Дело лежало перед ним в тонкой папке жёлтого картона.
Он на мгновение задержал на нем рассеянный взгляд, встал, отодвинув стул из сыплющегося от старости дерева, подошёл к окну. Шёл мелкий, противный как чесотка, дождик. Пасмурное утро почти без перехода сменилось таким же серым днём, а дождь всё шёл.
Он простоял так очень долго, изредка меняя позу, когда затекали ноги, курил, когда хотелось курить - белый подоконник заполнили мятые окурки и жёлтые следы затушенных о поверхность подоконника папирос. Всё это время он смотрел, не отрываясь, в окно. Он сам не знал, чего ждёт. Почему-то казалось самым важным не пропустить это, не отвести взгляд, а заметить, разглядеть и может быть даже... Что он должен сделать, он не знал, но надеялся узнать.
А за окном приезжали и уезжали чёрные машины - фургоны с решётками на окнах и без всяких обозначений. Иногда люди в зелёной форме с малиновыми петлицами выводили одного человека, но такое случалось редко. Чаще людей было больше -- даже странно, как они помещались в одной машине. Некоторые шли, гордо держа голову, и даже конвоиры сторонились их. Но таких было мало. Меньше даже, чем машин, привозящих по одному человеку. Другие... Растерянные, с пустыми глазами, они пытались что-то доказывать охранникам с малиновыми петлицами, порой кричали, требовали... Этот двор назывался "чёрным", высшие чины армии и госаппарата подвозились к "белому" входу... Вот только дальнейшая судьба у них была одна. Расстрел или трудовой лагерь. Другого - не дано по определению.
Он ждал. Папиросы давно кончились, теперь он, боясь отходить от окна, докуривал бычки. Горький вязкий дым лез в горло, вызывая сухой кашель. Огонь обжигал пальцы. За окном всё так же шёл дождь, бухали в лужицах сапоги и ботинки, звучали команды и нервные голоса арестованных. Порою раздражающе взвывали клаксоны автомобилей, напоминая плач ребёнка. При этом звуке он едва заметно хмурился. Он не любил плачущих детей. Он вообще не любил детей. Чужих, по крайней мере. Своих у него не было, семейная жизнь вообще не задалась, жена называла его садистом и убийцей, кричала, чтобы он не смел дотрагиваться до неё грязными руками - И, дорогой, смой кровь с сапог!.. на ладонях у тебя красные пятна. Он оставался в управлении на ночь, работал и спал в том же кабинете. Иногда ловил себя на том, что через каждые полчаса моет руки, до боли отскрёбывая жёсткие ладони, все в мозолях от пистолетной рукояти. На носках хороших кожаных сапог ему стали мерещиться следы крови. А потом она покончила жизнь самоубийством, повесилась на бельевой верёвке в комнате, которая служила им с женой столовой. Сняла хрустальную люстру, на потолочный крюк набросила петлю, другую петлю одела себе на шею.
Нашла тело с почерневшим лицом домработница, пришедшая наутро убирать квартиру. Жена не была "опытной" самоубийцей, не готовила это заранее, потому и выбрала для себя самую жуткую форму смерти. Верёвка была короткой и толстой, петля не сломала ей шею, как случилось бы в случае длинной верёвки и достаточной высоты, а медленно, очень медленно сдавила горло.
Он не хотел ехать на опознание тела. Коллега из уголовного отдела, с которым он когда-то вместе работал, согласился, что это, конечно, нарушение, но если он подпишет протокол опознания, то можно обойтись и простой формальностью. Он подписал. А потом просыпался посреди ночи в холодном поту, ожидая, что дверь откроется, и войдёт она, с обрывком верёвки на чёрной шее, с распухшим лицом и языком, вытолкнутым из безобразно распахнутого рта давлением умирающей крови. Но вот глаза её будут не чёрные, вылезшие из глазниц, как положено удавленнице, а чистые, прозрачные, цвета василька на пшеничном поле. Живые глаза. Почему ты не пришёл тогда? - будет в этих глазах немой вопрос, ведь я ещё была жива, меня похоронили живой... Тебе было некогда, скажет она. Ты в это время мыл руки над жестяной раковиной, такой же, как в кабинете хирурга, тщательно намыливал их куском детского мыла, ведь у тебя такая нежная кожа, она становиться сухой и ломкой от обычного мыла... А потом под струёй горячей воды смывал с рук кровавую пену. Хватит, замолчи, закричит он, и, выхватив из-под подушки именной "Берг", станет стрелять.
На этом усталость обычно обрывала видение, но утром страх возвращался, с новой силой накатывала безысходность. И он брался за работу, с какой-то страстной одержимостью раскрывая заговоры и ловя шпионов. Страх на время отступал, но только до той поры, когда он, забывшись, автоматически подходил к раковине и брался за мыло. А потом... Он боялся засыпать, ведь именно после сна приходили видения.
