Когда-то очень давно, а может и недавно, в то время как деревья были большими, а некто, хоть и не полурослик, маленьким и учился в средней школе - казалось, нет ничего проще гуманитарных наук. В сравнении с техническими. Разве сложно, взять и рассказать быстро что-то о какой-то книге, вспомнить давно читанное по истории? Вот разве только с изучением языка проблемы - там надо знать правила. А в литературе, истории правил нет. Какое счастье! Где-то в классе девятом это счастье закончилось жестоким спором со всеми вытекающими оценочными последствиями с преподавателем о "Войне и мире" и возник вопрос - так есть правила или нет, поскольку, что оценивается-то - рассуждения, мнения или приведение своего собственного к преподавательскому в русле одного единственно правильного? Должна же быть возможность именно рассуждать, пытаться понять, но никак не вызубрить солидно прописанные "истины"?! Поскольку только так можно почувствовать себя исследователем, идущим по стопам Демиурга, ищущим штрихи, кисти, материалы его творчества, ведущим археологические раскопки, а не просто сонно ползающим за экскурсоводом в толпе.
Авторы литературных произведений, особенно таких, как "Властелин колец" - это Демиурги. Творцы. И именно это их отличает, и именно это привлекает остальных, созданных по образу и подобию...
Сказка или философия? Это и простой, и сложный вопрос. На него можно отвечать долго, можно не отвечать вовсе. Хотя бы потому, что отсутствует это самое "или", а есть лишь непременное "и". Сказка не может быть отделена от философии, хотя такое разделение и имеет место быть. Вот такой вот казус. Если вспомнить исторические корни волшебной сказки, то это, не что иное, как философия! Это бывшие сакральные, священные, тайные знания, настоящая жизненная философия, если и потерявшая свои первоначальные функции, свое первоначальное значение в раскрытии и познании мира, тем не менее, все еще обучающая и наставляющая все новые и новые поколения людей. До сих пор сказка остается своеобразным инструментом познания, азбукой отношений, в глубинной сущности которой все так же есть моменты формирование сознания давними эсхатологическими мифами. Суть их уже малопонятна, идеи сильно видоизменены, а архетипы остаются. Если взять, к примеру, программирование, то можно представить эти сказки набором обрывков программ. Или той самой запиской капитана Гранта, которую выловили с помощью акулы из океана лорд Гленарван сотоварищи и пытаются на основе обрывков одного и того же текста на разных языках его воссоздать. Сам по себе уже увлекательный процесс он еще здорово зависит от того, чем занята голова расшифровывающего и какие ассоциации у него возникают.
Так вот, сказки - это те же самые записки. Это, в какой-то мере, история философии в более литературной форме, с выделением занимательных сюжетов и идей, но отбрасыванием первоначального смысла. Именно с интересом к литературной сказке возникает, на мой взгляд, сам жанр фантастики. И сказка становится как бы основой фантастического произведения, пока еще не столько фантастического, как мистического, но произведения уже несколько протестного. Протестного по отношению к окружающему миру, даже к другому фантастическому произведению. Это некая устойчивая оппозиция фэнтези к научной фантастике, как романтизма к Просвещению, как какого-то поиска себя среди безликого и безжалостного молоха исторического и технического прогресса. Тут можно вспомнить и мрачноватые сказки Гофмана, и народные сказки братьев Гримм, и мистику Эдгара По. Где-то здесь должны быть и исторические книги Скотта и Дюма, и приключения Буссенара и Сабатини, Стивенсона и Рида. Потому что это все - мощное влияние романтизма, обусловленное все ускоряющимся техническим прогрессом с его достижениями и задворками, на которых можно оказаться отброшенным. Мне часто вспоминаются рассказы Герберта Уэллса, где в этой самой обыденности жизни, в пелене лондонских туманов со стойким привкусом угольной пыли, среди мрачных серых фабричных стен и облаков фыркающего пара нет-нет, а встречаются необыкновенные, волшебные предметы и случаются удивительные события. Пусть даже они кажутся лишь прикосновением к иной технике, отсветом иного, но вполне себе промышленного мира, но уже само такое стремление к описанию непознанного, удивительного кажется не только научной фантастикой. Здесь не слышится гимна человеческому гению и научному прогрессу.
