Ыцут : другие произведения.

Два дня Ильи Николаевича

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    А вот и в самом деле, а ну помрёт наш герой - что тогда? Деятели мирового гуманизма и обладатели нобелевской премии по литературе скажут, что исчезнет уникальная личность и с ней целая вселенная, неповторимая и более никогда не возможная. А мы согласно закиваем и уточним, что да, и в самом деле, пропадёт вместе с Ильёй Николаевичем весь его мир, все четыре килобайтика сохранившихся образов, мыслей и воспоминаний.
  
  С.А.
  
  Два дня Ильи Николаевича
  
  
  Как всякий русский, ужаленный гидрой изящной словесности, и озаренный страстью вдруг создать всенепременно выдающийся опус, не меньший по масштабу, чем творения графа Толстого и по глубине, чем произведения поручика Достоевского, имею честь представить почтеннейшей публике многословный и путанный бред, коим изволила одарить автора сомнительная муза, видимо, недоучка-практикантка, наскоро обученная паре приемов и вышвырнутая в мир с дипломом в зубах, наподобие тем недопиленным буратинам, коих в изобилии выпускают в свет нынешние рассадники народного просвещения.
  
  Проницательный читатель, видимо, уже понял, что слог повествования ожидает быть цветист, неуклюж и тягостен. Заранее увидит он подстерегающие его абсурдные метафоры, натужные сравнения и посягающие на здравый смысл эпитеты. Где-то вот уже на этой самой строчке искушённый лаборант литературных опытов вздохнет и навсегда захлопнет обложку или файл сего произведения, здраво рассудив, что тратить драгоценные мгновения скоротечной человеческой жизни на фантазии провинциального словоблуда будет чрезмерно изрядной щедростью.
  
  И ведь будет совершенно прав!
  
  Но нам-то с вами теперь что делать, мой терпеливый и нечувствительно туповатый читатель?
  Мы же оба остались тут, на самом пороге повествования, и пусть причины на то разные: у меня - мания писательства, а у вас - недостаток ума и критического опыта, но вот уже подступают ряды утомительных периодов, густо приукрашенных надуманными приёмами, словно карнавальные шлюшки, блёстками и помадой, и следующий же абзац неумолимо втянет вас в круговерть неумело выстроенных диалогов и неладно скроенных конфликтов.
  
  И поскольку вы теперь предупреждены, доверчивый читатель, а совесть моя посему чиста, насколько вообще может быть чиста совесть крадущего ваше личное время графомана, вот и пожалуйте к первой главе, в которой, наконец-то, после всех кривляний и увёрток, представлю я вам героя своего повествования.
  Вряд ли, конечно, вас это порадует, ибо, забегая вперёд, открою вам, что герой наш примерно так же нелеп и жалок, как и вся эта книжка.
  
  
  
  Глава 1.
  
  Звали его, как нетрудно догадаться, Илья Николаевич, и жил он жизнью самою обычною, хотя кому-то, возможно, она покажется самою ужасною. Но тут уж на всякого барина не угодишь, извиняйте, ваше высокородие - людишки, сволочи, таковы все по большей части. Служил он ни на почте ямщиком, ни в канцелярии генералом, а так, помаленьку барахтался, да потихоньку старался, да плыл послушно то по ветру, то по течению, куда жизнь потащит. Был он донельзя невзрачен, скушен, нетороплив и неповоротлив, так что если б случилось читателю увидеть его своими глазами, то решил бы читатель, что такой никчемный мужичонка просто не имеет права стать героем чего-то длиннее анекдота или хроники несчастных случаев на производстве, и забыл бы его через полсекунды, как забывает ежедневно вереницу подобных, никому не нужных граждан, промелькнувших в окне автобуса.
  
  Внешность Илья Николаевич имел самую заурядную. На тот момент, когда нам выпало узнать про его существование, Илье Николаевичу стукнуло лет сорок с лишком, и был он уже наполовину лысоват, имел одышку, анемию и небольшой дряблый дирижабль на месте живота. Росту он был среднего, телосложения среднего, размер ноги имел ни большой, ни маленький, глаза не темные, не светлые, а какие-то невнятные. Да и весь он был какой-то усреднённый - в общем, ни то, ни сё. Ни в умственном, ни в социальном плане ровно ничегошеньки интересного он из себя не представлял. Неизвестно точно, кем он работал: вроде бы чинил автобусы, а вроде бы сортировал артикулы на складе, а может, точил детали на стареньком станке в полутёмном цеху, а может, собирал мебель или монтировал сантехнику в новостройках, - да кто его знает, много ж есть на свете разнообразных занятий, и всяк найдет себе то, что легче всего терпеть за сходную плату. В общем-то, для нашего повествования совершенно не важно, кем точно работал Илья Николаевич, читатель может даже сам приписать его к какому-нибудь роду занятий, и ничего от этого совершенно не изменится.
  
  А вот, скажем, жил бы Илья Николаевич в позапрошлом веке, так всё было б лучше - сделали бы мы его приятным на вид скучающим барином, без определенных занятий и интересов, но зато с захудалым фамильным имением, с благородными приятелями, с ироническим и ленивым слугой, отыгрывающим юмористические эпизоды, и - чем чёрт не шутит - даже с тайной душевной раной от неразделённой любови, коя и загнала его в скучное прозябание отставным коллежским асессором на съемной квартире. И было бы сие повествование неторопливо, приятственно на вкус, как домашнее крыжовниковое варенье с горячим мятным чаем, и убаюкивающе, как летний дождик за распахнутым окном. И в отличие от настоящего опуса, такая книжка вполне могла бы и понравиться многим благородным читателям, ибо какой русский не любит тихой и вольготно-ленивой жизни? Еще больше, чем быструю езду любит! Сильнее любит, чем цыган, медведей и страсти роковые в жестоких романсах под гремящую семиструнку. Да и что в этих страстях - лишь тлен и суета. А душа человеческая хочет покой и волю, просит она избавления от страстей и от душевных невзгод, простите уж за тавтологию. И не может быть никого ближе к Богу, чем русский за вечерним самоваром, наливочкой и баранками, с душой, спокойно-безгрешной, как у новорожденного, и с помыслами чистыми, как развешанные по двору простыни, отстиранные усердными дворовыми девками.
  
  Однако ж время то ушло безвозвратно, погибло от десяти ударов и от трех составных частей, перемолото в бетонную крошку и лагерную пыль безумием нахлынувшего мира. И что нам остаётся? Горевать об ушедшем и бессильно вспоминать потерянный Китеж-град? Нет уж простите! Будем жить, как ни в чём ни бывало, ибо нет нашей вины в чужом безумии, и кто ничего не терял, тот и не найдёт ничего, кроме хлебных крошек на дне рюкзака и слипшихся медяков в кармане. К тому же было уже что-то подобное про скучающего барина в нашей великой и сострадательной литературе, ой было! Так было, что заново сочинять то же самое будет совершенной наглостью и глупостью. Классиков не перепрыгнешь, совершенство недостижимо, и великие имена их мерцают нам с книжной полки как символ всякого совершенства, и на сём стоим и стоять будем, аминь!
  
  Жизнь Ильи Николаевича напоминала более всего известный фильм про один и тот же бесконечно повторяющийся день, причем герой наш вовсе не замечал в этом ничего плохого, да и вообще крайне редко задумывался о злонамеренностях временного коловращения. Три мойры, что плетут и обрывают нити судеб, видимо, уже давно вымотались от стремительного разрастания человечества и посему перешли на машинный способ пряжи, гоняя по кругу единовременно миллиарды неотличимых друг от друга незамысловатых биографий, обреченных на бесконечное повторение без какого-либо смысла. Да-с, задумайся об этом, и старинная русская хандра обеспечена, а то и новомодная депрессия, вкупе с синдромом хронической усталости и непременным, маячащим в финале всякой напряженной карьеры, дауншифтингом из столичных весей в сказочные заморские кущи или, что куда чуднее, в провинциальные нечерноземные перденя, ежели усталый путник изволит иметь фантазию о возвращении к давно забытым корням в виде заброшенного совхозного участка с прогнившим коровником и разнесенной на клочки по закоулочкам теплицей. Однако же наш герой никаких фантазий не и имел, да и иметь их, честно говоря, даже и не мог по причине как скудноватого ума, так и ограниченного бюджета, ибо, как вы уже поняли, был он отнюдь не сеньором джава-разработчиком или владельцем частной пивоварни, а кем-то гораздо пожиже.
  
  Спросит тут въедливый читатель: а что же ты, автор, так хаешь своего главного героя, еще не успев даже толком рассказать о нем? И получит непременно (овсянкой по физиономии) исключительно вежливое объяснение о том, что в наше время всеобщего самовосхваления и приписывания замечательных свойств тем людям и организациям, которые этими свойствами вовсе и не обладают, наш Илья Николаевич будет пусть и плохоньким и невзрачным героем, однако ж полностью исключительно натуральным, как крафтовый самоскрученный бублик из печки местного булошника, или как мешок яблок, собранных по осени трудолюбивым городским пролетарием на заветных дачных сотках. Пусть даже и яблочки кисловаты, и бублик жестковат, зато всё по-честному, без обману: каким героя купили, таким и подаем на ваш почтеннейший читательский трибунал. К тому ж, традиция наша литературная, о которой мы уже упоминали выше, всяко любит таких вот маленьких да еще, желательно, несчастненьких людей. Вот идеально, чтобы ещё и униженных и оскорблённых, от вида которых хочется встать во весь рост и начать бросать обвинения от имени всех пожилых учительниц литературы всем правящим кругам-слоям-классам-и-сословиям: "Почему, дескать, Акакий Акакиевич так нелеп и жалок, ась? Не вы ль сперва так злобно гнали? Куда отвернулся?! В глаза, в глаза смотреть, падла! Морда белогвардейская, булкохруст, ненавижуууу!..." Но мы, кажется, увлеклись, пардон-с, вернемся к нашему Илье Николаевичу, нечего дергать из классиков чужих акакиев, обойдёмся своими.
  
  По утрам Илья Николаевич уходил на работу, вечером возвращался, потому как была у него квартирка в панельной многоэтажке, и было ему куда возвращаться, а в квартирке той, кроме самого Ильи Николаевича, жила также и его дражайшая супруга Валентина, и его приёмная дочка (кажется, Машей её звали, хотя и это для нас особо и не важно).
  
  Илья Николаевич, как и стоило ожидать от такого героя, нраву был смиренного, и понапрасну судьбу не пытал, природе вещей не противлялся, установленных порядков не клял и вообще "не возникал". Золото, а не человек! Как видите, автор к герою справедлив, и хороших качеств его отнюдь не принижает, как бы кто ни был недоволен чрезмерной незамысловатостью и незаметностью нашего Ильи Николаевича.
  
  Не то была его супруга!
  Валентина или Валюша, как мягко именовал её недостойный, но верный супруг, числила себя по разряду потерпевших от несправедливого мироустройства и посему вела счет всем жизненным явлениям сообразно тому, как они умаляют и попирают её неотъемлемые права и достоинства.
  ЖЭК ли неправильно покрасил бордюры, подорожали ли яйца в Пятерочке, нанесла ли нелицеприятный афронт соседка с третьего этажа, потребовало ли начальство неумеренного рвения в работе, - всё тут же ложилось камнем на душу Валентины и требовало немедленной сатисфакции и компенсации, которую мог ей дать один лишь Илья Николаевич, да и то благодаря не своим выдающимся душевным качествам (коих, скажем откровенно, не было), а благодаря одному лишь скудоумному терпению и врождённой способности выдерживать гормональные взрывы супруги, обвинения в несовершенстве мира, и даже, скажем прямо, тумаки; и всё это безропотно, даже бесхребетно, подобно тому, как годами бессмысленно терпит какое-нибудь тупое стойловое животное машинную дойку, пинки и бетонные казематы, чтобы в награду за всё в конце концов угодить на живодерню и превратиться в синеватую фасованную расчленёнку на полках той же самой Пятерочки, и снова невольно вызвать отчаянный гнев Валентины наглым грабежом народа под видом рыночного ценообразования.
  
  В отличие от предпочитавшего постоянство как в браке, так и в работе, Ильи Николаевича, Валентина бывала замужем отнюдь не раз, и даже не два. Перекипев по ранней молодости за непутёвым и регулярно неверным ей одноклассником, попыталась она обрести счастье с каким-то недавно переведённым в местный край пожарным или, как тот сам величал себя, "капитаном эмчеэс", да через год совместной жизни выяснилось, что капитан уже глубоко женат и даже числятся за ним двое детишек не то в Пензенской области, не то в Воронежской, так что в итоге, поплакав и окончательно разочаровавшись в человечестве, закатилась Валюша как-то сама собой за Илью нашего свет-Николаевича, который совершенно случайно в этот момент оказался рядом после очередной смены места работы его будущей супругой. По возрасту-то он был ей не совсем пара, постарше лет на десять, если не больше, да и по темпераменту явно не походил на героя её романа, но Валя тогда закусила удила, решив непременно обзавестись законным супругом, и деваться Илье Николаевичу стало некуда, разве только уволиться поскорей, но он резких шагов боялся и предпочёл плыть по течению. Вместе с супругой Илья Николаевич заодно обрёл и ребёнка, ибо у Валюши от кипения страстей молодых остался приплод в виде тихой и невзрачной девочки, манерами совсем не похожей на мать, - ну точь в точь, как будто Илья Николаевич был её родным отцом.
  
  Валентина, надо сказать, то ли по неуживчивому характеру, то ли по ищущему чего-то идеального нраву, не могла подолгу работать на одном месте. Едва сменит она место, едва приработается, как примерно через полгода начинает её припекать: обнаруживаются непременно какие-нибудь несправедливости и неудобства, зарплатная сетка оказывается крива и с прорехами, график дежурств перекошен в неправильную сторону, коллеги ведут себя не по-товарищески, начальство всё требует и требует, не давая взамен ни капли человеческого тепла, да и в общем всё опять не так, как хотелось бы. Вздыхает тогда Валентина и пишет заявление в отдел кадров. Иногда заявлению предшествует небольшая перебранка и даже "скандал", если Вале стало особенно обидно от творящейся несправедливости, но такое случается нечасто: Валентина всё же считает себя женщиной серьезной, городской, и на людях старается держать себя в строгости. Отыгрываясь потом, если уж совсем невмоготу, на безропотном Илье Николаевиче.
  
  В этом месте внимательный (или язвительный) читатель пожелает уточнить, наверное, а не был ли Илья Николаевич по своему характеру и личным качествам банальнейшим подкаблучником? В самом деле, много же по нашим городам и весям, да и по всяким уголкам рассыпано незаметных и терпеливых мужей, жертв женской педагогики и неполных семей, кои непрерывно терпят унижения и издевательства, находя в этом странное и противоестественное удовольствие. Отвечу честно: не знаю. Не настолько глубоко автор проник умом в извивы супружеских отношений своих героев: и по причине своей неполноценности в качестве инженера душ человеческих, да и просто по лени, ибо что есть тоскливей на свете, чем созерцание зоологического быта среднестатистической семьи. Но замечу, что не совсем похоже на то, а может, и совсем непохоже. Валентина имела склад души отчасти истеричный, но отнюдь не была мегерой. А по скромному и дилетантскому разумению автора, для подкаблучника обычно требуется как раз мегера, от которой он не только сносит издевательства и побои, но и получает немалую толику удовольствия, вдохновенно играя отведенную ему роль в ежедневной любительской (а иногда вполне даже профессиональной) садо-мазо инсценировке. Стыд и унижение - главное умение мегеры. Точная дозировка, нужный тон, тщательно отмеренная доза издевательства и правильно выбранный момент - секрет её силы. И как тут сравнивать безыскусную нашу Валентину, если она взрывалась по всяким пустякам, не вовремя и не к месту, безуспешно пытаясь бороться с окружающим мировым хаосом, пол-дня не находила себе места, порываясь вернуться к оборванной дискуссии и доказать свою правоту, потом срывала зло на Илье Николаевиче, и в завершение всего, бывало, доводила себя же до слёз, так что тому же Илье Николаевичу приходилось её же и успокаивать и ритуально носить в спальню валидол со стаканом кипячёной воды из чайника (стоит ли говорить, что никакими сердечными расстройствами Валентина не страдала, и валидол ей требовался чисто ритуально, для успокоения и "чтоб знали, гады, до чего довели!"). Как свойственно многим миниатюрным женщинам, напориста и своевольна была Валечка в своих представлениях о должном и прекрасном, даже сверх меры, однако сил её дамских постоянно не хватало для окончательной победы. Автор поязвительнее добавил бы здесь ещё поговорку про бодливую корову, коей не дадено возможности изменить мир к лучшему, но ваш покорный слуга не из таковых, и к человеческой слабости относится с пониманием.
  
  Илья Николаевич на фоне взбалмошной жены был само спокойствие и размеренность. Душу он отводил в ковырянии в домашнем верстачке на балконе и иногда в рыбалке. Ничего особого он не мастерил: так, чинил какие-то мелочи дома, а чаще просто плыл в мечтательной неге, покуривая вонючие сигаретки и попивая жиденький чай из желтоватой чашки с выцветшей божьей коровкой на боку. Летним вечером любил Илья Николаевич производить досмотр всем сложенным в коридорном шкафчике мелочам и инструментам: доставал, вертел в руках, задумывался на минуту, неопределенно хмыкал, перекладывал из коробочки в коробочку, из ящичка в ящичек, да и складывал всё обратно в тот же самый шкафчик, словно давая шанс самой бестолковой детали и самому бесполезному болтику когда-нибудь проявить свою нужность в хозяйстве. Автор сего опуса может даже поклясться (на всякий случай чем-нибудь не очень ценным), что Илья Николаевич помнил наизусть каждую из этих деталек, со всеми трещинками, сколами и ржавчинками - и откуда деталька появилась, и в какую коробочку сложена, так что инспекция всегда сопровождалась у него радостью узнавания и воспоминания: вот-де, например, кусок механизма от сломавшегося будильника, как же, помню, купил его в восемьдесят девятом, еще молодым, на заводе тогда работал, противогазы делали, закрылся уже давно завод, эх-эх, были времена... а вот шпунтик от стиральной машинки, не удалось починить, выкинули машинку, Валя была недовольна, уже с Валей жили, стало быть... а вот набор отверток, купил себе на день рождения, как сейчас помню, тесть еще тогда приезжал погостить, ездили с ним смотреть квартиру, переехать думал, да не успел, эх... Недюжий ум Ильи Николаевича, кажется, весь состоял из таких вот бессмысленных воспоминаний и впечатлений, роящихся беспорядочно в его голове, всплывающих на поверхность по одному взгляду на какую-нибудь ненужную мелочь, и вновь погружающихся в свинцовые воды бессознательного, мелькнув напоследок лоснящейся черной спиной или развесистым пестрым плавником, или ничего не выражающим круглым кальмаровым глазом. Умственных силёнок, правда, у него не хватало, чтобы и все эти воспоминания сохранять в таком же замечательном порядке, как свои детальки, и часто, всплыв друг за другом, мыслеобразы путались и смешивались между собой так, что гости на его свадьбе вдруг сразу же оказывались на чьих-то поминках, на которых почему-то играла дискотека и бегали вокруг расставленных во дворе столов незнакомые чужие дети, лампочка из холодильника вдруг оказывалась купленной задолго до этого холодильника, а многоопытный по жизни Пётр Фомич, его коллега по цеху, переносился из девяносто шестого года прямо на сорокалетний юбилей самого Ильи Николаевича и, захмелев, путано и многословно учил его жизни, хотя Илья Николаевич точно знал, что Фомич помер от инсульта примерно за пять лет до его сороковника. Ну и не беда! Илья Николаевич никогда не переживал по поводу своих многочисленных несовершенств, среди которых неупорядоченная память вообще не была сколько-нибудь заметным злом.
  
  Оставшееся от ковыряния в верстачке или в шкафчике время Илья Николаевич примерно-равномерно делил между едой, телевизором и выполнением скушных, но неизбежных домашних обязанностей, к коим его норовила всячески приучить его дражайшая половина. Она, кстати, довольно спокойно терпела его медитации над верстачком, видимо, решив, что это меньшее из зол; также спокойно она отпускала его по выходным на рыбалку, однако почему-то совершенно не могла перенести вида Ильи Николаевича, смотрящего телевизор и одновременно занятого поглощением обеда (ну или ужина - без разницы). Что в этом было неприемлемого, нам с культурным читателем не понять, однако Валентина начинала прямо-таки кипеть и даже приходить в бешенство, когда, придя домой вечером, заставала своего (почтенного, в общем-то, если считать по возрасту) спутника жизни, сидящего в зале с тарелкой на коленях и зачарованно уставившегося в переливы потусторонних теней на экране. Спроси её - наверное, и сама бы внятно не ответила, что так раздражает, однако раздражало ого-го как! Бесило её и само по себе поглощение пищи в непредусмотренном для этого месте (а зал, по мнению Валентины, мог быть местом для обеда только по случаю праздничного приёма гостей), но вот именно вместе с телевизором это становилось просто таки угрозой для дальнейшей спокойной жизни нарушителя режима. "Не переношу, когда жрут и сорют где не положено!", - провела Валентина красную линию в самом начале их отношений, и Илья Николаевич, зная это, давно уже привык быстренько скакать с тарелкой обратно на кухню, едва заслышав скрежет ключа во входной двери. Главное при этом было не забыть выключить телевизор. Но что интересно: если супруга входила в дом, когда Илья Николаевич уже откушал и смиренно смотрел вечернюю программу, аккуратно раскинувшись в кресле со сложенными лапками на трудовом брюшке, то никаких претензий у неё не возникало, и спокойно окинув взором всю диспозицию на кухне и в зале, обращалась она к своим обычным занятиям, нисколько не досадуя на благоверного. Чудны дела твои, Господи, а порядки, заведенные среди людей, еще чуднее! Но это так, к слову, не обращайте внимания.
  
  Однако же, кажется, подзадержались мы на описании ненужных подробностей и мелочей, а сюжет всё топчется на месте, аки стреноженная коняга. Ну, пойдем далее, поведаем о делах всяческих скорбных, а почему скорбных - потому как всё, что творится в этом мире, есть суета и приумножение мировой скорби и, честно говоря, кажется автору, что пустое дело задумал, и только зря изводит своё и чужое время на неумелое ковыряние в жизни самых никчемных обитателей подлунной поверхности. Мало того, что никчемных, так к тому же и придуманных из головы, а то и высосанных из пальца, так что, получается, ничего тут совершенно нет, кроме зряшного мельтешения сущностей в сумрачном сознании читателя. Такова реальность, увы-с.
  
  
  
  Глава 2.
  
  Всё началось, видимо, с поездки в уездный город N. Теплым майским вечером подхватило Илью Николаевича, словно дуновением весеннего сквозняка, и понесло мягким потоком в плацкартном вагоне в сопровождении всей семьи, то бишь Валечки да Машеньки. Ехали быстро и весело, и вначале даже как-то счастлив был Илья Николаевич, то ли оттого, что удачно взял отпуск на неделю впридачу к длинным выходным, то ли потому, что места хорошие достались, все три нижние: два в купе, одно на боковушке. И чай лился без остановок, и папироски курились одна за другой в грохочущем тамбуре, и было в этой поездке что-то трогающее, что-то схватывающее за душу, как будто снова Илье Николаевичу двадцать лет, и едет он из армии домой, и вся жизнь, практически вся жизнь распахнута настежь, и каждая встречная девушка ловит его взгляд, и манит, манит за собой, да вдаль... Никогда Илья Николаевич не был романтиком, а тут вдруг на старости да на излете проняло дурака, и смеялся он невпопад, и норовил всё высунуться в окно на ходу, чего раньше решительно не одобрял, чтобы надышаться весенней свежестью да ощутить мягкие поцелуи налетающего ветерка. Даже Валентина заметила его странное состояние и немедленно дернула за рукав: мол, где успел набраться-то уже, обалдуй? Не стыдно? Чать, с семьей едешь, не с дружками подзаборными своими, мог быть хоть соблюсти приличие! Выбрались-то раз в год к сестре, и на тебе, залил зенки до первой остановки... Илья Николаевич смиренно со всем соглашался, притих, однако в глаза не смотрел и стал молча сидеть у окна, уставившись в залитую солнцем даль. Валентина только плюнула и отвернулась: ну его к лешему, натурально, дурак и есть. Впрочем, Валентина сильно не злилась, и настроения себе не испортила - и самой было приятно выбраться из дома, а то что-то засиделась, заскучала совсем.
  
  Ехали к Валиной сестре, проведать черта на куличиках, как иронически говорила сама Валентина. Сестру она любила, но относилась к ней свысока: и потому, что была старше, и вообще по жизни. Надежда - так звали сестру - по мнению Вали, была сумасбродкой или, мягко сказать, с причудинкой. Ну кто, скажите, в здравом уме, учась едва на втором курсе пединститута, будет ломать все жизненные планы и втрескиваться без памяти в случайного проезжего молодца? Да так, чтобы пойти с ним под венец и уехать в какую-то провинциальную дыру и замшелую глушь. Да? А вот Надя умудрилась. И жила уже лет десять как в заштатном городишке, славном лишь своими глухими лесами да старозаветными преданиями, интересными лишь заведующему кафедрой местного краеведения, ежели, конечно, таковая существует. И чёрт её знает, но вроде бы жила спокойно и благополучно, и выбор свой не кляла и не пыталась вернуться обратно - последнее обстоятельство и было самым загадочным для старшей сестры, ибо по сугубому мнению Валентины, терпеть суженного, который работает не то на лесопилке, не то в ремонтно-тракторном цеху если и можно, то только при условии проживания в настоящем большом городе, где есть простор для разгула фантазии свободной от надоедливых условностей светской дамы, а также регулярные распродажи всякого занимательного барахла в гипермаркете на районе. Неожиданный куверт в судьбе сестры Валя встретила с недоумением и, кажется, до сих пор продолжала ожидать какой-то развязки, причём желательно со страстями и резкими жестами: вот чтоб Надя бежала с младенцами на руках обратно в город (N Валя и городом-то не считала), и чтобы ейный муж припёрся за ней следом, и чтобы шум от происшедшего бытового скандала достиг соседнего двора и, неоднократно отразившись от бетонных перекрытий, вернулся многократным эхом, и всё это на глазах Валентины, потому как где же этому безобразию происходить, как не в её квартире, куда, согласно замыслу, и должна бежать гонимая судьбою блудная сестра. Ох, как раскатисто и оглушительно всё это звучало в голове Валентины, ну а пока сие не случилося, наезжала Валя раз в год к сестре погостить, себя с семьёй показать, да и на Наденьку тоже посмотреть, проверить, не созрела ли бедняжка до осознания нелепости сделанного когда-то выбора. Заодно и баловала Валентина свою тягу к покровительственной помощи, ибо всякий раз навозила с собой кучу разнообразных подарков, бытовых мелочей и, конечно, всяческого шматья, приобретённого как раз на её любимых распродажах, на которые у Валентины был стопроцентный нюх, словно у натасканной спецсобаки, безошибочно выуживающей пакетик с запрещенным веществом из-под кучи чемоданов и дорожных сумок, плывущих по чёрной речке транспортёра в сияющем холодным огнями аэропорту. Грешным делом, любила Валентина чувствовать себя богатой городской дамой, наехавшей к бедным провинциальным родственникам, хотя, сказать честно, не такая уж была разница в их доходах, а если говорить о всей полноте бытия... Но умолчим про это. Скажем только, что в этот раз Валентина сама превзошла себя в своей щедрости и изобретательности и везла в самом большом бауле целый комплект фирменных дизайнерских занавесок и прочих тканных аксессуаров, чтобы заменить в парадной зале у, так сказать, бедной родственницы, нынешние безыскусные кружевные тюли на нечто гораздо более продвинутое и пристойное для современной женщины.
  
  Надя, тем временем, о тайных мечтах сестры, кажется, не подозревала, и любые подарки принимала с искренней радостью, тем более, что Валентина, случалось, привозила действительно полезные или симпатичные вещицы. Вообще, отношения у них были вполне ровные и даже искренние: Надежда ничуть не тяготилась покровительственными визитами и, порадовавшись, как следует, всему привезённому, возвращалась к своим обычным занятиям, среди которых не последним был сбор ягод и варка варенья. Вареньем как раз Надежда и отдаривалась, нагружая сестру и свояка так, что Илья Николаевич только пыхтел всю дорогу от поезда, мысленно проклиная такое нелепое увлечение неплохих в общем-то родственников. Варенье он не любил.
  
  Наутро эйфория у Ильи Николаевича схлынула, однако же и ничего плохого тоже не случилось. Как обычно, потихоньку проснулся, неспешно отстоял очередь в туалет, неторопливо выпил чаю, да супругу по дороге ненароком разбудил, а тут, глядишь, уже и приехали. Высыпали из вагона под редкий майский дождичек. Валентина охнула, что так нежданно непогода, а выезжали ж вчера - еще солнце вовсю было, но и это оказалось не страшно, а тут уже налетела на приехавших сестра Валентины с мужем и еще каким-то родственником, кажется свояком (Илья Николаевич помнил его смутно, за год он напрочь успевал забыть генеалогические подробности), и всем стало уже не до атмосферных осадков. Илья Николаевич в любой компании робел, поэтому в наступившем почти застольном шуме большей частью молчал, но улыбался вполне вежливо и радостно, и посему получил поцелуй в щеку и мимолетное рукопожатие, а затем, после недолгого бултыхания на задней площадке старенького пазика, оказался вместе со всей семьей в тесноватой, но чистенькой горнице с накрахмаленными салфетками на столе, со множеством пузырьков на зеркальном трельяже, и с непременной репродукцией трех охотников меж драпированных кружевными тюлями окон. Замечу по праву автора, что вот эта провинциальная узорчатая тюль на окнах - одна из милых сердцу вещей, и непременно за этой кружевной прозрачностью должна сидеть томная барышня за столом и пить чай из фарфоровой чашки, и пусть даже с оттопыренным мизинчиком, и не беда, и вовсе он её не портит, этот мизинчик. И светится в глазах этой барышни мягкая и добрая нежность ко всем людям на свете, а особенно к тому единственному, кого ждет она, сидя за этим столом и глядя сквозь вязевую занавесь на дивный и странный мир по ту сторону окна.
  
