Исторические псевдоморфозы - так называю я случаи, когда чужая старая культура так властно тяготеет над страной, что молодая и родная для этой страны культура не обретает свободного дыхания и не только не в силах создать чистые и собственные формы выражения, но даже не осознаёт по настоящему себя самое... Нельзя вообразить себе большей противоположности, нежели между русским и западным, между ненавистью к чужому, отравлящему ещё не рождённую культуру в материнском лоне её родины, и отвращением к собственной культуре, вершины которой вконец приелись.
О. Шпенглер, "Закат Европы"
***Крошка первая***
Итак, обыкновенным апрельским утром из дома за нумером 16-бис, что на улице Губернаторской, вышел чистый, свежевыбритый, пахнущий eaudeCologne господин весьма приятной наружности, числившийся по штату министерства народного просвещения - Пётр Алексеевич Рожин. На улице он тряхнул головой, вдыхая по-весеннему ещё холодный, но удивительно бодрящий воздух и неопределённо улыбнулся, теребя свою бородку. Солнце пускало лучи и отражалось в его пенсне. Под галошами хлюпала грязь вперемешку со снегом. В этот день воздух был так ясен, прозрачен и свеж, небо - такой голубизны, что все колокольни и голубятни на противоположном берегу вздувшейся потемневшей реки были видны до малейших деталей. Рожин поневоле впал в то блаженное состояние, полное смутных предчувствий и тихого, какого-то детского счастья, когда так и подмывает сбросить тяжёлую каракулевую шапку, мохнатый и колючий мохеровый шарф и броситься долбить каблуками лёд в канавах, лезть на голые ещё деревья привязывать скворечники, а набегавшись, идти домой, где мама, раздев тёплыми нежными руками, даст свежеиспечённую ватрушку и нальёт горячего, с пенками, молока.
Пётр Алексеевич остановился и, глядя в небо, зажмурился, доставая из портсигара манильскую сигарку. С чёрного хода соседнего дома выскочила, визжа, мерзкая болонка Мальвина, охочая до свар и бессмысленного лая на всё проходящее мимо. Её хозяйка, мадам Кулебякина, в это время ещё крепко спала, видя беззаботные утренние сны. Рожин, опасливо обойдя по тротуару гадину, вперил горящий педагогический взор в Мальвину. Собачонка залаяла... и, слабо взвизгнув, околела, а может быть только притворилась, чтобы потом выскочить из под ног зазевавшегося простака, с неистовым лаем преследуя его и норовя ухватить за пятки.
Пётр Алексеевич неспешно прошёлся по набережной и, свернув в Козлёнский переулок, вышел к трёхэтажному, в "ампирском" стиле зданию местной классической гимназии имени И. Ф. Гербарта, где его ждал седьмой класс. В коридоре Рожину почтительно поклонился высохший от старости сторож Кухаревич. Пётр Алекссевич снисходительно кивнул и прошёл в преподовательскую. Там сидел красный с вчерашнего учитель химии Козлов, читавший свежие "Ведомости".
Грянул звонок. Козлов отложил газету и повернулся к Рожину.
- Ах, это вы, уважаемый Петр Алекссевич. Не обессудьте, не заметил, как вошли.
- Да что вы, право, - отмахнулся Рожин. - Изволили-с вчера развлечениям предаваться?
- Да вот, чевствовали героев кавказской войны. Насилу утром отпился квасом. Прошке, подлецу, дал в морду - плохо сапоги начистил, каналья.
- Прекрасно, прекрасно! - морщась, быстро проговорил Рожин. - Но разве это не mavais ton - потакать экспансионистским устремлениям российского самодержавия? Не заслужили ли свободолюбивые народы Кавказа иной участи?
- А что делать? - развёл руками Козлов. - С позволения сказать, в России тирания-с. Приходится жертвовать идеалами, приличными образованному человеку.
- Но разве для Кавказа не была бы благодетельной жизнь под протекторатом какой-либо цивилизованной нации, - продолжал кипитятиться Рожин. - Например, британской короны, изрядно способствовавшей распространению цивилизации в своих колониях, преизрядно-с, позвольте заметить.
