Воронин Алексей Сергеевич : другие произведения.

Накопилось

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Потом и случилось, то, что случилось - Павла Михайловича вдруг охватило непонятное возбуждение, которое не только не спадало, как он себя ни уговаривал, напротив - стало нарастать. Когда же, подняв голову, он уловил в толпе характерное для драки вихреобразное движение, произошло прямо-таки невероятное - в три тигриных прыжка преодолев оставшуюся часть пути, Павел Михайлович пулей выскочил на площадку и ни на мгновенье не задержавшись, влетел в круговорот драки и с ходу крепко треснул кулаком по физиономии одного из пьяной парочки - того, что был повыше и покрупнее.
  Вообще-то Павел Михайлович считал себя человеком интеллигентным, мирным и весь сегодняшний день после утреннего происшествия долго оставался в недоумении - как такое могло случиться?
  Дело в том, что сегодня Павел Михайлович наконец-то собрался осуществить свою давнюю хозяйственную мечту - приобрести новенькую немецкую дрель и был весь в предвкушении того момента, когда она, эта небольшая элегантная вещица мощностью пятьсот ватт, станет его собственной. Вот и все о чем мечталось Павлу Михайловичу в это замечательное зимнее утро, весело серебрившееся инеем на троллейбусных проводах Москвы. А в итоге получилось вот что.
  
  ***
  
  Утром, поднимаясь вверх на эскалаторе ст.м. Площадь Революции, Павел Михайлович сразу отметил одно огорчительное обстоятельство - выше, не слишком далеко, разгорался скандал. Объяснялись трое: парочка молодых мужиков, сильно навеселе, - один высокий и крупный, другой - маленький и, судя по всему, очень вредный, и добропорядочный пожилой гражданин в очках, стоявший ступенькой ниже веселой парочки. "Господи, когда успели надраться-то - утро ведь?" - с привычной тоской подумал Павел Михайлович и отвернулся, чтобы не видеть.
  - Ты чё, мужик... - тем временем доносилось сверху.
  - С праздника едем, мужик ...
  "Мужик" бормотал в ответ что-то невнятное, еле слышное.
  Потом еще сострадательный женский голос пытался усовестить молодцев, но это помогало мало - неприятный инцидент на эскалаторе, над головой Павла Михайловича явно разрастался. А потом ...
  Потом и случилось, то, что случилось - Павла Михайловича вдруг охватило непонятное возбуждение, которое не только не спадало, как он себя ни уговаривал, напротив - стало нарастать. Когда же, подняв голову, где-то там, в сошедшей с эскалатора толпе, он уловил характерное для драки вихреобразное движение, произошло прямо-таки невероятное - в три тигриных прыжка преодолев оставшуюся часть пути, Павел Михайлович пулей выскочил на площадку и сразу увидел как там, немного в стороне, пьяная парочка кружит незадачливого пожилого, а тот только взывает непонятно к кому - то ли к ним, то ли к небу - протяжно и жалобно: "Очки! очки!".
  Ни на мгновенье не задержавшись, Павел Михайлович влетел в круговорот драки и с ходу крепко треснул кулаком по физиономии одного из пьяной парочки - того, что был повыше и покрупнее.
  И как будто от этого удара сразу треснула, распалась на части и исчезла густая толпа перед эскалаторами - образовался свободный круг, в котором Павел Михайлович оказался тет-а-тет со своим неожиданным соперником. Вокруг, в самых разнообразных позах, как будто решили вспомнить детство и сыграть в "замри", застыли удивленные зрители, недавние сонные пассажиры метро. Замерли на мгновение все шесть эскалаторов. И как гладиатор на арене в ожидании нападения противника со свободными руками, сжатыми в крепкие кулаки, гордо застыл в круге Павел Михайлович.
  Если бы кто-нибудь из коллег по работе спросил в этот момент, куда подевался его заслуженный портфель с многочисленными штопанными ранами, предмет юмора женщин из бухгалтерии, Павел Михайлович не ответил бы - он не знал куда вдруг исчез его портфель. Впрочем, никто из коллег и не узнал бы тишайшего Павла Михайловича в эту странную минуту - шапка его сбилась на затылок, из-под нее как петушиный гребешок задорно торчал чуб. Глаза, обычно такие спокойные, почти меланхолические, горели сейчас озорным огоньком как у самого настоящего боевого петуха перед началом схватки: Павел Михайлович изготовился к бою.