  Ежели почтенный читатель когда-нибудь имел удовольствие посещать родственников в полном составе семьи, то он наверняка знает интуитивно выведенную формулу: шум от детей возрастает геометрически пропорционально их количеству. То бишь, одно чадо - некоторый фоновый шум, под который вполне можно разговаривать, два чада - серьезная помеха спокойному общению, три и более чада - гром и столпотворение вавилонское. Так вот, у Надежды было целых три громкогласных родных кровиночки, все, как на подбор, копия её законного мужа (без иронии скажем, что он герой и молодец, хотя и не играет никакой существенной роли в нашем дальнейшем повествовании, и даже имени его автор по дурости своей не запомнил или не потрудился придумать). Включив в свои ряды приехавшую с родителями Машеньку, трое-из-ларца-одинаковых-с-лица практически перешли на ультразвук, сопровождающийся беспощадным броуновским мельтешением по всему дому. Илья Николаевич, моментально оглохший от их радостных воплей, обновляющих максимумы при появлении из многочисленных баулов и чемоданов каждого нового подарка, привезённого Валентиной, тем не менее чувствовал себя вполне замечательно. Каким-то попутным течением, едва он успел войти в дом, его занесло сразу в удобное кресло за разложенным к праздничной встрече столом, на котором в качестве основы будущего банкета уже высился утёс из белоголовых и разноцветных бутылок, и подсевший рядом приятный в обращении родственник, оказавшийся действительно Фёдором, родственником Надежды по мужней линии, с неподдельным интересом стал расспрашивать Илью Николаевича о том, как жизнь в нонешних губернских столицах, как много ворует мэр, лютуют ли гаишники и, главное, почём там куры на рынке. Цены на кур Илья Николаевич помнил туго, потому что провизией занималась в основном Валентина, но в остальном разговор за жизнь вполне начал складываться, пусть поначалу и с паузами, спотыканием на сложных оборотах и политических терминах, с невразумительным мычанием при описании моральных качеств политической элиты (выражаться матершинно за столом на трезвую голову не хотелось), но с вполне благоприятной перспективой. К тому же, через несколько минут к беседе присоединился и безымянный муж Надежды, который в разгар трагического повествования о прорванной в январе канализации привстал, выхватил из утёса в центре стола одну из бутылок, затем обернулся назад через стул куда-то в сторону серванта и вмиг возвратился обратно с тремя маленькими стопочками в обширной заскорузлой лапище. Муж Надежды, кстати, несмотря на вынужденную (по вине рассказчика) безымянность, был на самом деле мужчина видный и даже достойный. Ну не просто же так целых трое детей у человека! И выбрал ведь какой удачный момент: когда дамы были по уши заняты разглядыванием и примеркой велюровой кофточки, купленной Валентиной на какой-то распродаже. Мастерски, одним движением, открыв бутылку, хозяин дома разлил (или розлил - как правильно-то? Бис его знает, а мы не будем гадать), так вот, разлил по трём стопкам некоторую часть содержимого бутылки и утвердительным жестом предложил мужской части присутствующих считать праздничный вечер открытым. Илья Николаевич алкоголем в целом не увлекался, но тут уж сами понимаете. От такого предложения, да в такой душевной обстановке не то что отказаться - думать об отказе грешно. Не по-христиански, скажем так. Не по-нашему. Басурман какой пусть отказывается от товарищеской стопки. Белый дьявол пусть отворачивается от протянутой ему трубки мира, а мы не будем и никому не посоветуем.
  
  - Ахх... хороша!, - крякнул Федор, опрокинув в себя стопку и слегка морщась, - Как там у вас говорят - аперитив?!
  Илья Николаевич не знал, что такое аперитив, но радостно кивнул и, чувствуя поднимающееся из чрева тепло, тоже подумал, что напиток, хотя и крепкий, но вполне достойный, по крайней мере, не так противно пить, как бурду, которую таскает почти на каждую рыбалку сосед Николай под видом натурального деревенского самогона, привезенного родственником из дальнего хутора. Сплошная вонь да сивуха, не то, что здесь, у хороших людей.
  - А у нас мужики на работе говорят, самогон скоро запретят, - прогудел супруг Валентины, как будто подслушав мысли Ильи Николаевича, - Гнать нельзя будет совсем.
  - Нее, - возразил Федор, решительно перехватывая инициативу и разливая всем по второй, - Это в смысле что на продажу нельзя. А гнать-то можно, ежели для себя.
  - Ну? - хмыкнул хозяин дома
  - Ага! - кивнул Фёдор и перешёл к изложению основных правовых вопросов домашнего самогоноварения в их практической плоскости. Илья Николаевич слушал и млел от счастья, тем более, что с кухни уже начали доноситься завлекательные запахи и звук шкворчащей сковороды, которую невесть когда уже успела затеять шустрая хозяйка.
  - Э-э! А вы чего?! - вскрикнула вдруг прямо над ухом Надя и, высунувшись из-за головы Ильи Николаевича, решительно отставила в сторону откупоренную бутылку. Фёдор коротко хохотнул, муж Нади задорно взглянул на кулачок, которым та потрясала перед его лицом:
  - Ну ладно-ладно, чего уж...
  - Иди воды принеси, ишь расселись раньше времени, пивуны!
  
  Супруг Надежды только хмыкнул и мотнул головой, словно бык, отмахивающийся от надоедливой мухи. Ясно было, что вся эта брань только для виду и ничуть не портит праздника, и Илья Николаевич, ничуть не обеспокоенный претензиями хозяйки, расслабленно сидел за столом, предвкушая обильный обед, желательно переходящий в ужин, и настроение у него было самое отменное, даже превосходное, какое редко бывает в трудовые будни, когда приходится тащиться спозаранку чёрти куда и заниматься там чёрти чем по произволу начальства, и мысли у него текли спокойно и радостно... хотя какие могут быть мысли у Ильи Николаевича? Так, смутные образы, наподобие тех, что блуждают в голове какого-нибудь умного пса или другого домашнего животного, так вот, мысли или что там было вместо них у Ильи Николаевича, продолжало течь спокойно и радостно, когда из дальнего угла комнаты раздался чуть обеспокоенный голос Валечки, дражайшей супруги Ильи Николаевича, задавшей самый невинный, на первый взгляд, вопрос:
  - Слушай, котик... А ты не помнишь, где сумка с Надиными занавесками? Ты же её из поезда забрал?
  
  Ну что ж... Думаю, наиболее сообразительный читатель уже понял, какой конфуз произошел по вине Ильи Николаевич, и какие неприятности вот-вот свалятся на его лысеющую голову. Для прочих же уклончиво скажем, что автор сего опуса, пользуясь возможностью личного произвола, полагает, что нет нужды описывать в подробностях следующую сразу же за этим сцену, происшедшую между Валентиной и Ильёй Николаевичем. Сие будет немилосердно и по отношению к читателю, вынужденному продираться сквозь сбивчивый и истерический диалог с обилием восклицательных знаков и междометий, и по отношению к нашим героям. В конце концов, они тоже люди, пусть и вымышленные злым умыслом автора. Что поделать! У каждого мира свой создатель, и у этой книжки вот такой - трусоватый уклонист, не желающий мараться в людских склоках, хотя, казалось бы, это и есть главное в писательском деле, и чем же автору ещё интересоваться, как не конфликтами, суть приводными ремнями сюжета? Дурак, одним словом, дурак! Но остаюсь на своём и прошу заметить, что ну как-то не совсем гуманно вываливать на потеху посторонним сцену, в которой на мелкотравчатое и ничтожное существо обрушивается совершенно непомерный для него эпический гнев, раскалённый поток, яростная страсть уязвленного самолюбия, и в которой носительница этой страсти хватается чуть не за нож, не зная, чем унять пылающий жар в груди и ненависть к тому, по чьей вине эффектный подарок бедным родственникам от дражайшей благодетельницы вдруг превратился в посмешище, пополнив нелепую статистику забытых вещей в поездах и электричках эржэдэ. Кто никогда не был женат, тот не поймёт! Посему неженатым читателям прошу принять всё вышеизложенное на веру, смириться с некстати опущенным занавесом и, чем предъявлять претензии автору, лучше посочувствовать хорошенько нашим героям. Ведь им сейчас нелегко! Обоим нелегко. Даже присутствующим при этой сцене Надежде с супругом и её свояку Федору неловко смотреть на происходящее. Так что попереживайте не о своём неудовлетворённом любопытстве, а о душевных страданиях акторов сцены. Можете даже устроить минуту молчания в знак своего сочувствия. У кого под рукой есть какой-нибудь завалящий гудок - как говорил незабвенный классик, - нажмите на этот гудок. Пусть гудит и заглушает все эпитеты и сравнения, изрыгаемые Валентиной в адрес потускневшего и вмиг ставшего старым и некрасивым Ильи Николаевича.
  
  -
  
  Когда неумелый сочинитель пытается спасти сюжет, в ход идёт что угодно, вплоть до Deus ex machina. Должен признаться, ваш покорный слуга, измученный трелями супруги главного героя, тоже пытался прибегнуть к этому крайнему средству и даже притащил в дом к Надежде, в самый разгар брани, ещё и супругу Фёдора, Тамару, и даже с детьми (правда, только с двумя - до мужа Надежды Фёдор не дотягивал), но какой в этом был смысл, и сам автор не понял. Валентина, обняв прибывшую родственницу, ничуть не утихомирилась и снова продолжила ругань, уже специально стараясь накрутить себя до настоящего "скандала", с битьем посуды (пусть и чужой) и, чего хотелось более всего, с рукоприкладством. Как тут выкрутиться и спасти бедного нашего Илью Николаевича, автору было совершенно непонятно, но, к счастью, в дело вступил муж Надежды, который чуть не за шкирку сгреб Илью Николаевича и вытащил его из дома, героически оградив по пути от разъярённой супруги своим рабоче-крестьянским торсом. Следом во двор выскочил и Фёдор, с треском захлопнув за собой дверь и закуривая на ходу мятую сигаретину. Произошло короткое совещание, после коего вся компания отправилась искать счастья на вокзал. Поезд, конечно, давно ушёл, но всё же. Надо было попробовать.
  
  Последующие два часа запомнились Илье Николаевичу бесконечным мельтешением кабинетов и коридоров, запахом табака и креозота, постоянным бубнением вокзального громкоговорителя, и разговорами со множеством людей в железнодорожной униформе, оканчивавшихся отсылкой к другим людям в железнодорожной униформе, которых нужно было разыскать и уговорить как-то поспособствовать в его беде. Реальность Илья Николаевич воспринимал смутно, словно сквозь вязкую пелену, из разговоров ловил лишь обрывки, но даже так было понятно, что дело не клеится. Все старались поскорей спровадить нежданных просителей, а в одном кабинете на них наорала какая-то ответственная баба в мундире, пообещавшая вызвать полицию за нахождение в служебном помещении. От бабы пришлось ретироваться поспешней, чем пристало взрослым мужчинам, после чего они оказались снова на перроне, то есть в самой исходной точке незадачливого квеста. И вот тут, когда Илья Николаевич уже начал подумывать остаться ночевать на вокзале, Фёдору пришла мысль звякнуть наудачу какому-то не слишком близкому знакомому, вроде бы имеющему связи в железнодорожной иерархии. После этого дело начало по чуть-чуть и помаленьку двигаться в правильную сторону. Хотя и пришлось начать снова с тех же самых кабинетов, но приём на этот раз стал чуть потеплее, и теперь их стали отфутболивать не невесть куда, а в нужном направлении, так сказать, на следующую ступеньку. Не прошло и получаса, как вся компания, уже изрядно уставшая и напрочь протрезвевшая, оказалась пред строгими веждами начальника станции, который после краткого допроса и направил их в окончательную точку миссии в сопровождении смурного заместителя, умудрившегося ни разу не попасться им на глаза за всё время блуждания по станционным коридорам. Хмурый зам сводил их к связисту, который в несколько минут связался с начальником поезда, уехавшего к тому времени уже за две сотни вёрст, вызнал всё про забытый багаж и с шутками-прибаутками склонил проводниц к нарушению должностных инструкций.
  - Конфеты с вас дамам! - объявил связист, размашисто сбрасывая наушник, - И пару сотенок подкиньте на чаёк. Послезавтра обратным рейсом поедут, привезут вам.
  
  Илье Николаевичу снова было поплохело и заглодали сомнения в реальности возвращения в дом до получения груза, но сопровождающие соратники обрадованно загомонили и заверили его, что квест выполнен практически идеально, и теперь уж его в обиду точно не дадут. Илье Николаевичу в это верилось слабо, но деваться было некуда. Под занавес хмурый замначальника стребовал с него официальное заявление об утерянном багаже. Илья Николаевич послушно измарал пол-листка кривыми каракулями и заверил их закорючкой, служившей ему с шестнадцати лет личной подписью. Руки у него дрожали.
  
  Оставь его в одиночестве, думается, наш трусливый герой мялся бы до вечера в нерешительности и страхе перед возвращением к своей разгневанной половине. Бывало уже такое в его тускловатой биографии, и даже и не раз. Илья Николаевич всяко предпочитал уклониться от любого решительного объяснения и любой решающей битвы и, случалось такое, ночь-две ночевал по знакомым, дожидаясь, пока Валентина не начинала слёзно и истерично требовать его душу обратно в родные пенаты. Такой человек, да-с... А вы сами, уважаемый и трудолюбивый читатель, продравшийся аж до сего момента сквозь заросли словесного борщевика, хотите сказать, что сами всегда предпочитаете немедленное выяснение всех отношений? Всегда встречаете, как говорится, гордым буревестником все вихри и штормы? Вот прям честно? Вот правда? Даже не пытайтесь обосновать. Автор вам не поверит, увы. Автор хоть и дурак, однако ж сам, случалось, сталкивался с кипением страстей человеческих, и надо сказать, чаще всего это кипение напоминает такое... Трудно даже сказать, что напоминает. Самое приличное, что приходит на ум, - ну вот если представить, как бурлят бытовые канализационные стоки в общественном писсуаре со сбитой по краям эмалью. Вот от этого бурления и бежит всякий раз и наш неказистый герой, и придумавший его автор. Хотя, конечно, автору в чём-то полегче, чем Илье Николаевичу - такой своеобразной женщины, как Валентина, в его жизни не случилось, а что касается ежедневной скучной жизненной стервоты, ну так на то и она, чтоб не шибко возносился мечтами над скаредной действительностью. Дело наше маленькое: знай стой в углу зала с полотенцем на руке да воображай про себя, что когда-нибудь прославишься знаменитым литератором и бросишь к чертям и это холуйство, и вечерние чаевые. Подставляй стулья, подавай напитки разным сволочам, да улыбайся, улыбайся, скотина, беспрестанно. Смотри ласково на клиентов, как будто желаешь всем им бесконечного счастия и блаженства, а вовсе не сдерживаешь желание схватить кого-нибудь из них за жидкие волосёнки и хорошенько вставить мордой в плохо протёртую (тобой же) поверхность стола. Ненавижу тварей, ненавижу, как же вы все надоели...
  
  Однако, довольно отвлекаться, у нас тут главного героя уже уводят домой под белы руки, пока мы разводим лирический пожар на пустом месте.
  
  Путь наших провинциальных хоббитов и теперь оказался хитроумен не совсем прям, как и положено по жанру квеста. Едва выйдя на перрон из душных вокзальных закоулков, муж Надежды оценивающе взглянул на трепещущего в тоске Илью Николаевича, на притихшего брата Фёдора, и решительно повёл всю компанию в ближайший магазинчик. После пережитого приключения героям была позарез нужна жизнеутверждающая микстура, наподобие той, что возвратившийся сказочный король поднимал подданных с одра. Илья Николаевич был настолько вышиблен из жизненной колеи, что безропотно принял потными лапками поданную ему бутылку и, неожиданно для себя, в несколько глотков почти совершенно опустошил её. Оказалось, что кроме нервической депресии, он был томим и банальной жаждой. Родственники не отставали от него, и вскорости вся опустошённая тара перекочевала в придорожные урны, а дорога домой как-то незаметно превратилась из шествия на Голгофу в приятную прогулку под ласковым предвечерним майским солнцем. Под конец пути Илья Николаевич даже как-то вознесся мыслями и чувствами над бытовыми проблемами и посему радостно согласился с предложением Фёдора заглянуть теперь, совсем рядышком, в другое замечательное местечко, в котором недорого подают Жигулевское и вареных раков. Раков Илья Николаевич уважал и знал в них толк, в отличие от варенья, да и оттянуть момент встречи с любимой тоже не мешало.
  
  После Жигулевского компания совсем уже повеселела, и Фёдор начал вслух помышлять о новых заповедных местах для душевного отдыха, но муж Надежды, деловито оглядев распоясавшуюся команду, вздохнул, хмыкнул и решительно повёл их в сторону дома. Дело было к вечеру, настала пора сдаваться. Илья Николаевич к тому моменту был уже вполне навеселе, поэтому никаких страхов не выказал и даже как-то дерзко распахнул калитку, входя во двор, где среди расставленных там и сям поилок и кормушек идиллически бродили белые курочки, меланхолично щипля полузатоптаную травку.
  
  На входе в горницу (Горница! Что за слово! Автор не может удержаться от восхищения) наш герой, правда, опять несколько затуманился и съежился, словно в ожидании нового скандала, но дело было давно уже разрешено. Добросердечные родственницы Валентины всё время отсутствия мужчин так старательно работали над приведением её в психическое равновесие и так многократно наливали ей и себе сладких наливочек и травяных настоечек, что теперь ей решительно было не до "этого позорища". К тому же Надежде еще с вокзала дозвонился муж, кратко изложив итоги совместной миссии и подчеркнув постигший их решительный успех, а та немедля передала всё сестре, добавив от себя жалостливых пожеланий не злиться на милого по всякому поводу. Так что задобревшая и захмелевшая Валечка только бросила оценивающий взгляд на Илью Николаевича да и вернулась обратно, к приятной беседе не то про засолку огурцов, не то про размерный ряд одежды в её любимом сетевом магазине. Хозяйка же дома наоборот встрепенулась, вскочила и бросилась на кухню за назревшим и настоявшимся угощением для всей компании и особенно для усталых одиссеев, вернувшихся из мрачного Мордора в родную хату. Тут и пир покатился в гору, и штрафные рюмочки за пропущенные тосты замелькали в воздухе, и в общем, описывать дальнейшее мы особо не будем, дабы не тратить и так уже бессовестно потраченное, словно молью, время читателя на очередные банальности и мещанские подробности, скажем только, что к Илье Николаевичу в конце концов всё же вернулось блаженное успокоение от застолья, так нещадно прерванное несколько часов назад. В этом приятном расположении он и был, уже ближе к полуночи, извлечён из-за стола своею дражайшей половиной и препровождён в отведённые для них покои.
  
  Валентина выключила свет, легла рядом и после недолгого молчания спросила: "Спишь?" Илья Николаевич предпочёл ничего не отвечать, тем более, что он в самом деле уже практически выключился. Супруга подождала ответа, шумно дыша над ухом, вздохнула, повернулась набок и вскоре тоже начала тихонько похрапывать. "Слава Богу, и день прошёл", - мог бы подумать, засыпая, Илья Николаевич, но герой наш не имел привычки резюмировать итоги и вообще резонёрствовать про своё нехитрое бытиё. Собственно, в следующий момент он уже крепко спал, равномерно наполняя окружающее пространство парами хлебного вина и мясного ассорти. Поэтому скажем мы за него: День прошёл, и слава Богу! И неважно, появился этот Бог из машины или взялся откуда-то сам из себя.
  
  
  
  Глава 3.
  
  А знает ли любезный читатель, что у любого автора есть неотъемлемое и присущее ему по его природе право? Право влезать с пустопорожней и бессмысленной болтовнёй на какую угодно тему в каком угодно месте своего произведения. Так-то. Лирическое отступление называется, книжные черви подтвердят. И ничего не сделаете. Вот захочу и буду сейчас на пяти страницах описывать красоты родной природы. Шуршащую листву, летящую паутинку, утреннюю дымку, поющую птичку, бегущую речку и весь прочий древесно-стружечный набор, изобретённый в прошлом веке однообразными вечерами на подмосковных дачах. И будете скучать, мяться, скашивать глаза на часы, заглядывать за следующую страницу (а что вы там не видели? Там тот же самый хмырь несёт всё ту же околесицу), и в итоге покорно снесёте всю тягомотину и будете несказанно рады, когда лирика закончится, и автор вернётся к брошенным где попало героям повествования.
  А могу и про что-нибудь серьёзное порассуждать. Про человеческие нравы. Про вековые устои и моральное падение. Про Настоящую Любовь и Абсолютное Зло. Вальяжненько так, неспешно, со вкусом. С обильными цитатами из Отцов Церкви, Карлы Марлы, Кастанеды, Ошо и Омара Хаяма. С придурковатой наивностью восточноевропейского дарования, произросшего на почве самостийного кулеша и закуски с болгарским перцем. Попыхивая сигареткой в желтоватые усы, попивая крепкий чёрный чай (непременно из щербатой чашки с отбитой ручкой и голубым ободком). И тут попробуйте только отвлечься - пропустите Самую Соль. Высший Смысл пролетит мимо, пока вы полезли в телефон проверить новые сообщеньица в загончике для социальных инвалидов. Будете потом, чертыхаясь, перелистывать обратно, чтобы поймать упущенную ниточку смысла (если она, конечно, была), и по-младенчески наивно ухватившись за неё потным кулачком, протискиваться дальше - туда, куда влечет автора то ли хохотливая муза, то ли шаловливая шизофазия.
  Да в общем-то про что захочу, про то и буду рассуждать, длинно, заковыристо и обстоятельно. Бумага всё стерпит и всё простит.
  
  А ежели автору не разрешать никаких лирических отступлений от генеральной линии? - можете, наверное, подумать вы. Ну, чисто гипотетически представить: придёт Высший Цензор и своей властью вычеркнет всё постороннее из сюжета. И еще по уху заедет или подзатыльник отвесит: не пиши, мол, всякую ерунду. Пиши по делу.
  Так это никакой радости тогда не будет. За что корячиться? Just tell the story? Да пошло оно всё в Марианскую трещину вместе с вашей стори. У автора, может, главное удовольствие - это завлечь почтенную публику занятной фабулой и, выдержав недолго приличный вид, вдруг выкатиться на всеобщее внимание непотребным и расхлюстанным, словно дворовый алкаш тёплым июльским вечером, хрипло загоготать на всю округу, обложить присутствующих ласковым матерком и пойти, пойти павой на цыпочках, а затем вприсядку, постепенно расходясь и убыстряя ритм словоизвержения, накручивая всё новые петли на истоптанном снегу смыслов, вводя себя в раж, в исступление, в вавилонский блуд и ересь, во что угодно, лишь бы эти равнодушные глаза неотрывно следили за властителем своих коротеньких дум, пусть даже презирая его и подозревая в нём выскочку, но всё же не отводя взора и слегка заинтересованно, почти так же, как следят за выходками эстрадных деятелей на страницах фотоблогов и глянцевых изданий.
  Потому что должна же быть даже у самого последнего ничтожества какая-то точка, в которой оно может ощутить себя чем-то существенным, хоть над чем-то властным. Например, внутри своего собственного мирка, извлеченного по капле, по ниточке из дурной и бестолковой во всех прочих отношениях головы.
  
  Позвольте орущей пустоте высказаться, любезный читатель, не прерывайте её на полуслове и и не перелистывайте страницу. Вам же не сложно всё это прочитать? Да и куда, честно говоря, вы денетесь? Вы же тоже заперты здесь, вместе с автором, в лабиринте его кое-как придуманного бреда, стянуты паутиной его фантазий, и всё, чем он удостоил вас, - это почетным правом сидеть в первом ряду его пустого театра и смотреть на дощатую сцену, сквозь которую в щели видно солнце, и где криво сколоченные декорации, обтянутые драной тканью, заменяют вам реальный мир, а угловатые фанерные силуэты с дергаными движениями кажутся вам более настоящими, чем люди, с которыми вы полчаса назад болтали за одним столом. И откуда-то из-за сцены доносятся звуки неслаженного оркестра, хихиканье, шёпот и беготня, звон посуды, сдавленные стоны, невнятная ругань, и вдруг, заглушая всё это, заполняя пространство раскатистым и рокочущим эхом, так, что невольно вжимаешь голову в плечи, раздаётся брезгливый начальственный бас: "ДОВОЛЬНО!".
  Ну довольно, значит довольно, что-с... Мы люди нетребовательные, плаваем мелко, нам как скажут, так и будет. Пожалуйте, стало быть, дальше-с по сюжету, господа хорошия.
  
  -
  
  Пребывание в гостях у Валиной сестры всегда было праздником для Ильи Николаевича. Пусть даже ему приходилось по долгу родственника участвовать в прополке огурцов или в кормлении кур, или в разборке сгнившего сарая, или даже в рытье новой выгребной ямы, - физическая нагрузка была вполне терпима и с лихвой покрывалась радостью от задушевного общения и пребывания на свежем воздухе. Обутый в рваные кирзовые говнодавы, с нахлобученной на лысину мятой-перемятой униформенной, оставшейся не то от тестя, не то от дяди Надежды, грязно-песочного цвета панамой времён интернационального долга, с лихвой уплаченного русскими, наш неказистый герой более всего походил на огородное пугало, выпущенное погулять по участку на время обеденного перерыва. Пугало кривило в улыбке щетинистый рот и старательно повторяло показанные ему движения, безбожно ошибаясь в самых простых вещах и путая клубнику с сорняками. И тем не менее было счастливо. Ну а когда дело доходило до совместных семейных походов в окружающие леса по грибы да по ягоды, Илья Николаевич вообще превосходил самого себя, как будто преображаясь ненадолго в какое-то другое, более ловкое по жизни и удачливое в делах существо. На грибные места он имел нюх, необычайный для хилого городского жителя, и с азартом охотничьей собаки, стремительно несущейся по следу на одном верхнем чутье, бросался из одних кустов в другие, выуживая вдруг с каждым поклоном то здоровенный боровик, то горсть подберезовиков, а то и редкие для местных лесов маслёнок или лисичку, старательно прятавшиеся под слоем листвы, да не уберегшиеся от его по-самурайски стремительного ножа. Ноздри Ильи Николаевича раздувались, глаза блестели грозным блеском, не предвещавшим ничего хорошего любому представителю микологического царства, и даже облезлая панама выглядела так, словно вернулись давно минувшие времена, и носитель её идёт рейдом по вражеским тылам, и горе пустынному духу, что вздумает встать на пути у беспощадного командира гвардейской разведроты. Можно и не упоминать, что Илья Николаевич всегда набирал львиную долю добычи, и с радостной ухмылкой тащил обратно полный рюкзак на горбу и плетеную корзинку в натруженной руке. Остальные члены большого семейства: Валя да Надя, да гурьба детей, да иногда и Надин супруг, беззаботно топали следом, даже не пытаясь превзойти заезжее грибное дарование и покладисто слушаясь его указаний, в какую сторону пойти и где поползать на четвереньках в поисках спрятавшихся подосиновиков.
  
  На сборе ягод достижения Ильи Николаевича были не столь блестящи: было трудно угнаться за ловкими женскими пальчиками и генетической способностью к собирательству всякой яркой мелочи (феминисткам, если таковые по случайности оказались тут и наткнулись на возмутительную шовинистическую пропаганду: немедленно бросьте читать эту дрянь!). К тому же, занятие это было не столь интересно для него, как охота на грибы (именно охота! Не сбор, не поиск - настоящая охота!), да и варенье, которое делалось из этих ягод, как мы помним, Илья Николаевич не жаловал особой любовью. Но и здесь всё происходящее чертовски нравилось ему: и пахнущий небесными запахами лес, и пёстрое семейство, рассыпавшееся и гугукающее под деревьями, и загадочно тренькающие где-то наверху невидимые лесные птицы. Всё это столь отличалось от однообразной и унылой его жизни, что герой наш, даже стоя по пояс в крапиве с полупустой корзинкой, был изрядно счастлив, словно трёхсотлетний лесовик, выползший из-под сосновой коряги навстречу солнышку и лету после долгой зимней спячки.
  
  Добавьте к этому еще собственную баньку, которую муж Надежды затевал через день, а то и ежедневно, в честь прибывших гостей, и вечернюю медитацию под берёзовым веником, а затем и за столом, накрытым всякой нехитрой, но обильной и приятной душе и желудку всячиной, и любезному читателю станет понятно, почему Илья Николаевич почти сутки ехал в плацкартном вагоне с таким радостным и ожидающем чего-то прекрасного сердцем.
  
  Однако, раз на раз не приходится, и блины блинам рознь, как полагает вещая мудрость глубинного народа. Он, то есть глубинный народ, вообще много чего понимает и прозревает из своих бездонных глубин, жалко только, не всегда может нас, недотёп, предупредить о грядущих падениях и вероятных поворотах нашей бестолковой судьбы. Ну вот знал бы Илья Николаевич, сколь важно уследить за сумкой с подарочными занавесками, так только об них бы и думал всю дорогу, спал бы и ел на них, и вынес бы драгоценный баул на перрон, обняв его, словно полузадохшегося котёнка из горящего дома. Глядишь, всё б по-другому повернулось, и жизнь обратилась бы своим ласковым профилем к незадачливому нашему Аполлону, и автор сего поделия не плясал бы на четвереньках на виду у почтенного читателя, а давно бы уже поставил точку под счастливым хеппи-эндом и пошёл бы заниматься другими, гораздо более полезными для общества делами. Однако, что случилось, то уже не исправить, и занавесочки наши всё ещё продолжают неспешно удаляться от уязвлённой в самую душу Валечки, и трудолюбивый супруг Надежды, вызванный в шесть утра на внезапный аврал в цеху, уже глотает на ходу чай с бутербродами, и сладко похрапывающий в предутреннем сне Илья Николаевич вовсе не ожидает обнаружить враз поскучневший дом, оставшийся на все выходные без хозяина, под управлением баб (феминисточки, родные, вы это слово не видели! Забудьте!! Показалось!!!), одна из которых - его законная супруга, жаждущая проесть ядовитой слюной его незадачливую плешь вместе со всем, что под этой плешью скрывается. Если б Илья Николаевич умел, он бы на весь отпуск впал бы в анабиоз, в летаргию, да во что угодно, лишь бы уклониться от общения с рассерженной Горгоной, но куда ему до таких способностей, чать, не супермен же. Правую тапку с левой не путает - и на том спасибо.
  
  Нет, справедливости ради надо заметить, что Валентина вовсе уже не кипела душой, как вчерашним проклятым днём, и ничего такого неприятного, продравши поутру глаза, Илья Николаевич не услышал. Выглянув с видом нашкодившего кота на кухню, встретил он обоих сестёр во вполне бодром настроении, деловито обсуждающих что-то там из своих бабьих кухонных дел (я уже устал вставлять комментарии на каждый случай хамского самцового шовинизма: феминисточки, простите!). Но, сами понимаете, жизнь была бы слишком хороша, если бы наши промахи обходились нам так дёшево. Один бабий скандал - иногда это только предисловие. Прелюдия, так сказать. Пролог. Эпиграф к будущему масштабному эпическому полотну. Илье Николаевичу ещё повезло, что его промах был так ничтожен, и буквально на следующий день ожидает быть исправленным. А можете представить, если какой-нибудь условный безымянный гражданин провинился гораздо посерьёзнее? Скажем, если пущены им на ветер заметные суммы денег? Если утрачено имущество? Если был он публично нетрезв и недееспособен? Если застигнут он за интересом к посторонним ветреным особам? О Божечки, иногда и подумать страшно, что ждёт бедолагу, когда начнут предъявлять счёт всем его грехам и провинностям, неумолимо, как на Страшном Суде, и с щепетильной точностью бухгалтерии, ведущей счёт самым копеечным суммам безответственных растрат. И это автор только о частных делах человеческих говорит, там, где люди с людьми выясняют отношения. А ведь бывают и высшие женские сущности, Родина-Мать, например, то бишь древняя богиня Иштар, охотливая до человеческих жертвоприношений. Представляете, какие неприятности может она устроить незадачливому мужику, накосячившему в каком-нибудь важном государственном деле? Но не будем об этом, тут пошли материи иного рода, неподвластные нашему мещанскому взору и толкованию. Заткнёмся в салфеточку, пока эта стерва с колюще-режущим орудием в могучей лапище не обратила свой плотоядный взор в нашу ничтожную сторону.
  
  В общем, ничего плохого поутру Илья Николаевич не встретил, но и ничего хорошего тоже. Валентина оказалась холодна и неразговорчива, а Надежда слишком расстроена отсутствием мужа, чтобы окружать душевным теплом постороннего мужчину, присевшего за стол с таким же вопросительным видом, как бывает у стайки её куриц, собирающихся в урочный час толпой у двери в ожидании свежего корма. Но, правда, к радости Ильи Николаевича, долго ожидать ему не пришлось: наступило уже время завтрака, и вместе с громкогласным выводком, согнанным твёрдой материнской рукой за накрытый стол, Илья Николаевич получил тарелку каши, чай, батон и даже остатки вчерашних салатов, бережливо собранных хозяйкой в холодильник по завершении празднества. Вот салаты его порадовали, и стало даже казаться, что жизнь более-менее начала устраиваться, но тут, неслышно подкравшись сзади, наклонилась к нему его зазнобушка и нежным голоском пропела на ушко незамысловатый вопрос: знает ли её котик, во сколько завтра придёт обратный поезд с позабытой сумкой? Илья Николаевич поперхнулся салатом и энергично закивал головой, чтобы, не дай Бог, не вызвать снова демонов раздора в это мирное утро. Что тут было ещё делать? Только одно: допивать спешно чай, дожёвывать вмиг потерявший всякий вкус салатик с яйцом и селедочкой под майонезиком и с несвойственной для его возраста резвостью вновь собираться в поход, чтобы выяснить, какой поезд и когда именно он должен завтра встретить.
  