Раковина была белой, эмалированной, совсем не похожей на хирургическую. Но видение и реальность накладывались друг на друга, сплетаясь в единую, чудовищную именно своей осязаемостью, картину: кровавая пена, клочьями падающая на жестяную поверхность; раковина, блестящая шлифованным металлом; сухая, шелушащаяся кожа рук...
Он стоял, курил и смотрел в окно. Во двор въехала очередная машина - обычный "чёрный ворон", двухосный фургон на базе пятитонных грузовиков, выпускавшихся для армейских нужд. Сделала широкий круг по двору, объезжая стоящие машины, притормозила рядом с ними. Ему почудилось, что машина пуста - бывало и такое, но очень редко. Он затушил недокуренный, сантиметра в три, окурок, смял его пальцами, чтобы потом снова не соблазниться, и поправил ремень.
Кажется, ЭТО ИМЕННО ТО, ЧЕГО ОН ЖДАЛ.
Боясь обмануться, он вцепился взглядом в подъехавший "ворон". Дверь кабины с правой стороны - с его стороны - распахнулась. Появилась сначала нога в грязном сапоге, затем на свет божий выполз и обладатель конечности.
НЕТ. Не то.
Офицер в чёрном дождевике с откинутым назад капюшоном соскочил на землю, присел, затем встал, восстанавливая кровообращение. На окраину мотались? Скорее всего. Офицер снова открыл дверцу машины, достал с сиденья фуражку с малиновым околышем. Потом развернулся и пошёл ко входу в здание.
Ты не можешь быть пустой, прошептал он, НЕ МОЖЕШЬ.
С другой стороны фургона появился водитель. Он открыл двери в торце машины, посторонился, пропуская человека в форме (сам он был в гражданской одежде) и с автоматом в руках. Тот встал на землю и махнул кому-то внутри рукой.
СЕЙЧАС, подумал он.
Вылез ещё один "малиновый", тоже с автоматом, потянулся и зевнул. Следом за ним встал на землю человек среднего роста, обычной внешности - даже если бы они и были, эти особенности, рассмотреть их с такого расстояния было трудно. Волосы у него были тёмные, лицо белое, рукава свитера подвёрнуты.
ЭТО ОН.
Кто? Ответ пришёл изнутри, словно кто-то телепатически передал ему знание:
ОН - ТВОЁ ПРОЩЕНИЕ
почему - он?
ОН - ТВОЁ ПРОЩЕНИЕ
но как? отчего? что значат эти слова?
НЕ ИЩИ ДВОЙНОЙ СМЫСЛ
НЕ ИГРАЙ СЛОВАМИ
ОН - ТВОЁ ПРОЩЕНИЕ
он, что - Бог?
НЕ ИЩИ ДВОЙНОЙ СМЫСЛ
ОН - ТВОЁ ПРОЩЕНИЕ
мессия? колдун?
ТЫ БЕСПОЛЕЗЕН
ТЫ ПЫТАЕШЬСЯ ПОНЯТЬ
НЕ ПЫТАЙСЯ
ТЫ ДОЛЖЕН ВЕРИТЬ
бог существует?
ЕСЛИ БОГ СУЩЕСТВУЕТ,
ОН НЕ НУЖДАЕТСЯ В ТВОЁМ ПОНИМАНИИ
ОН НЕ НУЖДАЕТСЯ В ТВОЕЙ ВЕРЕ
я нуждаюсь в понимании!
ТЫ НУЖДАЕШЬСЯ В ВЕРЕ
как же тогда? но если я нужен богу...
БОГУ НЕ НУЖЕН НИКТО
но как же человек на улице? я нужен ему?
ДА
кто же он тогда?
ОН - ТВОЁ ПРОЩЕНИЕ
что же делать?
ТЕБЕ РЕШАТЬ
ПОМНИ:
БОГУ НЕ НУЖЕН НИКТО
ТЫ НУЖДАЕШЬСЯ В ВЕРЕ
ТЫ НУЖДАЕШЬСЯ В ПРОЩЕНИИ
* * *
Человек сидел перед ним на стуле и без всякого страха смотрел на следователя. Глаза у него были серые, с едва заметной желтизной, один чуть больше другого. Что придавало ему лукавый вид.
Следователь неторопливо поднялся, перегнулся через стол, с экономного замаха залепил пощечину. Инженер охнул, глаза стали потерянные... На щеке медленно проступила краснота.
- Отвечать на поставленный вопрос, - гримаса боли на лице допрашиваемого не доставило следователю никакого удовольствия. Он давно привык по мере необходимости прибегать к жёстким методам убеждения, но любви к ним не испытывал. Дознание стало рутиной, не имеющей ничего общего с игрой ума. Только тупая сила, способная перемолоть тысячи, не заботясь о последствиях.