Получается, во всем этом тоже философия. В научной фантастике - это идеи Просвещения: рационализма и материализма, научного метода постижения мира. Романтизм питается идеалистической философией. Историческая и приключенческая литература где-то располагаются между ними, пытаясь противостоять критическому реализму, который если и ставит вопросы, то не дает ответов, или дает такие, которые невозможно принять. Разве научная фантастика не приходит к идеям о возможности конца света? Совершенно по разным причинам, как внешним, так и внутренним. "Война миров" Уэллса - это уже роман-предостережение, в котором финал произвольно и осознанно случаен и конец мира возможен. А возникновение в фантастической литературе образа сумасшедшего ученого, который в своей деятельности не связан ни моральными принципами, ни предусмотрительностью? Этот образ можно отнести еще к "Фаусту" Гёте. Он становится лицом, точнее гримасой технического прогресса, во всяком случае, так он уже воспринимается. Это не только Сайрес Смит, Паганель, профессор Челленджер и капитан Немо, но и доктора Джекил и Моро, Франкенштейн и Гриффин. Из той же когорты, надо сказать, и профессор Мориарти. Это подчеркнутая аморальность не случайна. Ведь технический прогресс считался важной составляющей будущего человеческого счастья, но при этом, как-то поколение за поколением его ощутить в полной мере так и не могло, зато в полной мере на себе прочувствовало все его равнодушное механическое пережевывание человеческих судеб.
Важным, мне лично, кажется еще то, что очень многие образы такого вот ученого, выразителя научного прогресса, созданы представителями наиболее промышленно развитых стран, и стран протестантских. Если принять во внимание "Этику" Вебера, то, в определенной степени, возникающий образ успешного, образованного, талантливого ученого продукт этой самой этики: если ты успешен - тебе помогает Бог. Вот задает такой образ вопрос, а морален ли такой успех сам по себе и кто помогает земному успеху. Я не так уж хорошо знаю историю Великобритании, особенно о существовавших там в разное время течениях, движениях, идеях, но можно вспомнить хотя бы о пресвитерианах, индепендентах и левеллерах Английской революции, о массе разных церквей и разности идей. Складывание определенного английского общества, викторианского, имперского и пуританского, противоречивого по сути, уже само по себе хорошая питательная масса для идей, тем более что Британская империя шла на гребне прогресса, в полной мере ощущая все его достижения и первой осмысливая недостатки. Вдобавок, Британия имела определенные особенности развития, избежала революции по типу Французской, не потребовала немецких объединительных идей, не могла в полной мере увлечься национальными идеями, уже пережив колониальную войну и потерю американских колоний - все вместе это и есть основа, с учетом которой можно и нужно рассматривать и литературу.
Также, мне видится важным фактором то, что британские писатели творили в империи. Будучи иногда совсем не англичанами, они были британцами, а определенное влияние имперских идей на умонастроения несомненны. Речь идет не о каком-то пропагандистском влиянии, а о том, что жители империи начинают мыслить уже иными категориями. Империи включают в себя совершенно разные культуры, большие географические площади, многочисленные народы и народности. Они уже как-то вынужденно интересуются тем, что далеко не так интересно или пока еще не так интересно жителю национального государства. Даже мононациональные империи несколько интравертны, зациклены на своих внутренних вопросах. Если вспомнить Древнюю Грецию, то там цивилизованный человек это не обязательно человек из твоего народа, это приобщившийся к этой культуре, в отличие от всех остальных варваров. Или цивилизованный, или варвар. Но и тот и другой могут быть одного роду-племени. И это где-то близко именно Британии, неоднородной по национальному составу. Неслучайно здесь существовали мессианские идеи приобщения варваров к цивилизации, родился особый тип британской колониальной империи. Конечно, это самое "приобщение" к британской культуре не делало автоматически "своим", однако несомненным кажется глобальность мышления подданных этой страны, над которой никогда не заходило солнце и их прагматичный интерес. Так же, как и инженерное мышление. Творцов. Конструкторов.