  Да, почтенный читатель, возможно, вам это покажется неестественным, но Илья Николаевич был настолько глуп и несобран, что не удосужился во время вчерашних переговоров со станционным начальством уточнить номер обратного поезда и время его прибытия. Ну, бывает так, что поделаешь. Можете не верить и качать укоризненно головой, но вот честно: автор вовсе не пытается провести вас на ровном месте и выдавить из сухого вымени очередной ненужный и нелепый поворот сюжета. Ну забыл человек и всё. Вчера ж в таких расстроенных чувствах был наш Илья Николаевич... К тому же, и бравые спутники его, насколько уж они крепче разбираются в жизни, и те не удосужились поинтересоваться столь важными деталями. Главный же вопрос решили они, а что до тонкостев, так не мужицкое, видимо, это дело. Тут даже и глубинный народ согласно кивает из своих загадочных недр: "Да, мол, так и есть. Меньше вопросов - больше папиросов. Главное понять суть, а там начальство укажет, что делать". Будем ли мы прислушиваться к капризным претензиям читателя или всё же подчинимся столь явно данной нам трансцендентальной мудрости? Ответ очевиден. В конце концов, если вам так будет приятнее, спишите всё происходящее на бездарность и непрофессионализм автора, раскинувшего своё беспорядочное повествование, словно самодельную спутанную сеть по поверхности подёрнутого ряской озера в надежде уловить хотя бы хилого карасика или ёршика на скромную ушицу. Сеть постепенно распускается и растекается во все стороны, и непонятно, каким образом автор намеревается собрать этот переплетённый хаос во что-то членораздельное, и пока он пыхтит и возится несимпатичным дуремаром в зеленоватой жиже, почтеннейший читатель, удовлетворив свои мимолётные претензии, может обратить пытливый взор на главного героя, шагающего по маленькому городку в сторону вокзала с крайне неуверенным видом, словно школьник, желающий отсрочить встречу с жаждущими ответов экзаменаторами. Причина его неуверенности крайне проста: Илья Николаевич, во-первых, плохо помнит дорогу, а во-вторых, не может и представить, куда ему обратиться со своими нелепыми вопросами. Он ведь таки глуповат, наш простодушный Одиссей, не стоит забывать об этом. Посему и будет ходить по одному и тому же маршруту, словно белка в колесе, и раз, и два, и три, и сколько еще понадобится. И пусть сие вызывает у него подозрения в злонамеренности ведущей его неведомой силы - автор-то тут ни при чём, чесслово! Вот смотрите: вполне связный сюжетик, вот причинно-следственная связь: всё оформлено, как положено, с печатью и подписью, не подкопаешься. Сам забыл спросить - сам и топай на вокзал, снова и снова, пока автор не шевельнёт указующим перстом, и пружины сюжета, скрипя, не переключатся в новое положение, обозначая следующий квест для малюсенького муравьишки, ползущего по извивам писательских фантазий.
  
  Илья Николаевич приполз на вокзал примерно через час после выхода из дома. Если бы можно было посмотреть его маршрут на Яндекс-картах, то странные петли, которые он накрутил по дороге, могли бы стать предметом вдумчивого исследования какого-нибудь прогрессивного урбаниста, задавшегося целью выяснить закономерности перемещения людских масс по нашим, увы, не всегда приспособленным для комфортной жизни улицам. Наверняка, решил бы урбанист, что не хватило Илье Николаевичу благоустроенной велосипедной дорожки. И уютных беседок с мгновенной зарядкой для телефона. И домашнего лимонада, который должны продавать у своих ворот грудастые голоногие селянки в этнических сарафанчиках на радость туристам, слетевшимся, словно бабочки, на высокий рейтинг городской среды обитания (и, видимо, на низкую стоимость эскорт-услуг - простите, не удержался... )) ). И блуждал, видимо, несчастный Илья Николаевич по незнакомым ему улицам, выискивая всё это великолепие и не находя даже надежды на его появление. Ну примерно так бы, наверное, решил урбанист, а мы скромно промолчим: и потому, что поднимать голос супротив влиятельных блогеров себе накладнее, и потому, что не надо трогать юродивых. Не людское это дело исправлять тех, кому Всевышний своей рукой сдвинул с петёлок плохо закреплённую калиточку.
  
  Илья Николаевич по жизни крайне плохо переносил визиты в официальные и присутственные места. Никогда вот не было такого, чтоб пришёл он, и сразу решил все свои дела. Никогда. Ни разу. Всякое посещение подобных заведений было моральной и интеллектуальной пыткой для нашего убогенького героя, и при всяком общении с тамошним персоналом Илья Николаевич запинался, смущался и, бывало, прямо во время разговора забывал, зачем, собственно, сюда пришёл, вызывая законное негодование, а также и насмешки работников данных заведений, всё больше молодых девушек, от вида которых Илья Николаевич конфузился и терялся еще больше. Вокзал, конечно, - не районный эмфэцэ, но и тут ему предстояло совершить практически подвиг, ежели мерить по его скромным способностям.
  
  Вот если бы с ним снова были такие замечательные спутники, как вчера, то, конечно, дело прошло бы гладко и стремительно, а затем, в качестве награды, можно было бы снова пройтись по местным заведениям общественного питания и распития хмельных напитков. Неплохо так вчера прогулялися, да... Но что же теперь делать? Илья Николаевич побродил по перрону под многозначительными взглядами дежурного полицейского, сделал два круга по залу ожидания и надолго завис около стенда с расписанием пассажирских поездов, означенных как проезжающие или совершающие остановку в этом приятном городке. Поездов, надо сказать, несмотря на скромные размеры и статус населённого пункта, было много. Илья Николаевич раз десять начинал читать с самого верху, пытаясь понять по каким-нибудь признакам, какой из них тот самый, но каждый раз бросал это дело, когда на четвёртой-пятой строчке в глазах начинало рябить от множества цифр и географических наименований. В отчаянии стал он разглядывать окружающий интерьер в надежде увидеть тайные знаки, дающие подсказку в его нелёгком квесте, но автор сей книжонки ничего такого для него не предусмотрел. В конце концов, взгляд Ильи Николаевича зацепился за скромненькое небольшое окошко с табличкой "Справочная" - он стоял как раз в паре метров от него. Окошко было закрыто, и стояла прямо в нём табличка с ещё одной надписью, "Перерыв", но она не испугала нашего героя. Илья Николаевич был гражданином терпеливым и нетребовательным, поэтому подошед, смиренно оборотился к заветному окошку и стал ждать, когда хозяева железнодорожных кущ соизволят появиться на рабочем месте. Ждал он не шибко долго, ну, может, с полчаса, затем в окошке произошло шевеление, и жующая баба (о Господи, опять! Ну женщина же! Ну как-нибудь без абьюза можно, а? Ну вагинальный железнодорожник, например. Тьфу, и это не то. Вот же бездарь! Ладно, хрен с тобой, пусть будет баба), так вот жующая баба спрятала табличку "Перерыв" и ожидательно посмотрела на Илью Николаевича. Тот судорожно вздохнул и начал излагать своё дело.
  
  Думается, внимательный читатель уже заметил, что автор всячески избегает таких вот позорных и показательных эпизодов, требующих чрезмерно подробного изложения и детального проникновения в слова и мысли героя нашего опуса, предпочитая пропускать их под предлогом высокого гуманизма и экономии времени самого же читателя. Что тут сказать? Конечно, легче проскакать по верхам, чем написать двадцатиминутный диалог со станционным служащим. Но ежели читатель так хочет, автор пойдёт на принцип и специально напишет отдельной главкой, в точности до слова, весь разговор Ильи Николаевича с ба.. женщиной, одетой в синюю униформу. Напишет и приложит её отдельным, так сказать, примечанием к основному произведению. Ну, если, конечно, вообще доберётся до хоть какого-нибудь конца в своём путанном и петляющем повествовании. Вот честное слово, считайте написанное выше юридическим обязательством, практически векселем, на 40-50 строк полноценного содержательного текста, который автор обязан выдать почтенному читателю по его первому требованию. А пока что давайте пройдем далее, к результатам сего диалога.
  
  А результаты были не то чтоб утешительны. Любители настольных игр хорошо знают такой момент - пропуск хода. Сиди и жди, пока жизнь пролетает мимо, в надежде на следующий бросок кубиков. Только реальность, в отличие от настолки, дама суровая, и просто так сидеть и ждать редко кому позволит. Нет, Илья Николаевич оказался должным, не теряя ни мгновения, лететь сизым голубем обратно в родное гнездо, найти там билет на привезший его с семьёй поезд, и затем, с билетом в клювике, прилететь обратно, до 12 часов, когда кончалась смена работницы справочного бюро. Вокзал сего городишки был мал, и ставки на полный день не мог себе позволить, так что искатели ответов станционного оракула должны были укладываться в отведённые приёмные часы. Такая вот мелкая засада, но вполне соизмеримая со способностями и масштабом личности нашего невеликого героя. Пока Илья Николаевич со скрипом укладывал в голове всё вышеизложенное, бекал, мекал и задавал по нескольку раз одни и те же глупые вопросы, прошло ещё минут двадцать драгоценного времени. Если бы Золушка так же долго въезжала в предложенную феей схему, высокородный Принц явно не дождался бы в праздничный вечер гендерной активистки своей мечты (Во-о-от! Ведь умеет же автор иногда правильно выразиться. Давно бы уже освоил актуальный дискурс и летал бы с конференции на конференцию заслуженным лауреатом за фиксированный прайс. Да что с него... тюфяк!). Остаётся надеяться, что баба в справочной будет погуманнее королевского отпрыска и найдёт в себе моральные силы дождаться, пока наш слабосильный Одиссей замкнёт очередную петлю своего пожизненного анабасиса.
  
  Илья Николаевич, надо отдать ему должное, выказал в этом квесте почти максимально возможное усердие. Если на вокзал он плёлся задумчивым Гамлетом, то обратно скакал по нетронутым урбанистической теорией улицам почти с молодым задором. Строгий голос оператора справочных услуг звенел в его ушах сильнее, чем голос из прекрасного далёка, и жгло тайным огнём данное им слово, точнее сбивчивая униженная скороговорочка, хорошо знакомая любому человеку, повидавшему жизнь и знающему, что в иных обстоятельствах нужно просить безоглядно и слёзно, надеясь только на благорасположенность высшей силы, к которой приходится обращаться: "Я это... прям сейчас... Сейчас сбегаю и принесу... Подождите! Пожалуйста!". Мистический полдень близился, и с ним обретённая накануне карета должна была превратиться в тыкву, а брак Ильи Николаевич грозил опять повернуться своей тёмной стороной к забывчивому предателю.
  
  Доскакав практически до дома, Илья Николаевич в изнеможении встал, опершись локтём на занозистый штакетник соседского палисада и тяжело дыша. В глазах плавали коричневатые круги, в ушах звенело, в животе сбоку блуждала прерывистая боль с колотьём. Да-с, это вам не грибочки по кустикам собирать, любезный друг, тут дело такое. Героическое. Требует моральной воли и физической выносливости. А ведь он даже не бежал по-настоящему - так, припрыгивал быстрым шагом, да не остановился ни разу по пути. Вот и сник таперича, словно дохлый призывник на первом же армейском кроссе. Слабенький, конечно, нам достался герой, прям позор какой-то. Третий сорт, так сказать. Ну и книжка, правда, соответствующая, так что ладно, чего уж тут... Двигаемся дальше.
  
  Илья Николаевич на словах "Двигаемся дальше" чуть встрепенулся и хотел уже действительно зашагать дальше в сторону дома, благо уже чуть отдышался и почувствовал себя поживее, но тут совершенно рефлекторно зацепил пальцам что-то шуршащее в глубине кармана своего потрёпанного пиджака и, вынув найденное на свет, застыл в немой сцене. Ну, конечно, такого вполне стоило ожидать. Был бы автор поумнее, еще бы на вокзале как бы невзначай упомянул бы такую возможность, а уж в разговор со справочной непременно бы вставил прозрачный намёк, но куда ему.
  Илья Николаевич рассмотрел бумажку с обоих сторон, чертыхнулся от души один раз, затем ещё. Сплюнул на землю тягучей, с привкусом крови от физического перенапряжения, слюной. Билетики, родненькие, были тут как тут, хоть плачь, хоть смейся. Илье Николаевичу, правда, сейчас больше хотелось ни того, ни другого, а от души втащить хорошего леща кому-то, кто заставляет его скакать туда-сюда комедийным чарли чаплиным, но где-ж до него достать. Да и, честно говоря, винить тут, кроме себя, дурака, некого... Ладно, по крайней мере, не надо объясняться с Валечкой, роясь по сумкам и карманам. Успеть бы только обратно, часики-то тикают. Илья Николаевич, вздохнул, еще раз сплюнул и с тихим стоном развернулся в сторону вокзала. И тут у автора, видимо, промелькнуло какое-то подобие совести, потому что уставший взгляд Ильи Николаевича совершенно неожиданно упёрся в вывернувший вдали из-за угла пазик, медленно и с натужным воем направившийся в сторону остановки на другом конце улицы. Увидев его, наш старательный герой чертыхнулся еще раз, теперь уже по поводу своей несообразительности в транспортной логистике, и решительно бросился бежать, надеясь добраться до остановки раньше, чем автобус.
  
  А пока он неуклюже бежит, нервируя дремлющих под заборами собак и неловко перескакивая через лужи, автор считает своим долгом объясниться с почтенным читателем вот о чём. Да, Илья Николаевич не в первый раз гостил в городе N. Да, он неоднократно уже пользовался автобусами этого маршрута, добираясь до вокзала и обратно. Однако. Во-первых, он тут не местный, и привычки ездить туда-сюда у него не выработалось. Во-вторых, вчера его заботливые родственники тоже проделали вместе с ним всю дорогу пешком, туда и обратно, не знаю уж по каким соображениям, можете у них поинтересоваться, ежели так интересно. А в третьих, ну не в себе же человек, поймите. Ну много ли среди ваших знакомых найдётся людей, которые после семейного скандала будут вполне расчётливо и осознанно делать даже свои обычные ежедневные дела, не говоря уж о таком экстраординарном поручении, которое должен исполнить Илья Николаевич, и, заметьте, исполнить без права на ошибку. Пропусти он завтра нужный поезд, кто тогда будет помогать ему вновь? И знакомые, и родственники, и даже почтенные читатели отвернутся, как от прокажённого, и махнут окончательно рукой: "Безнадёжен. Дальше можно не читать". Автор, например, знает людей, от которых и за меньшие прегрешения приличное общество отворачивалось в негодовании и в презрении. И вот в таком вот озадаченном состоянии наш герой вышел утром из дому, да к тому же в тот час, когда у водителей маршрута "Ж/д вокзал - 4-ый мкр." имеет место небольшой перекур, посвящённый политинформации и разбору утренних новостей. Вот и прошёл Илья Николаевич мимо остановки, погружённый в свои скорбные мысли, и блуждал затем по идиллическим улочкам бестолковым туристом, пока не уткнулся в железнодорожный вокзал, да ещё, честно говоря, не сразу понял, что уже попал куда требовалось (об этом проникнутый гуманизмом автор не стал сообщать, чтобы не удручать и без того безнадёжный образ нашего героя). И обратно отправился в ещё более расстроенном состоянии, проскакав спешным шагом мимо пустой автостанции (водители-то уже успели съездить до вокзала и опять вернулись в четвёртый микрорайон за новым перекуром и обменом мнениями). Так что при всей убогости нашего повествования, претензии именно по этому эпизоду автором близко к сердцу не принимаются и без рассмотрения складируются в старую картонную коробку с надорванным краем, на дне которой уже лежит увесистая кипа журналов "Юность" за восемьдесят седьмой, восьмой и девятый годы, а также смятая в тряпочку кепка с выцветшим логотипом XIV-го фестиваля авторской песни им. В. Грушина.
  
  Илья Николаевич почти успел догнать автобус, однако только почти. Плохо он всё же бегал, и таки отстал на полсотни метров, когда пазик уже собирался закрывать дверь и трогаться от остановки. Так что пришлось бы нам вместе с понурым нашим героем ждать следующего автобуса или опять тащиться до вокзала с дрожащими от перенапряжения коленками, да вот неожиданно даже для автора, водитель автобуса оказался добрее, чем можно было подумать. Он спокойно простоял с открытыми дверьми, ожидая, пока Илья Николаевич измождённым марафонцем доковылял до автобуса и, спотыкаясь на каждой ступеньке, вполз внутрь. Более того, он даже дал возможность Илье Николаевичу неуклюже плюхнуться на свободное место бесформенным мешком с выпученными глазами и свистящим прерывистым дыханием, и только после этого закрыл дверь и двинул свой транспорт далее по маршруту, неспешно и горделиво, словно океанский круизный лайнер с десятью палубами, сорока ресторанами, концертным залом, бассейном, аквапарком и пятью тысячами душ обслуживающего персонала. Что тут сказать? Только перекреститься и благословить сего раба божия братским почитанием и искренней благодарностью! Добрыми людьми держится Русь Святая, и пусть даже строена она нынче всё больше таджиками, а управляется не скажу даже кем, чтобы не навлекать неудовольствие почитаемых людей и внимание правоохранительных органов, но где-то в самой глубине-то жива же Русь, а? Ведь не может же быть иначе! И вот такие добросердечные капитаны общественного транспорта непременно стоят в ряду былинных богатырей, подпирающих незыблемые наши духовные устои и держащих на своих усталых плечах самые основы небесной Руси, незримо живущей в сердцах и душах каждого православного христианина! (Злые языки, правда, позже стали распространять, что водителя того звали Ильдар, и фамилия у него не то Хуснуллин, не то Хабибуллин, но что написано, то написано, и вообще, сути дела это не меняет, так что цыц мне тут!)
  
  Так вот помаленьку, Божией милостию и добросердечным волением беззвестного шоферюги, Илья Николаевич вновь оказался у стен железнодорожной станции, и на часах на центральном фронтоне меньшая стрелка успокоительно висела посередине между одиннадцатью и двенадцатью (ближе к одиннадцати), и продавщица мороженого даже как-то приветливо усмехнулась при виде Ильи Николаевича, спешащего через площадь к заветному входу. Илья Николаевич, правда, её улыбки не оценил, ибо всей своей крохотной и трепещущей душой был поглощён предстоящим продолжением квеста. И так трепетало и трясло его от всего происходящего, что постепенно убыстрял он шаг и к магическому окошку приблизился уже практически бегом. И вот тут оказалось, что трепетал он, кажется, не зря, потому как снова было наглухо задраено сие окошко, и теперь уже не внушающая надежду табличка "Перерыв" встретила его, а безнадёжное и беспощадное "Закрыто". Сердце Ильи Николаевича рухнуло куда-то ниже трусов, запутавшись по дороге в потных и неприличных подробностях, и следом за ним и весь он уже готов был осесть на пол от отчаяния и усталости, но, к счастью, перед тем, как свалиться в обморок, осмелился наш герой постучать несколько раз в закрытое окошко, громко и настойчиво, как стучит обыкновенно человек, знающий цену себе и окружающим и требующий ото всех положенное ему до копеечки. И стук сработал! Задвижка окна отъехала вверх, и на героя нашего (вот тут он воистину герой!) с некоторым недоумением посмотрела всё та же жующая жен... баба. Вот не поверите, почтенный читатель, но она действительно снова жевала, как будто обед входил в её служебные обязанности и занимал всё рабочее время. Илья Николаевич, не теряя ни мгновения и чувствуя прилив храбрости, ткнул ей билетом в самое окошко и выпалил:
  - Девушка, вот! Нашёл! Подскажите, пожалуйста! Когда он обратно! Обратно. Обратный поезд!
  И мгновение подумав, добавил:
  - Умоляю, очень надо! Вопрос жизни. Вы же ещё работаете, а....
  Последняя фраза, по мнению автора, была лишняя, и слышалось в ней некоторая вопросительность и неуверенность, но баба в окошке интонаций и оттенков, видимо, не понимала, либо наслушалась всякого уже столько, что перестала разбирать их совсем. Она взглянула на билеты и, не задумываясь, назвала номер поезда.
  - Завтра в семь пятьдесят два, - добавила она после некоторой паузы, видимо, всё же заглянув в расписание.
  И окошко тут же захлопнулось.
  
  Илья Николаевич несколько секунд зачарованно смотрел в опустившуюся загородку, шевеля губами и повторяя беспрестанно заветные цифры, затем полез по карманам искать ручку или карандаш, чтобы записать их, и, естественно, ничего похожего не нашёл. "Семьписятдва, семьписятдва", - твердил он волшебное заклинание.
  Где-то высоко над ним звякнуло, тренькнуло, и визгливый голос с интонациями разносчицы пирожков сообщил:
  - Граждаееее встречащчащчащщщще! Поееездездез пятсотпытьбытьсытбдэ магаранататпссквэ прибывавмвананасоройтуть. Нумерацрацрац пбддддбдыщгылыллылыоида. Стоянказазка ятьятьять мммнутутут.
  Илья Николаевич, морщась, от неприятного грохота в ушах, отвернулся от справочной и поплёлся было к выходу, но по пути взглянул на билет и обрадованно притопнул: номер завтрашнего поезда был почти в точности такой же, как на билете, только на единичку больше. Так что с поездом теперь становилось совсем просто. И семьписятдва впридачу. Всё понятно, вот!
  
  Обратно Илья Николаевич ехал царь королём, развалясь в автобусном кресле и ласково поглаживая билеты в кармане пиджака. В пивные, разливные и прочие приятные места он в одиночку заходить не рискнул (да и не был он таким уж любителем сих мест), однако квасу в ларьке на вокзале выпил и даже остановился рядом с продавщицей мороженого, игриво поглядывая на ценники и мурлыча что-то из зарубежной эстрады времён своего детства. Мороженого ему не хотелось (к сладкому у Ильи Николаевича склонности не было), а вот переброситься парой слов с симпатичной дамой было бы приятно. Но дама теперь ковырялась в своём телефоне и внимания на него более не обращала, засим Илья Николаевич повернулся и пошёл к остановке автобуса, отнюдь не помышляя о романтических приключениях.
  
  Трясясь в автобусе, старательный герой наш думал всё больше о своей Валечке и о том, как она будет рада, когда он доложится ей о точном времени прибытия завтрашнего поезда. О, бедный и глупый Илья Николаевич! Из всех его родственников только он один, наверное, не знал, что номер обратного поезда обычно на единичку отличается от номера исходного поезда, что расписание поездов находится в интернете примерно за пять секунд и что Валентина знала все нужные ей ответы ещё в тот момент, когда вкрадчиво шептала ему в ухо свой коварный вопрос. Вот и верь после этого женщинам! Более того, Валечка вполне понимала, куда и зачем так спешно отправился её милейший супруг, но даже и не подумала остановить его или хоть как-то облегчить его миссию. Скорее наоборот, заткнула бы рот любому, кто попытался бы влезть со своей никому не нужной помощью, пожелав избавить Илью Николаевича от лишних телодвижений. Теперь понимаете, почтенный читатель, почему месть - это любимое блюдо прекрасного пола? То то же! Думаю, статистические органы, вздумай они подсчитать состав народонаселения, сидящего по берегам условной реки в терпеливом ожидании трупов всех своих врагов, были бы сильно удивлены, узнав, что подавляющее большинство - это энергичные и деятельные дамочки, решительно настроенные изменить мир к лучшему для себя и для своего люби... нет, пожалуй, только для себя. (Всё, приехал, капут, феминистки не простят. Позор. Бойкот. Химическая кастрация.)
  
  Конечно, в защиту нашей Валечки надо упомянуть, что всё произошло, в общем-то, случайно. Никаких особых планов коварной мести она не вынашивала, просто хотела немного, чисто по-семейному, даже ласково, поизмываться над провинившимся супругом, который наверняка (она-то его знала прекрасно!) забыл уточнить про поезд. Ну а поскольку Илья Николаевич ушёл в глухую несознанку, то и Валентина тоже не стала открывать свои карты, и как будто не заметила лихорадочные сборы и странную долгую утреннюю прогулку своего лысеющего котика. Кто знает, наверное, именно такими и должны быть супружеские отношения спустя десяток лет совместной жизни. Хочется же иногда отомстить спутнику жизни за то, что он не такой, как был до свадьбы, и уж совсем не такой, как глянцевитые герои и героини на картинках в сетевых гишториях. Вот ведь возьмёт иногда злость: почему мускулистые красавцы с кубиками на торсе и фигуристые идеальные нимфы со вздёрнутым бюстом и в стрингах с кружевами всегда где-то там, в другой реальности, за пределами твоей обычной жизни. А тут приходишь домой - и сидит этот, типа ждёт тебя к ужину. В трико. Коленки у трико обвисшие, майка несвежая, пюре какое-то вчерашнее ест. В телевизор уставился, будто что-то умное выглядел, а там банально футбол или еще хуже - вечернее шоу о судьбах оскорблённых трансгендеров. И вроде, так бы и бросить всё это и бежать куда подальше без оглядки, но в душе-то своей собственной, в родной душеньке, в самой её укромной части, которая никогда не врёт, точно знаешь, что и сама ничуть не лучше, чем осточертевший супруг. Оба вы достойны друг друга. Кривое деревце привязано к кривому колышку. Вслух конечно так не скажешь, будешь озвучивать тысячи причин, почему "этот" стал недостойным вас и ваших былых отношений, но себе-то не наврёшь. Можешь, конечно, наврать и себе, но долго ли получится морочить свою же голову? Ну и после некоторого количества бессмысленных метаний смиряешься и решаешь, раз уж судьбу не изменить, иногда для развлечения потерзать недостойную скотинку бытовым супружеским садизмом. Скотинке ж от этого особого вреда не будет, а так, помучается немного - и то в радость. К тому же, Валентина, видимо, на самом деле, дамочка не совсем простая, и когда увидела она, как Илья Николаевич неуклюжим винни-пухом крадётся к выходу, напяливая на ходу кургузый летний пиджачок, что-то шевельнулось в душе у ней, и почувствовала она странную силу на кончиках пальцев, будто одним мановением руки только что отправила ничтожного муравьишку в путешествие по стеклянному лабиринту, и теперь, склонившись, наблюдает за его трепыханиями, а за спиной у неё и какие-то другие, невидимые и огромные зрители, прищурясь, разглядывают сквозь стёклышко лорнета и упрямо ползущую букашку, и саму её тоже - еще одну букашку, воткнувшую жало в спину первой. Сладкий восторг и жуть охватили её, и тут, конечно, стало совсем не до того, чтоб останавливать Илью Николаевича... Нет, что ни говори, а Валечка наша, в отличие от бесхитростного супруга, видимо, умела иногда прозревать что-то такое сквозь обычную реальность. Ну, для женщины это обычное дело. Это мы туповатые самцы с одной извилиной и со встроенной от рождения программой "разбросай семя, беги дальше", а женский пол - дело гораздо более тонкое, да-с...
  
  Илью Николаевича по возвращении встретил приятнейший запах свежесваренных щей. Ах, как любил он этот запах, особенно по выходным, когда можно, не спеша, смаковать огненную амброзию, тарелка за тарелкой, без остановок, словно ненасытный Гаргантюа, и ещё поставить на стол отдельное блюдо с куском дымящейся говядины на косточке, к которому он переходил, когда щи уже вставали поперёк горла. Наденька (а это, конечно, она затеяла столь прекрасный обед) делала щи примерно по тому же давнему семейному рецепту, что и Валентина, но впридачу придумала добавлять в них какие-то хитрые лесные травки, отчего притягательность запаха и очаровательность вкуса возрастали многократно. Даже галдящий и шныряющий по двору выводок, почуяв этот запах, досрочно вернулся с прогулки домой и теперь грохотал в детской чем-то увесистым по чему-то дребезжащему в ожидании обеда. Даже муж Надежды, погрузившись обеими руками в мазутное тракторное чрево, поднял нос навстречу налетевшему с родного двора ветерку и подумал что-то вроде "Эге! Домой бы на обед отпроситься... Не отпустят, ёпрст. Всё некогда...". А уж Илья Николаевич, окунувшись в самой эпицентр проистекающего аромата, прошёл по дому, как мышь, влекомая волшебной дудочкой, втёк на кухню, где сёстры вдвоём занимались кулинарией, и только завидев Валентину, вспомнил про выполненный долг.
  - Завтра в семь пятьдесят два поезд! - поспешно объявил Илья Николаевич, не вставив перед этим даже привета, но чуть разведя руки, как будто ожидая объятий и поцелуев. Валентина, кинув на него короткий взгляд, усмехнулась, быстро сказала "Знаю-знаю" и назвала номер обратного поезда.
  - Так что ли? Он?
  Илья Николаевич только кивнул, виновато улыбаясь и всплеснул руками, как будто в удивлении от провидческих способностей жены. Валентина же взяла с разделочной доски очередную заготовку теста (они с Надей как раз крутили на неделю вареники и пельмени в морозилку) и, не глядя на супруга, стала быстро говорить, одновременно собирая воедино тесто и начинку ловкими движениями пальцев:
  - Ходил, людей смешил, э-эх! Обалдуй ты, Илюша, и не меняешься. Ладно иди пока. Пользы от тебя никакой, хоть не вреди... - Валентина шлепнула готовый вареник на противень, бросила на супруга короткий спокойный взгляд и повернулась обратно к сестре, с полуслова продолжив прерванный рассказ о чём-то очень забавном из жизни своего нынешнего рабочего коллектива и поминутно фыркая короткими смешками.
  
  Илья Николаевич вышел из кухни, почему-то пошатываясь. Нокдаун, чистый нокдаун. У него даже в голове зазвенело, словно после зубодробительного хука, и на выходе в коридор вдруг закружилась голова так, что пришлось схватиться на секунду за дверной косяк. Однако, перегнула Валечка палку, переусердствовала. Ладно, пусть истерика, ладно, пусть вопли или даже тумаки, но вот такое хладнокровное и спокойное резюме после таких нервных скачек до вокзала и обратно... Убила на месте. Не сказать, конечно, чтоб вот уж что-то там у Ильи Николаевича вскипело, или чтобы был он смертельно оскорблён и теперь искал момента, чтоб застрелиться из наследного лепажа, нет. Не того, конечно, покроя был наш простоватый герой, и не настолько тонко чувствовал нюансы отношений, но уж больно холоден оказался душ, коим его окатили. Даже аромат щей, растекающийся по всему дому ангельским благоуханием, вдруг потерял для Ильи Николаевича всякую притягательность, словно ему резко выключили восприятие. Запах-то он продолжал чувствовать, но вот всё удовольствие от этого напрочь отшибло, да и приятное потягивание в районе желудка в предвкушении безудержного пиршества сменилось каким-то горьким и шершавым вкусом, застрявшим в глотке, как будто Илья Николаевич наелся печной золы пополам с солью крупного помола. Он зашёл в спальню, куда их поселили с супругой, неслышно присел на край кровати, думая прилечь и, возможно, вздремнуть, чтобы забыть обо всём случившемся, как об ужасном сне, но не смог почему-то ни заставить себя опустить голову на подушку, ни вообще оставаться в этой комнате, где разложенные из чемоданов вещи дышали Валентиной и повсюду обозначали её присутствие. Илья Николаевич судорожно вскочил и бросился вон из дома, на волю, в пампасы... ну, точнее, на улицу, на скамейку у ворот под дырявым навесом, справленным мужем Надежды примерно в год их свадьбы и с тех пор ни разу не чиненным за отсутствием времени и желания. Плюхнувшись на посеревшее от времени дерево, погрузился герой наш в в печальные мысли, точнее, в печальное состояние, ибо мыслей у Ильи Николаевича отродясь не водилось. Так он провёл час, затем второй, и за это время ничего не произошло, и никто не поинтересовался, где он, и что делает, и почему не идёт обедать. Тихая улица перед ним была практически пуста, ибо в рабочие дни простолюдины в таких малых городках сплошь заняты на работе, а ежели у кого перерыв между сменами, так копается на огороде или просто сидит дома, потому как нечего болтаться попусту, навлекая насмешки соседей. Пару раз только подходил потихоньку с внутренней стороны соседского забора пожилой сосед-отставник, чтоб поглазеть на приезжего и отдохнуть заодно от посадки картошки, но Илья Николаевич, поглощённый своей печалью, не замечал его.
  