Инженер молчал.
- Я спрашиваю - вам понятно?
- Да.
- Что - да?
- Я понял. Не надо больше меня бить.
* * *
- Между прочим, это - допрос, - сказал Следователь, - а не дискуссионный клуб. Держите свое мнение при себе.
- Между прочим, - улыбнулся Кнежинский, - вы должны найти ко мне подход. А разве разговор по душам - не лучший метод?
- Лучший метод -- кулаком в зубы, - равнодушно заметил Следователь. - Или по почкам. А это больно. Вы напрашиваетесь, причем уже не в первый раз... Не надо больше таких попыток, мой вам совет. Однажды я могу не выдержать.
* * *
Ночью ему снился сон.
"...плаще с кровавым подбоем Пятый Прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат вышел на балкон".
ТЫ ПОНЯЛ?
что я должен понять?
МОЙ СЫН. ОН МОЛОД. ОН СНОВА ПЕРЕД ВЫБОРОМ.
чаша сия...
ОН МОЛИТ МЕНЯ.
о чём?! что он просит?
ОТВРАТИТЬ ЧАШУ.
* * *
- Ваше имя?
- Золтан Симич.
- Род занятий?
- Художник.
- Точнее.
- Художник-оформитель при клубе "Родина".
- Давно знакомы с Рославом Кнежинским?
- Четыре... простите, уже... пять лет. Да, пять лет.
- При каких обстоятельствах состоялось ваше знакомство?
- Э-э-э?.. Я точно не скажу, давно было.
- Постарайтесь. Курите?
- Что? Простите?
- Я спрашиваю: вы курите? Возьмите сигарету.
- Д-да, спасибо, спасибо... Вообще-то я пытаюсь бросить...
- Огня?
- Да, пожалуйста... Спасибо.
- Так как вы познакомились?
- На моей выставке. Я...
- Минуту. В вашем деле нет упоминаний об этом.
- Понимаете... Это всё было неофициально. Я часто устраиваю такие вечера для друзей... показываем картины, читаем стихи... Мм... Можно мне пепельницу?
- Конечно. Где это происходило?
- Премного благодарен. У меня на квартире... кажется. Кто-то привёл Рослава...
- Что дальше?
- Посидели, выпили... А утром он сказал, что ему очень понравилась одна из моих картин... "Синее небо".
- Он объяснил, почему?
- Да. Он объяснил.
* * *
...- Знаете, - Рослав опять также странно, одними губами, улыбнулся. - есть один старый... достаточно старый фильм... "Миражи", кажется. Китайский фильм, где много кунг-фу и акробатических трюков...
- Какое отношение?
- Да, в общем-то, никакого. Но там был забавный момент... Когда молодой глупый китаец спасает раненого босса мафии... больного желудочной язвой старика... Вы видели этот фильм?
- Нет.
- Всё равно. Так вот, спасает... на бегу пару раз роняет старика... но -- спасает. Старик назначает его своим преемником и тут же испускает дух. Смешно?
- Не очень.
- И мне -- не очень. Потому что на самом деле старик желал своему спасителю смерти...
Молчание.
- Почему?
Смешок.
- Будь я старым мудрым даосом, а вы -- моим учеником, я бы молча вышел в дверь, оставив вас наедине с вашими мыслями... Но, думаю, это достаточно затруднительно...
- Стать даосом?
- Выйти в дверь? - эхом откликнулся узник. Вымученно улыбнулся. - Вы задаёте странные вопросы...
* * *
Сегодня он решил ехать домой. В последний раз подобное решение обернулось бессонной ночью: он сидел на кухне, включив свет и -- зачем-то -- все конфорки. Синеватое пламя плясало, через раскрытое окно в кухню врывался ветер; осень -- будь она проклята... Будь всё проклято.
Водка не шла. С трудом пропихивая в глотку очередные пятьдесят грамм, он расправился с поллитрой. Швырнул в окно пустую бутылку и почувствовал себя смертельно трезвым...
ТЫ РЕШИЛ?
Он выронил бутылку, только что открытую, выругался. На столе перед ним стоял пустой стакан, лежали стебли полузасохшего лука, кусок черного хлеба со следами надкуса. В лужице водки обнаружился черный "Берг" с именной гравировкой по щечной накладке. Пачка папирос, окурки, горелые спички...
ТЫ РЕШИЛ?
- Я пьян, - он не заметил, как заговорил в слух. - Я пьян! Слышишь ты, голос в моей голове?! Когда я допью бутылку...
Он наклонился, с трудом сохраняя равновесие, ухватил поллитру за горлышко. Выпрямился. Мокрое стекло выскользнуло из пальцев.