  В следующее мгновение на арену спокойно и деловито вышли два милиционера, один из которых крепко взял за рукав Павла Михайловича, а второй - его все еще ошарашенного тет-а-тет.
  Появление милиции вернуло мир московского метро к его естественному состоянию вечного, беспокойного движения, тайные пружины которого - темные тоннели и неутомимые светлые электрички - были скрыты от глаз глубоко под землей. Однако пассажирам не было никакого дела до тайных пружин движения московского метро, а уж тем более до судьбы отважного Павла Михайловича, в силу неожиданной и так некстати проявившейся своей отваги вместо хозяйственного магазина угодившего в цепкие руки милиции. Некоторые пассажиры, правда, еще указывали на истинных виновников происшествия - теплую парочку, но сами уже шли дальше, мимо, и только Павел Михайлович, увы, уже не мог идти дальше, по своим хозяйственным нуждам, - суровый милиционер вел его в отделение, придерживая за рукав старой, купленной пять лет назад по случаю дубленки.
  Первым шел пострадавший - пожилой мужчина с очками в правой дрожащей руке, которыми он выразительно взывал (теперь уже совершенно определенно) к правосудию. Следом вели Павла Михайловича, собранного и напряженного, и его соперника, впавшего в странное полу-летаргическое состояние. Последним был доставлен в отделение его маленький и вредный компаньон. Теплую парочку тут же затолкали в обезьянник.
  В маленькой комнатке милицейского отделения пожилому гражданину, как пострадавшему, и Павлу Михайловичу, как свидетелю происшествия, дали по бланку заявления.
  Павел Михайлович достал из портфеля синюю ручку, включил ее и задумался - интересно, каким образом к нему вернулся портфель? В драке - он это точно помнил - обе руки были свободны. "Кажется, та самая участливая женщина с эскалатора подала" - неуверенно решил он, потому что на самом деле весь случившийся в последнюю минуту круговорот лиц помнил смутно.
  - Ты кто такой? - не успокаивался тем временем в обезьяннике маленький и вредный, ни к кому конкретно не обращаясь.
  Павел Михайлович, находившийся в непосредственной близости от обезьянника, обернулся: бузотер сидел в левом углу, не в силах приподнять пьяную голову от груди. Теперь, приглядевшись как следует, Павел Михайлович убедился, что, в сущности, этот небольшой нахальный мужичок был бесподобно пьян и отвечать ему что-либо было незачем.
  - А ты кто такой? - невежливо, вопросом на вопрос все-таки ответил он, и с некоторым интересом подождал.
  - Я - москвич! - заявил мужичок с неожиданным гонором, мотнув головой как лошадь, отгоняющая от морды мух.
  Павел Михайлович невольно улыбнулся такому исчерпывающему самоопределению, и вернулся к заявлению.
  Правда, тут же поднял голову и по гнилой интеллигентской привычке вклеил-таки небольшое нравоучение:
  - Москвич-немосквич... Какое это имеет значение? Будь человеком - этого вполне достаточно. Праздник, выпил, домой едешь - так веди себя прилично ...
  Тут, пожалуй, следует отметить, что сам Павел Михайлович был москвичом в пятом поколении, но никакого особого значения этому факту никогда не придавал. Пожалуй, быть москвичом для Павла Михайловича было так же естественно, как для какой-нибудь бабы Мани, прожившей весь век в деревне Васенино где-нибудь в глуши, в Ярославской губернии, быть жительницей именно этой деревни, а не соседней Малиновки.
  Тем временем тет-а-тет Павла Михайловича, благополучно молчавший до сего времени в правом углу обезьянника, вдруг очнулся:
  - Ты за что мне по роже дал, мужик?
  Павел Михайлович в волнении поднялся со стула:
  - А чего вы вдвоем на одного лезете?
  И добавил почему-то, обращаясь уже к сержанту:
  - Сам бывал в таких ситуациях, товарищ сержант, знаю...
  Тут, следует заметить, что Павел Михайлович, в обыкновенной своей жизни отличавшийся необычайной правдивостью, неожиданно для самого себя почему-то соврал. Дело в том, что сам он в таких ситуациях не бывал никогда: читать - читал, видеть - видел, а бывать самому - не бывал, поскольку никогда не отличался драчливостью и вообще был человеком благоразумным до крайности. С некоторым смущением отметив про себя сей непонятный и неприятный факт собственного вранья, Павел Михайлович сел на место.