  Тем временем в доме Валечка и Надечка покормили детей, затем пообедали сами, и у Вали даже мелькнула мысль позвать недостойного супруга, но что-то отвлекло её, а потом снова стала она с сестрой лепить пельмени и вареники для закладки в морозилку, потом мыть банки и готовить огурцы на закрутку, а тут еще оказалось, что забыли про укроп и ещё кой-что, и понадобилось срочно идти на огород за разными нужными в маринаде травами, и в общем закрутилася, засуетилася, вся в делах, наша Валечка так, что и позабыла совсем про сидящего за воротами любимого. Другой бы, может, пользуясь случаем, ушёл бы в загул-запой или, хуже того, ринулся бы искать случайных контактов с легкомысленными женщинами, но наш герой, конечно, был не таков. Как автор уже отмечал ранее, и как готов заметить ещё и ещё, сколько понадобится, Илья Николаевич всегда проявлял крайний конформизм и готовность стерпеть любые обстоятельства, лишь бы не принуждали его изменить как-нибудь существенно привычный образ его вялотекущей жизни. Вот сидит он сейчас грустит на своей скамеечке, а разве надумает из всего этого что-то серьёзное? Ни в коем разе. Не то что скандала или серьёзной ссоры, даже и долгой обиды можно не ждать от него. Поэтому Валентина и не переживает шибко по поводу его необычно долгого отсутствия. Знает Валечка, что всё равно будет весь её, словно колечко, плотно зажатое в кулаке. Не выпускай только то колечко, и будет вечно твоё, не ускользнёт!
  
  Долго так сидел за воротами Илья Николаевич, и стало уже живот подводить от неудовлетворённого аппетита, да и холодновато стало сидеть в легком пиджачке - всё ж май ещё только начался, по оврагам кой-где и снег до сих пор лежит. И так и сяк прикидывал незадачливый наш герой, и выходило, что пора бы уже прервать добровольное изгнание и вернуться в дом, да всё как-то не шлось ему обратно. Нехорошо было на душе, до странности нехорошо. Как радостно было мчаться в этот маленький городок по весенней свежести в грохочущем вагоне, и как тошно вдруг всё обернулось, так что и сказать невозможно. Эх-эх, что-то съездили-то получается, неудачно. Не клеится что-то нынешний отпуск... И так бы ещё долго мучился Илья Николаевич, пока вечерний холод и сигналы из желудка не стали бы совсем уже нестерпимыми, да на его счастье вдруг вывернул с улицы бодрым шагом бравый супруг Надежды. Отпустили его пораньше в благодарность за усердный труд (и в результате некоторого препирательства с начальством на тему соблюдения трудового законодательства). Илья Николаевич радостно поднялся ему навстречу, и покурили они вместе у ворот, как положено товарищам и родственникам, и сосед, завидев из-за забора такое дело, бросил, наконец, свою картошку и вышел к ним - побалакать за жизнь, да и с приезжим познакомиться поближе. И обсудив с ним мировые проблемы и недавние дожди, да покурив еще разок за компанию, Илья Николаевич и супруг Надежды, наконец, вместе вошли в дом и вместе сели за стол, как будто так вдвоём с работы пришли. Выводок многочисленный в полном составе брызнул отовсюду одновременно, налетел на вернувшегося отца с радостными воплями, облепил со всех сторон, и даже тихая Машенька прибежала вместе с ними, но застеснялась бросаться так же бесцеремонно на отчима, только встала рядом с робкой улыбкой. Надежда, хоть вся в чаду и суете консервирования, тут же бросила свои дела и накрыла, как положено, стол, и всякие вкусные дополнения выложила к щам: как-то оставшиеся со вчера пирожки с картошкой и капустой, блюдечко с начищенными зубчиками чеснока и головками лука (супруг Надежды очень уважал чеснок и лук), да ещё малосольных огурчиков уделила из тех, что собирались закручивать наши дамы, да еще хрустящий белый хлеб, за которым она утром сбегала в магазин на соседней улице, да еще вдобавок супруг её решительно поставил перед собой и гостем по хрустальной стопке и наполнил каждую прозрачной, как слеза, жидкостью... в общем все радости жизни вновь расстелились перед Ильёй Николаевичем. Не зря терпел, не зря. Имеет право теперь отдохнуть многотерпеливый наш герой, а мы, почтенный читатель, пока оставим его тут наслаждаться обедом, пусть и поздним, переходящим в ужин, и на этом закруглим третью главу, и так уже изрядно размахавшуюся по сравнению с первыми двумя.
  
  Пора начинать новую главу в наших с вами читательско-авторских отношениях, и должна эта новая глава совершенно отличаться ото всех предыдущих. Довольно детальных описаний каких-то нелепых скучных подробностей! Довольно семейных ссор, бытовых сцен и надуманных закорючек в повествовании! В следующей главе, обещаю, начнётся, наконец-то, экшн и лихие повороты сюжета. Ждут нас в следующей главе адский трэш, лютый угар, всеобщая содомия и ходячие мертвецы! Да вы, почтенный читатель, представить не можете, сколько сногсшибательных неожиданностей будет в четвёртой главе! Оставайтесь с нами: с автором и другими такими же (бездельниками) почтенными читателями! До новых встреч! Адью!
  
  
  
  Глава 4
  
  If you want something done, do it yourself. Сказано ходульным киношным злодеем, но мысль ценная. Валентина сразу же после нелепого случая с багажом решила точно так же, и потому, почтенный читатель, не ждите каких-то приключений с возвратом важного для неё груза. Всё пройдёт чётко, организованно и без лишних подробностей. Достаточно уже лишних подробностей. Вообще, достаточно трёпа и пустословия, будем далее предельно сжаты, конкретны и деловиты, что бы это ни означало. Тем более, что Валентина уже два дня, как терзала себя мыслью, что зачем-зачем-зачем доверила такой ценный груз на попечение этого обалдуя? Ну надо было же следить самой, и сумки заранее пересчитать, чтобы по количеству смотреть... да что тут говорить! Так что не от излишней жестокости или вредности нападала она на обескураженного своего супруга, а потому, что переливались через край кипящие в ней страсти. И вот поэтому ровно в шесть утра почувствовал растекшийся в неге Илья Николаевич, что трясёт его за плечо и говорит голосом его супруги некто внутри его сна, кажется, какое-то квадратное облако, вошедшее к нему в комнату в его собственной квартирке и зачем-то, навалившись сверху, начавшее настойчиво бормотать ему на ухо: "Пора, пора, пора! На вокзал, на вокзал, на вокзал!"
  - Ну давай уже просыпайся! - обиженно и уже совсем громко вскрикнула Валентина, и Илья Николаевич проснулся. А проснувшись, сразу всё понял, вскочил и, как мог, стремительно собрался, опрокинув спросонок чемодан, разложенный на тумбочке. Валя только поморщилась от грохота, но ничего не сказала - не до мелочей сейчас. Утро выдалось прохладное, апрель ещё дышал в спину, не желая без боя сдавать позиции, поэтому Валентина накинула предусмотрительно привезённый с собою плащик, да и Илье Николаевичу заботливо выдала своею рукой утеплённую ветровку из другого, не опрокинутого чемодана.
  
  Потащила его с собою на вокзал Валентина, конечно, в основном в педагогических целях: чтоб искупил до конца свою оплошность. Да груз тяжёлый до дома дотащит - вот тогда и квиты. Но было у неё и другое соображение: чувствовала наша Валечка, что слишком, слишком пережала вчера. Переморозила ледяным холодом приползшего, чуть дыша, супруга. Не по злости так получилось - сестре хотела показать, как надо обращаться с мужиком. Осточертело смотреть, как та всё стелется перед своим колхозником, вот и продемонстрировала класс. Зря, наверное. Да и сестра, кажется, ничего не поняла, только глаза круглила, молча глядя на них. И надо было теперь как-то немножко отыграть назад, чтоб вернулся в прежнее безмятежное умонастроение её бесхитростный котик. Ну вот, и надеялась Валя на совместный поход на вокзал: доехать туда-обратно вместе, продемонстрировать, как он нужен со своей, так сказать, физической силой, поговорить поласковее, ну и достаточно будет. Обычно ж хватало, чего же боле?
  
  Так оно, собственно, и вышло. Илья Николаевич, спервоначалу немного напрягшийся в ожидании новых злоключений и суровых испытаний, вскорости расслабился, поняв, что супруга берёт на себя полное командование, и заботиться о разных непонятных и докучных предметах ему не придётся. Только успевай увиваться следом за ней послушным и бессловесным осликом, готовым подставить загривок для несложной физической работы. Валентина же - сама организованность - и номер платформы где-то высмотрела, и нумерацию вагонов прикинула, и, выйдя к нужному пути, заранее решительно переложила из кошелька в карман плаща хрустящую пятисотку. Илья Николаевич, завидев такую щедрость, только вздохнул, но, естественно, промолчал. У Вали же были свои соображения: фразу связиста про конфеты она, в отличие от Ильи Николаевича, не забыла: быстрая калькуляция в уме давала примерно те же самые пятьсот рублёв убытков, но тут хотя бы не надо было бродить по местным сельпо в поисках недорогих, но приличных конфет (все местные магазины она называла "сельпо", хотя, вообще-то, тут был город - какие к чёрту сельпо?) К тому же, раздражённая нелепостью происшедшего, инстинктивно хотела Валентина как-то откупиться, заткнуть пасть капризной реальности, ну хотя бы вот такой крупной суммой. На, типа, жри, сволочь, только уймись! Не порть хорошему человеку планы. В том, что она хороший человек, Валечка ни секунды не сомневалась. Как и всякий из нас, в общем-то: в чём-чём, а в своих душевных качествах сомнений никто не допустит. Глупость какую-то там или необразованность ещё можно вслух объявить и даже гордиться этим: я, мол, человек простой, из крестьян, бесхитростный, как сапог, говорю, что вижу, сморкаюсь в лопухи. Но вот доброту мою не замай! Сколько я добра уже людям переделал, ужость. И не ценят, гады. Чтоб им повылазило всё, и колом встало... Ну как-то так... сами понимаете, почтенный читатель: на этот счёт у каждого внутренний диалог свой собственный, оригинальный, в меру воспитанности и склонности к нецензурной брани, но суть его от в основном не меняется. Так и ползём неровными рядами, добрейшей души муравьишки, по ухабам беспричинно зловредного бытия. Эх, жисть... Ну хватит об этом, отклонилися опять от курса, давайте к делу.
  
  С поездом всё прошло, как по маслу. Собственно, самое тяжкое было ожидание: приехали на станцию минут за пятьдесят до прибытия (Валентина рассчитала так, чтоб наверняка), и промаялись всё время на жёстких скамьях в зале ожидания, поклёвывая носом и нервно просыпаясь всякий раз, когда под потолком раздавалось бульканье и грохот, и тот же визгливый голос, что и вчера, снова начинал проводить мастер-класс неразборчивого чтения вслух. Валечка даже одно время чуть подремала, привалившись к плечу супруга. Илью Николаевича тоже вовсю одолевало желание растянуться на какой-нибудь подходящей горизонтальной поверхности и доспать своё отпускное утро, но тут уж либо супружеский долг, либо здоровый сон. (Не извольте принять сей каламбур за неприличный, ибо автор ничего такого в виду не имеет. Или имеет, но не находит наглости сознаться. В общем, сие неважно, идём дальше.)
  
  Ближе к прибытию, очнувшись от мимолётного сна, Валентина начала слегка нервничать и пару раз посылала котика посмотреть на платформу, не виден ли прибывающий поезд. Илья Николаевич послушно выходил на перрон, окидывал взглядом мешанину разнообразных составов, пассажирских и грузовых, и вернувшись, неопределённо пожимал плечами. В один такой выход он даже успел быстренько выкурить сигаретку, первую за это утро, между прочим. В конце концов деловой его супруге такая неопределённость надоела, и она сама отправилась инспектировать станцию (Илья Николаевич, конечно, на месте не остался, а с почтительным видом проследовал за ней). И едва выйдя на платформу, тут же и увидала Валя прибывающий как раз поезд. Ну тут, конечно, лёгкая паника, бег вдоль вагонов по испрещённому трещинами и рытвинами асфальту, заглядывание в каждое окно в поисках нужного номера, в общем всё, что обычно происходит во время прибытия поезда, только помноженное еще на тревожность из-за особых условий миссии. Номер вагона-то мог и измениться на обратном пути, а стоянка-то всего пять минут. И неизвестно, помнят ли проводницы про своё обещание, и с ними ли заветная полосатая сумка, набитая по самое втютельку тяжелым бархатом с драпировками, шнурками и кисточками. Валентина и поэтому тоже переживала, и тут уж был рок: как выйдет, так выйдет. И, возможно, переживала она не зря, и всякое могло случиться, но вот именно здесь и именно сейчас кто-то в беспредельной вселенной небрежно кинул на зеленый стол пару игральных костей, и вышла Валечке, так уж и быть, поблажка. Едва услыхав её вопрос, румяная проводница расплылась в улыбке и крикнула: "Лен! За сумкой пришли!" и так же радушно, не задавая вопросов, приняла хрустящую купюру, словно это была такая игра, как у детей, в магазин. Заспанная напарница выставила неприподъёмный баул за дверь и, не здороваясь и не прощаясь, скрылась в тёплых изгибах вагона.
  
  В общем-то, на этом и всё. Нелепое и ненужное злоключение завершилось, и Валентина с любящим супругом могла возвращаться обратно, теперь уже с гордо поднятой головой, как настоящая столичная дама, привезшая ценное и стильное украшение интерьера для своей нескладёхи-сестры. Илья Николаевич, радостный и отмякший, топал за ней, взгромоздив сумку на спину, крепко вцепившись в стянутые скотчем ремни и меняя время от времени затекающие от тяжести руки. И думал он при этом, что, кажется, понял, почему оставил сумку в поезде: была она так увесиста, что, когда сел в вагон и засунул её в рундук под вагонной полкой, то немедленно постарался забыть, как дурной сон, и вот, получается, преуспел в этом. Забыл напрочь, как будто и не сам притащил её на своём горбу. Как бы не Валечка, так бы и не вспомнил никогда - Надюша-то скромна, сама не напомнит. Уехала бы сумка с концами, только проводниц бы порадовала, разыграли бы её в карты, или монетку бы кинули, или бумажки из шапки бы тянули... Илья Николаевич так увлёкся, что живо представил сцену, как собираются проводницы тесным кружком в служебном купе, словно вороны вокруг смятого пакета с остатками гамбургера, и пиджаки у них расстёгнуты, и форменные галстуки у всех расслабленно съехали вбок, и вначале происходит между ними дежурная перебранка, без особой злобы, чисто для порядку, а потом уже, с шутками и смешками, начинается справедливый делёж... Фантазёр, однако, Илья Николаевич! Жаль, что только на какие-то пустяшные темы, всё про глупости какие-то думает... Одна лишь законная супруга неустанно поправляет и наставляет его, да на много ли хватит её скромных сил? Ценить надо такую супругу, и слушаться беспрекословно, и ручки целовать каждый день, а он что? Он ничего! Только топает следом, как навьюченный ишак и ахинею всякую в глупой своей голове ворочает. Ну вот как так в жизни получается, что достойная женщина не может найти подобающего мужчину? И вот приходится ей подбирать, что попало, в надежде вылепить из этого что-нибудь приличное, да из чего же тут лепить? Матерьяльчик неважнецкий, расползается в руках жиблой оторочкой, да норовит при удобном случае рассыпаться в прах, звякнув напоследок пуговицами о пол. Тяжела жизнь достойной женщины, ох тяжела!
  
  Едва войдя в дом, Валентина громко объявила: "Надюха, пляши! Сейчас твою хату украшать будем!"
  Надежда, выглянувшая в коридор из кухни, выпустив из распахнутой двери облако пара, с утра уже вся в делах и в готовке, только приветливо кивнула, да поспешно скрылась обратно - видать, подгорало или выкипало что-то. Валю даже неприятно кольнуло: ну как можно не интересоваться таким шикарным подарком?! Что за человек! Родная ж сестра: стараешься, выбираешь, везёшь-везёшь за тридевять земель такую роскошь, и никакого внимания. Обидно! Однако, виду никакого не подала Валечка, а спокойно разделась, и супругу только кивнула на горницу: "Давай туда!" Илья Николаевич послушно дотащил сумку до центра комнаты и быстренько ретировался, во двор. Очень уже хотелось снова покурить - всё ж практически только раз за утро получилось, да и обрадовался он, что милой теперь, вроде как, не до него стало. В обратной дороге-то подавала она ему довольно приветливые знаки: и улыбалась ласково, и обещала хозяев про баню спросить, а то третий день уж всё без радостев никаких происходит, так что был теперь полон оптимизма Илья наш Николаевич, и снова щекотала ему ноздри мечта о будущих походах в лес да по грибы, да ещё о вечерней парилке и посиделках за обильным столом. Всё это, конечно, мысли простенькие, мелкие, но таков уж человек. Радуется вещам ничтожным, мечтает о них же. Куда с такими духовными пигмеями строить светлое будущее или новый мировой порядок? Ничего не построить, только плакать от бессилия, видя, как гениальные идеи тонут в ежедневном обиходе и пошлых деталях быта, и даже тотальный террор не помогает - всё тут же поворачивается обратно, стоит лишь приостановить мясорубку. Герой наш, как образец всякого ничтожества, тут, конечно, пришёлся к месту, очень уж показателен. Так что ежели почтенный читатель мечтает провернуть что-нибудь великое и судьбоносное на какой-нибудь подвластной ему территории, то должен подумать и о таких вот персонажах: куда он их будет складировать, и в каком виде. Всё ж логистика непростая: всех собери, да окружи рвами и колючей проволокой, да утилизируй как-нибудь оптимально, чтобы пользу хоть какую-нибудь принесли своими ничтожными жизнями. Ну, на то и гениальные деятели и мыслители, чтоб всё предусмотреть, да всех нас, нелепых и ненужных, к делу приставить, и ещё охраной обеспечить, чтоб не слиняли на сторону после первых же кубометров, извлечённых кайлом и лопатой из вечной мерзлоты.
  
  Илья Николаевич же, ни о чём таком не думая, раскурил дрянную свою сигаретку, завоняв весь двор, и продолжил сладкие мечты о приятном провождении выходных. И кроме бани и походов в лес и обильных застолий, возникли в его фантазиях откуда-то и шашлыки на костре, хотя этим баловались тут довольно редко, пару раз, может, и то когда ж это было... И еще вспомнилось слышанное где-то, что по окраине города N протекает небольшая речушка, мелкая, но, как говорят, весьма урожайная на рыбку. Не серьёзную, конечно, но карасиками и подлещиками побаловаться можно. Было бы только с кем выбраться туда - если не с супругом Надежды, так хотя бы с Фёдором. Занят ведь всё супруг, опять на работу вызвали. Все праздники человеку испортили, и не только ему одному, гостям тоже никакой радости. Ну пусть, не всем гостям, ладно, Валюшка с сестрой, ей нормально. Но Илье Николаевичу-то каково - скучно же! Броди по двору, жди обеда, вот и все занятия. Телевизор пойти поглядеть?.. Осточертел телевизор, дома его хватает. В прошлые-то разы, как приезжали, всё повеселее было: вместе с Надиным мужем и сарай крыли железом, и забор подновляли, и картошку копали, и разговоров при этом сколько было переговорено, и папиросок сколько вместе выкурено на положенных перекурах! И ещё баньку каждый вечер затевали, а к баньке-то появлялся и квасок, и пиво, и рыбка сушёная, из той самой местной речки... Тут Илья Николаевич пошёл на очередной круг в своих вожделениях, так что мы, пожалуй, вместе с почтенными читателями вынырнем из этого бесконечного потока и, молча, помедитируем рядом на берегу, поглядывая на мутные журчащие волны и слушая кудахтанье кур, что бродят вместе с нашим героем по двору и думают примерно о таких же мелких и вульгарных предметах.
  
  Но вот, кажется, колыхнулась толща повествования, и где-то в беспредельной вселенной снова полетели игральные кубики на зелёный бархат, и легли они теперь как-то причудливо и не предвещая ничего хорошего для того, по чью душу шла игра. Встрепенулось, отозвалось что-то внутри у Ильи Николаевича, но сам он по глухости к высшим сферам и по простоте своей ничего не заметил, ощутил только неприятное потягивание в желудке. Как стоял, заведя глаза в сладких грёзах о приятнейшей рыбалке, так и остался на месте, столп кудыкинский. И всю-то он жизнь так в полудрёме проводит, словно мохнатый тропический зверь, расслабленно висящий на ветке в вечном забытьи. Зато Валечка наша, сама энергичность и организованность, время даром не теряет, а распаковала уже привезённые шторы, да разложила их по горнице, и теперь трудится, сдёргивая с крючков прежние Надькины занавески, деревенские кружева, никому уже не нужные и не актуальные. Хоть бы журналы какие поглядывала сестрица-то иногда. Давно уж в приличных домах не держат этакие тюли, позавчерашний день же, прям фу! И пока сестра корпела на кухне над обедом и закрутками новыми, упрямо боролася Валечка с прежними кружевными занавесками в горнице, то бишь, если прилично сказать, в гостиной, словно с какими-то враждебными существами, столь яростно отковыривая их с окон, как будто от этого зависело что-то важное в её личной жизни. И провозилась всего с часик, а умаялась, как будто пол-дня пахала на стройке. С руками поднятыми стоять-то нелёгкое дело. Тут Надя в комнату заглянула и ахнула: окна голые, в комнате разгром, сестра старшая с перекошенной физией последние крючки на крайнем окне сдёргивает, по-балетному вытянувшись на пуантах с шаткой табуретки. Валя оглянулась, пошатнулась от неожиданности, но устояла, на одной силе воли выдержала, и с табуретки слезла только когда тюль снятую вниз бросила, прямо под ноги Надежде, словно флаг побеждённой армии. Всё, получай, сестрица, полны охапки счастья! Без тебя всё сделала, пока ты там ерундой занималась. Осталась теперь самая малость - повесить новые шторы, "стильное украшение вашей гостиной, знак вашего вкуса и превосходства", как в приложенном листочке написано. Надьке, конечно, таких вещей не понять, для городских писано, не для деревенщины замшелой, но всё ж сестра, всё ж своя. Вот Валя и делает ей, как надо, чтобы жизнь лучше складывалась. Как именно будет лучше складываться жизнь, Валя вряд ли смогла бы уточнить, но мы с почтенными читателями люди гуманные, и такого от неё требовать не будем. А то, ежели все начнут требовать уточнений по всякому поводу, так это ж любое государство под откос полетит. Поди объясни дуракам, зачем у них, дураков, надо деньги забрать и нужным людям в распоряжение передать. Дураки ж не поймут. Посему, что бы ни спросили, лучший ответ: потому что НАДО! И занавески тоже НАДО. "Роскошная золотая гамма раскроет новые грани дизайна вашего интерьера", вот!
  
  Надя решительности сестры удивилась, но смиренно промолчала. Валю она почитала как старшую, и если та в чём-то настаивала, то с ней обычно не спорила. НАДО так надо. Ну, конечно, не считая тех дней, когда женихался к ней муж законный нынешний, приехавший на курсы дизелистов, что были через дорогу от её института, - вот тут целые бури и натиски выдержала Наденька, и откуда только решимость взялась. Сколь Валентина ни билась, сколько ни объясняла, всё бесполезно. Чуть не рассорились тогда насмерть, да и на свадьбе Валя с кривым лицом сидела и тем же вечером обратно укатила, но то дело давнее, прошлое. Детишки сразу же пошли у них с супругом, так что вскоре и ссориться смысла не стало, на этом и помирились с сестрой. Хорошие детки получилися, все трое мальчишки, три разбойника громкогласных, все в отца, как из одной формочки отлиты, один другого крепче. Жаль, девчонки только нет, тоскует иногда Надежда по девочке маленькой, чтоб было кого наряжать в бантики и кружева. Любила Надя в детстве кукол одевать, а тут пацаны, какие им наряды. Штаны и куртку нацепил, кепку нахлобучил - готов шкет. Тут, кстати, и они набежали, поскакали по подоконникам и табуреткам с криками, радуясь разгрому, новые шторы тоже топтать принялись, так что пришлось срочно рявкать на них, чтобы убрались куда поздорову. Голос, конечно, у Нади выработался зычный, даже Валю пробирает, когда сестра на свой зверинец рявкает, аки дрессировщик на заигравшихся тигров. Следом за разбойниками и Валина дочка заглянула в комнату, но тут же и убралась, оставшись незамеченной, потому как мальчишек уже погнали вон, обратно в детскую.
  
  Показала Валя сестре картинки приложенные, как надо дизайн окон нынче оформлять, и сели сёстры на диванчик вместе, стали решать, что и как делать. Оказалось, что требуется теперь в новых шторах петли перешить, чтобы на прежние гардины повесить, и в длину тоже надо чуть подвернуть, так что, оставив на время кухонные заботы, разложила Надя фамильную швейную машинку с ножной педалью и принялась сосредоточенно вымерять и прошивать плотную тяжёлую материю. И Валя тоже села рядом, и ряды петель обшивает, прямо портняжная мастерская тут. Машинка-то швейная Вале завещана матерью, да отдала её Валя сестре - не любит сама шить, в магазинах-то вещи красивее, глянцевитее, а Наде самое то - пацанам своим вставки на локти и на колени наделывать, чтоб одежда подольше держалась. Не напасёсси же им денег на одежду, всё горит на негодяях!
  
  Пока сёстры шили, и Илье Николаевичу дело нашлось, недолго он по двору бродил неприкаянным мечтателем. Послала его Надя сначала за хлебом в заветную лавку за три квартала, куда утрешний хлеб привозят, прям горячий, а после этого попросила воды нанести из колонки: и в дом, и в баню, и курям в поилки залить. Всё это, конечно, крайне добросердечно и при полном одобрении сестры: Надя тактичность соблюдать умеет, понимает, что чужими мужиками командовать не след. Илья Николаевич, надо сказать, хоть и был несколько утомлен утренней поездкой, все задания выполнил без ропота, а воду в банный котёл заливал прям с предвкушением. Чудилась ему уже явственно вечерняя парилка, и запах сосновых дров, и берёзовый аромат веников. И напоследок, уже перед обедом, попросила его Наденька свежего укропчика нарезать на огороде. Сама-то с сестрой всё за шитьём сидела, а теперь надо обед доделывать да стол накрывать. Илья Николаевич настрогал укропа как мог, отхватил заодно немного побегов вишни и смородиновых листьев, но в целом справился. Даже супруга благосклонно кивнула, принимая охапку зелени из его рук.
  
  На обед собрались почти в полном составе: обе дамы, да Илья Николаевич с ними, да гроздь детей с воробьиным гомоном рассыпалась по скамейкам вдоль разложенного по-праздничному стола. Только заглавное место пустовало - опять не отпустили мужа с работы. Так что без спиртного и без прибауток покушали, но всё ж с удовольствием: новые щи, да картошку сегодня наварила Надюша, да селёдочку солёную принесла с рынка, порезала её на несколько тарелок, посыпала лучком и укропчиком собственным - заглядение! И без огурчиков малосольных не обошлось, и колбаска копчёная в честь праздников ко столу пришлась, и хлеб опять же свежий, в общем не стыдно перед гостями. Валя, конечно, могла бы и покривить нос при желании, она-то всякое видала, и на фудкортах в гипермаркетах итальянские деликатесы покушивала, но так радушно и от души угощала сестра, что размякла Валечка, и только перекладывала селёдку кусок за куском на свою тарелку. Илье же Николаевичу вообще для счастья было нужно совсем немного: чтоб не били в нюх, да не мучали душу непонятными вопросами в казённых местах, а уж за таким искренним и щедрым угощением постигал он немедленно истинный дзен и высшее счастье в одной упаковке. После первой тарелки щей рассыпался он даже в благодарностях, не сумев сдержать счастливых чувств, так что Надя, вдохновлённая и обрадованная, немедленно отгрузила ему новую полную тарелку, и снова погрузился в море удовольствия наш простоватый герой.
  
  После обеда сёстры, прибрав со стола, пошли в горницу и присели дальше копошиться над разложенными бархатными грудами, а Илья Николаевич, отяжелевший и счастливый, побрёл в спальню, чтобы загоризонталиться на пару-тройку часов. Даже покурить не пошёл, вот до чего довела Валина сестрица! Последней его мыслью, перед тем, как провалиться в душный дневной сон, было число 1980. Почему, он и сам бы не смог ответить.
  
  Пришедшая через час будить его супруга долго не могла растормошить расслабленное тело. Илья Николаевич мычал, мотал головой, но не просыпался. Могло даже показаться, что притворяется он нарочно, чтобы избавиться от посягательств на свой заслуженный отдых, но на самом деле, он действительно не мог проснуться. Тяжёл был сон, и в тесном бреду одолевали Илью Николаевича неприятные видения, и заныла сырая луна в утробе, и хотелось пить, но неоткуда было взять воду. Разбуженный, долго моргал Илья Николаевич осоловелыми глазами, и даже что-то невнятное простонал, выныривая из душных объятий. Не лёг ему дневной сон, нет, не лёг. Под рёбрами прострелы какие-то, в животе тянет и болит, во рту пересохло до крайности, как будто сутки к воде не прикасался. Хорошо, как раз Валя пришла по его душу - понадобился им с сестрой срочно помощник в нелёгком деле создания современного дизайнерского оформления окон, то бишь в повеске штор. Илья Николаевич сполз с кровати, прошаркал до кухни, выдул ковшик воды из ведра, тут же присел невольно - теперь голова закружилась от резкого подъема. А рядом уже супружница родная, пришла следом и торопит: иди, мол, скорей, твоя помощь нужна. Ну нужна, так нужна, погоди минутку, голова только пройдёт.
  