- Твою мать! - с чувством сказал он. - А знаешь, - он перешел на доверительный шепот, - когда я допью, голоса исчезнут. Их место займут черти! Белые черти... - он скривил губы. - Видишь, я еще могу шутить. Ты -- Бог? Нет, лучше не отвечай. Сегодня я ничего не хочу знать. Сегодня я пришел в гости к Анне...
- Анна! - он повернулся к двери. В проем ударом топора падал свет, высекая из темноты кусок паркета.
- Анна!
ТЫ НУЖДАЕШЬСЯ В ПРОЩЕНИИ
Я нуждаюсь в ней! Зачем мне прощение -- без неё?!
ЗАЧЕМ ТЕБЕ ОНА -- БЕЗ ПРОЩЕНИЯ?
- Ты -- не Бог, - он устало ссутулился, глядя на кусок паркета. Чертов кусок паркета, на который когда-то ступала нога Анны. - Бог не задает дурацких вопросов...
* * *
- Скажи мне одно... только честно, Рослав! Ты -- болен?
- Справка. Выдана шестой городской больницей, более известной, как СУС номер шесть.
- Психушка?
- Санаторий узкой специализации. - поправил Следователь. Взял карандаш, положил перед собой чистый лист бумаги. - А теперь -- официальная часть. Почему вы скрыли от следствия, что в апреле прошлого года были доставлены в СУС номер шесть с диагнозом "суицидальный синдром"?
- Я ничего не скрывал.
- Вы отрицаете?
- Какое это имеет значение?!
- Значит: отрицаете. Так и запишем.
- Нет!
- Что - нет?
- Пишите: я признаю. Был доставлен.
- Пишу.
- Ещё пишите... Доктор Войцевич определил мой диагноз, как "суицидальный синдром"... Пишете?
- Пишу, пишу.
- Мне было предложено остаться и провести в больнице ещё три месяца. Добровольно, конечно... Я согласился.
- Почему?
- Потому что иначе меня оставили бы там силой.
- Так... И что дальше?
- По истечении трёх месяцев доктор Войцевич счёл, что курс можно завершить. Сказал, что я нашёл цель в жизни... - инженер невесело усмехнулся. - и теперь у меня всё будет хорошо.
- Что за цель?
- Жить. Просто жить.
- И что?
- А жить оказалось непросто.
* * *
- Вы ее любили?
- Не знаю, - в глазах Следователя клубится туман, желтовато-серый, мокрый, одно прикосновение которого заставляет вздрогнуть. Болото, хлябь... Ничто под ногами, Нечто за туманом. - Не знаю. Просто... без нее мир стал каким-то плоским... Нет объема. Чертова проекция на плоскость, масштаб два к одному... Что вы на меня так смотрите?
Кнежинский покачал головой. Ничего.
- Я ведь тоже был человеком, - неожиданно признался Прокуратор, наклоняясь вперед. Острый профиль опасно навис над Рославом. - Неплохим. Не-плохим. Не...
- Хорошим, - сказал Кнежинский.
- Заткнись, - скулы свело от злости, верхняя губа поползла вверх, обнажая зубы. Прокуратор сам понимал, что выглядит со стороны жутко и, как минимум, не в себе, но справится с лицом не мог. Щека дергалась.
- Сука рваная! - слова шли с запинкой, вперемежку с рычанием. - Что ты обо мне знаешь?! Урр-рою!
* * *
- Почему вы возитесь со мной? - спросил Рослав, садясь и зажимая ладонью рассечённую бровь. Пальцы окрасились кровью.
Следователь молча смотрел на него сверху вниз. Совершенно белое лицо, мёртвые глаза.
- Вам плохо? - забеспокоился Рослав, делая попытку встать.
- Сиди. - свистящим шепотом приказал Следователь. Он понял, что ещё немного, и сам убьёт придурка. Своими руками...
Убьёт, чтобы спасти.
Вдох. Выдох. Вдох, выдох... Расслабиться...
* * *
- Помянем! - они подняли рюмки и, не чокаясь, выпили.
- Я, пожалуй, пойду. - Симич аккуратно поставил пустую рюмку на стол и поднялся. - Ты понимаешь... Дела.
- Ещё увидимся. - сказал Следователь. Дружно усмехнулись. Золтан неуверенно протянул руку.
- Не стоит. - Следователь остался недвижен. Рука зависла в воздухе.
- Да. - сказал Симич, убирая руку. - Ты прав - это уже фарс. Двое врагов пожимают руки над могилой третьего, которого уморили общими усилиями. Так бывает только у Шекспира.
- Куда нам до классиков...
* * *
"Прости, дорогая, но я терпеть не могу веревки. Возможно, это пошло -- стреляться, но..."