Интересно, что постепенная утрата лидерства в экономической сфере, политического лидерства, все более заметная после Первой мировой войны, коснулась и фантастической литературы. Именно с начала века все более заявляют о себе американские фантасты. Если Лавкрафт и Говард в начале века не были столько популярны у себя на родине, как, скажем, Уэллс или Конан Дойль, то к середине века в США появилась большое число авторов, ставших популярных уже во всем мире. Например, Шекли, Азимов, Брэдбери, Гаррисон, Андре Нортон.
Неслучайный и огромный вклад американских фантастов в сокровищницу мировой литературы, как представителей уже самой экономически развитой страны, страны с протестантской этикой, но еще и бывшей британской колонии. При этом с протестантской этикой, но материалистической философией. Или даже с разной философией, противоречивой, вариативной. Эсхатологические мотивы можно, как мне кажется, обнаружить у Роберта Говарда, где его мир Конана - это мир нашего далекого прошлого, причем, один из череды миров-цивилизаций, которые постоянно сменяют один другой, идя по пути некоего улучшения, перерождения, человеческого прогресса... Это не совсем христианские мотивы. В христианской этике конец света это именно конец света, окончательный и бесповоротный, при котором происходит качественный переход, качественное и окончательное разделение.
Прошлое в мирах Говарда мрачное и страшное, пусть и полное удивительных существ и чудес. И в этом уже, в каком-то смысле, как раз христианские мотивы преодоления язычества, варварства, дикости. Говардовский Конан - это варвар-германец, который строит новый христианский мир, но также и варвар-американец, который врывается в Старый Свет. Но при этом, не сказать, что в нем есть ему место, этот варвар оказывается гораздо честнее и чище своих цивилизованных современников, а его варварское прошлое счастливее сложного цивилизованного будущего. И эта смесь разных мотивов очень показательна.
Про Говарда нужно вспомнить именно потому, что определенные идеи кажутся симптоматичными, а переживания всей этой квинтэссенции прогресса: мировых войн, скачка технологий, уничтожительных и разрушительных идей - и вызвало к жизни постмодернистскую литературу с ее неоднозначностью, некоторой хаотичностью, игрой и каким-то отрицанием лишь чьей-то одной правоты. "Постмодернизм - это ответ модернизму: раз уж прошлое невозможно уничтожить, ибо его уничтожение ведет к немоте, его нужно переосмыслить, иронично, без наивности" (У. Эко).
Показательно, что и научная фантастика также меняется - от изображения передовой технической мысли, описания современного мира и новых технических открытий, событий на гребне прогресса, она все чаще изображает миры, отстоящие от нашего, современного, достаточно далеко во времени и пространстве. И уже не такое светлое будущее мира, не "Города Солнца". И дело тут, думается, не только в том, что это "будущее" часто рисуют тревожным, полным опасностей техногенных катастроф или разрушительных идей. Пусть научная фантастика увлекается постапокалипсисом, увлекается моделированием миров победивших идей, ведущих к Зонам. Но не только. Творчество Станислава Лема и Рэя Брэдбери, не только "Солярис", но и о "Возвращение со звезд", очень показательное и сильное произведение. Вроде бы безопасный и счастливый мир настал. Но он какой-то странный, этот мир потерянных звезд. Хрупкий и безвольный, как девушка, которую встречает главный герой. "Марсианские хроники" Брэдбери - сборник новелл скорее, чем роман, а при этом словно нарождающийся эпос будущей цивилизации, возникшей на осколках погибшего мира.
То, что в научной фантастике осмысливается еще как предостережение, описывается как возможность - на мой взгляд, основа человеческого существования - страх. Преодоление этого страха, победа над ним - это, похоже, одна из основных целей всей постмодернистской литературы. Это и возврат к человеческой ценности, ценности каждого конкретного человека, как, само собой, уникального субъекта, но при этом, еще и такого, чья роль всегда будет определяющей.