  Немного отойдя от дурноты, приплёлся заспанный герой к шушукающимся сёстрам и был немедленно взят в оборот и приставлен к делу. Занавески-то новые тяжелы, помощь мужская нужна, рука твёрдая требуется. Конечно, глядя на Илью Николаевича, невольно засомневаешься в нём, но Вале до того дела нет, она своего котика знает: худо-бедно, но сделает, что сможет. Залез Илья Николаевич на шаткую табуреточку, балансирует на ней, словно приговорённый к повешению, оттягивая последний момент, старается ровно себя держать. Руки вверх задрал и штору увесистую цепляет крючок за крючком. Муторное занятие, ещё хуже, чем сдёргивать старую с петель. Полчаса с ней боролся терпеливый наш герой, а Валя с Надей снизу за ним наблюдали, похаживая вправо-влево, словно вороны любопытные. И когда закончил он с первой и, едва удерживая равновесие, сполз вниз, Надя даже в ладоши хлопнула, а Валя, гордо взглянув на неё, вторую штору подаёт: давай, котик, мол, теперь вот эту, справа вешай. И, вздохнув, полез Илья Николаевич заспанным тюленем на табуретку шаткую, стал снова крючки цеплять. Штору на плечо набросил, словно шинель-скатку, чтоб полегче было, да руки дрожат уже от натуги и еле стоит на ногах. И вот тут и произошло с нашим героем небольшое, но пренеприятнейшее происшествие с далеко идущими последствиями. Когда уж совсем тяжко стало, вздохнул Илья Николаевич, выпустил штору из рук и вниз обернулся, чтобы слезть, отдохнуть немного. Да не рассчитал, неловко как-то ногами двинул, и подвернулась табуреточка под ним, и опрокинулась к чертям собачьим набок. Вот так не планируешь быть повешенным, а жизнь-то, шутница, табуреточку из-под ног и вышибет. Полетел Илья Николаевич наискосок в свободном падении и боком своим пухлым, дряблым, без мускулов, прям в подоконник и влетел со всего размаху. Как ещё об батарею не убился, удивительно - мотнуло его с подоконника на пол, и головой едва в чугунину не занесло. Но тут и без чугунины достаточно досталось - в глазах померкло, почти без сознания лежит на полу бедный наш Илья Николаевич и только стонет, стиснув зубы, ударенный бок зажав ладонью и скрючившись от боли. Нежданно вот так, негаданно прилетело человеку непонятно за что, вот и верь после этого в мировую справедливость. Ну тут, конечно, крики, суета, Валя над мужем ахает, Надя зачем-то в шкаф за аптечкой кинулась, разбойники, услышав грохот падения и крики, решили, что это игра такая, и принялись снова бегать по комнате, а Илья Николаевич в центре всей этой суеты лежит и, кроме боли в боку, ничего не чувствует, и даже с пола вставать не собирается, страшно ему и подумать о том, чтоб выпрямить тулово прибитое. Валя с Надей лезут посмотреть, что у него там, а он руки убирать не хочет, держится за бок и стонет, словно раненый кит, на сушу выброшенный приливом. В таком кошмаре минут пятнадцать прошло, сёстры уж не знают, что делать. Думали скорую вызывать, да тут вроде Илья Николаевич простонал громче прежнего, повернулся и сел, к стене привалившись, дыхание переводит. Кажется, полегче стало. Руки отвёл от живота, смотрит со страхом на свой бок несчастный. Валя с Надей тоже заглядывают - ну синячище наливается радужным цветом на глазах, а так вроде ничего больше нет.
  - Ты что как? - Валя спрашивает, - Рёбра целы?
  Илья Николаевич только плечами пожал, - Кто ж их знает, мол.
  Но стал ощупывать бок повыше, в районе рёбер. Нет, вроде бы целы рёбра, там не больно. Мякотью ударился, самой нежной и любимой своей частью, утробушкой чувствительной. О-ох, влетело так влетело!
  
  На сём, конечно, повеску штор прекратили и повели потерпевшего в спальню на кровать. Улёгся кое-как Илья Николаевич, со стонами и кряхтением, сначала на бок, но тут же охнул, на спину повернулся и затих. Вроде, так полегче, на спине-то. Стоят над ним сёстры, смотрят растерянно, что делать не знают. Прям, как русская интеллигенция над страдающим народом, вечно виноватая, вечно бездействующая. Таблетки какие бы дать ему, но кто ж его знает, какие. Валя предположила, что нашатырь надо нюхать, но этот момент уже проехали, в сознании же пострадавший, зачем нашатырь? Тут Надя руками всплеснула, по лбу себя хлопнула, на кухню побежала, вернулась с каким-то пакетом в белом инее. Надо же ледяное к синяку прикладывать! Разбойники её, когда шишки набивают, она тут же в холодильник лезет и к шишке заморозку прикладывает для облегчения. Приложили и к Илье Николаевичу пакет с мороженным карпом. Тот воспринял это без радости (не карп, конечно, а Илья Николаевич), но сопротивления уже не оказывал, смиренно вытерпел ледяную припарку. По сравнению с первыми минутами после удара успокоилось ушибленное место, и Илья Николаевич успокоился и вновь вернулся в привычное покорное состояние. Ладно, что с вами сделаешь, лечите, дуры. Отдохнуть вот не дали человеку, теперь лежу тут с опухшим боком. Еще в больницу, может, придётся... Примерно так мог подумать наш герой, но подумал или нет, Господь его знает. Даже в таком мелком ничтожестве случаются тайны и загадки, и не всякий раз можно в точности предсказать, что оно там себе подумает или отчебучит назло друзьям и родственникам. Посему движемся наощупь вслед за автором, что имеет скромный дар прозревать рентгеновским взором души таких вот мизераблей, а также извлекать из житейской мешанины ниточку осмысленного сюжета и вести благодарных читателей вдоль этой ниточки, словно Тесей сквозь тесный лабиринт. Цените своего проводника, путешественники! Кто ещё покажет вам столько удивительного и невозможного, столько потаённого и неведомого? Разве только порн-хаб, но то для примитивных душонок. А тут высокое искусство, понимать надо!
  
  В общем, упал и ударился Илья Николаевич, получил, так сказать, производственную травму на почве борьбы за стильный интерьер. Несколько часов он провалялся на кровати, даже задремал разок-другой, но неглубоко и ненадолго, теперь уже безо всяких снов и видений. Проснувшись, ощупывал многострадальный бок, опасливо дотрагиваясь до него растопыренной ладонью. Скосив глаза и вывернув голову, старался разглядеть в полумраке, до каких степеней разросся синяк, вновь ощупывал живот, постанывал, нечаянно надавив посильнее. Чтобы отвлечься, разглядывал трещины на потолке (в гостях они все незнакомые, интересные), прислушивался к доносящимся звукам: на улице куры квохчут под окном, слева из соседней комнаты дети покрикивают, справа в горнице жена с сестрой шуршат чем-то, ножницами позвякивают, стулья иногда двигают, переговариваются глухо, неразборчиво. Видно, решили, несмотря ни на что, доделать свои шторы. Валя заглядывала пару раз, подходила к кровати, стараясь не шуметь, стояла молча, вздыхала. Илья Николаевич, заслышав её шаги у двери, закрывал глаза и притворялся спящим, ну чисто на всякий случай. К вечеру валяться надоело, да и курить уже хотелось, невмоготу. К тому же, и в отхожее место бы заглянуть не мешало. Поднялся Илья Николаевич, поплёлся потихоньку к выходу. Болит, конечно, бок, глухо, но болит. В глубину боль ушла, видно, достало до самого нутра проклятой доской подоконной... Вышел на двор, а там благодать: практически летний вечер, теплынь, наконец-то, пришла! Ветерок едва-едва шевелится, птички какие-то щебечут, солнце еще высоко, но уже как-то по-вечернему смотрит. И тут еще дымком потянуло вдоль забора, и чуть не заплакал Илья Николаевич от мысли, что посреди такой мировой гармонии стоит он, убогий и затравленный, пошатываясь на месте, и только бок свой пораненный чувствует вместо того, чтобы радоваться великолепию мира, как положено всякой твари, и что-нибудь приятное для себя затевать... ну баньку что ли, например. Да какая теперь ему банька, эх...
  
  Пошёл Илья Николаевич за ворота, опустился со стоном на привычную уже скамеечку, ладонью бок зажав. Больно садиться-то, теперь - живот напрягается, синячище вопиет. Пошуршав пачкой в кармане, вынул сигаретку, закурил, наконец-то, впервые за пол-дня. Теперь только так сидеть, пригорюнившись, больше ни на что сил нет. Ни рыбалки ему, ни леса, ни хозяйственных работ. Инвалид. И ещё неизвестно, что по возвращении будет. На работу-то через неделю выходить, как бы не пришлось больничный брать... Не жалует начальство, когда трудящиеся на больничный уходят, смены приходится перетасовывать, хлопотно. Тут-то его на скамеечке за воротами Надежда застала. "Илья Николаевич," - говорит (а она его всегда вежливо, по имени-отчеству называла, робела сильно от возраста, сама-то, считай, раза в два помладше), - "Как себя чувствуете?" Илья Николаевич только горестно головой качнул да плечами пожал. Хреново мол, а вообще понимай, как знаешь. Надя сочувственно помолчала. Хотела еще спросить, сильно ль ударился, да где и как болит, но засмущалась теперь. Помолчали немного вдвоём. Подумал было Илья Николаевич предложить ей присесть хоть на скамейку рядом, да что-то до языка не дошло. Тошно даже разговаривать. Тут Надежда снова: "А я, - говорит, - Баню затопила. Через часик прогреется хорошенько, и можно идти". Илья Николаевич, конечно, удивился и даже головой дёрнул. "Как баня? А разве ж можно? А что же эээ..." Надя всё сразу поняла и решительно ему в ответ: "Можно-можно! Мой-то как заболеет, так сразу баню затевает, и наутро ничего совсем!" Илья Николаевич уточнил недоверчиво: "Совсем ничего?". "Совсем-совсем ничего! Да он сам и распорядился. Звонил мне: поздно буду, говорит, ставь баню гостям, и я приду помоюсь тоже." От этакой новости у Ильи Николаевич аж боль в нутре притихла. Наконец-то в обычно русло всё возвращается, хоть на третий день человеком пожить. Улыбнулся даже: "А ты ж баню сама ставить умеешь?" Надя задорно в ответ: "А как же ж! Я ему завсегда ставлю, когда прикажет. Да и деток купаю сама. Это он вас сам всегда балует, а так наше дело женское." Тут Надя извинилась, что дела ещё, и домой обратно быстрым шагом направилась.
  
  Порадовала, конечно, она, порадовала этакой новостью. Илья Николаевич на радостях даже еще одну сигаретку запалил и глядит теперь на белый свет уже не страдающим лебедем, а, ну скажем, старым псом. То есть, удали или ухарства какого в нём особо не прибавилось, но надежда на будущее некоторая засветилась. Думает теперь Илья Николаевич о том, что попариться надо хорошенько, со старанием, с оттяжечкой. Раз уж в лечебных целях устраивается банька, так надо отыграть на все сто. Тут впервые за много дней (а может, и недель) умная мысль к нему пришла, озарила сумрак сознания. В одиночку-то париться ему сейчас не след, в таком-то состоянии. Надо супруга Надежды дождаться, чтоб вместе идти. Да и веселей так будет, а то приехал в гости и не видишь человека, словом не перекинуться. И с этой мыслью, стараясь не упустить её, поднялся Илья Николаевич и побрёл в дом, чтоб с хозяйкой поделиться да решить вместе, как и что. Заходит в горницу, а там - мама дорогая! - не узнать комнату! Новые шторы во всю стену, окна совсем закрыли. Бархат темный, переливистый и золотое шитьё богатое, как у мильонщиков в коттеджах. Узоры золотые мерцают праздничной роскошью, на жизнь вальяжную, разгульную намекают. Да уж, сотворила Валя из комнаты не то бальный зал, не то ресторан, хоть сейчас танцы устраивай. Сёстры обе тут же сидят, тазик огурцов притащили, перебирают, подрезают их, для закрутки, вестимо, телевизор притом смотрят. Кто-то там поёт-надрывается, весь в золоте и бирюльках разноцветных, пляшет на корточках. Солнце сквозь новые шторы совсем не проходит, так что свет пришлось повключать, как будто вечер уже совсем. Илья Николаевич дома электричество старался беречь, если надо поковыряться с железками, то у окна старался присесть или на балконе, так что сразу подошёл к окну и штору чуть приотворил, впустив вполне ещё дневной свет. Открыть, может? - спрашивает, - свету-то накрутите сколько, вся люстра повключена. Валя чуть поморщилась, но ничего не сказала, ладно, что жив и вроде бы здоров супруг, пусть его. Да и привыкла, что дома он постоянно электричество экономит, и то польза. Надя та вообще обрадовалась: конечно, давайте, говорит. Обошёл Илья Николаевич старательно все окна, раздвинул занавески, светло стало в горнице. У которого окна упал сегодня, так пригляделся, нет ли следов каких на подоконнике. Нет ничего, как будто и не было никаких происшествий, бездушная деревяшка крашеная торчит, как ни в чём ни бывало. Темна вселенная и равнодушна к нашим страданиям, и во всём безбрежном космосе ни одна душа не услышит твой крик. А если и услышит, то поскорей отвернётся, сделав вид, что не было ничего... Ну такого, конечно, не мог подумать сам Илья Николаевич, это автор за него присочиняет, не воспринимайте всерьёз.
  
  Присел Илья Николаевич на табуреточку у стола и с Надеждой своими мыслями про баню поделился. Мысли умными оказались: и Надя, и Валентина тут же одобрили. Посовещались и порешили тогда, что сначала детей искупают, потом сёстры вдвоём спокойно помыться сходят, а потом уж, дождавшись супруга Надежды, и Илья Николаевич доберётся до вожделенной шайки и полки. Там уж сколько хотят тогда попарятся, хоть до ночи. Супруг-то по телефону, вроде как сказал, всё, отпускают его теперь на выходные. Разгрёб в одиночку весь аврал, все железки починил, теперь до понедельника шабаш, а это, между прочим, аж четыре дня ещё. Ну теперь пойдет жизнь! Илья Николаевич на радостях даже присвистнул (негромко и с шипением, как дверь автобусная) и пальцами по столу что-то оптимистичное пробарабанил.
  
  В ожидании всего наилучшего, старые газетки стал разглядывать Илья Николаевич, что на тумбочке рядом лежали. Не особо занятно там пишут, всё больше про международную политику да про то, как народишко заставить работать поэффективней, но удовольствие всё равно получил, не от газет, конечно, а просто от окружающей атмосферы. Хорошо, уютно в доме! На экране артист народный завывает, жена с сестрой размеренно посудой побрякивают, благодать! Кто семейным человеком был, тот поймёт это тихое счастье вечернее, когда каждый сам по себе, но при этом все вместе. Наверное, древние обезьянки так в пещере после заката сидели, в мерцающий костёр уставившись, и под вой ветра снаружи блох у себя и у родственников выкусывали. Тихое счастье, конечно, недолго длилось, прискакали вновь разбойники, так что стало счастье громким. Очень громким. Следом за разбойниками и приёмная дочка, наконец, появилась, выглядит чёрти как: платье сбилось набок, колготки в акварельке испачканы, пальцы тоже в пятнах разноцветных, но на лице, вроде бы, улыбка. Точно сказать трудно, потому как чрезмерно боязлива и скрытна Машенька, как будто не один Илья Николаевич, а оба родителя у ней приёмные, и живёт она с ними на каких-то птичьих правах: только вякни, сразу выгонят. Надя, завидев её, тут же поймала, стала платье оправлять, бантик заново подвязывать, в общем, идеальную девочку из неё творить. Разбойники тем временем вокруг носиться стали, и один в Илью Николаевича врезался на бегу. Весомый парнишка, аж дыхание перехватило. Охнул Илья Николаевич и за бок ушибленный схватился - снова в то же место прилетел приветик из враждебного мира. Ну что за невезение, ну за что ж такое наказание? В чём провинился-то смиренный наш герой? Конечно не так увесисто вштырило, как при падении, но теперь-то там и трогать больно, не то что бить. А малец даже не заметил, что об дядю стукнулся, отлетел на метр и дальше поскакал, как ни в чём пирог. Надежда тоже не заметила ничего, Машеньке наряд оправила и в огурцы свои уткнулась, так что и поругать мальца некому. Попыхтел-поохал Илья Николаевич, поелозил по табуретке, отпустила боль поманеньку. Ну, значит, вот такая у него теперь планида: беречь пришибленную сторону ото всяких неожиданностей да уклоняться от любых столкновений. Не было печали, придумала жизнь заботу. Ну что за нелепость, а?!
  
  Пересел Илья Николаевич тогда на диван, в самый угол, чтобы не достать было до ушибленного бока, кроссворд с собой захватил, сидит разгадывает. Буквы чутка расплываются, очки-то где-то в чемодане или в пиджаке попрятаны, но Илья Николаевич за ними идти и не думает, махнул рукой на удобства, ну их, и так разглядит, чего понаписали! А то встанешь тут - с ног снесут, последнее здоровье отымут. Косится на детей Илья Николаевич опасливо, но только одним глазом, а другим в газетку заглядывает. Навыка у него большого нет, не любитель кроссвордов-ребусов, так, от нечего делать схватился. Но вот, поразмыслив, уже вписал "консерватория", потом поперёк - "урина", потом вышли друг за другом "карман", "нитраты" и почему-то "крематорий". Задумался над последним словом Илья Николаевич. Не нравится оно ему, но зацепилось и не отпускает. Пошёл дальше разбирать слова, и вписал уже "русло" и "партия", но нет-нет да и вернётся опять к "крематорию" и вертит его в голове. Вспоминаются ему смутные картинки, то ли из телевизора, то ли из кино какого-то заграничного. Граждане благопристойные, все в чёрном, стоят смиренно в большом зале. Чёрный мрамор вокруг, а в центре дверца металлическая в стене. Откуда в голове его эти картинки? Один автор знает, а Илье Николаевичу сие неведомо.
  
  Так около часа потихоньку-полегоньку прошло, и начали сёстры в баню собираться. Илья Николаевич к тому времени почти треть кроссворда заполнил, да и бросил, отложил в сторону. Ну его к чёрту вместе с этим крематорием. На самом деле, просто не справился, слишком сложно для его ума оказалось. За другой кроссворд схватился, который полегче, на дачно-садовую тему. Патиссонами и навозом заполняет радостно клеточки, язык от старания чуть высунув, аж про ударенный бок забыл. Такой уж у нас герой, непоследовательный и ненастойчивый. Несовершенный. Образцово несовершенный. Даже автор сам удивляется, как вообще можно быть таким? Ведь жили же идеальные люди когда-то в древности. Записывали же когда-то в назидание потомкам чьи-то высокие поступки и великие подвиги. Лепили с кого-то Аполлона и Геракла, Венеру и Афину. А кого можно слепить с невзрачного нашего Ильи Николаевича или с кривобокой нервной супруги его? Это ж форменная пародия получится. Таким персонажам место среди уродцев в свите какого-нибудь самого мелкого божества. Среди дрессированных лягушек, пляшущих на потеху речным наядам. Среди придонных рыбок-приживалок при дворе царя морского. Фу такими быть! И едва подумаешь так, судьба-злодейка и шепнёт на ушко стервозно: а сами-то вы кто, господин гладкописец? Когда это вы образцом красоты и мужества стали? Сколько благородства в вас приросло, пока трактирной публике услуживали? За базар ответишь, халдей немытый? И отступает смущённо автор, стыдясь своего несовершенства, и с позором удаляется в свои убогие пенаты кропать свои несовершенные опусы и хныкаться на судьбу в своих несовершенных сонетах. Эх, жизня наша, несовершенная, нелепая! И зачем мы такие тут нужны? Нет ответа. Только Илья Николаевич пыхтит над кроссвордом с безмятежной радостью тихого идиота.
  
  Разбойников своих Надежда мыла конвейерным методом, одного за другим. Опытом многократным установила, что ежели мыть сразу всех, то не мытьё получится, а хаос и анархия вселенская. Поэтому, собрав детей в предбаннике, вызывала по одному к себе, окатывала водой из шайки, мылила-тёрла, снова окатывала водой и выгоняла обратно в предбанник. Быстро, эффективно и без лишних нервов. Так что в тишине и спокойствии недолго пробыл Илья Николаевич, вскоре снова заголосило из всех щелей, и запрыгали-забегали по дому полуодетые шкеты с мокрыми еще головами, и Машенька вскоре к ним присоединилась, её в последнюю очередь помыли, после мальчишек. Сёстры же мылись долго, еще дольше парились. Валентина, хотя и городская дама, попариться любила, Надежда, понятное дело, тоже. Илья Николаевич к тому времени с дачным кроссвордом разобрался и бросил это дело, стал телевизор смотреть. Всё ж ребусы всякие и головоломки не про него, аж голова загудела с натуги. Вот на футбол можно помедитировать, дело такое, успокаивающее. Приятно смотреть, как мелкие муравьишки по зеленому полю ползают и тычутся бессмысленно в мячик, чувствуешь себя каким-то заоблачным существом, имеющим власть наблюдать свысока за копошением всякой мелюзги. Илья Николаевич, конечно, сам так не думал, но, поверьте автору, вполне даже чувствовал. Таково уж свойство всех существ земных: удовольствие от своего превосходства находить везде, где можно, и где нельзя. И мозгов особых для этого не надо, инстинкты всё скажут. И хотя Илья Николаевич - существо по жизни подчинённое, послушное и в основном безвредное, но и он способен, ну например, муравья раздавить, и очень даже с удовольствием. Сказать честно, давил он вполне регулярно муравьишек и в городе, и особенно в лесу во время прогулок своих, долгих и приятных. Ну не за этим, конечно, он туда ходил, но раз ползают, то почему бы и не наступить. Пусть знают, кто тут главный. И опять же, он так вовсе не думал осмысленно, просто смотрел на спешащего по песчаной тропинке муравьишку и, если оказывался рядом, резво так ногу-то на него и ставил. Не ползай, мол, у меня на пути! Знай, кто хозяин тут. И это вовсе не значит, что Илья Николаевич был какой-то скрытый злодей и мучитель. Просто обычный человек, как все. Геноцид букашек, согласитесь, это дело безобидное. Если букашками всё и ограничивается, так это милейший человек, получается, хороший друг и отличный семьянин. К тому же, как уже говорилось ранее, был наш герой покладист сверх меры, с окружающими не ссорился, да и высшие силы старался не гневить и попусту жизнь не ругал, даже и в застольных беседах, когда после нескольких рюмок, обсудив, как обычно, ничтожество правителей, бывает, переходят гости к более существенным претензиям и заводят разговор о мировой несправедливости и несовершенстве бытия. Илья Николаевич при таких поворотах беседы обыкновенно умолкал и принимался доедать салатик или заливное - смотря что обнаружится поближе. Сейчас, кстати, он бы тоже не отказался от какого-нибудь ну что ли салатика или там картошечки со буженинкой, но ужин всё пока не собирался. Сёстры в бане, супруг Надежды где-то дизеля допиливает, все при деле, один Илья Николаевич скучает посреди пустой комнаты. Даже детишки ускакали куда-то в дальний конец коридора и там ящиками комода грохочут, ищут одежду чистую. Вот мать придёт, задаст им за бардак!
  
  Долго ли коротко ли, но вернулись из бани сёстры, обе распаренные, ядрёные, соблазнительные, словно две студенточки. Илья Николаевич даже головой покачал и вздохнул романтически, но тихонечко, не привлекая внимания, так сказать. Валентина, наконец-то, в хорошее настроение вернулась, о чём-то там с Надеждой шепчется, хохочут обе. Илье Николаевичу её веселье прям бальзам: доняла его уже недовольством своим, хочется всё ж, как люди, выходные провести, в тишине, спокойствии и согласии семейном. Оделись сёстры в одинаковые халатики, Валентиной, кстати, когда-то подаренные, и ушли на кухню, стали ужин лепить из подручных средств, чтобы и оставшееся с обеда не пропадало, и чтоб разнообразием гостей и хозяев порадовать. Картошечку жареную с грибами затеяла Надежда, а Валя салат строгает из огурчиков, редиски и всяческой зелени огородной. Илья Николаевич, почуяв запахи, уж не знает, чего вперёд хотеть: то ли попариться поскорей идти, то ли за ужин приниматься, а тут, наконец-то, в прихожей звяк, стук, покашливание, и входит супруг Надежды долгожданный. Всё, теперь вольноотпущенник до конца недели! Надобно заметить, что нынешнее начальство не в пример скупее, чем древние рабовладельцы: те когда отпускали раба на волю, так сразу на всю жизнь бумагу выписывали, и ему, и потомкам его, а нынешние, подобно скупердяям неисправимым, по капельке, по несколько дней щепоткой отсыпают: на, мол, иди погуляй чутка, а назавтра давай быстро обратно к станку, к вёслам своим привычным на галеру! И поди не послушайся хозяев, вылетишь пробкой из привычной жизни, а кому это по силам? И ладно, если у тебя руки золотые, и дизель можешь перебрать, не глядя, как славный супруг Надежды, - тогда и в загул не страшно, потому как после загула вполне можешь вернуться к привычному и желанному рабству, не в этом, так в другом месте. А вот ежели ты непонятно кто со странным набором навыков, навроде Ильи Николаевича или, не дай Бог, какого-нибудь фрилансера несостоявшегося, несчастного, кому ты тогда нужен, человече? В целом свете никому. Так что сиди смирно и не гневи хозяина, ему виднее, что тебе нужно, и в каком количестве. Радуйся всему, что прикажет, да кланяйся пониже, да рожу поприветливей держи - глядишь, и к тебе жизнь повернётся светлой стороной. По крайней мере, может, бить не будут по башке просто так, а это уже великое дело в наше время!
  
  Завопили тут шкеты радостно, на отца набросились, из кухни Надя прискакала, мужа обняла, Илья Николаевич тоже восстал с дивана, поздоровался душевно. Хорошо, когда хозяин домой возвращается после трудов тяжких! Уставшим выглядит супруг, двенадцать часов с лишком ковырялся в железках, но радостен на вид, и тоже предвкушает вечерний отдых и предстоящие выходные. Ну что, в баню давай? - спрашивает у Ильи Николаевича. И зная заранее ответ, кричит уже супруге, чтоб несла сумку с бельём чистым. Уже всё там, - отвечает Надежда, - Отнесла уже вам и бельё, и полотенца, там всё в предбаннике на полке. Идите скорей!
  
  Ну дальше, конечно, попарились-помылись хорошенько оба, поплескали на раскалённые камни водой, выпили в несколько глотков пару бутылок пива, хозяйкой заботливо в предбаннике оставленные, в общем, всё, как полагается. Подивился супруг Надежды на синячище лилово-коричневый на боку у свояка, похмыкал сочувственно, похлестал вокруг аккуратно веником, а по синяку не стал - ну его, ещё случится что-нибудь. Илья Николаевич, помня свой замысел хорошенько пропариться, спуску себе не давал, шпарился веником с оттяжечкой, особенно стараясь рёбра и живот пропарить, но синяк проклятый давал о себе знать, только одна рука могла нормально работать, да и у той прежнего замаха не получалось. "Эх, грехи наши тяжкие...", - кряхтел наш герой, но всё же продолжал работать веником, как мог. Как рассчитывал, всё равно не получилось попариться - супруг Надежды помылся побыстрее и в предбанник пошёл одеваться. Голодный же после работы, к ужину надо поскорей.
  
  Про ужин распространяться не будем, думаю, и так уже читателям понятно, что среди скудных радостей Ильи Николаевича сытная и вкусная еда была на первом месте. Герой наш, как бродячий пёс, мог сожрать всё, что пахнет жареным-варёным-тушёным, и особых изысков ему не требовалось: горячее - значит, вкусное. Лишь бы мясца кусочек плавал в бульоне, да картошечка с лучком мелькала рядом. К тому же, в честь отпуска выпили по несколько рюмочек беленькой с хозяином, да и дамы не отставали, домашними наливочками и прочими деликатными напитками побаловались. Уелся в конце концов Илья Николаевич по самое не могу и не хочу. Сидит отдувается, раскрасневшись от всех радостей жизни. Наконец-то дождался самого приятного за весь отпуск: накормлен-напоен-пропарен, и разговор теперь можно вести приятный и неспешный на любые мировые темы. Куды там софистам древним до выпивших мужичков наших - никогда не додумались бы до таких поворотов беседы, какие бывает на застольях простонародных. Про работу супруга Надежды расспрашивает Илья Николаевич: как начальство его, больше матюками или штрафами обходится? Стучат ли друг на друга коллеги милейшие? Как народишко местный живёт-выживает, горе мотает? Да свои пять копеек про жизнь свою городскую иногда вставляет, когда к месту, когда не очень. Приятна обоим эта беседа: и свободным течением своим, и душевным согласием по всем основным вопросам бытия. Только в одном не сошлись Илья Николаевич и супруг Надежды: когда речь зашла про то, куда богатство народное девается: супруг Надежды-то на олигархов больше грешит: мол они всё вывозят на строительство дворцов заграничных и клубов футбольных, а Илья Николаевич как человек просвещённый и городской, и культурных телеканалов наслушанный, больше на властных людей думает: воруют-де невозбранно, всё, что можно, и туда же в проклятую заграницу вывозят наворованные мильярды, словно трофеи из завоёванной страны. Спорить, правда, не стали, сошлись на диалектическом синтезе обоих тезисов: и олигархи вывозят, и чиновные люди тащут, все одновременно и все в одном направлении: подальше от родных осин, поближе к золотым берегам с белыми виллами и развесистыми пальмами. Вздохнули, выпили ещё по маленькой в честь взаимного согласия, и чтобы не думать о грустном, на хозяйственные вопросы разговор перевели. Рассказал супруг Надежды, сколько картохи в этом году насажал, сколько клубничной рассады жена затеяла, да как в теплице огурцы начали с апреля собирать. Тоже дело хорошее и интересное, у Ильи Николаевича прям глаза горели, когда собеседник подбивал подробный расчёт, во сколько средств и трудов теплица обходится. Порадовал и он ответным рассказом хозяина про то, как сетью пытался раков собирать у себя там на речке, и какие конфузы и достижения из этого произошли. Побалакали так с час-другой, и хозяин стал глаз то один, то другой прикрывать, и ладонью по лбу шарить - спать потянуло после трудового дня. Сходили еще разок на двор покурили вдвоём, да на боковую отправились. Жёны же остались на кухне прибираться, посуду мыть и потом присели почаёвничать потихоньку ввечеру, поболтать о своём о дамском, но тоже ненадолго, потому как им тоже уж спать захотелось. Надя еще сходила в детскую, разогнала железной рукой всех несовершеннолетних по кроватям, да еще курятник проверила и теплицу на ночь прикрыла, и потихоньку вернулась в спящий уже дом, в спаленку пробралась и к мужу под бочок юркнула. Тут бы и сказочке конец, да сказка наша только разгорается угольком малым среди сухих деревяшек. Погодите, пыхнет ещё малиновым пламенем, пойдут клочки по закоулочкам, куды там всяким кингам с хичкоками!
  
  Илья Николаевич проснулся среди ночи от ощущения чего-то нехорошего. Сначала и не понял он в чём дело, и зачем схлынул с него крепкий сон, но очень быстро оказалось, что никак нельзя больше оставаться ему в кровати. Муторно, пакостно стало внутри, как будто накормили его не вкуснейшими блюдами, а просрочкой из окраинного мини-маркета. Дрожь затрясла Илью Николаевича, будто лихорадкой тропической накрыло. Не чуя себя, сел в кровати и вдруг накрыла боль в ушибленном боку, как будто снова только что врезался в подоконник. Застонал едва-едва, стараясь не шуметь, за бок схватился. Сидит так, шевельнуться боится. В комнате тихо, рядом супруга равномерно дышит, изредка похрапывая, ветерок в форточке штору чуть колышет. Часы невидимые где-то рядом шуршат стрелкой секундной: шрух, шрух, шрух... Вечность мимо ползёт неспешно, а человечек у её подножия сидит, брюхом страдает. Вскоре и сидеть невозможно стало. Поднялся Илья Николаевич на ноги, скрючившись от боли и тошноты, пошел, чуть дыша, по комнате к полуоткрытой двери. Из-за двери бледный свет на порог падает, наружу манит. Прошёл по тёмному коридору, в прихожей куртку накинул, на двор выбрался, еле-еле ноги переставляя. На улице холодом в грудь пахнуло, в ноздри ароматом ночных трав ударило, получше себя почувствовал Илья Николаевич, но ненадолго - опять замутило. Постоял у сеней, рукой за стену держась, чувствуя, как накатывает дурнота волнами: одна, другая, третья... И вот, наконец, подпёрла под горло самая мощная и хлынула через край, и стошнило его прямо себе под ноги. Весь ужин опрокинул у входной двери, ну что за некультурность! Илье Николаевичу, правда, совсем не до культуры: стоит, одной рукой за стеночку держится, другой за бок и дышит часто. Плохо, плохо ему сейчас! Постоял так минуту-две и опять вырвало его, правда, уже поменьше, но теперь судороги сильнее в желудке - аж глаза заслезились. Чуть отпустило, постоял, пошатываясь, Илья Николаевич, чуть отдохнул, и в третий раз накрыли рвотные спазмы. Ничего уже почти не вышло, только помучило изрядно. Герой наш уже не видит ничего, к стене плечом прижался, сил нет стоять на ногах. Сообразил всё же сделать несколько шагов, присел на пенёк какой-то у забора. Бок болит, дрожь колотит, но, кажется, муть внутри немного улеглась, отпускает его помаленьку. Ну, видно, не лёг обильный ужин, совсем не лёг. Полегче надо уже с жареным и алкоголем, не мальчик, чать, уже. В таком возрасте творожка на ночь поел обезжиренного, и довольно - как автор и создатель твой, по-дружески советую, Николаич! Верь мне! Постанывает Илья Николаевич, но ничего не отвечает. На каждом вдохе, проклинает выпитый алкоголь и особенно последние две рюмки - вот они были точно сверх нормы, из-за них, видно, все мучения. Что ж, тоже вариант, и такое может быть. Посидел, отдохнул на пеньке наш многострадальный герой и поплёлся обратно в дом, ибо замёрз уже совершенно, как выброшенный на мороз котёнок. Потихоньку разделся, пробрался на кухню, там воды нацедил пол-стаканчика, потом в спальню прокрался ночным татем неслышным. Валя как спала, так и продолжает посапывать в подушку. Уютно, конечно, когда есть кому рядом вот так сладко посапывать во сне, но Илье Николаевичу сейчас не до этого. Прилёг он потихоньку рядом, стараясь больной бок не беспокоить, и лежит, боится, как бы снова чего-нибудь такого же не случилось. Глаза даже не закрывает, чтобы не застало его опять так же неожиданно тошнотой в ночи. Так незаметно, в страхах и переживаниях, уснул Илья Николаевич, и теперь уже до самого утра. Честно, до утра, можешь пока не переживать за него, почтенный читатель. Давай уже тоже спатеньки пойдём, ночь на дворе. Завтра продолжим нашу историю.
  