- Да я разве спорю? - примирительно сказал Козлов. - Любому просвещённому человеку понятно, что под сенью Эльбруса должен стоять не вонючий мужик-с, но представитель великой европейской нации.
Оправляясь, они вышли в тёмный прохладный коридор. Из-за ближайшей двери нёсся бешеный крик и визг.
- Ваши разошлись? - сочувственно спросил Козлов.
- Мои, - тяжело вздохнул Рожин, берясь за затейливую бронзовую ручку тяжелой дубовой двери.
Он громко высморкался и, нарочно шаркая подошвами, вошёл в классную комнату. Там, заслышав зловещий скрип ботинок, моментально притихли. Пётр Алексеевич остановился, обозревая два десятка невинных лиц, принадлежавших наглым, бессовестным субъектам. С неохотой он взобрался на кафедру и негромко произнёс: "Ну-ну...". После чего, раздувая ноздри, грянул:
Пока его подопечные молились, осеняя крестом прыщавые лбы, Пётр Алексеевич, как то пристало интеллигентному человеку, почти атеисту, во всяком случае - агностику, читал в оригинале памфлеты Лео Таксиля. По прошествии десяти минут, зевая, он захлопнул книжку и открыл журнал.
- Иванов! - крикнул он. - На горох! Ты не поздоровался вчера в трамвае с учителем греческого Никанором Аполлодоровичем.
Иванов, вздыхая, прошёл мимо тёмных бочек с розгами, плавающими в соляном растворе и встал на сушеный горох под иконами.
- Вчера я нашёл окурок в кармане своего пальто! - наливаясь кровью, возопил Пётр Алексеевич. - В наказание весь класс останется на два часа после занятий.
- За что? - пискнула какая-то жертва.
- Что-о-о?! - от ярости у Рожина соскочило с носа пенсне.
Жертва испуганно съёжилась.
- Ах ты, Катилина, - ласково проговорил пётр Алексеевич, взявшись за тощую шею жертвы. - Пороть больше вас, подлецов, надобно. Ну-с, на чём мы вчера остановились? На фараонах? Так вот, дети, фараоны это...
Провозившись до часу дня с болванами и протобестиями, Пётр Алексеевич почувствовал голод и стал раздумывать, куда ему пойти. Закусить, что ли, на скорую руку рюмкой водки и кружкой-другой пива с икоркой, сосисками в томате, грибками в маринаде? Или взять бутылочку красного бургундского с заливной уткой...то да сё...ну там сыр из дичи, салат Оливье... Сходить в устричную? Нет, решил Рожин, сглатывая слюнки, пойду-ка я в "Париж", вот где не был давно, считай с прошлого четверга. Строго-настрого велев Кухаревичу присматривать за оставленными без обеда протобестиями, он отправился в ресторацию. У выхода Рожин увидел плотника Пархома, который, сжимая в тёмных грубых руках шапку, бессмысленно топтался у дверей, не решаясь войти в гимназию.
- Чего тебе, любезный? - лениво спросил Рожин.
- Да вот, ваше благородие, не изволите ли полтинничек за стекло, которое имел удовольствие вставлять вам на прошлой неделе, - искательно глядя на него, прохрипел надоеда.
Брезгливо морщась от запаха перегара и мужицкой вони, Рожин достал несколько монет и бросил их под ноги невежи.
- Вот, изволь.
После чего, не глядя на бросившегося собирать деньги огромного мужичину, отправился восвояси. По пути с некоторым подъёмом он размышлял о том, как глупы и недалёки всевозможные реформаторы и революционэры, не умеющие найти общий язык с народом. У ресторана, однако, его настроние снова испортилось от вида слонявшихся по улице оборванцев из деревенских, просивших у проходящих приличных господ милостыню. Особенно гадок был один бездомный, с косящим глазом и провалившимся от сифилиса носом. Пётр Алексеевич нахмурился, ища взглядом городового, однако лоб его разгладился, когда он увидел расплывшееся в улыбке лицо швейцара Семёна Поликарповича.
- А-а, Пётр Алексеевич, наше вам! Давно вас не было - соскучились, чаю?
- Здравствуй, здравствуй, голубчик, - сказал Рожин, с трудом удерживаясь от желания подёргать Семёна за огромную растрёпанную бороду веником.