Еще возможно и даже важно сравнение "Властелина колец" с "Дон Кихотом" Сервантеса. Именно "Дон Кихот" проводит некую черту под рыцарским романом. Он как бы делит рыцарство, вообще общество, на лицемеров и мечтателей, прагматиков и работяг. На Дон-Кихотов и Санчо Панс в том числе. А ведь сам рыцарский роман как-то после этого теряется, будто разрушенный этим рыцарем Печального образа, вызывающего и усмешку, и сожаление. Потом в литературе происходит поиск нового рыцарского романа, героического, славного, черно-белого. Романа о счастье, о силе воли, о победе добра над злом. Победе личной, не в силу непреодолимого исторического прогресса или технического уровня. Романтизм, со своими героями был как-то близок старому доброму рыцарскому роману, тем более что интерес к старине глубокой, интерес к мифам и легендам, к языку и культуре разных обществ не мог не сыграть свою роль при каком-то переживании такого сложного времени, как первая половина 20-го века. Но у этого романтизма было еще довольно много от реализма или стремления к нему. Историчности... Преодоление нигилизма модерна требовало некоторое обращение к предыдущему периоду, веку 19-му. Так вот, "Властелин колец" для меня лично, это еще и вариации "Дон Кихота". Здесь, возможно, нет ветряных мельниц, но есть уже вполне себе настоящее зло, причем, оно не где-то вокруг, а внутри, всегда готовое превратить в Голума или назгула. Не могу сказать, что есть прямые аналогии с "Дон Кихотом", но какая-то нотка есть. Даже в роли Сэма во всей этой истории. Я нахожу даже что-то общее с Дюма, у которого д"Артаньян говорит Атосу в "Виконте де Бражелоне":
- ...Монк воображает, что он призвал этого разодетого, улыбающегося, обожаемого короля; вы воображаете, что поддержали его; я думаю, что доставил ему победу; народу кажется, что он отвоевал его; сам он воображает, что достиг цели переговорами. Все это неправда: Карл Второй, король Англии, Шотландии и Ирландии, восстановлен французским лавочником по имени Планше, живущим на Ломбардской улице.
Разве нельзя сказать что-то похожее о "Властелине колец"? Разве не было уничтожено кольцо Всевластья маленьким полуросликом Сэмом, который отправился в путь за своим хозяином?
Роль личности в истории как-то вновь приобретает прежнее значение в фэнтези. В героическом фэнтези являются читателю благородные герои, в эпическом - героем может стать кто угодно. "Властелин колец" это не только история борьбы со злом, это еще и победа над собой, над своими страхами, это понимание необходимости в действии, в сопротивлении, в личной индивидуальности, но и коллективном взаимодействии и взаимовыручке. Это не прошлое - это современность и воззвание к будущему. Это обращение к людям с вопросом - почему, если вы знаете, вы чувствуете что правильно и хорошо - не делаете? Но обращение такое, нарративное, с возможностью каждому найти какой-то свой смысл, что в последующем даже выразилось в написании другими авторами различных продолжений темы Средиземья и от лица назгула, и от лица орков, и от многих других. Многие из них, словно дети из рассказа Брэдбери "Все лето в один день", наперебой принялись "запирать в чулан" созданные Толкиеном образы эльфов, "видевших солнце" и это еще один довод в пользу того, что "Властелин колец" можно называть романом рыцарским. Противление силе кольца все равно изменяет. Нельзя остаться прежним Фродо после посещения Гэндальфа: или ты что-то начнешь делать или что-то сделается с тобой. А кто-то будет готов пойти с тобой вообще только потому, что ты "все-таки наш"...
"Властелин колец" - это огромная лаборатория сказочной философии или философская сказка, которую можно читать-перечитывать, искать ответы и обдумывать вопросы. Питер Джексон, вероятно, счастливый человек. Мало кому удается воплотить в жизнь свои мечты. Однако не стал ли он сам Фродо после съемок своей трилогии? Который уже никогда не сможет вернуться к прежнему творчеству...