Балуюсь винами. Какими только цветами не играют они на моём столике рядом с радиолой: золотисто-соломенные, фиолетовые, тёмно-гранатовые, розовые - светлые и тёмные.
Особенно полюбился "Шато-Икем".
С удовольствием слушаю радио: и серьёзные песни, и шутливые - незатейливы, без подтекста и мелодичные.
Очень понравилась песенка про пчёлку и гусеницу.
Глядя вокруг, всё больше убеждаюсь, что меньшее знание - лучшее. Хорошо, что людям не дано заглядывать в будущее.
Посетил юную ВДНХ. Посидел в открытом ресторане, покормил рыбок в пруду, откуда их, откормленных, вылавливают и жарят к нашему столу. Никогда ещё не ощущал столько покоя, тихого довольства окружающим. На выставке пока многого не хватает, но свободнее, приятнее, удобнее.
Понравилось мне заходить в московские кафе и столовые: на столах скатерти вместо пластика, официантки в диадемах, свежайшее пиво, раки, хорошая рыба; о сосисках в зелёном горошке и говорить нечего. Всё просто и легко. Может быть, только в сравнении?
С южных вокзалов выходят яркие, загорелые дамы. Эх, махнуть бы в Крым или на Кавказ, в отечественные "тропики", ещё не заезженные и для москвича из окна его коммунальной комнаты видевшиеся чуть ли не как Греция или Лазурный берег.
В Крыму, между Мисхором и Алупкой, у дороги, над морем стоит белая каменная беседка. Помню автографы на ней и даты: 1953, 1958 (3 августа, кажется), 1964... вплоть до восьмидесятых. Два автографа на ней уже появились...
Во дворе я всё чаще замечаю светлоголового мальчика с задорно вздернутым носом и удивительно - ей-богу! - ясными и чистыми глазами.
10.
Сентябрь, 1959
Сентябрь пахнет старой школой. Это запах вымытых дощатых полов, празднично натертого паркета и, конечно, свежевыкрашенных парт. Только сладкий, мазутный запах странствий по железной дороге может сравниться для меня по прелести с запахом свежей краски на парте. Впрочем, самолеты и покрытые пластиком столы в школах давно поставили крест на этом сравнении.
Ясноглазый мальчик с новеньким черным портфельчиком переходит переулок с букетом гладиолусов. Я же опять с сумками - по утру и недавнему прибытию ещё пустыми.
Вместе с родителями захожу с робким сердцем в школу, вдыхаю прекрасный запах; всё время чего-то опасаюсь - учительницы, школьников ли, светлоголового первоклассника? Даже тягостно становится......
Скоро остаюсь один в коридоре. Проходит учительница - вся строгая и в строгом синем - и удивлённо смотрит на мои сумки; спрашивает, к кому или с кем я. Отвечаю, что родственник первоклассника Н.
- Вы куда-то уезжаете?
Учительница уходит. Через приоткрытую дверь одного из классов вижу, что он пуст. Захожу, бочком втискиваюсь на скамейку маленькой парты; читаю вырезанные на ней ещё месяцы назад смешные, вовсе не грубые надписи, которые не смогла скрыть новая краска, опять радуюсь запаху. В верхней части парты два круглых отверстия для чернильниц. Гляжу на них, как на средневековую псалтирь. В одном из отверстий обнаруживаю чернильницу. Эх, жаль, нет у меня деревянной ручки с пёрышком, которыми сейчас пишут с пыхтением и потным старанием в соседнем классе. Исчезнут такие ручки, исчезнет и чистописание. Не знаю, хорошо ли так, я не педагог, но мне жалко чистописания. Продолжаю сидеть один в классе, глядеть в окно на золотое с синим утро, и слёзы начинают сами собой струиться из моих глаз.
Утерев лицо, выхожу из школы, так больше и не увидев ясноглазого мальчика.. На голубом небе летят розовые облака, и я вдруг обречено чувствую, что ни облаков таких, ни такого неба я более никогда не увижу.
"Дома" соседи сообщают, приветливо меня встретив, что без меня здесь была в начале года перепись населения. Я отвечаю, что знаю, конечно, о переписи - она всесоюзная, и что я "там" уже её прошёл. Да, выходит, что на одного человека уж точно ошиблись переписчики.
"Луна-2" достигла Луны, "Луна-3" снимет в октябре её обратную сторону, а через безводные Каракумы построили канал: земля цветёт и процветает. Во всём видится движение, что многих наполняет энтузиазмом. А я, набив свои сумки, потихоньку ухожу.
11.
Октябрь, 1960
Рано утром меня будит грохотом своего бидона молочница, приезжающая из Подмосковья. Соседи стучат: не надо ли и мне молока свежего, парного? С удовольствием беру - экзотика.
Ясноглазый мальчик в песочном пальтишке бегает по двору, поглядывая на проходящих мимо застенчиво и дружелюбно, а в городе открылся Университет дружбы народов: створки страны-раковины понемногу приоткрываются, обнажая чувствительнейший к внешним влияниям моллюск в мире - на добро ли ему, на беду ли?
Надоело ходить в магазины, сижу дома у радиолы, слушаю детскую передачу про страну Хвастунию. Сколько карт этой страны я понарисовал ребенком, сколько летописей для неё понаписал. Любимая моя страна, любимая моя Хвастуния!