  - Товарищ старший сержант... - не успокаивался за решеткой высокий и бледный.
  - Я - сержант.
  - Товарищ сержант - скажите мне, вот за что он мне по роже дал? Мужик, вот ты мне скажи откровенно, я тебя по роже бил?
  И, как орангутанг в зоопарке, почти просительно тянул через решетку широкую рабочую ладонь.
  - Ну, погоди, - скрипя зубами опять вылез из угла обезьянника маленький, с видимым усилием оторвав пьяную голову от груди. - Я те-а стречу...
  - Ты вообще помолчи! - попытался урезонить его высокий, на удивление почти протрезвевший.
  Тут неожиданно взвился со стула пожилой пострадавший, который уже перестал было крутить перед лицом милиционера свои очки и тоже занялся заявлением:
  - Ты думаешь, если в очках, то можно ногами, да!? - вскричал он неожиданно высоким голосом, почти срываясь на дискант. - Думаешь, можно, да?!! Вот пойдем, выйдем сейчас на улицу, я те так вмажу! Так вмажу! Репа отвалится!
  Сержант молчал. Павел Михайлович отвернулся. Обоим при виде внезапно разбушевавшегося интеллигента, в драке себя никак не проявившего, было неудобно. "Кой черт тебя за язык дергал, коллега? - подумал Павел Михайлович с неловким чувством. - Видишь же - не в себе мужики, выпившие. Нет, надо было с замечанием своим лезть, старый дурак!".
  Тем временем "старый дурак", который на самом деле был ненамного старше самого Павла Михайловича - лет пятидесяти, не больше, продолжал яриться. Парочка за решеткой понуро молчала. Павел Михайлович вернулся к заявлению, пытаясь сосредоточиться - получалось плохо.
  - Хочешь, я тебе свой адрес дам? Хочешь? Приезжай - поговорим! - истошно вопил интеллигент прямо над ухом. - Как мужик с мужиком! - и все показывал, показывал парочке за решеткой крепкий костистый кулак...
  Наконец, он успокоился и сел. Высокий и бледный, уловив изменение в настроении Павла Михайловича, уже более мирно обратился к нему:
  - Вот ты, мужик, заяву на нас пишешь, а скажи мне, мужик, по совести - за что ты мне по роже дал?
  - Не "ты", а "Вы"! - снова некстати взвился из-за стола пожилой, а Павел Михайлович вдруг в смущении перестал писать, что именно он может показать по данному делу. "А ведь правда - за что? Что я могу, в сущности, поставить себе в оправдание? Обрывки фраз, долетевшие до меня? Круговорот драки? Какие у меня были основания, чтобы слету, не разобравшись бить человека по лицу?". В душе Павла Михайловича до этой минуты какой-то по-особенному безмятежной зародилось смутное беспокойство.
  Понять чувства Павла Михайловича было можно - бить человека по лицу ему не доводилось с младших классов школы, когда раз или два действительно приходилось пускать в ход кулаки, да и то в порядке самозащиты. Став же человеком взрослым, уличных конфликтов он стал избегать по принципиальным соображениям - времена уж очень переменились. Неспокойные, больные настали времена - так, по крайней мере, ему казалось.
  Одно оправдание оставалось у Павла Михайловича насчет своего сегодняшнего поведения - его природная наблюдательность в сочетании с определенной интуицией, на которую он привык полагаться. Не раз он имел возможность убедиться в том, что был прав в своих догадках, когда никаких оснований к этим догадкам у него, казалось, не было.