Семён Поликарпович провёл Рожина в вестибюль restaurant′а и, принимая пальто, заметил:
- А погодка-то, погодка сегодня! Воистину - божья благодать.
- И не говори - сам утром чуть не прослезился. Вот тебе, братец, гривенник, - проговорил Рожин, проходя в зал.
Первым делом он направился к буфету - выпить большую рюмку "Московской" (железнодорожную) для аппетита. У столика его уже ждал Игнат Пафнутьевич, статный красивый мужичина лет сорока, волосы ёршиком, глаза ласково прищурены.
- Здравствуйте, здравствуйте, любезнейший Пётр Алексеевич! Чем откушать изволите сегодня?
- Полагаюсь целиком на ваш вкус, Игнат Пафнутьевич, - улыбаясь, отвествовал Рожин, выдавливая половинку лимона на икру.
Вскоре он погрузился в ароматы хорошо поджаренного бифштекса, лежавшего на ворохе зелени и горошка, пересыпанных порезанным соломкой и поджаренным во фритюре картофелем. Пётр Алексеевич отодвинул соусник и бросил на тарелку наструганного хрена и несколько кружков маринованного огурчика; затем, затаив дыхание, он стал поливать блюдо кисло-сладкой подливой. Зацепив кусок мяса вилкой, он обмакнул хлеб в подливу и отправил всё это в рот. Прожевав, Рожин припал к тяжёлой кружке, из которой выпирала белая шапка пивной пены...
Выйдя из ресторана, Пётр Алексеевич довольно прищурился, отметив отсутствие шумных и наглых нищебродов и нетропливо направился домой. Придя на квартиру, он решил вздемнуть. Водрузив пенсне на мясистый нос, Рожин взгромоздился на диван и открыл свежую книжку "Русского Вестника" - журнала передовой (либеральной) русской мысли. Отыскав где-то примерно в середине номера футуристическую пьеску прогрессивного автора г-на Квашнина-Самарина, он углубился в чтение.
"КОМИССИЯ
(Типа фантазия)
Пиеса из "школьной" жизни
Что за комиссия, создатель!
(А.С. Грибоедов)
Действующие лица: завуч (=инспектор), I ученик, II ученик, I ученица, II ученица, Комиссия в лице Председателя.
Место действия: вестибюль Школы (учебного заведения общего профиля в котором обучаются дети обоего пола).
Время действия: Россия недалёкого будущего".
"Это он лихо завернул. И как это тонко, тонно - изящная, ренессансная scuola, а не мрачный душепогубительный gymnasium", - подумал Рожин и стал читать дальше.
"В дальнем углу, около расписания, стоит стол, покрытый красной материей. За ним сидит Завуч и смотрит на приближающихсяк ней I и II учеников".
"Учителем - женщина", - ахнул Рожин.
"I ученик: Здравствуйте, Валентина Павловна.
Завуч: ЗдравствуйТЕ, Петров".
"Sic!", - отметил Рожин.
"I ученик: Вот, принёс вам на рецензию свою новую работу, на тему - нормальны ли психически учителя?
Завуч (с некоторым интересом смотрит на I ученика): Ну и как, нормальны?
I ученик (торопливо): А правда, что к нам едет Комиссия?
Завуч (вновь с некоторым интересом смотрит на I ученика): Правда, гражданин Петров!"
"Sic!", - вновь отметил Рожин.
"I и II ученик переглядываются.
I ученик (раздувая ноздри): Та самая...из столицы? из Москвы?
Завуч: Та самая".
"Sic!", - в третий раз отметил Рожин.
I ученик: Ура! (толкает в бок II ученика) Кричи, дурак!
II ученик (с некоторым промедлением): Ура!
Завуч издаёт сдержанный смешок.
С другого конца вестибюля появляются I и II ученицы, обе в скромных чёрных платьях, белых фартуках, на волосах лёгкие вуалетки.
I ученица (нетерпеливо: Ну!
I ученик (ликующе): Свершилось!
I и II ученицы радостно взвизгивают. Они наперебой кричат, так что невозможно разобрать, какому лицу принадлежит какая реплика. По ходу монолога к ним присоединяются I и II ученики.