Также нравится слушать об отважном Дон-Кихоте и как молодой Плятт поёт о том, что придут золотые года и в комнату люди в калошах не будут входить никогда. Пришли ли золотые года, перестали ли мы следить калошами в наших комнатах?
К толстенькой дочке соседей иногда приходит в гости ясноглазый мальчик, живущий в том же подъезде. Он настойчиво предлагает девочке писать диктанты, заставляет делать в них ошибки и затем с особой сладостью отмечает их красным и ставит ей двойки и тройки.
На всю жизнь у него останется стремление оценивать других, а не себя.
Девочка сердится, но терпит. Из булочной приходит её полная мама и шумно угощает детей бубликами.
12.
Ноябрь, 1961
По газетам, экранам и миру путешествует Гагарин и миру видится, что вместе с Гагариным ему улыбается открыто вся гагаринская страна.
Радиола поёт английской певицей, случайно залетевшей в Москву: "Дон-диги-дон-диги-дон... дон-дон...". Времена на внешние контакты ещё скудные, её приезд - как сенсация. Интервью, вопросы о впечатлениях от Москвы передаются по несколько раз.
В Москве только что закончился знаменитый партийный съезд. Планы грандиозные, люди полны оптимизма.
В городе уже вовсю в ходу "новые" деньги; для меня ж они старые-старые, привычные-привычные, скучные-скучные. А здесь люди ещё по-детски тянутся к новеньким хрустящим конфетным купюрам, удивляются, что у меня они такие потёртые. Когда я вынул раз в магазине пятидесятирублёвую бумажку, на меня стали смотреть с интересом, будто я киноартист; просили даже дать посмотреть поближе. Надо быть осторожнее, отбирать купюры поновее и помельче. А что будет, когда в банке увидят фантастические номера серий ещё не пришедших в их город годов? Надо закруглять мои визиты в прошлое. Пора...
С продуктами стало замечаться ухудшение. Мне судить об этом особенно легко после моего галопа по времени. С ценами шалят; понемногу, по-копеечному, но - шалят.
Женщины в булочной постарели, стали раздражительными, вероятно, от быстро черствеющего нового кукурузного хлеба. Больше хлеба в булочной я не покупаю, можно её закрывать.
13.
Декабрь, 1962
И вот в последний раз со своими тяжкими сумками я бреду обратно, туда, где tarde venientibus ossa(11), иду навсегда, покидая ясноглазого мальчика, бегающего в серебристой шубке по смоленским переулкам и обстреливающего снежками из-за забора проходящие трамваи и машины. Нам уж не встретиться никогда. Он ходит уже в другую школу - здание тёмно-красного кирпича на Садовом кольце напротив американского посольства. Посохин и Мндоянц - градостроители - ещё не начали разорять соседних старых арбатских переулков для Новоарбатского проспекта и в том районе ещё царит старомосковская благость.
В предновогоднюю ночь я иду вдоль трамвайных путей по переулку мимо одноэтажных магазинчиков, своими уютными, добрыми витринами с пирамидами банок со сгущенным молоком или кофе, ёлочными игрушками и живыми ёлочками напоминающих ряд разноцветных фонариков, выстроенных по обе стороны улицы. Поздний вечер тих, ветру не разгуляться в узких переулочках, в которых я кружу уже который час и никак не могу из них выйти к булочной, к концу своего пути. Нежный снег ласково осыпает домики и меня легчайшими хлопьями, в Москве ещё тепло и уютно зимой, москвичи ещё любят зиму. Москву ещё не разрубили окончательно холодными широкими просеками со строем равнодушных коробок по флангам, она ещё остается сказочным лесом.
Трамвай оглашает своим трубным звукам наступающую ночь, как будто запоздало вылетел на улицу славить со звездой Христа под милыми, тёплыми, близкими - только руку протяни - московскими окнами. А я бреду со своими застылыми сумками и втайне надеюсь не дойти до волшебной булочной никогда.
Мы - женская нация, феминизированный народ, потому что у нас всё - в прошлом, которым, как гласит поговорка, только и интересна женщина. Конечно, уже взрослеет поколение, что едва ли вспомнит добрым словом свои детство и юность - скорее, впрочем, потому, что вообще их не запомнит, а не по какой-либо иной причине; и дай Бог, чтобы зрелость или даже старость стали ему какой-то компенсацией. Старшие же поколения живут по-женски - как быстро отцветающая дама - в прошлом, украшая его сухими цветами, которые, может быть, никогда и не цвели, и ревниво оберегая его целиком - и ошибки, и даже насилия, и, конечно, обманутую любовь...
Появится ли среди нас раса, которая займется "грубым", мужским делом - думать о будущем, стремиться в него и его строить?
Что-то ещё ждёт мой народ впереди, со вздохом задаюсь я вопросом, занося ногу на порог булочной. Впрочем, ответ все мы уже знаем...
Вот какое увлекательное путешествие можно совершить, сидя на московской кухне со старой - или, лучше сказать, старинной - ''Книгой о вкусной и здоровой пище" в руках.
Февраль
1988
г.Москва
ПРИМЕЧАНИЯ:
1.Едим, чтобы жить, живём, чтобы есть. (лат.)
2.Приятное с полезным сочетать (буквально: смешивать полезное со сладким) (лат.)
3. Семейные святыни (лат.)
4.Сколько хочешь, вдоволь, сколько влезет (лат.)
5. Щедрой рукою (лат.)
6. Одноглазый король среди слепых (правильнее: inter caecos luscus rex - среди слепых и одноглазый - король) (лат.)