  Остановился, например, как-то Павел Михайлович выпить кружку пива на Никольской, неподалеку от главного входа в государственный универсальный магазин. Есть там такое окошечко, из которого подают пластиковые одноразовые стаканы с разливным. Столы круглые на улице выставлены, мужики вокруг них собираются по два-три человека и толкуют за кружечкой пива о своих мужицких делах. Красная площадь, мавзолей, магазин государственный, опять же, - самое место, казалось бы, для подвыпивших иностранцев, слегка заблудившихся по пути из ресторана "Огни Москвы" в свой роскошный номер в гостинице "Россия". И одет иностранец был вроде бы соответствующе - великолепный белоснежный плащ, отличные джинсы, ботинки фирменные - неплохо одет, качественно. А вот не верил Павел Михайлович американцу, ни единому его слову не верил - и все тут. Все его "Where is hotel "Rossia?", "My name is Bill", "I am from America" и прочие вариации на тему " и где же все-таки находится эта ваша гостиница "Россия"?, и что, мол, "сам я пожаловал к вам прямо из Соединенных Штатов Америки, и мне здесь у вас, в России оченно нравится" - нисколько не убеждали Павла Михайловича в подлинности происходящего. Потягивал Павел Михайлович свое очаковское разливное и с любопытством поглядывал на соседний столик, где добродушные русские мужики, оторвавшись от обсуждения дел, все пытались на пальцах объяснить американцу, что, мол, гостиница "Россия" - это вон туда: прямо, прямо до Москвы-реки и налево. И очень смеялись, когда тот не понимал. Вытянув свои положенные ноль пять (так и не поверив почему-то пьяному американцу), Павел Михайлович отправился домой, через минуту позабыв о добродушных русских мужиках и непонятливом американце. А на следующий день ехал он на работу привычным маршрутом - до Пл. Революции по прямой, там пересадка на Новокузнецкую до Третьяковской, и снова по прямой - уже по Калужско-Рижской. Все было как всегда - путешествие из вагона в вагон, из одного длинного мраморного коридора в другой коридор. Павел Михайлович любил метро и нисколько его не боялся. Слышал, слышал он не раз про особенные фобии у пассажиров. Самому случалось быть свидетелем, когда какой-нибудь бедолага в панике рвался к двери и там приникал лицом к спасительной щелочке, если поезд вдруг застревал в тоннеле, и в вагоне становилось торжественно тихо. И только электричество как странный зуммер торжественно звенело в тишине тоннеля. Подобные сцены Павел Михайлович всегда наблюдал с нескрываемым любопытством, поскольку сам таким страхам подвержен не был. Даже в час пик, зажатый со всех сторон унылыми утренними лицами граждан пассажиров, он чувствовал себя не то, чтобы уютно - спокойно. Вот и в то утро Павел Михайлович привычно полудремал, полубодрствовал, ухватившись за ручку вагона. И сквозь сладкую утреннюю дрему все смотрел и смотрел на свое отражение в стекле. На отражение соседки - миловидной девушки, неотрывно читавшей книжку. На толстые силовые кабели, скользящие и скользящие вдоль стен тоннелей там, за темным стеклом. Когда электричка останавливалась, он смотрел на заходящих пассажиров, не фиксируясь на лицах, а только отслеживая само движение. В общем, Павел Михайлович находился в том самом созерцательном состоянии, в которое частенько впадает обычный москвич, едущий утром на работу. И какого же было его удивление, когда на ст.м. Октябрьская вдруг зашел в вагон и встал рядом с ним он - вчерашний шебутной американец! Павел Михайлович встрепенулся, тут же засомневавшись - он ли? - и некоторое время косился на неожиданного соседа. Белый плащ, фирменные ботинки, немного вытянутое лицо - ну точно, он! Только взгляд какой-то неопределенный, грустный - характерный такой для тяжелого мужицкого утра напряженный взгляд. "Ну надо же, - думал удивленно Павел Михайлович. - Чего это американцам по утрам в номерах не спится". Любопытство Павла Михайловича разыгралось не на шутку, и, не в силах удержаться от искушения, он сделал коварный ход: "Скажите, пожалуйста, сколько сейчас времени?" - спросил он у американца, хотя сам часы всегда носил с собой и в тот день командирские как обычно тикали у него на левой руке. "Девять часов десять минут" - на чистейшем русском ответил к полному удовольствию Павла Михайловича американец и опять вперил неопределенно грустный взгляд в пустоту перед собой.
  Так или иначе, обманули Павла Михайловича сегодня его интуиция с наблюдательностью или нет, но боевое настроение Павла Михайловича улетучилось так же быстро, как и появилось - парочку в обезьяннике ему уже было жалко.
  Сержант тем временем внимательно изучал паспорта загремевшей в обезьянник парочки:
  - Ты для чего сюда из Урюпинска приехал? - сурово обратился он к маленькому и вредному, разглядев в его паспорте иногороднюю прописку. - Дебоширить?
  - Я - москвич! - был упрямый ответ из левого угла.