  Неожиданный Post Scriptum.
  Так, глава четвёртая у нас на исходе, а некоторые несознательные читатели начали беспокоить автора и задавать неудобные вопросы, в частности, где обещанный трэш и угар, не говоря уж обо всём остальном? Говорят-де, никак нельзя считать банальную бытовую травму ничем из вышеперечисленного. Даже на угар не тянет. Ну, как вам сказать... Знаете старую историю "Цыган полудохлую лошадь задорого продал"? Теперь эта история называется "Маркетинг". То бишь, ежели сказать подробнее, без обману и преувеличения ничего никому не продашь. Автор, как мог, держался, и честно о своём герое в первой же главе сего опуса доложился: так, мол, и так, ничем ни примечательное ничтожество и серость. Но всему есть терпение, а на всякое терпение есть пределы. И внимание почтенного читателя надо как-то удерживать. Вот, например, таким, не вполне честным, но полностью законным способом. Главное, что читатель добрался до сего места в тексте. С огромным трудом! На голом энтузиазме! Завяз в самой толще повествования, словно искатель приключений, преодолевший десятки километров амазонской сельвы в поисках мифического индейского золота, потерявший половину проводников и наёмников, но не желающий сдаваться. Назад уже не повернёшь, эвакуироваться невозможно, самолёты здесь не летают, надо идти до конца! Так вперёд, читатель, на штурм следующей главы! А за содеянное прошу строго не судить, ибо впереди у нас ещё много глав, и в какой-нибудь из них точно уж что-нибудь этакое возникнет, будоражащее нервы и шевелящее томную фантазию. А засим пока хочу откланяться: в этой главе уже не случится у нас ни трэша с угаром, ни содомии с ходячими мертвецами... Хотя, постойте! Что же это я... Ходячий мертвец-то у нас один уже есть! Ильёй Николаевичем кличут.
  
  
  
  Глава 5
  
  Нет тягостнее времени, чем на исходе лета.
  Нет тоскливее вида, чем из окна панельной девятиэтажки.
  Нет тоски безнадёжней, чем от понимания пределов собственного бытия.
  
  Никогда Илья Николаевич не ведал этой тоски, ибо прост был, как жестяной тазик, что умеет только гудеть под струёй воды из крана, да покачивается с боку на бок, когда хозяйка полощет в нём семейные простыни и личные панталоны. Жил Илья Николаевич, не задумываясь о мимолётности сущего, беззаботно, словно птичка небесная или, точнее будет сказать, кудлатая городская дворняжка. Да и зачем ему задумываться о таких вещах, скажем прямо! Ничего путного из этого всё равно не выйдет, а будет один лишь конфуз и неловкость, вплоть до пьяных дебошей и испанского стыда у друзей и родственников. Не надобно простолюдинам пытаться охватить неохватное своим незамысловатым умишком, отнюдь не надо. Тут даже у мудрейших не достаёт для этого хватки, увы-с. Suum cuique, почтенный читатель, именно что suum.
  
  Однако же бывают и у простецов мгновения, когда леденящий холодок пронизывает сквозь истончившуюся ткань бытия, перехватывая дыхание и затуманивая разум безнадёжной тоской. Случается такое чаще всего в больничных коридорах и палатах, когда, уткнувшись в подушку или уставив неподвижный взор в шершавую бесконечность потолка, вдруг понимает наш мимолётный современник, что вот это оно и есть. Завершение всех его желаний и потуг, всегда неожиданное и беспощадное. И всегда бессмысленное. Потому как нет смысла ни в потоке бездумного и болтливого его существования, ни в неумолимом прерывании оного.
  
  Первый укол этой тоски Илья Николаевич почувствовал, наверное, после обследования в августе. Доктор при выписке долго возился с охапкой распечаток и анализов, вписывал ряды своих закорючек, качал головой, затем пробурчал что-то себе под нос, фыркнул недовольно, словно увидел что-то неприятное, захлопнул папку с бумажками и протянул её Илье Николаевичу.
  - Мне можно идти? - робко спросил наш герой, привыкший уже за несколько дней, что врачи постоянно злятся из-за его непонятливости и всячески помыкают им, указуя, куда сесть, как лечь и на какой бок повернуться.
  Доктор только рассеянно кивнул в ответ, заглядывая уже в другую папку с такой же кипой анализов. Илья Николаевич шагнул к двери, затем, будто вспомнив что-то важное, обернулся и спросил ещё более робким тоном:
  - А на работу можно выходить? Не будет больше болеть?
  Доктор бросил на него быстрый взгляд, тут же отвернулся обратно в свои записи и быстро проговорил, не глядя в глаза:
  - Вы к своему участковому обратитесь. Обследование ему отдайте (он кивнул на папочку в руках Ильи Николаевича), вам тогда направление выпишут, на лечение. А там уж как пойдёт...
  
  После этих слов доктор окончательно умолк, углубившись с многозначительным видом в изучение каких-то важных бумаг и давая понять, что на этом разговор окончен. К тому же, в дверь уже заглянул следующий пациент. и спрашивать что-то ещё стало уже совсем невозможно. Илья Николаевич выполз в коридор, присел на скамейку в дальнем углу, чувствуя привычную уже пульсирующую боль в боку, и стал пытаться сообразить, что ему делать дальше. На ум ничего не шло, и было понятно только, что в этой больнице его лечить не стали, а только зря продержали несколько дней, помучали малоприятными медицинскими манипуляциями, понаписали кучу бумажек и теперь гонят прочь. Илье Николаевичу стало даже немного обидно от такого вывода. А когда он следом подумал, что болеть за эту неделю стало ещё сильней, при том, что вся ихняя медицина и палец о палец не ударила, чтобы помочь в этой беде, вот тут и накрыла его тень экзистенциальной тоски, впрочем, пока что не слишком сильно и не слишком надолго. "Зря всё было, совсем зря", - подумал Илья Николаевич, имея в виду своё нахождение в больнице, но чувствуя, что мысль эта имеет и какое-то другое, нехорошее значение.
  
  Однако, что-то мы забежали вперёд, да и терпеливого нашего читателя вот-вот спугнём неожиданно неприятным поворотом событий. Едва начал он привыкать к скучному и простоватому нашему герою, едва смирился с нестройным хаосом дилетантской прозы, как нате вам - что-то там у героя стряслось со здоровьем, и какие-то нехорошие у него уже перспективы. На ровном месте. Ни тебе смыслового обоснования, ни духовного развития, ни глубокой внутренней логики, в общем, ничего похожего на действительно содержательную литературу. А только какой-то бестолковый случайный сюжетный извив, из тех, что бывают разве только в самых дешёвых и нескладных сериалах. Автор, ты, кажется, совсем дурак и бездарный ремесленник?
  
  Смущается автор и, заикаясь и кашляя, начинает натужно оправдываться. Мол, не так всё мрачно, как кажется, и читатель его не совсем правильно понял. Здоровьичко у героя, конечно, пошатнулось, но это ничего не значит-с. Клянётся автор, что всё будет хорошо с вашим Ильёй Николаевичем. Вот как под присягой говорю: чесслово. Ну когда я вам обманывал, любезный читатель? Продолжайте следить за сюжетом, и будет вам полное моральное удовлетворение и поучительная история для детей и юношества!.. Молчит читатель и, кажется, не очень верит на слово. Но куда деваться, придётся, видно, продолжать бесполезное чтение. А для морального удовлетворения можно взять с полочки буфетной, скажем, пачку поп-корна или там семечек жареных, а то и пироженку сообразить со сладким чаишком. Глядишь, и придёт благодушное настроение. Ибо таково есть свойство всякой твари животной - радоваться вкусняшкам желудочным и другим плотским удовольствиям.
  
  -
  
  Визит в уездный город N закончился для Ильи Николаевича как-то скушно и вяло. Вроде бы и жаждал походов в лес да вечером баньку пожарче, но после понесённой травмы пришлось умерить пыл и довольствоваться прогулками вдоль забора в окружении соседских кур. Задушевные разговоры с родственниками как-то сошли на нет. Супруг Надежды занимался ремонтом крыши и не желал допускать травмированного гостя на высотные работы, а во время нечастых перекуров, спустившись вниз, в основном поругивал местный лесхоз продавший ему в позапрошлом году отсыревшие балки. Илья Николаевич и поддакивал ему, и вспоминал случаи из жизни друзей и сослуживцев, но прежней взаимной задушевности как-то уже не получалось. Лукулловы пиры тоже прекратились: плотные застолья с домашними настойками стали теперь вызывать страх перед возможными последствиями, и, хотя более с Ильёй Николаевичем не случалось неприятностей, подобным той злосчастной ночи, но и аппетита прежнего он уже не испытывал. Съест супчик, поковыряется во втором, а от настоечки или зубровки и вовсе откажется на всякий случай. С таким гостем какое застолье-веселье? Так, скука одна. Валя, правда, держит хороший тон: и пошучивает за столом, и хозяйке помогает, но Илья Николаевич, словно назло ей, скучен и молчалив хуже обычного. Поглядывает на него Валя, пытается понять, назло ли ей так себя ведёт, обиделся ли за укоры и жестокое обращение, или, может, плохо себя чувствует после того памятного падения в горни... гостиной. Чёрт его поймёт, этакое бревно ходячее. Нет, с мужем, всё-таки не шибко повезло нашей Валечке. Может, даже, совсем не повезло. Одно хорошо в нём, что покладист и исполнителен, но вот вишь, и на него случается конфуз. Вроде бы исполнительный, а багаж в поезде забыл, лучший подарок чуть не профукал, аж зла не хватает на него! Но вовремя спохватывается Валя, что больше-то не на что обижаться, и кое-как всё исправил старательный её муженёк, и багаж героически куда надо дотащил-допёр на покорном горбу. Можно теперь с сестрой настоечки выпить да посидеть вечерок-другой за чаями с вареньями, покалякать о своём о бабьем. Ну этого Илюшку, пусть сидит букой, раз ему так хочется!
  
  В таком смурном и спутанном настроении вернулся Илья Николаевич до дому родного. Железнодорожная романтика более не трогала его, и душа притихла и не думала петь при виде мелькающих за окном пыльных кустов. Даже наоборот, какая-то тихая тоска овладела им, но отчего она, и откуда взялась, - не понять. Уходил наш герой курить в тамбур, точно так же, как по дороге в город N, но теперь уже совсем с другими чувствами. Жизнь впереди более не была распахнута настежь, а напоминала приоткрытую дверь в тёмный чулан, из-за которой тянет противной сыростью и земляным холодом. Чугунный грохот метался по тамбуру, неистово гудели летящие вперёд колёса, в затылок стучался ледяной сквозняк. Илья Николаевич морщился от режущего глаза дыма и монотонно повторял про себя утешительную бессмыслицу: "Не бось, не бось, проживём". Оно, конечно бы и так, чего ж не прожить. Сказать по справедливости, герою нашему ещё ого-го сколько бы всего пережить. Сами посудите, через десяток лет пенсия, надо будет всерьёз дачей заняться. Внуки опять же вероятны, как же без них. Но колёса повествования всё куда-то уносят нашего героя, и нет сил, способных сладить с ними. Летит Илья Николаевич звонким шариком в безмолвной пустоте и куда он там закатится - Бог весть. До дома бы добраться сейчас, и то радость...
  
  А дома были всё те же три угла да две двери, да щи на плите, да соль на столе. Ничего нового, и всё какое-то поскучневшее, обыденное. Варенье, что Илья Николаевич допёр безропотно с вокзала, сложили на антресоль, туда же огурцы солёные в трёхлитровых банках, веники берёзовые на балкон повесили, ну и чемоданы с барахлом Валя самолично разобрала, и всё на этом, приехали. Можно жить дальше. А как жить, скажите, с таким фиолетовым боком и с такой неясной тоской на душе? Только одно могло заглушить ту тоску - хорошая рыбалка со старыми друзьями. Ждал и надеялся Илья Николаевич, что все недоразумения и неудачи развеются от одного вида его рыбачьих снастей и болотных сапог. Про сапоги, кстати, отдельную сагу можно бы сложить. То была его гордость - правильные бродни со стоячими голенищами и утеплением (Илья Николаевич подмерзал от ночной воды даже в июльскую жару), с удобным креплением к поясу, с толстой подошвой и защитой от проколов, правильной камуфляжной расцветки, в общем, не сапоги, а конфетка! Долго их присматривал Илья Николаевич, ездил-сравнивал по разным магазинам, и выбрал таки самые наилучшие. Второй сезон собирался провести с ними, и от первого только наиприятнейшие воспоминания остались.
  
  Вообще, прошлый год у Ильи Николаевича вольготно задался: и рыбалок удачных множество случилось, и на работе всё было ровно, без штрафов и нареканий, а наоборот, с премиями даже, пусть и символическими, и Валя в том году, кажись, поспокойней была. Случались, конечно, неприятные моменты, но кто ж их теперь вспомнит. Зато приятные все тут как тут, словно вчера было.
  
  Вот, скажем, ездил тем летом с корешами за триста километров в соседнюю губернию - там предприимчивые люди завели специальные места для приятной ловли и культурного отдыха. Год прошёл, а Илья Николаевич, только закроет глаза, скажет шёпотом волшебное слово "курмыш", и сразу видит, как мерно подпрыгивает дорога, мелькая в просвет между сиденьями старого уазика, и как раскалённое солнце выжигает марево на асфальте до горизонта. Храпит рядом друг-рыбарь, сморённый зноем и долгой тряской, уткнувшись затылком в металлический поручень, надсадно воет перегретый движок, горячий ветер шарашит в открытые окна, не принося облегчения. Жара-жара... Где-то высоко над ними застыла в янтарном воздухе крючконосая птица, уставив бесстрастный взор на невидимую цель за горизонтом, но никто из сидящих в машине её не видит. Илья Николаевич задрёмывает на мгновение, но сон тут же сшибается очередным козлиным подскоком задних колёс, и, дёрнув головой, герой наш вскидывается и соловело смотрит на ползущие мимо колючие холмы, словно ожидая увидеть среди них что-то неожиданное, например, сияющее радугой волшебное лимонадное озеро с карамельными берегами. Но холмы не настроены на романтический манер, и могут предложить только выжженную солнцем обыденность в бурых тонах и грязноватых оттенках. Илья Николаевич издаёт неслышный стон и снова закрывает глаза, чувствуя, как палит сквозь веки нещадное солнце.
  
  Наконец, спустя несколько часов, когда уже и не ждёшь, машина вдруг притормаживает у какого-то неприметного столбика и, перевалив через обочину, решительно ныряет с чёрного асфальта на пегий желтоватый просёлок. "Приехали!", - оборачивается водила к спящим фигурам, - "Ща тут немножко осталось". Фигуры оживают, елозят по сиденьям, крутят головами, прокашливаются, одобрительно смотрят на высокие, в рост человека, заросли, вплотную подступившие к просёлку. Где-то рядом должна быть вода - не бывает таких кустов в сухом поле в разгар лета. Уазик, словно почуяв близкий отдых, энергично прёт сквозь камышовые джунгли, мягко переваливаясь по песчаному руслу просёлка. Илья Николаевич, очнувшись от забытья, оживлённо вертит головой и высунув руку, ловит мягкие шлепки встречной листвы. Хочется закурить, но ладно уж - осталось чутка, скоро покурим на месте. Дорога начинает петлять, машину бросает то вправо, то влево, и вдруг кусты расступаются, и впереди в уходящей вниз котловине обнаруживается скрытая среди холмов чёрная, глянцевитая, вся в слепящих бликах, поверхность, поросшая по краю мохнатой осокой. Озеро прямо перед ними, почти такое, как мнилось Илье Николаевичу, только без карамельных берегов. Если взглянуть сейчас глазами застывшего в вышине крючконосого хищника, то станет, как на ладони, видна неуклюжая жестяная коробочка, ползущая безмозглым жуком в высокой траве вокруг мутноватой лужицы. Не слишком осмысленное действо с точки зрения птицы, но Илья Николаевич и его друзья готовы отдать многое за изрядную долю наивного счастья, ждущего их в водах и в окрестностях этого ничем не примечательного, в общем-то, водоёма. Дай Бог каждому из нас уметь получать столько радости от таких простых вещей, как это умел Илья Николаевич!
  
  Да и не только от рыбалки одной бывал он счастлив, прямо скажем. Про кулинарные пристрастия мы уже поведали - ужасть как любил порадовать свою утробушку наш герой. А ещё и потрындеть о том, о сём, о жизни нашей грешной со всяким близким и дальним знакомым. А ещё.. ну про походы в лес и про баньку мы уже рассказывали. Ну ещё с супругой изредка побаловаться, но это если у ней настроение подходящее. На этом список его заметных радостей потихоньку иссякает, но остаются ещё мелкие, несущественные грешки типа послушать сплетен на работе или подремать под новостную говорилку в телевизоре. Привыкший к голодному пайку, худосочный и неразвитый умишко его радовался даже услышанному после обеда стишку, который задали учить приёмной его... Машеньке вроде же? Вареньке? Нет, Машеньке, точно Машеньке - не путай читателя, склеротик! Машенька зубрила урок, напряжённо морща бледный лобик и тщетно пытаясь вдуматься в непонятные слова, отчёркнутые властной рукой учительницы, а Илья Николаевич, ведомый невольным инстинктом, повторял за ней строчку за строчкой, точно так же не понимая смысла сказанного, но радуясь странному удовольствию от звучания загадочных строк:
  
  Когда для смертного умолкнет шумный день
  И на немые стогны града
  Полупрозрачная наляжет ночи тень...
  
  Надолго, конечно, не хватало сего влечения к высокому. Захлопнет Машенька книжку, и Илья Николаевич со вздохом облегчения вновь прибавляет звук телевизора. Similis simili gaudet, да уж...
  
  И в наступившем году надеялся наш герой всё так же срывать цветы удовольствия и вкушать плоды наслаждения, заранее размахнув широкие планы свои на всё лето. И дальние затоны были в его планах, и мелкие, но изобильные озерца, где воды по колено, зато улова полная корзина. И даже давнишняя заветная мечта, казалось, приблизилась к осуществлению - собственное плавсредство, а именно резиновая лодочка со слабосильным моторчиком, что надеялся он приобрести за сходную цену, и с этой покупкой враз перейти в высшую касту рыбаков, кои не привязаны к берегу, а свободно фланируют по всем речным акваториям, от одного рыбного места к другому. Сущая мелочь отделяла его от цели, буквально одной месячной премии не хватало до покупки, а там уж... Зимними вечерами, сидя в своём углу за верстачком и наполняя жилое пространство вонью дешёвых сигареток, с наслаждением созерцал Илья Николаевич завлекательные картинки из будущих своих наездов на окрестные берега.
  
  Да-с, почтенный и снисходительный мой читатель, вот так оно иногда складывается. С таким широким сердцем, с такой распахнутой душой жаждал Илья Николаевич наступления нового лета, так мечтал снова помедитировать с удочкой в руках на ранней-ранней заре, когда солнце только угадывается по неясному свечению за горизонтом, так хотел снова вдохнуть запах речной воды, камыша и гниющей прибрежной тины, так грезил о дружеских посиделках у костра с булькающим котлом тройной ухи, и, да не будем скрывать, о культурном потреблении спиртных напитков в том же самом дружественном кругу. И вот всё это привычное ежегодное великолепие оказалось испорчено, и не чьей-то злой или доброй воле, и не по приговору компетентных и мудрых государевых людей (да живут они тысячу и ещё столько же лет, да и льётся им прямо в рот сладчайший рахат-лукум), а по банальной и бездарной случайности, совершенно ненужной и нелогичной, из тех, что происходят в бесталанных и беспомощных литературных поделках, наподобие той, что держит в своих руках всё тот же самый благодушный читатель, уловленный нами в начале текущего абзаца.
  
  Нет, по возвращению из уездного города N, Илья Николаевич ещё потрепыхался некоторое время. В следующие выходные оказался он таки на ночной рыбалке с обычными своими старыми товарищами. Котла с ушицей там не случилося, но рыбку на шампурах пожарили, и бутылочку совместно раздавили, и за жизнь побалакали вдоволь. Раз-другой сходил подёргать карасиков на городскую набережную на своё обычное место. В начале июня даже съездил на пару дней на Старые пруды, и было там почти всё, о чём мечталось, кроме, пожалуй, только хорошего улова, ибо повадились туда мотаться толпами всякие посторонние, и всю рыбу загадили и распугали. Ну а дальше... дальше посыпались неприятности. И Валя уволилась с очередной работы, и снова со скандалами, за которые досталось, понятное дело, терпеливому супругу. И соседей залили из-за неисправного слива в ванной, причём залила Валя, а виноват, естественно, оказался наш герой, недостойный звания ни мужа, ни сантехника. Ну и главной неприятностью оказался тот самый бок, на который так неудачно упал Илья Николаевич.
  
  Бок болел.
  
  Вскоре после того, как сошёл синяк и, казалось, всё пришло в норму, вдруг появилась сначала ежеутренняя, затем ежевечерняя, а затем и вообще ежедневная постоянная боль. Не такая сильная, чтобы прям лежать-стонать и брать больничный, но, тем не менее, неприятная и неотступная. Илья Николаевич как существо неприхотливое и привыкшее терпеть различные жизненные неудобства, поначалу пытался относиться к ней, как обычно. То есть стараться не обращать внимания и продолжать свою неприметную жизнь. Поначалу это было несложно: достаточно было приучиться ходить, слегка поджав живот и по-возможности держа ладонь у больного места - это помогало. Около месяца Илья Николаевич так и ходил с рукой на боку, словно гордый чайник. Было бы просто замечательно, если бы на этом всё и остановилось. Даже если бы, например, Илья Николаевич вдобавок начал бы хромать или если бы его скрючило так, что не разогнуться - и это можно было бы перетерпеть, и к этому приспособиться. Илья Николаевич вообще замечательно терпел и приспосабливался. Наверное, в этом и заключался его главный талант, по крайней мере, единственный заметный на фоне отсутствия прочих способностей и талантов. Хотя, сие, конечно, вообще свойственно человеческим особям: приспосабливаются, подлецы, к чему угодно.
  
  Лето прошло-промелькнуло мимо Ильи Николаевича, словно скорый поезд мимо заброшенного полустанка, затерянного на краю вселенной, в пыльной-ковыльной одуванчиковой степи. И тоскливо было смотреть на пролетающие мимо светящиеся окна, и хотелось побежать за грохочущим составом, да запрыгнуть в последний вагон, но куды там... С таким нытьём в боку не разбегаешься. Просто ходить, и то стало трудновато. Не до рыбалок и развлечений, да и не до работы даже. Помучался Илья Николаевич, покряхтел, потерпел, сколько мог, и поплёлся в свою участковую поликлинику. Всякая тварь надеется на лучшее, а наш герой чем хуже? В поликлинике люди образованные, всё знают. Выпишет докторица какое-нибудь лекарство, потратит Илья Николаевич заработанную трудовую копеечку на радость аптекарям, глядишь, и наладится всё. Так думал наш герой, однако не так всё обернулось. В поликлинике теперь чёрти-что творится, столпотворение и разброд, к врачам просто так не пускают. Регистратура говорит, заранее надо записываться, ди-стан-ци-он-но. Пока чесал затылок, пока, с помощью Вали, разбирался с непонятными кнопками, еще неделя-другая прошла. Пришёл в конце-концов на приём, там докторица новая сидит, молодая. Прежнюю-то знал Илья Николаевич по имени-отчеству, уважал за солидность и строгость: рецепт выпишет, как отрежет, иди мол и пей. Восстань, Лазарь! И восставал Илья Николаевич, какая бы хворь ни была. Лекарство пропьёт, ноги пропарит, и снова на работу: начальник, закрывай больничный! А новая молодайка только глазами хлопает: это вам надо на анализы сначала. Без анализов никуда. Вздохнул Илья Николаевич, и побрёл за анализами. Неделю за одним ходил, неделю за другим - медицина спешки не любит. Сдал, что положено, вернулся к докторице: ну давай, мол, уже скажи, что делать. А та опять куда-то посылает, теперь в другое место ехать нужно. Сложный случай, говорит, надо обследоваться. А там своя запись, да очередь, считай, на месяц вперёд. Илья Николаевич и плюнул бы на такую канитель, да бок, зараза, всё ноет и ноет. Глубоко, где-то в самых потрохах, засела ржавая игла и потихоньку наматывает кишки на остриё. Не так больно, как изматывающе всё это. Месяца два с лишком прошло с памятной поездки, а Илья Николаевич уж с лица сошёл, ходит весь бледный и потухший, за бок хватается поминутно да постанывает при любом движении.
  
  За что именно Илье Николаевичу такая неприятность? Чем прогневал он высшие силы, какому ангелу наступил на белоснежный хвост? Уж на что ничтожный человечишко ведь: трогать его - только мараться. Но вот тронула нога судьбы, точнее врезала безжалостного пинка. И покатился наш герой мячиком по полю, к радости неведомых сущностей. Куда его занесёт, в какую лунку угодит - даже самому автору неведомо. Благодушный же читатель, хрустя семечкам и попкорном, только кивает скептически: давай, развлекай, бродяга, как умеешь! Ну спасибочки вам любезное, будем стараться. Внимай дальше, читатель, нашей незамысловатой истории.
  
  -
  
  Илью Николаевича на работе в целом уважали. Можно даже сказать, ценили. Не так, чтоб прям считался незаменимым или даже каким-то особо ценным сотрудником. Но всем нравились его безропотность в отработке внезапных авралов и спокойное отношение к смене графика. Как кому встрянет выходить на работу в праздники или из-за каких-нибудь личных надобностей, так все знают: беги проси поставить вместо себя Илью Николаевича. Случая не было, чтобы наш покладистый герой изъявлял недовольство из-за неудобно назначенной смены. К тому же, работал он давно, дело знал, борозды не портил. Никаких особых достижений, правда, тоже не водилось за ним, но этого вовсе и не требовалось. Сказать честно, а зачем они вообще нужны, особые достижения? Кому от них станет лучше? Ну начальство, положим, премию-то себе определит и в резюме своём новую завитушку добавит на случай будущих репримантов, А обычному рядовому трудяге что с этого? Только хлопоты лишние. Денег сверху если дадут, так копейку, а работы потребуют на рубль. Так что Илья Николаевич мудр был тайной мудростию маленьких людей: не высовывайся, и ничего тебе за это не будет.
  
  Однако, тихой этой гармонии, видимо, пришло время заканчиваться. Пошли у Ильи Николаевича больничный за больничным, поначалу недолгие: то на день, то на три. Начались у него утренние визиты в поликлинику, а значит, и отгулы до обеда, и это в пору летних отпусков, когда всякий человечишко на счету у начальства. Скучен и вял стал наш герой, и уже не внимал с интересом рассказам коллег, и не махал приветливо рукой всякому знакомому. Развесёлый анекдотец вызывал теперь лишь жалкую усмешку на его лице, а полнотелые дамы, работавшие вместе с ним и, как водится, завидовавшие Валентине (хотя чему тут завидовать?), и вовсе перестали вызывать в нём малейшее желание хотя бы ущипнуть их за какое-нибудь наиболее волнительное место. Они то первыми и заметили неприятные изменения: от баб же ничего не скроешь. "Мужичонка-то с третьего участка, такой с лысинкой, интеллигентный... кажись, заболел или запил что ли...". Некоторые из них действительно поначалу решили, что Илья Николаевич отдался во власть зелёного змия, но версия эта быстро была опровергнута официальными справками из поликлиники и вообще его жалким видом. Женское сообщество посовещалось, провело аналитическую работу и выдало новую блестящую версию: жена опоила чем-то. А может, и траванула. Со свету мужика сживает, гадина. Среди дамской части коллектива большая часть была незамужем или разведена, так что данную версию можно считать вполне простительной и даже в чём-то оправданной. Хоть никто из них и не имел серьёзных видов на Илью Николаевича, а всё же как можно спокойно смотреть на то, что какая-то хабалка выскочила замуж и пользует мужика, как хочет, в то время как гораздо более достойные и утончённые особы пребывают в забвении и одиночестве, разделяемом только героями сериалов и подругами на пятничных посиделках! Для таких женщин любая законная пара в пределах видимости, - это как для тебя, почтенный читатель, ну, скажем, дорогое люксовое авто, неспешно прошелестевшее прямо перед тобой приятным летним вечером, причем с окрытыми окнами, а то и с поднятой крышей, так, что ты, возможно, даже успел заглянуть внутрь и заметил высокомерную рожу владельца, а также бархатистую поверхность искусственной замши алькантара на сиденьях и в отделке салона. Ты поверишь, читатель, что вот эта рожа честно заработала всю ту кучу нулей, что значится в ценнике этого авто? Отнюдь! Скажешь ведь наверняка, что это чиновник едет на наворованных деньгах. Или барыга, торгаш и капиталист, обобравший трудовой народ ради своей жоповозки. Ну или выдавишь сакраментальное "насосала", ежели внутри авто окажется более или менее прекрасная дама. Ведь правда же? Так зачем тогда хулить этих несчастных женщин? Зависть - мать всех пороков, куда ж нам от неё скрыться? Она вместе с нами от рождения и на всю жизнь, она, родимая, тянет из нас все соки. К тому же, дамские активистки, выдав положенную дозу злословия и сплетен, в конце концов угомонились, отвлеклись на что-то другое, а когда присмотрелись снова, то с неприятным удивлением заметили, как сильно сдал их несчастный сослуживец, и с каким усилием он переставляет ноги, бредя из управления в столовую. "А ведь не жилец", - шепнула одна подруга другой, когда во время обеденного перерыва Илья Николаевич оказался за соседним столом задумчиво ковыряющимся ложкой в рассольнике без какого-либо аппетита. "Не жилец", - уверенно подтвердила другая, энергично перемешивая лапшу с подливой. И вздохнула горько, как может вздыхать только русская женщина, которой вдруг стало жалко совершенно постороннего человека, хотя бы и случайного прохожего, бредущего за окном чёрной запятой по грязно-снежному пейзажу.
  