- Ну, теперь заживём! Не будет больша карцера! Никаких дневников! Свободное посещение! Чтобы учителя не смели домой ходить и родителям ябедничать! Пиво в буфете! Свободная любовь! И..."
Дочитав до этого места, Пётр Алексеевич испытал острый приступ зевоты. Сквозь подступающую дремоту промелькнули строчки:
"Вводят неопрятного старичка в засаленном фраке, представляющего Комиссию. Он дряхл и безумен.
I ученик: Многоуважаемый Порфирий Игна...
Председатель (перебивает его, хищно крича): Сечь!
I ученик: Но, позвольте:
Председатель: Сечь!
II ученик: А как же реформы?
Председатель: Сечь!"
С сим Пётр Алексеевич мирно уснул на диване, отбросив прогрессивную пьеску. Поспав пару часиков, он, освежённый, встал и прошёл в кабинет. Там некоторое время он возился, раскуривая сигарку, доставая разрезательный нож и т.д., а затем, подперев голову руками, углубился в историю аграрных отношений времён братьев Гракхов и забыл всё на свете.Но, оказывается, не забыли о нём. Сначала Петра Алексеевича потянули за пиджак. Потом поцарапали ногтем по спине. Потом его подёргали за волосы. Сопя, Рожин сделал вид, что не замечает этих ухищрений. Сзади прибегли к безуспешной попытке сдвинуть стул и, наконец, сказали:- Дядя!- Что тебе, Анечка? - густым басом ответил Рожин.- Что ты делаешь?От маленьких дете у Петра Алексеевича начиналось разжижение мозга и изжога.- Я читаю, дитя моё, о тактике нобилитета, - страшным голосом сказал Рожин.- А зачем?- Чтобы бросить яркий луч аналитического метода на неясность тогдашней конъюнктуры.- А зачем?- Для расширения кругозора и пополнения мозга серым веществом.- А зачем? Серым?- Да, это патологический термин.- А зачем?Кровь бросилась Рожину в лицо; в ушах зашумело и в ответ на сыплющиеся поминутно "А зачем?", "А почему?", "А к чему?", "А что это?" он горестно завыл, пуская пузыри и бия себя по плешивой голове. Он бил всё сильнее, пока не почувствовал, что медленно, но верно погружается в приятную дрёму-истому, сладко вздрогнул...и заснул по-новой.
***Крошка вторая***
Пётр Алексеевич оказался в следующем сне. Ему снилось, как он с женой Зиночкой, совсем ещё молодой, вкушает кофий с эклерами в столовой, глядя на заснеженную улицу. С утра стеной валил снег, за которым едва была видна нелепая фигура в варварском тулупе и мохнатой шапке, энергично махавшая лопатой.
- C′est le mouzik, Prokop, - ответствовал Петруша, подливая сливок в кофей Зиночке.
- Да что же он такое делает? - задала следующий вопрос Зиночка, осторожно выбирая шоколадный трюфель.
- Я не знаю, - пожал плечами Пётр Алексеевич. - Может быть, сгребает снег.
- Для этого необходима, - на какое-то время задумался он, - лопата, la pelle.
Зиночка открыла рот, восхищённо глядя на него.
- Петруша, ты у меня такой умный, - проворковала она, наделяя супруга сладчайшим поцеляем.
- Il le faut, - довольно проворчал Пётр Алексеевич, вытирая бороду.
В следующий они увидели Прокопа по осени, возвращаясь с банкета, который давало Земское собрание по поводу очередной годовщины отмены рабства в Североамериканских Соединенных Штатах. Прокоп, раскинувшись и громко храпя, лежал прямо посреди двора в луже.
- Что это с ним? - забеспокоилась Зиночка. - Петруша, не должны ли мы помочь этому человеку?
- Comme il faute, le misérable, - уверенно сказал Пётр Алексеевич. - С ним ничего не случится, с этим мужиком.
Прокоп, однако, сильно заболел, пролежав несколько часов в холодной воде, пока какие-то добрые люди не увели его домой. Он проболел всю зиму. С месяц Прокоп лежал в горячке, и только после Рождества пошёл на поправку. Пётр Алексеевич и Зиночка часто встречали его, возвращаясь из театра или гостей, когда Прокоп, отчаянно кашляя и поминутно харкаясь, мёл улицу или сгребал листья.