  - Вот ты заяву на нас пишешь, - тем временем продолжал обрабатывать Павла Михайловича высокий, уже почти доверительным тоном. - А за что ты мне по роже дал, мужик? Скажи, я тебя по роже бил?
  - А очки, товарищ сержант? - опять встрял пострадавший, снимая очки, и Павел Михайлович был уже почти рад его истерической неуемности. Сейчас самым досадным во всей этой истории для Павла Михайловича была одна мелочь, пустяк-с, а именно то, что очки интеллигента были целы - теперь он это ясно видел сам, видел это и товарищ сержант.
  Павел Михайлович тяжело вздохнул, подумал и нехотя подписал заявление, передав бумагу через стол сержанту. Сдал свое заявление и пожилой, живенько убежав по своим делам. А Павел Михайлович медлил. Наконец, он нерешительно спросил:
  - А что им будет, товарищ сержант?
  - Посадим на сутки, но сначала - вытрезвитель...
  Павел Михайлович взглянул напоследок в сторону обезьянника. Маленький по-прежнему безучастно сидел-спал. Высокий так и стоял, держась обеими руками за прутья решетки, и в глазах его был написан все тот же вопрос. С сожалением подумав о том, как все-таки неудачно сегодня начался день, Павел Михайлович еще раз тяжело вздохнул и вышел из отделения.
  ***
  Весь день после утреннего происшествия с Павлом Михайловичем творилось что-то странное. С одной стороны, решив выйти из метро на улицу (чтобы прогуляться и развеяться), он не успел отойти от выхода из ст.м. Площадь Революции и на сто метров, как решительно пожалел, что вообще влез в это дело. "Чего ради выскочил-то? - с досадой и удивлением обращался он к самому себе. - Чудовищная глупость встревать в драку в двух шагах от отделения милиции! Положим, с этими двумя идиотами все понятно - они пьяны, пожилой не в счет, а я-то сам соображать должен или нет? Задержись на полминуты, да что полминуты - несколько секунд потерпи! Просто не мчись по эскалатору очертя голову - и драки нет! Все, ее уже ликвидировали двое доблестных стражей порядка, без помощи посторонних идиотов! Нет - на тебе, взлетел, выскочил, да и еще по физиономии треснуть успел! Зачем я его по физиономии-то сходу смазал?" Тут Павел Михайлович с особой ясностью вспомнил высокого с его настойчивым рефреном "Ты за что мне по роже дал, мужик?" и опечалился: "И как это только у меня вышло? Не понимаю!".
  Да, настроение Павла Михайловича действительно переменилось на все сто, и теперь, неторопливо продвигаясь по Большой Никитской, он думал о происшествии с явной досадой и откровенно жалел, что указал в заявлении свой настоящий адрес и домашний телефон. "Мог бы и рабочий телефон указать... И вообще - почему бы мне не ошибиться в одной цифре?" - малодушно переживал он.
  А в Москве, надо сказать, случился чудный декабрь и вообще, зима как началась в ноябре, так и стояла преудивительная - снежная, морозная, крепкая. Добрые дворники перестали вдруг посыпать улицы города едкой ядовитой дрянью, и вместо мокрых луж и жидкой грязи весь декабрь скрипел под ногами самый настоящий снег - белый, чистый. Это было полузабытое ощущение из детской поры - чистый снег под ногами, настоящая радость для Павла Михайловича, который обожал пешие прогулки. И сама Москва в эту зиму застыла белая, заснеженная, чудная - красивая. Бродить по ее улицам, заходя время от времени в магазины - так, погреться... Останавливаться ненадолго на бульварах возле заснеженных скамеек - чтобы просто оглядеться и не спеша пойти дальше... Выходить на белые чистые пространства прудов и снова нырять в кривые московские переулки... Все это было истинным наслаждением, но сейчас Павел Михайлович мало чего замечал из этих зимних красот. "Черт его знает, мало ли что, - все думал и думал он расстроено, и в какой-то момент в мыслях своих уже дошел до такой полной несуразицы как вызовы в суд для дачи показаний. В этот момент Павел Михайлович, однако, опомнился и, встряхнувшись, сообразил, что уж до суда-то дело дойдет вряд ли, поскольку не уголовщина же, а так - мелочь какая-то - это во-первых. Во-вторых, месть со стороны пьяной парочки, о которой он мимоходом подумал, была все-таки маловероятна. Да и не боялся Павел Михайлович почему-то мести, - на подходе к ст. м. Арбатская к нему внезапно вернулось его душевное спокойствие.