  Илья Николаевич разговора их не слышал, но к тому времени уже начал замечать странные взгляды и оговорки окружающих. Поначалу-то всё было даже забавно: он многократно и с юмором описал роковое падение с табуретки, скрасив своим рассказом несколько перекуров и пару обеденных перерывов. Мужики похохатывали, разглядывали синяк на боку, попыхивали сизым дымом, рассказывали собственные истории из армии и героической молодости. На этом бы и остановиться, да жизнь-зараза любит докручивать истории куда не надо. Вроде уж все подзабыли рассказанную им эпическую историю падения, как начал Илья Николаевич снова напоминать об ней и жаловаться на неотступную боль в многострадальном боку. Коллеги поначалу понимающе хмыкали, сочувственно кивали, советовали барсучий жир и непременно пропариться в бане пожарче. Илья Николаевич радовался моральной поддержке, и стремился обсудить свою беду с каждым по отдельности, чтобы снова увидеть тень переживания на лице и услышать очередной совет из справочника народной медицины. Разговоры эти действовали на него успокоительно. Каждый собеседник словно был ещё одним свидетелем в судебном процессе, а любое высказанное вслух сочувствие или совет - записанным в протокол показанием в пользу подсудимого, то есть, в его, Ильи Николаевича, пользу. Что за странная фантазия - один только Создатель знает, и даже автор тут объяснить не в силах. Ну кому и зачем судить такое ничтожество? Сумерки разума, больше ничего не скажешь.
  
  Через некоторое время его жалобы всем поднадоели, стали его уже прямиком отсылать в поликлинику, и даже с некоторой претензией: иди, мол, лечись скорей, не порти людям аппетит, обед же сейчас, а ты опять про свой бок. Ну а потом... потом они стали отворачиваться. Заметил Илья Николаевич, что как будто стало всем трудно смотреть ему в глаза. Быстро кивнут на ходу, скажут неразборчиво что-то похожее на приветствие, и скорее прочь. Руку стали пожимать как-то торопливо и вполсилы, как будто прикасаясь к чему-то неприятному. Не понимает Илья Николаевич такого к нему отношения, но чувствует какой-то подвох, словно все сговорились против него. Как будто считают его виновным в каком-то проступке, ну или просто хотят избавиться от его присутствия. Обидно и непонятно такое отношение, а что поделаешь.
  
  С тоски и отчаяния принялся наш герой за решительное самолечение народными средствами, согласно советам коллег и сведениям из популярных газетёнок, накупленных специально по такому поводу. И пахучие травы, и сырая общественная баня, и желтоватый жир неведомого животного, - всё пошло в дело. Даже какое-то подобие лечебной физкультуры затеял было по утрам Илья Николаевич, но пришлось это дело отставить из-за болезненности в боку и усилившейся одышки. Ушибленное место стал он смазывать по утрам и вечерам какими-то варварскими мазями, состав коих автору неизвестен, и даже узнавать не хочется. Вонь от мазей стояла ощутимая, так что и на работе стали замечать, однако Илье Николаевичу на это было нипочём. Вечером к мази добавлялся компресс: Илья Николаевич завёл сложенную из марли подушечку, густо пропитанную не то солидолом, не то каким-то другим целебным составом, и приматывал её бинтом на всю ночь, так что и супруга теперь из-за чувствительности к резким запахам стала отворачиваться к стене, а то и вовсе уходила спать на раскладушку в комнату к дочери. Супруга, кстати к недомоганиям Ильи Николаевича отнеслась как-то равнодушно. Не то, чтобы ей не было дела до здоровья законного мужа, но у Вали на ту пору и свои заботы навалились, да и Илья Николаевич поначалу особо не жаловался. Он только через месяц-полтора после достопамятной поездки впервые упомянул за обедом про непреходящее нытьё в боку, но Валечка в тот раз пропустила его сетования мимо ушей, занятая ранжированием понравившихся видео в экране телефона. В другой раз через неделю нажаловался ей снова Илья Николаевич, на что и получил тут же резонный совет не сидеть со своей болезнью наедине, а идти в районную поликлинику на приём. Как там было в поликлинике, мы уже примерно изложили: помочь Илье Николаевичу особо не помогли, но зато записался на обследование и вообще начал вживаться в роль больного.
  
  Кстати, любезный читатель, ты же понимаешь, как важно для больного вовремя понять своё положение и начать вести себя соответственно? О, это совсем особая роль! Мало кто правильно понимает её, хотя исполнять эту роль на склоне лет приходится чуть ли не каждому (понятное дело, кроме тех счастливцев, коих настиг внезапный рок, избавив от долгих предисловий и мучительных ожиданий). Смирение и ещё раз смирение - вот добродетель истинного больного. Отнюдь не верно демонстрировать недовольство лечением или бытовыми условиями, и предъявлять персоналу больницы какие бы ни было требования. Правильный больной должен быть неслышной тенью на белом кафеле и серых простынях. Утренний обход врача - вот единственный момент, когда больной имеет право на мгновение подать слабый голос и обнаружить своё присутствие. В остальное время надлежит ему пребывать в молчании и забвении, а также смиренно принимать уколы, пилюли и любого рода неприятные процедуры из рук служительниц эскулаповых, то бишь, в просторечии, медсестёр. Сие не какая-то завиральная теория, измышленная автором в целях накрутки объема своей тщедушной повестушки до размера современного романчика (сотня страниц крупным шрифтом, как в детских книжках), а глас высшей мудрости, что говорит через автора, словно через некий, своего рода, радиоприёмник, пусть и примитивный и кривобокий, как будто склеенный нарисованными пионерами ящик из фанеры и проволоки на допотопных ламповых гетеродинах, но зато настроенный на правильную волну, коя одна только и может принести утешение и поселить в сердце страждущего робкую надежду на счастливое избавление от страданий (что бы это в его конкретном случае ни значило, хе-хе-с).
  
  Крайне полезно для больного воспринимать все неудобства и страдания, причиняемые ему в процессе лечения, предисловием к будущим потусторонним мучениям, когда дела его будут рассмотрены в их истинном значении, и когда влепят ему тамошние сто лет строгого режима и отправят на нижний ярус проходить процедуры в горячем цеху и кипящем масле. Сравни свои будущие мучения с больничным обращением, грешный читатель, и ты поймёшь, сколь легко претерпевать, по сравнению с этим, и равнодушие нянечек, и криворукость медсестёр, и феерические врачебные ошибки дипломированных медиков из высокогорных аулов.
  
  Что касается нашего простодушного героя, то он, видимо, уже сразу был готов к истинному просветлению. Ни к бытовым условиям, ни к методикам лечения не было у него никаких требований, да и вообще состояние своего собственного организма старался он до последнего игнорировать, словно маленький ребёнок, прячущийся под кроватью от загоревшейся занавески. Вот кабы жива была его бабушка - баба Нюра, как она называл её - не дожившая даже до свадьбы внука, так взяла бы его сразу по возвращении за руку, да повела бы на штурм регистратуры, а потом всех специалистов поочерёдно. И каждый штурм заканчивался бы маленькой победой, словно на правильной народной войне, когда всякая взятая высота и каждая форсированная речка означают, что невозможная и невероятная победа стала ещё на шаг ближе. Но некому было гнать Илью Николаевича за спасением своего здоровья, а сам он, как вы уже прекрасно поняли, не способен был и в полымени пожара попросить воды у сбежавшихся на зрелище зевак.
  
  Бабушка Ильи Николаевича, кстати, замечательного ума и сердца была, Царствие ей Небесное! Вот кто мог бы посоветовать да помочь нашему герою во всякой ситуации и при любой беде, но увы, увы... она теперь далеко. Почти всё детство и юность провёл в её доме Илья Николаевич, и это было счастливое время. Матери-то почти не помнил наш герой. Как-то что-то не сложилась судьба у мамки, отца же вообще, считай, не было. И вот как попал года в четыре к бабушке, и так и рос у ней на руках до совершеннолетия. При ней и в техникум пошёл, и на первую свою работу устроился, на большой завод, что тогда ещё работал рядом. Почти ничего Илья Николаевич из того времени не помнит - всё заволокло туманом забвения в его коротенькой памяти. Только какие-то тени неясные в сизых комбинезонах, гудящая громада цеха, красные пятна лозунгов на стенах, гогот и резкие голоса мужиков в курилке, и все они кажутся кряжистыми великанами по сравнению с ним, тощим шкетом, почти не выросшим из своей школьной куртки. Спецовка в масляных пятнах, сварочные электроды рассыпаны по полу, резкий сивушный вкус в мутном стакане - мужики обмывают его первую зарплату. Большой был завод, да... Сгинул тот завод, провалился под лёд небытия грозным напоминанием о судьбе Вавилона, и следа от него не осталось. Упокоил его густой снег, укрывший пустые цеха ледяной зимой девяносто третьего. Теперь на том месте торговый центр, за ним офисы, и ещё жилой квартал понастроили, и люди вокруг стали другие, совсем не похожие на тех, что отпечатались в памяти Ильи Николаевича.
  
  Вообще, надо сказать, повезло Илюшке-то, что жизнь взрослую в советское время ещё начал. Ежели помладше был, так и сгинуть бы мог. Прибили б дурака за однушку в хрущёвке, что от бабушки осталась, и не заметил бы никто. Кто их считает, сироток-то, кому они нужны в этом сволочном мире, в эпоху первоначального накопления.
  
  Молчалива и строга была бабушка, а всё ж ласкова к внуку, жалела его. Вольготно рос Илюшка, без лишних забот и волнений. Отца-то совсем не знал, а мать только смутно помнил, так что весь мир у него в бабе Нюре сходился, на ней держался. И у ней то же самое - дочка сгинула, больше никого в целом свете, о ком же ещё заботиться да переживать? Когда с высокой температурой лежал, так знакомую врачиху Розу Марковну всегда приводила, которой одной доверяла, и, по её рецептам, лекарства строго по часам давала. С самого детства остался в памяти Ильи Николаевича неясный силуэт в темноте: как сидит бабушка рядом в ночи, следит, чтоб не задохся во сне. Дочку-то прохлопала, просмотрела - всё работа, да всё недосуг, да всё казалось капризом и глупостями... Сколько себя беззвучно кляла потом за это! Вот потому внука-то тянула изо всех сил, как могла, тряслась над каждым чихом. Пуще всего боялась, что компаниями дурными увлечётся, и опять всё повторится, как с дочерью. Оттого, может, и в религию ударилась не в шибко старом ещё возрасте. Отмаливала внука, чтоб судьба его по-другому сложилась, да по дочке заупокойную читала каждый день. Верила истово, службы все отстаивала хотя бы раз в неделю, да по большим праздникам, само собой, и всенощные, и заутрени, и всё, что положено прочее. Самого Илюшку в это всё вовлекать не стала, боялась, что отберут в детский дом, если начнёт на людях веру свою отстаивать. Пусть его, растёт фомой неверующим, она и таким его любит, а среди людей проще будет жить. Люди ж, как звери, чужих в стае не любят. Даже иконы старалась никому особо не показывать, прятала в буфете за створками. В буфет и молилась украдкой, распахнув дверцы и свечку рядом поставив. Со стороны глянь - бабка баланс по сберкнижке шёпотом читает. Дверцы закрой, свечку погаси, и вовсе никаких подозрений. Гости какие или одноклассники Илюшкины зайдут, а тут всё прилично, всё как у людей. Телевизор, радиоточка, рабочий полдень. Календарик отрывной на стене, в календарике праздники всеобщие расписаны, когда день танкиста, когда космонавта - не придерись.
  
  Так же истово, как молилась, и внуком занималась. Учёбой пыталась его увлечь, другого не знала ничего. Простой народ образование ценит не за знания, а за силу моральную, которую развитый ум даёт. Уроки вместе делали - так до сих пор помнит Илья Николаевич, как сердилась и в сердцах поругивала его, когда не мог сосредоточиться и решить какое-нибудь уравнение. Сама-то ради него эти уравнения выучила, а ему, балбесу, слабо?! "Сейчас я тебе ремня!", - грозилась бабушка, но угрозу никогда не выполняла. Кроме учёбы, других поводов ругаться у бабушки не было, тихий нравом был Илья Николаевич уже с детства. Видно, сразу родился маленьким человечком. Гулять любил без затей, просто так, разглядывал муравьёв да солдатиков, да всякий мусор в траве. С мальчишками не хулиганил, в драки не встревал - зря бабушка боялась плохих компаний. Зато бегал тайком на пруды, что за новостройками в соседнем квартале, лазил по колено в грязной воде, ловил лягушачьих мальков руками. Там и рыбачить впервые попробовал - дяденьки научили, что ходили туда закидывать удочки. В наши-то неблагонравные времена попробуй чужой дяденька поучить чему-нибудь маленького мальчика, сказать даже такое неприлично. А тогда всё просто было: осмелился Илюшка спросить дяденек, что это они делают, те хмуро взглянули, но ответили. Попросил научить - тот, что постарше, считай дед уже, выдал ему гладкую палку да моток лески с ржавым крючком, да показал, как удочку смастерить да червя насадить, а дальше само пошло. С дедом тем подружился Илюшка, и пару лет потом ещё общались с ним. Василием звали деда, ну Илюшка попросту называл его дядьвасей. Жил дядь Вася в том же околотке, в соседнем квартале. Так и дружили с ним потихоньку, по рыбацким делам. Потом вдруг как-то к осени, когда Илья уже в седьмой класс пошёл, вдруг исчез дед, перестал появляться на прудах, а хмурые мужики, что вместе с ним ходили, сказали, что всё, мол, нету больше дяди Васи. Следующей весной и пруды те засыпали, разровняли бульдозерами, пошли дальше строить панельные девятиэтажки для трудящихся, на том и кончилась история первых рыбалок нашего героя. Деда того Илья Николаевич до сих пор вспоминает и, можно сказать, любит - не так, конечно, как бабушку, но всё ж.
  
  Бабушка с Илюшкой на посторонние темы говорила редко. Спросит, как в школе, что получил, и молчит дальше, погрузившись в вязание. Не приучена была к разговорам - характер строгий, да и жизнь тяжёлая, не до болтовни. Незадолго до смерти только, когда Илья Николаевич уже работать начал, усадила его однажды рядом и наказала строго: "Ты Илюша, женись давай. Не затягивай с этим. Мужчине жена нужна, чтобы порядок в голове держать. А кто поздно женится или замуж долго не выходит - так беспутные все становятся. Дури много в голове..." Илья Николаевич слушал молча и с почтительным видом, но немного скучая - как-то вообще не думалось ему в те поры ни о какой женитьбе. Бабушка перевела дыхание и добавила: "И смотри, чтобы девушка порядочная была. Из этих нонешних, которые штаны носют - не бери! Бери порядочную, которая в юбке..." Илья Николаевич тут слегка усмехнулся - даже ему было понятно, сколь глупо и несовременно бабушкино требование. Заметила это бабушка, но смолчала, не стала обижаться. Знала уже, что недолго осталось ей, а сердце всё за внука болело, всё хотелось ему хоть как-то помочь, сделать его житьё получше и поразумней, чем у ней самой и у дочки её несчастной. И ведь надо заметить, что в целом-то удалось у ней желаемое. Сам посуди, любезный читатель: Илья-наш-свет-Николаич, уже до седин дожил, семейным человеком стал, честно трудится на благо общества, и, несмотря на проблемы со здоровьем, вполне может и побороться за свои перспективы... (да-да, перспектива у него сейчас самая прямая - среди аллеек с крестами, хе-хе-с). Автор-поганец, конечно, лезет, куда ни попадя, со своим чёрным юмором, но мы, любезный читатель, на это внимания не обращаем и продолжаем планомерно двигаться дальше по петляющей тропинке повествования.
  
  Да, ещё: как ни удивительно, но завет бабушки выполнил Илья Николаевич. Валечка, конечно, женщина современная и даже модная, и с красивыми джинсами стретч у ней всё хорошо обстоит. Но вот именно в тот день, когда наш герой скучал над блюдом холодца в заводском кафе, где по какому-то поводу проходил разухабистый, так сказать, корпоративчик, и коллеги добросовестно потребляли закупленный на общий счёт алкоголь, оказалась Валя, подобно шаловливой Лаисе, в прелестной гипюровой кофточке, сквозь которую соблазнительно проглядывал фосфорецирующий бюстгальтер с щедрым своим содержимым, а также в эффектной обтягивающей юбке с роскошным вырезом, за которым таилась во тьме обтянутая атласным чулком ножка - мечта поэта. Специально готовилась Валя к этому вечеру, ибо собралась уже решительно изменить своё семейное положение. В салон сходила накануне, чтобы сделали её наполовину блондинкой, да ещё сообразили на голове красивый начёс, да маникюр впридачу на прелестных пальчиках, чтоб никто не сказал, что коротковаты. Сущую прелестницу из неё сделали мастера-стилисты! Даже сам господин замдиректора поблёскивал вожделеющим глазом из темноты застольной на Валечку, но та была уже учёна жизнью: замдиректора, по её сведениям, половину канцелярии и всех своих секретарш перепортил, а всё бестолку - о женитьбе и речи не было. Хитро и сильно начальство, не ухватишь, руки пооткусает такая крупная рыбка. К тому же, без богатого приданного и с трёхлетней Машкой на руках - ну какой замдиректора возьмёт этакую нелепость? Не стала Валя мечтать о журавле в небесах, присмотрела себе синичку в рукав, точнее будет сказать, воробышка: пухлого, неуклюжего и глуповатого. Зато неприхотливого. И зарплата в те поры у Ильи Николаевича более-менее неплоха была, жить можно. Что забавно: не хотел он идти на этот корпоратив, не любил такие застолья с чужими людьми да с начальством. Но как-то получилось, что деньги-то сдал, не подумавши, а раз сдал, надо идти. Обидно же будет, когда на твои кровные другие люди поедят и погуляют. Вот так и произошло, что к мирно пережидающему коллективное буйство Илье Николаевичу вдруг подсела эффектная дама, широко улыбнулась, обдав его неповторимым букетом смеси оливье с коньяком, и грудным голосом вопросила: "Мужчина, а можно с вами познакомиться поближе?". Герой наш чуть оробел, но скосил глаза вниз, на манящий вырез в юбке, и понял, что сопротивляться бесполезно - пропал Илюша. Выпимши был Илья Николаевич, вот и попался. Ну, может, это и к лучшему, бабушка-то дело говорила, да и годы уже порядочные - пора, пора жениться!
  
  
  
  Глава 6
  
  Ну-с, чего только мы ни узнали про нашего героя, а всё какая-то бестолковость выходит. Ни мыслей ценных, ни чувств роковых, ни страстей буйных. Завяз автор в своём невнятном повествовании, и читателей затащил с собой, а что сказать-то хочет? К чему всё это? Ну вот бабушка там у героя нашего, и пруды с головастиками, и молодость на заводе, и жена вот так хитро возникла рядом, и что? Что из этого? Есть тут хоть какая-то идея, которая оправдывает все эти подробности? Молчит автор, только глазами вертит обиженно. Нет у него ответов на ваши каверзные вопросы. Автор - человек подневольный, куда сюжет потечёт, туда и он. Можно, конечно, попробовать вильнуть вправо-влево, но неведомая сила дёргает поводок раз-другой, и снова автор послушно семенит у чьих-то ног, продолжая старательно марать черными значками белую поверхность, словно пёс, оставляющий грязные следы на чистом паркете.
  
  Ну хотите, могу попробовать сделать лишнюю петлю в сюжете, рассказать ещё про дела молодые, то бишь про юношескую любовь Ильи Николаевича и сопутствующие переживания. Хотите? Утомлённый читатель лениво машет в ответ и брезгливо морщится. Устал читатель, и жаждет определённости, а вот лишних подробностей не желает. Хватит, говорит, разводить прения на пустом месте. Давай уже выведи хоть куда-нибудь, болтун!
  - Как вам будет угодно-с, - склоняется в поклоне автор, но дух противоречия не унимается: - А давайте вот, хотя бы нашего героя спросим о происходящем? Вдруг что дельное скажет. Должно же быть у него хоть какое-то право голоса? - Молчит читатель, осоловев от скуки и бесплодных блужданий в подробностях никчемной биографии. А Илья Николаевич, внезапно услышав вопрос свыше, лишь незаметно усмехается горестною, но какою-то двусмысленной усмешкой: вам ли, дескать, нас, бессильных, спрашивать, ваша милость? Вы ж тут властелин в своёй книжке, что хотите, то и творите над тварями своими неразумными. Подай вам Господи чутка милосердия, хоть нас бы пожалели, мы же тоже люди, пусть и не настоящие...
  Нечего ответить на это автору. Застыли руки над кнопками, остановилась придуманная жизнь, повисла обтрёпанным холстом на дырявой стене. Нет у меня для Ильи Николаевича ни слов, ни утешения. Да и меня самого, если приглядеться, тоже нет. Реальность расползается под пальцами, словно размокшая бумага, и нет спасения, и некуда бежать, да и, собственно, незачем.
  
  -
  
  Что ж... Раз ничего толкового придумать не получается, продолжим излагать факты скорбной биографии нашего героя. Рассмотрим эту букашку со всех сторон, в познавательных и назидательных, так сказать, целях. Не взыщи, Николаич, работа у тебя такая!
  
  После обследования заявился Илья Николаевич, наконец-то, с решительным визитом в свою поликлинику. Хотел сразу в ноги броситься врачам: лечите, мол! Делайте что угодно, только лечите! Хватит уже на анализы гонять, сил нет, болит и болит проклятый бок сутками! Но, как обычно, весь его пыл потихоньку испарился в сутолоке и в очереди, и порог кабинета переполз уже сникший и равнодушный ко всему пациент. Папочку с обследованием положил на стол докторице, не надеясь ни на какое внимание, а та уж, едва взглянув, согласно ему кивает и так энергично говорит, что да, видела уже его результаты, и срочно-срочно теперь нужно ему, Илье Николаевичу, ехать в центральную городскую больницу - вот вам направление, зайдите ещё в регистратуру заверить, и завтра же срочно ложиться. Вот так сразу прям с порога весь вопрос разрешила, и смотрит на него теперь строго, чтоб понял всю серьёзность момента. Илья Николаевич только сил нашёл как кивнуть и скривиться в виноватой улыбке, как бы извиняясь за то, что много хлопот, видно, причинил занятым людям. Направление сгрёб со стола, папочку тоже докторица обратно ему всучила, сказала с собой везти, в больнице мол посмотрят и поймут, что делать.
  
  Сам-то наш герой, как ему свойственно, ни черта не понял, что ему написали во всех этих бумажках. Зато супруга его, поняла вполне определённо. И, отчего-то густо покраснев, уставилась на мужа, потом снова кинулась перечитывать направление вместе с заключением из папочки. Да-с, видно, что-то нехорошее сообщили там врачи, сильно и неприятно поразили они Валечку. Ну, обижаться нельзя на них за это - работа у них такая. Устами врачей нынче судьба вещает. Это раньше всё оракулы да авгуры объявляли человеку грядущее, причём как бы не сами, а боги через них вещали, а теперь всё сильно попроще стало. Глянет врач на анализы ваши, и дни оставшиеся безжалостно озвучит. И в столовую поспешит после этого, потому как время обеденное, и режим питания нарушать нельзя.
  
  В общем, Валя оказалась неприятно поражена, и нашла сил только спросить Илью Николаевича, когда ехать ложиться.
  - Завтра поеду, - пожал плечами супруг. После недели ежедневных поездок на обследование и похода в поликлинику он что-то устал, и уже совсем не хотел думать про свои болести. В больницу так в больницу, Даже реакция жены на выписку не поразила его. Видать, огорчилась Валечка, ну и не удивительно, эти врачи кого хошь доведут. Валя же сгребла со стола все бумажки и задумчиво поплелась на кухню - звонить подругам. Дело было страшное, непонятное, надо было срочно посовещаться.
  
  В этом месте автору надо бы, конечно, вставить эффектный такой фрагментик, живописное такое лирическое отступление на тему важности женских разговоров по телефону. Что мол, космонавтам не так важно общаться с центром управления, как свободной современной женщине иметь возможность набрать номер другой свободной современной женщины и в течение недолгого, на пару-тройку часиков, общения обсудить важнейшие мировые вопросы, моральное ничтожество современных мужчин, ассортимент модных магазинов, здоровье своё и собеседницы, ну и конечно, личную жизнь - куда ж без неё. Даже если у свободной современной женщины и нет особо никакой личной жизни, всё равно надо обсудить возможные варианты начала, возобновления или продолжения оной, и естественно, решительно, по общему согласию, отринуть варианты, в которых женщина будет выглядеть не такой уж свободной или современной доминантой-победительницей. Примеры из жизни приветствуются, пусть и без указания имён. Однако, автор что-то обленился, и такая богатая тема, такой плодотворный заход пропадает вот прямо сейчас, гибнет покинутым титаником под неодобрительные взоры атлантов. А, чать, мог бы на три абзаца нагородить тезисов, а то и на пару страниц.. слышь, автор? Не слышит. Или делает вид, что глухой. Ладно, пёс с тобой, ползём тогда дальше по дрожащей ниточке судьбы Ильи Николаевича.
  
  В больнице всё было, как обычно. Приёмный покой, равнодушные тётки в каких-то хозяйственных, синих и серых, а не привычных белых халатах, осмотр у принимающего врача, позвякивание металлической ложки об эмалированную посуду, переписывание паспортных данных в какие-то бумаги, которые потом переписываются в другие бумаги, в общем, скука и тоска смертная, нужные, видимо, лишь для смирения помыслов пациента и перевод его в нужное моральное, точнее, деморализованное, состояние. Илья Николаевич с супругой приехали поздно, уже к одиннадцати, из-за чего пришлось даже немного побраниться с первой же встретившей их дамой, впрочем, вяло, и без повышенных тонов. Валентина даже не успела завестись, а ведь она умела выйти на полную громкость практически моментально, с пол-тычка. Но как-то не кричалось и не заводилось ей нынче утром. Даже саднило в горле, как будто от простуды, но то, конечно, была не простуда. Послушна и безгласна, шла Валя, волоча с собой увесистый баул с продуктами и, против обыкновения, держась позади Ильи Николаевича. Супруг же её доехал от дома до дверей больницы, не проронив ни слова, сосредоточенный и тихий, словно античный мученик, которого тащат на расправу лютые христиане. В руках у него тоже был свой баул, с одеждой и туалетными принадлежностями, и за баул этот держался он, словно за спасательный круг, за единственную ниточку, соединяющую его с домом и прежней привычной жизнью. На вопросы врачей в приёмном покое отвечал Илья Николаевич невпопад, соображая туго, словно уже был одурманен анастетиками и химиотерапией, путаясь даже в дате своего рождения и адресе прописки, и Вале приходилось из-за плеча его подсказывать правильные ответы. Что поделать - не каждый день случается обычному человеку сдаваться на опыты, пардон, на милость судьбы и равнодушных асклепиадов. Валя же была растеряна по другой причине: после вчерашних созвонов выяснилось, что никогошеньки из ценных знакомых нет у ней в медицинских кругах, и пойдёт её законный супруг лечиться на всеобщих основаниях, без всякого дружественного присмотра и процедур вне очереди. Для Вали, привыкшей везде, где можно, иметь свою руку, хотя бы из низшего персонала, такое было неприятно. Попробовала она было, по сиюминутному вдохновению, подползти наугад к одной из дам в сером халате, то ли медсестре, то ли техничке, но как подползла, так и отползла, с нулевым результатом. Оно и понятно: у работников социальной и медицинской сферы особый иммунитет к подобным поползновениям и давлению на лучшие чувства. Никакой жалости и доброжелательности на всех пациентов не хватит, тут надо настоящие знакомства иметь, прочные и заранее организованные, извините уж.
  
  Расставание с супругой было кратким: Илья Николаевич отдал ей свой пиджачок, в котором приехал в клинику, принял баул с продуктами, слегка поморщившись от боли в боку - нечаянно повернулся слишком резко. Обнялись, конечно, как положено, но особой сердечности в этом не было: оба были растеряны и задумчивы, у каждого свой груз на душе образовался и требовал внимания. Повернулся Илья Николаевич, более не глядя на супружницу, и побрёл, куда сказали, на четвёртый этаж в назначенное отделение. Тоскливое это дело, идти по любой больнице, как бы чисто и современно ни была бы она отделана. Свежий ли тут кафель, грязный ли, новые ли двери в кабинетах сияют белизной или облупившейся краской пугают глаз, а всё одно - казёнщина. Нежилое место. Так что нисколько Илью Николаевича не обрадовал ни отремонтированный вестибюль, ни пластик и хром на стенах, ни даже просторный лифт с мягким ходом. Одно только чуточку обнадёжило: когда проходил по коридору к лифту, вышла из боковой двери женщина в халате и тапочках, видимо, тоже пациентка, приоткрыв на секунду ту дверь, и неожиданно пахнуло оттуда настоящей правильной столовкой, почти как на родном предприятии. Илья Николаевич был настоящим ценителем таких ароматов, и мог с ходу различить в налетевшем буйстве несколько главных нот: на первое солянку варят, на второе котлеты будут в луковой подливе, ну и пюре, вроде бы или греча там... Сейчас, конечно, не в таком состоянии был наш герой, да и запах из больничной столовой не такой ядрёный, как из заводской, всё ж диетическое готовят, для больных. Однако, и этого хватило, чтобы вдруг ободрить и порадовать Илью Николаевича. И вовсе даже не потому, что герой наш было голоден - есть-то он вовсе сейчас не хотел, да и вообще в последнее время плохо было у него с аппетитом. А потому, что неожиданно для себя учуял живой и привычный запах в этом страшноватом бездушном месте, пробудивший вдруг робкую надежду на лучшее. Ведь не может же быть ничего плохого там, где пахнет супом, правда? Нет смерти там, где на пир созвали гостей. Живы будем, поедим ещё на своём веку! Инстинкт чревоугодника воспрянул в Илье Николаевиче от ароматов больничной столовки, словно духовная сила в старце-отшельнике от принесённого весенним ветерком из-за верхушек сосен далёкого колокольного звона. И с такой вот шаткой надеждой добрался Илья Николаевич до нужного этажа, и в свою палату властной медсестрой препровождён был незамедлительно.
  
  Быт больничный скушен и незамысловат, потому и рассказывать тут особо нечего. Кровать у окна, тумбочка с какими-то крошками от предыдущего постояльца - вот теперь круг бытия нашего героя. Уставший от всех проверок и вопросов, Илья Николаевич переоделся в серую пижаму и свалился в кровать, желая просто оставаться в ней без движения до обеда или даже до вечера. В соседней койке кто-то неподвижно лежал под капельницей, выставив из подушек исхудавший нос, следующая была пуста, дальше, вроде, снова кто-то присутствовал. Илья Николаевич, не глядя ни на кого, отвернулся в сторону прикрытого бежевой занавеской окна. Смотреть на людей не хотелось.
  
  Однако, в покое его не оставили. Сначала позвонила Валентина с дежурными вопросами, как устроился, да как самочувствие и всё такое. Илья Николаевич отвечал вяло, о будущем лечении ничего не знал, и разговор, ко взаимному удовольствию кончился быстро. После заявилась медсестра, осмотрела вены на руках, подогнала к кровати громоздкий штатив для инъекций, от вида которого Илье Николаевичу сразу стало неуютно, и заодно показала, как менять положение спинки кровати и где находится кнопка ночного вызова. Экстренного вызова - попусту никого не дёргать! И сразу следом к нему снизошёл Завотделением, весь в суете, весь занятый и недовольный, что утренний осмотр нужно проводить в неурочное время из-за недисциплинированности пациента. Впрочем, Зав оказался не слишком суров, и к концу осмотра вполне даже по-человечески спросил у опешившего героя, сильно ли болит бок и нет ли странного привкуса во рту. Привкуса Илья Николаевич пока не ощущал, возможно из-за дурной привычки к курению, но про боль в боку обрадованно выложил всё, что смог вспомнить, и даже примерно назвал время, когда она появилась - точь после длинных выходных в июне. Ну да, до выходных ещё вроде ничего не было, а после как заболело, и прям безнадёга. Как-то так. Илья Николаевич даже шмыгнул носом, расчувствовавшись от того, что наконец-то важный человек снизошёл до его бед, и теперь, картинно опершись на спинку кровати, диктует медсестре список инъекций и процедур на ближайшие дни. Медсестра, симпатичная и бойкая брюнеточка, записывает всё аккуратным округлым почерком, скромно потупив глаза и втайне мечтая, чтобы Завотделением отвёл её в ординаторскую и там нежно ухватил за налитой бочок и прижал в жарком поцелуе к стене или лучше сразу к кушетке. К сожалению, в данном повествовании нам нет дела до девичьих грёз и мечтаний, поэтому засим мы тактично отвернёмся и более не будем подсматривать... Я сказал, не будем подсматривать! Нет, и не просите. Ролевые игры - в соседнем зале книжного магазина, там три ряда полок и пятьсот оттенков на любой вкус, а здесь у нас не про это.
  