-Je n′y suis pour rien, - в таких случаях говорил Пётр Алексеевич, как будто оправдываясь перед Зиночкой.
В тот роковой вечер Пётр Алексеевич писал обличительный памфлет, направленный против гнусного сочинения графа Толстого "Война и мир". Всякий раз, листая, это, с позволения сказать, творение мятежного графа, он испытывал сильнейшее раздражение и злобу. Та беспримерная ярость, с которой бездарный сочинитель набрасывался на великого человека, выдающегося гражданина belle France, просто обескураживала тонкого и чувствительного Петра Алексеевича. Все эти описания толстых ляжек и вислых щёк Наполеона Буонапарте он воспринимал как личный вызов, как пощёчину тем идеалам, которые он безоговорочно разделял на протяжении всей жизни. Подумать только, великий человек шёл в Россию, чтобы подарить её невежественному населению liberté, а дремучее мужичьё встретило просвещённого европейца дрекольем и вилами. Вместо того чтобы доверчиво взяв за руку выдающего сына великой державы и вступить в Siècle des Lumières, эти бородатые готтентоты радостно уцепились за своего плешивого щёголя и его одноглазого Кунктатора. С всё возрастающим возмущением Пётр Алексеевич обличал в своей статье глумливые ламентации сиятельного грофомана. В полемическом пылу, шевеля толстыми губами и ежеминутно дёргая себя за бороду, он распинал графа на кресте общественного мнения, пронзал его убийственными колкостями, высмеивал чудовищную убогость философических конструкций, тонко и умно обличал тщательно отделанными филиппиками. Разойдясь, он и не заметил, как смахнул локтём керосиновую лампу со стола. Описав дугу, она врезалась в стену, взорвавшись с оглушительным хлопком. Тонкие змейки огня весело побежали по обоям и гардинам и уже через несколько мгновений пламя переметнулось в коридор, по направлению к спальне Зиночки.
Ошарашенный таким поворотом событий, Пётр Алекссевич какое-то время пребывал в состоянии умственного паралича. Попытавшись выбраться из-за стола, он неуклюже рухнул на дымившийся ковёр и на четвереньках вывалился в коридор. Помимо ужасающего жара, там страшно трещало пламя, а клубы едкого дыма выгнали его через чёрный ход на лестницу. Выбежав на улицу, Рожин как безумный стал носиться по двору, крича: "Прокоша, Прокопушка, спаси, милый!". Через несколько минут в одной нательной рубашке показался всклокоченный со сна и ошарашенный дворник, который долго не мог урузуметь, в чём дело - пребывавший в крайней степени возбуждения, Пётр Алексеевич лишь нечленораздельно мычал и толкал его к дверям. Сообразив, наконец, что от него требуется, Прокоп вылил на себя ведро воды и, перекрестившись, бросился в полыхавшую огнём квартиру. Спустя несколько минут, в течение которых Пётр Алексеевич нервно грыз ногти, вспоминая слова хоть какой-нибудь молитвы, обгоревший и отчаянно кашляющий, дворник вынырнул из пламени, держа на руках пребывавшую в бессознательном состоянии Зинаиду Николаевну.
Слава Богу, всё обошлось. Обрадованный чудесным спасением единственной дочери, отец Зиночки купил им в соседнем доме новую квартиру. Страховая компания выплатила деньги, на которые была приобретена новая обстановка для дома. Коллеги на работе сделали подписку, собрав триста рублей, на которые Пётр Алекссевич купил Зиночке новый брильянтовый гарнитур. Только вот Прокоп захворал - его ослабевший организм не вынес потрясений той ночи. Чередование огня и морозного воздуха окончательно разрушило его здоровье. К концу лета он тихо угас в своей каморке. Рожин несколько раз порывался сходить проведать бедолагу и, может быть, даже отнести несколько рублей в благодарность, но как-то всё не было случая. На похороны он, конечно, не пошёл, потому что культурному человеку нет места среди ignorant и malappris. Однако раз в год неведомая сила гонит его на скромное кладбище. Там, отыскав могилку Прокопа, он ставит рюмку водки и крошит французский батон. В душе его при этом шевелится какое-то странное чувство, но что именно, выразить он решительно не в состоянии.