  Да, весь оставшийся день Павел Михайлович чувствовал в душе своей какое-то особенное, очень глубокое спокойствие, и, если он не ошибался в своих ощущениях, то это было первобытное спокойствие силы. Все его первоначальные страхи довольно быстро исчезли, и основное настроение-ощущение Павла Михайловича было именно такое - абсолютное внутреннее спокойствие. Он уже не жалел о случившемся, приняв утреннее происшествие как непреложный факт - так получилось и точка. К себе самому он стал относиться несколько иначе. Тот факт, что в душе Павла Михайловича, как оказалось, присутствовало не только редкое благоразумие, но и откровенное безрассудство - а свой утренний поступок Павел Михайлович в итоге длительных размышлений назвал именно безрассудным - почему-то уже не сильно расстраивал Павла Михайловича, но заставил относиться к самому себе по-другому, с некоторой опаской. При всей впечатлительности, которая была свойственна Павлу Михайловичу и о которой он сам, конечно же, знал, настолько непосредственной реакции на события он от себя никак не ожидал и, в сущности, не хотел. Сейчас Павел Михайлович опять мог оценить ситуацию трезво и понимал, что в определенном смысле сегодня утром ему повезло, что при ином раскладе все могло закончиться для него совершенно иначе, совсем не так просто. Ведь состояние общества было таково, что, если случалась драка, в ней давно не били, а убивали, и что было самое нехорошее - та легкость, с которой люди убивали друг друга, никого уже почти не удивляла, почти стала считаться нормой. И что оставалось простому человеку, обывателю, каковым считал и ощущал себя Павел Михайлович, в качестве последней надежды на лучшие времена? Почти. В качестве последней надежды было это самое маленькое, ничтожное, но все-таки остающееся в силе "почти". И он с тщанием и не без успеха то и дело высматривал в людях подспудную тягу к справедливости и состраданию.
  Еще Павел Михайлович весь день внимательно прислушивался к себе, стараясь контролировать свои ощущения и реакции. Никакой особой необходимости в этом не было, но когда, например, в салон троллейбуса, на котором Павел Михайлович добирался от метро до работы, заходил какой-нибудь мордоворот, Павел Михайлович невольно присматривался к мордовороту. И, надо сказать, что с каким-то легким холодком в душе ощущал, что, пожалуй, никакого внутреннего трепета перед этим бритым черепом-булыжником, маленькими свиными глазками и челюстью уличного бойца он не испытывает, что и этому товарищу, пожалуй, вполне возможно съездить по физиономии в случае крайней необходимости. "Но! - тут же поправлял себя Павел Михайлович, - Делать это без серьезного на то основания ни в коем случае не стоит!".
  ***
  Уже вечером, возвращаясь с работы домой, Павел Михайлович благоразумно отказался от мелькнувшей было мысли взять в дорогу бутылочку живого очаковского. "Ненадежный сегодня день" - суеверно подумал он и поспешил нырнуть в метро.
  Поначалу Павлу Михайловичу повезло - он сразу уютно разместился на свободном месте. Соседом слева оказался кряжистый пожилой мужик, справа - симпатичная девушка. Павла Михайловича все вполне устраивало - никаких бомжей и пьяниц поблизости, можно спокойно посидеть, почитать "МК". Привычный легкий зуд к последним новостям охватил Павла Михайловича. Но не тут-то было - высокий крепкий парень с мрачным и решительным лицом, которому не хватило места на лавке, вдруг взъелся на кряжистого соседа:
  - Не слишком жирно сидишь? Ну-ка подвинься! Расселся... как карась!
  Сосед оспаривать "карася" не стал и подвинулся, как мог. Подвинулся и Павел Михайлович, на что парень угрюмо буркнул ему "спасибо". Однако места на новенького все равно явно не хватало, и Павел Михайлович оказался зажатым между мрачным парнем слева и той самой молоденькой симпатичной девушкой справа. Положение было глупым. Девушка справа тонко, чуть ехидно улыбалась. Посидев с полминуты, Павел Михайлович решительно поднялся, и, удобно устроившись у дверей, с удовлетворением развернул газету. Его хорошее настроение от инцидента нисколько не испортилось, что само по себе было удивительно (обычно такие вот, в сущности, ничтожные, не заслуживающие внимания мелочи могли испортить весь вечер).
  По дороге домой Павлу Михайловичу почему-то стали вспоминаться случаи, о которых он, как ему казалось, прочно позабыл. Один такой случай был не так давно, прошедшей осенью, когда он возвращался поздно вечером с дачи на электричке. Тогда двое молодых людей с пивом вели себя развязно - ставили ноги в грязных ботинках на противоположную скамейку и во всеуслышание матерились (удивительное дело с этим самым матом - в молодости Павел Михайлович сам не прочь был пустить в компании крепкое словцо, но с возрастом непереносимость матерщины становилась прямо-таки болезненной). Вспомнилось Павлу Михайловичу, что в той электричке он испытывал похожее на сегодняшнее возбуждение на эскалаторе - как будто некая пружина начала сжиматься в груди, и кровь по жилам побежала в три раза быстрее. Тем не менее, Павел Михайлович тогда терпеливо молчал и вмешиваться не собирался. И только когда один из молодых людей подсел к симпатичной девушке на соседней лавке, решил про себя, что, если девушке понадобится помощь, ему придется как-то действовать (как именно - он не представлял). На счастье Павла Михайловича девушке в электричке помощь не понадобилась, и на Филях они благополучно сошли вместе, а молодые люди с пивом и грязными ботинками поехали дальше одни. Пружина в груди Павла Михайловича потихоньку расправилась, но некоторое болезненное волнение в душе не проходило до самого дома, а неприятный осадок на душе оставался весь следующий день.
  А как-то Павел Михайлович задержался на работе и поздним летним вечером, почти ночью, торопливо пробирался двором к своему подъезду, самому дальнему. Ни одна лампа ни на одном столбе не давала света, так что родной двор был темен как ночь египетская, абсолютно безлюден и как-то по-особенному, напряженно тих - так тих как будто что-то должно было вот-вот произойти. И точно - где-то на середине пути Павел Михайлович краем глаза заметил как впереди, слева метнулись из одной темноты в другую две серые фигуры наперерез третьей, и взволнованной скороговоркой кто-то произнес оттуда, из предательской темноты: "Тихо-тихо-тихо". Павел Михайлович ничего не видел и более ничего не услышал (может быть оттого, что кровь в висках застучала тяжким молотом), но всей кожей почувствовал, что, возможно, там, в кромешной тьме августовской ночи происходит что-то очень нехорошее, опасное. И еще почувствовал Павел Михайлович, что сил сделать шаг туда, навстречу неведомой опасности у него нет и с бешено бьющимся сердцем, на ослабевших ногах он продолжал идти к своему подъезду и вскоре благополучно в нем скрылся.
  Много разного вспомнилось Павлу Михайловичу по дороге с работы домой. Объединяло эти воспоминания одно - все они были ему чем-то неприятны. Но, удивительное дело, сегодня все эти бывшие неприятности почему-то перебирались и просматривались легко, без глупого желания запрятать их поскорее, да поглубже, или самому спрятаться от них. "Просто накопилось... - подумал он неожиданно про странное утреннее происшествие. - Просто все мои прошлые случаи собрались в один - сегодняшний".
  И он сел в троллейбус, и занял свободное место у передних дверей, и весь оставшийся до дома маленький путь открыто и спокойно смотрел вперед - на белую дорогу и белые берега бульвара, проплывающие мимо... На снежные пирожки машин, выпеченные хозяйкой-зимой и аккуратно разложенные ею вдоль дороги... На то и дело перебегающих дорогу, как бесшумные кошки, пешеходов... На веселые цветные светофоры, которым неизменно был послушен троллейбус, мирное, ровное гудение которого так согревало душу... Ему часто мешали - спрашивали: "Выходите?". Он разворачивался, ничего не отвечая, как рыба на глубине, где вода гасит звуки в зародыше, - молча и чуть неохотно уступал дорогу, пропуская пассажиров к выходу, и опять занимал свое место впередсмотрящего. На душе у Павла Михайловича было тихо. "Просто накопилось..." - еще раз подумал он и, вздохнув облегченно, почувствовал себя свободным человеком.
  
  ***
  
  Да, вот еще что - дрель свою (ту самую - новенькую, немецкую) Павел Михайлович все-таки приобрел - на следующий день. И на этот раз обошлось без происшествий, чему он, по правде говоря, был только рад.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"