  Жизнь земная начинается с первого вздоха, а жизнь больничная с первой инъекции. У Ильи Николаевича она началась незамедлительно после осмотра. К его сожалению, занималась им не та симпатичная брюнеточка с блокнотиком, а другая, усталая и скучная женщина, лет за сорок, в мятом халате, пришедшая в палату вскоре после начальства. Илья Николаевич даже подумал сначала, что это уборщица или там нянечка какая-нибудь, но женщина решительно попросила его сначала повернуться задом и поставила два укола в филейные места, затем провела инъекцию в локтевую вену, приказав предварительно поработать ладонью с полминуты, и напоследок одним движением всадила в вену Ильи Николаевича длинную иглу, к которой шла трубочка из большой пластиковой ёмкости. Емкость она навесила на штатив, трубочку пришпилила к руке несколькими кусками пластыря и сразу, не попрощавшись, вышла из палаты, взглянув только по пути на капельницу соседнего пациента. На Илью Николаевича она во время всех этих процедур и не посмотрела, и никаких слов, кроме "Повернитесь", "Лягте" и "Сядьте" ему не сказала. Зато сделала все чётко и почти безболезненно - профессионал всегда виден сразу.
  
  И потекла у нашего героя новая жизнь, отмеряемая капельницами, пилюлями и уколами, жизнь, гораздо более заунывная, чем прежде, ибо не было в ней места ни рабочим авралам, ни выездам на природу, ни скромным посиделкам с приятелями, ни чему-то другому отвлекающему от будничной скуки, а была в ней теперь лишь одна заключённая самоё в себя цель, одно лишь стремление - тянуть как можно дольше то унылое существование, в которое теперь погрузился Илья Николаевич и которое он сам и все окружающие почему-то продолжали называть жизнью.
  
  В первую ночь Илья Николаевич спал плохо. Кровать, несмотря на кучу кнопок и доступных положений, была неудобна и жестка. В спину торчало что-то твёрдое, в ногах перекатывалось что-то округлое, под головой зачем-то поднята была спинка, и опустить её пониже не получалось. Привычно, слегка приглушённо, болел бок - видимо, кольнули уже чем-то обезболивающим. Хотелось курить, но тут это, конечно, было невозможно. Даже по нужде сходить и то не сразу получилось. В первый день Илья Николаевич промучался несколько часов с надутым мочевым пузырём, не соображая, как добраться до заветной кабинки, будучи привязанным к внутривенной системе. На его счастье, в палату снова заглянула медсестра, вроде бы та же самая усталая женщина в невыглаженной робе, и в ответ на робкий вопрос Ильи Николаевича кивнула на штатив и сказала идти вместе с ним. Ну или вызывать нянечку просить подложить утку, если не в состоянии ходить. Илья Николаевич, смущённый предложением утки и решивший, что его обсмеяли за ленность и несоообразительнось, кряхтя, поднялся, панически боясь выдернуть иглу из вены, сунул ноги в тапки, и поплёлся к выходу, катя штатив перед собой. Катить было не тяжело - видимо, штатив был приспособлен к этому, и даже почти не шумел, едва шурша резиновыми колёсиками по кафелю. Илья Николаевич в порыве наглости даже возмечтал после туалета дойти куда-нибудь до тамбура, покурить, или хотя бы просто посидеть где-нибудь в холле у телевизора, но после нескольких метров в голове начало шуметь, навалилась слабость, и слава Богу, что туалет был у самого входа в палату - Илья Николаевич едва доплёлся обратно до своей койки и смиренно осел обратно, закрыв глаза и чувствуя, как в висках стучит глухое эхо замирающего сердца. Видимо, уколы и капельница уже начали действовать. А может быть, состояние нашего больного подошло к границе, за которой обычные будние дела и привычки становятся невыносимо тяжелы и невозможны. В дикой природе вслед за этим весьма быстро приходит благодетельница-смерть, но люди отнюдь не таковы, чтобы допускать столь лёгкое решение. Нет уж мы помучаем вдоволь и себя, и нашего героя - пусть покажет нам пример добродетельной покорности обстоятельствам!
  
  Под утро Илья Николаевич всё же провалился в зыбкий сон, из которого его выдернуло в один миг, как подсечённую рыбу на леске. Он открыл глаза и увидел, что в окна бьёт резкий утренний свет, в палате светло, а, поворотившись немного, обнаружил, что в дверях стоит медсестра и повторяет: "Обход начинается, просыпайтесь!". С этой фразы теперь стало начинаться практически каждое утро Ильи Николаевича. Даже если он просыпался раньше, то всё равно ждал этих слов, чтобы заставить себя подняться с кровати, совершить нехитрый туалет и с облегчением вернуться обратно. Как-то незаметно и с первого дня оказался он привязан к своему лежачему месту, вставать с которого старался как можно реже. Кровать больничная стала вместилищем его существования, к ней он возвращался с облегчением и тайной радостью, особенно после того, как в первой половине дня выдёргивали его из родной палаты в процедурные, где подвергали его тщедушный организм всякого рода тягостным манипуляциям, рассказывать подробности которых нет желания даже у такого бессовестного и циничного брехуна, как ваш покорный слуга. Сообщим только, что герой наш сносил всё, что с ним проделывали, с похвальным смирением, наивно полагая, что врачам виднее, и просто там мучать не будут. Несколько раз во время процедур видал он Завотделением - тот стремительно вырастал сразу в центре процедурной, выдергивал из стопки на столе какую-нибудь бумагу, рассматривал её, хмуря брови, одобрительно кивал подчинённым и так же стремительно исчезал, мелькнув в дверях развевающимися полами чисто постиранного, но вечно неглаженного халата. Иногда заглядывал и другой врачебный персонал, попроще. Те были гораздо поспокойней в манерах, чем Завотделением, и задерживались обычно подольше. Присев у стола вместе с дежурным врачом, они о чём-то вполголоса говорили меж собой, изредка рассеянно поглядывая на больного, словно на деталь интерьера. В бумаги заглядывали редко, разве только если приносили их с собой. Илья Николаевич первое время полагал, что приходят они непременно поговорить о науке и о медицине, и вполне даже возможно, лично о нём и его недомогании, поэтому втайне радовался, когда кто-нибудь из врачей заходил в процедурную - видно, хотят умные люди обсудить, как бы получше лечить своего подопытного... э-э-э... пациента. Смеяться над его фантазиями не будем - мечтами дурака свет стоит.
  
  Ну а пока сказка сказывается, жизнь топчется себе дальше, всё кривенько, да косенько. И вот вскоре выяснилось и даже оказалось, что дела у нашего героя-то не очень, и как-то так получилось, что слёг наш Илья Николаевич по-серьёзному почти с первых дней пребывания в больнице. Робкие мечты о посиделках у телевизора и, тем паче, о нелегальном курении на балконе или лестничной площадке, унесло, как сигаретный дым в форточку. Вместо желанного быстрого выздоровления, состояние его стало похоже на вечно падающую экономику какой-нибудь захудалой бананово-лимонной республики, которой не повезло с полезными ископаемыми и дисциплинированным населением. Не процветание, не крах, а вяло текущее самоудушение в тисках мировых кредиторов и местных традиций. И вроде бы держался поначалу молодцом и вовсе не собирался разлёживаться да болеть, а наоборот, рассчитывал сразу же воспрянуть и вернуться к рабочим будням и семейным хлопотам, и вроде бы все предписания врачей выполнял со рвением первоклассника, трепетно относящегося к каждому слову учительницы и ещё не ведающего, что вылетит из школы после восьмого класса, чтобы потом всю жизнь возить неблагодарную публику в маршрутном такси, и вроде бы всё располагало к благоприятному исходу, даже погода в дни, когда лёг он в больницу, была на редкость очаровательна, и август образцово-показательно жарил днём летним солнышком и поддувал по ночам пробирающей свежестью - хоть беги ночью из палаты, как есть, в пижаме и тапочках, на приятнейшую и тишайшую рыбалку - но что-то вот не задалось, и лечение сразу как-то не легло Илье Николаевичу, сколь он ни старался убедить себя в обратном. Начавшись с ударных доз, тяжёлые инъекции выбили из героя нашего последние остатки бодрости, лишив сил и загнав в больничную койку, которую, как было сказано выше, старался он теперь без особых причин не покидать. И хотя всё делалось в точности по правилам, практически по учебнику, но, видимо, какая-то ошибочка вкралась в медицинские расчёты. Ну или просто судьба - такое тоже бывает.
  
  Конечно, нельзя сказать, что герой наш превратился вот так сразу в лежачего. Хоть и стонать порой хотелось от бессилия, и голова постоянно кружилась, но некоторым усилием и напряжением воли вполне мог заставить себя подняться и пойти куда сказали, и даже столовую на первом этаже навещал время от времени. Тем более, что столовая, так сказать, входила в комплект медицинских услуг, и лишать себя бесплатного питания было обидно. Так что Илья Николаевич, хоть и без аппетита, но добросовестно поглощал положенные ему минералы и витамины, а также и компот с булочкой на обед. Завтраки обычно пропускал, на ужин тоже ходил через раз-два, ибо после дневных вивисекций в рот ничего не лезло - хотелось только лечь и лежать до завтрашнего утра, а лучше всю неделю. Валя, пришедшая навещать его на третий день и притащившая мешок различной снеди, была обеспокоена таким поведением супруга, но поделать ничего не могла. Попробовала пожурить-поругаться, но Илья Николаевич только лежал, молча, с блаженной полуулыбкой, и на неё почти не смотрел. Мешком снеди он не заинтересовался, попросил положить в тумбочку, потом, де, разберёт, если захочет. Вот это "если" неприятно удивило Валентину. Не его это была манера, совсем не его. Прежний Илья Николаевич непременно бы заинтересовался копчёным омулем, которого супруга сторговала для него на рынке, выцыганив изрядную скидку и бесплатный бонус в виде кусочка белорыбицы на пробу. Не говоря уж о домашних щах, завёрнутых в три слоя полотенца, чтобы сохранить свежесваренное тепло. Подменили Илью Николаевича, не иначе. Другой человек лежал перед Валей, вытянувшись в кровати, похожий точь в точь на её законного супруга, но при этом со впавшими за три дня щеками, заострившимся носом и уклончивым взглядом, как будто постоянно стремившимся отвернуться от неё. Валентина перед этим два дня провела в суете и хлопотах: обзванивала близких и дальних знакомых, дёргала все ниточки, и таки нашла, кажется, подходящий контакт в городской больнице, пусть даже в другом отделении, и на радостях поделилась с Ильёй Николаевичем этой новостью, но получила только равнодушие и уклончивую полуухмылку в ответ. Обидно такое отношение к твоим стараниям, весьма обидно! Вот всё делаешь ради человека, бросаешь свои дела, работу, даже уход за собой, и где благодарность и оценка твоих стараний? И ведь так всю жизнь, всю жизнь... Валя, однако, усилием воли подавила позывы серьёзно обидеться, ибо была женщиной неглупой и понимала, в какой переплёт попал её несчастный супруг. Да и колют же постоянно химией всякой, долго ли не съехать с катушек. Так что беседу быстренько закруглила и стала прощаться до следующего раза. Впереди у ней ещё был визит на пятый этаж, в хирургию, где требовалось наладить контакт с нужным человеком из медицинских. Повод для знакомства был, прямо скажем, шаткий, всего лишь какая-то рекомендация по телефону, но Валя, если уж упиралась в стремлении к поставленной цели, становилась подобна натасканной охотничьей псине. Вцепиться в горло и не разжимать зубы было для неё делом привычным. Так что медицинскому работнику из хирургического отделения пожелаем душевной стойкости и выдержки - отбиться от звериной хватки Валечки было делом почти невозможным, лучше поскорей сдаться и принять новую знакомую как свою. Впрочем, это его дело, пусть сам решает, как ему выкручиваться или сдаваться.
  
  Илья Николаевич почти не заметил недовольства супруги. Как-то незаметно, любые слова её и даже порицания стали проваливаться куда-то на задний план, потерялись в больничном шелесте. Герой наш перестал слышать её, как и других окружающих. Всё, что говорилось ему, сливалось в белый шум, совершенно ненужный и неважный. Смысл сказанного при этом Илья Николаевич вполне мог понять - если напрячься немного - так что нельзя сказать, что стал он глухим или невменяемым, или что его преждевременно настигла благодетельная деменция. Но напрягаться хотелось всё меньше - и потому, что трудно, и потому, что зачем? Какой смысл слушать этих людей, и всё, что они говорят? Илья Николаевич заставлял себя добросовестно внимать каждому слову врачей и медсестёр, потому что это было нужно и важно для него, а всё остальное большей частью воспринимал как будто с выключенным звуком, рассеянно улыбаясь и глядя мимо собеседника в край потолка. Так он избежал откровений соседа по палате, который решил зачем-то посвятить незнакомого человека в историю своей борьбы с государственной медицинской системой. Илья Николаевич вовсе не просил его об этом, но заткнуть ему рот, к сожалению, не мог. Другой сосед обычно лежал в забытьи, так что отдуваться приходилось одному Илье Николаевичу. Вот тут и пригодилось недавно обретённое умение, не подавая виду, отключаться от происходящего и пропускать всё сказанное мимо ушей, слегка кивая головой, чтобы не разочаровывать собеседника. Конечно, многие скажут, что такая манера общения есть проявление душевной чёрствости и эгоизма, но мы, видит Бог, не будем так строги, и нашего героя извиним. Дело не в эгоизме: просто устал, устал человек. Доконала его сука-реальность вкупе с безалаберным отношением к своему здоровью. Сам Илья Николаевич, конечно так не думал - он вообще редко о чём думал. Хотя усталость, конечно, чувствовал, и посему надеялся, что вскорости врачи сообразят, наконец, кольнуть ему что-нибудь этакое стимулирующее, что вернёт бодрость и вкус к жизни. Ну и надоевшую боль заодно уймёт. Недельку-другую ещё поваляюся, отдохну, а там уж выздоравливать пора, - хорохорился наш больной, старательно отгоняя неприятные мысли, что иногда лезли в голову, особенно в самые тяжёлые часы после систем и процедур, когда, лежа пластом в разворошенной койке, не мог найти сил даже кивнуть в ответ на разглагольствования бурлящего гражданским недовольством соседа по палате.
  
  С соседями, кстати, Илья Николаевич вполне подобающим образом познакомился, несмотря на овладевшую им мизантропию. В первый же вечер, разговорившись после ужина, представились, пожали руки, изложили свои диагнозы в краткой версии - всё, как положено. Конечно, общение оказалось неравномерным: лежачий сосед едва произнёс имя и с трудом приподнял правую руку для приветствия, а другой, гражданско-активный, успел с первых слов сообщить, что лежит с желудком, тонкой кишкой, печенью и ещё какими-то проблемными органами, о каждом из которых у него была наготове скорбная, но упоительная история - достаточно было лишь чуть энергичней и заинтересованней кивнуть в ответ. Илья Николаевич вёл себя осторожно, и поводов к таковым подробностям, вроде бы, не представил, но всё равно огрёбся изложением недавних столкновений принципиального соседа с органами социальной опеки из-за нежелания последних присудить ему полагающуюся группу инвалидности. Илья Николаевич на это только покачал головой и сложил губы в осуждающую гузку. Про получение инвалидности он ничего не знал, да и не до этого ему сейчас было.
  
  Так нудно и вяло протекла неделя, затем другая. Потекла и третья, ничем не отличаясь от предыдущих. Герой наш, запертый в узком пространстве среди больничных коек, привык смотреть на трансформации облаков в сизом проёме окна, лёжа на левом боку, да на мелькающие силуэты в белых халатах за мутным стеклом, повернувшись на правый. Человек хоть немного мыслящий мог бы использовать этакое вынужденное времяпровождение для критического рассмотрения жизни, своей и окружающих, и для подведения, по крайней мере, промежуточных итогов, а то и для философских обобщений, ежели бы имел он к этому способность. Но Илья наш Николаевич со своим скудным умственным багажом ни для каких размышлений и обобщений, конечно, не годился. Так, валялся бессловесным животным, уставя взор то в одну, то в другую точку, да вздыхал горько, да ворочался судорожно, когда боль напоминала о себе слишком резко. Крутились, конечно, какие-то видения и образы и в его простенькой соображалке, но никакой глубины или оригинальности в них не было. Сожаления о чём-то упущенном, да жалость к себе, да тоска по прежней обычной жизни - в общем, ничего интересного любезным читателям, и даже стыдно за этакий культурный уровень нашего героя. И зачем он нам сдался, чего топчемся вокруг этого ничтожества, и сам автор не понимает. Время-то идёт, и лето кончается, и ветки за окном начинают помаленьку желтеть да облетать, и скоро уж придут за нами другие времена. А зачем это, зачем? Илья Николаевич на вопросы экзистенциальные ответить не может, глядит только бессмысленно, щурясь от резкого света больничных ламп, да улыбается виновато. Знает ведь, скотина, что нищ и убог духом, но молчит загадочно. Дескать, сами решайте, что со мной делать, вы господа умные, вам видней.
  
  К концу третьей недели появилось у Ильи Николаевича устойчивое ощущение, что что-то идёт не так. И поделиться этим было не с кем, да и сформулировать ничего он бы не смог, а вот легла на душу тревога, и всяческие неприятные предчувствия начали овладевать им. Капельницы и процедуры более не вызывали его доверия, и доверительное перешёптывание врачей выглядело теперь для него тем, чем и было на самом деле - обменом рецептами тушёной баранины с картофелем и рассказами о дачных достижениях. "Огурцы в этом году так и прут, до сих пор собираем мешками", - подтвердил его подозрения один из лекарей, неосторожно повысив голос сильней обычного. Илью Николаевича это в глубине души возмутило, но на поверхности ничего не мелькнуло - скандалов он, в отличие от супруги, терпеть не мог. Только стихийный скептицизм, понемногу овладевавший им, стал ещё сильнее. "Жулики, а не врачи", - обидчиво заключил он про себя, наивно полагая, что если не можешь прекратить мучения больного, то зачем же берёшься. А если можешь, то тем более, почему не делаешь?.. Эх, Илья Николаевич, записной мещанин, простой, как болотный сапог. Сам-то и в рыбных потрохах ничего не понимает, а про медицину судит.
  
  В отчаянии смотрел Илья Николаевич в серо-голубую даль, пытаясь среди облаков разглядеть свою судьбу, но, как понимаете, всё зря и попусту. Колыхались на окном ветки, рвало в клочья облака, тащило прочь тёплый август. Неудержимо и безнадёжно надвигалась осень. И тут оформилась тревога Ильи Николаевича в нечто более ощутимое - стало думаться ему, что совершил он какую-то ошибку. Где-то что-то пропустил в жизни, где-то не туда свернул. Не заметил даже, что и как совершил, но страдает теперь именно из-за этого. Что делать дальше с этой мыслью, Илья Николаевич не знал. Привычки к размышлению не было. Застряла мыслишка, словно заноза, и вот думай её снова и снова. Да и если мыслишка хоть была бы толковая и конкретная, а то одно лишь смутное ощущение не то ошибки, не то потери. Как у школьника, который вдруг заподозрил, что забыл сделать важное домашнее задание, когда учительница уже идёт по рядам, собирая тетради. О жизнь! О дерьмо, в которое мы наступаем! Илья Николаевич по пол-ночи ворочался с боку на бок в поиске положения, в котором бы не так сильно болело нутро, и невольно крутил и крутил в уме эту мыслишку, словно ребёнок леденец под языком. Мыслишка, в отличие от леденца, не стаивала, но продолжала торчать мучительным гвоздём внутри башмака. С отчаяния стал пытаться наш герой и впрямь перебрать все сохранившиеся картинки из своей биографии, чтобы обнаружить тот самый поворот, где он свернул не туда. Однако, ничего из этого не вышло. И картинок не так много обнаружилось, и все перепутанные, слипшиеся в невнятные комья воспоминаний, изрядно попорченные бессознательным хаосом, творящемся в голове у нашего героя. И обнаружить какие-то связи между этими картинками и его нынешним положением слабосильный мыслительный аппарат Ильи Николаевича оказался не в состоянии. Вполне вероятно, какая-нибудь нейронная сеть, написанная прилежным студентом физмата для курсовой работы, смогла бы справиться с этой задачей, и раскрыла бы глаза Илье Николаевичу на реальное положение дел. Но где тот студент и где наш герой...
  
  Бессонница, вскоре настигшая Илью Николаевича, одарила его ещё одной манией. Начал он постепенно, вроде как от нечего делать, вспоминать все случаи, когда как-нибудь его обидели или сделали что-то нехорошее, или просто нахамили чрезмерным образом. Смысла в этом никакого не было. Супруга его, конечно, тоже страдала подобной страстишкой, но у ней это имело вполне практическую цель - немедленно восстать против обидчиков и кинуться в борьбу за нарушенные права. Илья Николаевич же начал копаться в каких-то давних и мелких обидах, о которых и сам сто лет как забыл, и теперь выуживал их из небытия и складировал в памяти одну за другой безо всякой цели и со стоическим пафосом римского гражданина, лишённого имущества и сосланного в дикие гиперборейские веси за болтовню в общественной бане. Где-то вот обманули бессовестно, наобещав золотые горы. Где-то обругали по-матерному совершенно ни за что. Где-то и по уху съездили - попался под горячую руку просто так. Друзья по рыбалке регулярно укатывали в загородные кемпинги, забывая позвать его с собой. Премию в за апрель-май недовыдали, хотя наработал сверх меры. С деньгами вообще постоянно обманывали да недоплачивали положенное, где на копеечку, а где и по-серьёзному. А ведь ему, как потерявшему кормильцев, положена была бесплатная квартира от государства, и где она?
  
  И с женщинами вечно не везло, всё каким-то посмешищем ходил. В молодости одно и то же: как где компания соберётся, так начинаются смешки да ухмылки. Или сторонятся брезгливо, или подшутить норовят, так что и ходить по всяким компаниям бросил в конце концов. А за что обсмеивали, за что презирали? Разве был он чем-то хуже других сверстников? Случались же вокруг и пьющие, и потешные всякие - так у них, глядишь, всегда рядом какая-нибудь подруга сердешная, и любовь у них красивая, с романтикой и охапками цветов. А у Ильи Николаевича одно недоразумение и обструкт по женскому полу. Заметим ради соблюдения жизненной правды, что в этом месте Илья Николаевич на себя немного наговаривает, видимо по причине болезненного состояния и слабой памяти. Сказать, что совершенно нашего героя игнорировала прелестная половина, и что всегда он бирюком один-одинёшенек сидел, будет тоже неправдой. Бывали, бывали и у него пленительные встречи, по крайней мере, по молодости, пока не облысел и не выцвел окончательно в неприметного мужичка в обвисшем трико. Но красоты или романтики особой никогда не было в его отношениях. Ну пьяненькая подружка на заводской турбазе после киносеанса с Аленом Делоном на шею бросится, облобызает, а наутро, протрезвев, рыдает над своей долей несчастной. Или жена приятеля, которого помог довести до дому после дружеских посиделок, вдруг начнёт прижиматься в прихожей, вводя в конфуз Илью Николаевича, который против случайных ласк, конечно, ничего не имел, но отчаянно стыдился и храпящего за стеной супруга, и хнычущего ребёнка, выглядывающего из-за кухонной двери с погремушкой в слюнявом рту. И вот так со всеми его немногочисленными связями: ни романтического ностальжи, ни сладкой боли от ушедших в прошлое лиц и прикосновений, а одно только ощущение неловкости и нелепости, словно от обоссанных по пьяному делу штанов. Слава Богу, хоть Валечка объявилась на склоне лет да пригрела, но и то... Но и то.
  
  Ладно, пёс с ними, с бабами! Илья Николаевич поворачивался на другой бок, невольно постанывая при каждом усилии, и вновь продолжал выискивать да вылавливать всякий нелепый мусор в закоулках своей памяти, всё больше погружаясь в отчаяние от того, что он находил. Никак не обнаруживалось у него в прошлом ничего весомого и значительного, вот в чём беда. Ни одного воспоминания, которым можно было бы гордиться. Ни одной картинки, которую не стыдно было бы напечатать и повесить над домашним верстачком своим: глядите, мол, родные и знакомые, каков я, и чем был славен! Да хотя бы не славен, а просто удачлив и признан. Так, чтобы можно было гордо сказать "Я-то ого-го каков бывал! Меня-то до сих пор там-то помнят. Боялись и уважали меня-то раньше. Знали, гады, что спуску не дам, пощады не попрошу, на ничью не соглашусь!" Илья Николаевич, конечно, так не рассуждал, но прекрасно всё чувствовал, и мертвящая бессонница жалила его всё новыми и новыми картинками из прошлого, за которые нельзя было испытывать никакой гордости, а только втихомолку прятать их подальше от внутреннего беспощадного критика, что вдруг народился в Илье Николаевиче и теперь никак не мог уняться, и находил изъян во всём, что герой наш выуживал и представлял на его притязательный суд. По всему выходило, что довольно жалким явлением природы был Илья Николаевич-то! Ничтожество-с. А ведь ничтожеству ни за что нельзя доказывать, что оно ничтожество - тоска и разочарование могут выйти из-за этого, и слезливая истерика, и прочие неприятные последствия для организма. А организм нынче и так премного ослаблен и уязвлён: как изнутри разъедающей его хворью, так и извне литрами больничных химикатов. Предупреждал же, предупреждал автор раньше, что не надо отнюдь простонародью рассуждать и задумываться о бессмысленности бытия! И вот герой наш уже не только в болезни, но и в душевном упадке, и как его оттуда доставать, один Всевышний знает. Может, конечно, и не надо доставать - такое тоже вероятно. Падающего толкни, висящего зафиксируй, тонущего уработай веслом по башке - вот приёмы настоящего профессионала-творца, способного закручивать эффектные виражи на лихих сюжетных поворотах. Однако почтенным читателям с тутошним автором не повезло, автор попался под стать герою, глупый, нудный и трусливый, и будет до последнего копаться в бытовом мусоре да тянуть дрожащим фломастером линию жизни никому не нужного персонажа, пока неумолимый редактор не поставит в этом деле окончательную и фактическую точку под вздох утомлённой публики. Ну, терпите, милые, терпите. Недолго осталось.
  
  Примерно через месяц с небольшим пребывания Ильи Николаевича в больнице случилось два важных события. Во-первых, ему стало ужасно трудно вставать с кровати, из-за чего любой поход, в процедурную или в туалет, превратился в чёртово испытание, марш-бросок спартанских наёмников через Персию и Кавказ. Во-вторых, умер сосед по палате. Тот самый, тихий, что вечно лежал в забытьи под капельницей или иногда в сознании, но всё равно молча, выставив вверх острый нос, беззвучно шевеля губами и изредка делая мучительное глотательное движение. Смерть произошла как-то буднично: днём ему поставили, как обычно, капельницу, немного позже его пришла проверить медсестра, ей что-то не понравилось, вызвала дежурного врача, следом за ним пришли ещё врачи, что-то втихомолку обсуждали, потом разошлись обратно по своим делам. Вечером больной вдруг громко захрипел, и, пока Илья Николаевич соображал, что делать, другой сосед немедленно ткнул в кнопку вызова. Вокруг умирающего собралось несколько врачей, которых Илья Николаевич ещё не видел раньше, и даже заглянул сам Завотделением, впрочем, ненадолго. Несчастному поставили кислородную маску и пригнали аппарат, который издавал каждые несколько секунд тихий писк, отмечая работу уставшего сердца. Илья Николаевич ближе к вечеру даже задремал под этот писк, привыкнув к его неровному ритму. Проснулся он, когда в палате стало тихо, а вокруг соседней кровати столпились озабоченные врачи. В прогале между белыми спинами мелькнуло странно неподвижное, запрокинувшееся лицо. Потом неподвижное лицо прикрыли простынёй, и врачи вышли прочь, один досадливо махнул рукой, как будто проспорил небольшое, но обидное пари. Пришли неторопливые санитары с каталкой, перегрузили соседа на неё, и укатили прочь, погремев немного на выезде в дверях. Осталась пустая кровать, из-за которой озабоченно и страдальчески выглядывал другой сосед, тараща полубезумный глаз. "А я ведь говорил им, что стимуляторы, стимуляторы надо применять", - прогудел он в невыносимой тишине. У Ильи Николаевича засвербило в глазах. Он отвернулся, делая вид, что смотрит в окно напротив. Окно было темно и непроницаемо: вечер приходил всё раньше, сентябрь утекал прочь, пора было прощаться с летом.
  
  Наутро Илья Николаевич, как будто и не вспомнил про случившееся накануне. Ночью спал он на удивление крепко и без снов, только таблетки обезболивающие глотнул, когда начало беспокоить под утро. Как обычно, дождавшись сигнала просыпаться, с кряхтением и стонами поднялся с кровати, проплёлся на дрожащих ногах до туалета, хватаясь по пути за спинки кроватей и дверные косяки. В туалете, опершись на раковину, посмотрел в зеркало на исхудавшее небритое лицо, и вдруг, скрученный в один миг прошедшей по горлу судорогой, неистово разрыдался, едва устояв на подкосившихся ногах. Плакалось ему, конечно, не по безымянному соседу, которого он, в общем-то, и не знал. Плакалось по себе, жалкому и никому не нужному, плакалось взахлёб и навзрыд, как не плакалось, наверное, с самого детства. Медсестре пришлось постучать в дверь туалета, чтобы поторопить его на утренний обход. Дежурный врач уже тут, а больной всё на горшке - непорядок.
  
  Илья Николаевич вернулся в палату, опухший и охрипший, по-стариковски шаркая полусогнутыми ногами в бесформенных домашних тапочках. Безрадостная и неумолимая перспектива впервые раскрылась перед ним с алмазной чёткостью высшего плана, начертанного безжалостной рукой по небесной тверди среди адамантовых звёзд. Червяшка родилася, поползала-поползала и умерла. Что здесь смешного? Илья Николаевич лежал в кровати, прикрыв глаза и впервые совершенно не слушал, что говорит врач, с важностию помахивая листком с его вчерашними анализами. Смысла никакого не было в этих анализах, да и вообще ни в чём не было никакого смысла. Была жалкая ничтожная жизнь, с которой до слёз, до судорог не хотелось расставаться.
  
  -
  
  Вот, наверное, с этого примерно момента покатился наш Илья Николаевич под откос. До сего дня ещё держался он более-менее молодцом, терпеливо сносил неприятные процедуры и инъекции, выслушивал наставления врачей, даже столовую старался посещать хотя бы раз в день. Даже во время визитов дражайшей супруги находил силы что-то говорить, впопад или не очень, и изображать заинтересованность. Однако, пределы человеческие не безграничны, и вот оказался наш герой, можно сказать, раздавленным своею болезнью. С кровати он теперь вставал только по указанию врачей, даже уткой иногда не брезговал, а мысли какие или воспоминания и вовсе постепенно забросил. Лежал смотрел в одну точку на потолке, и ничем больше не интересовался. Даже в окно перестал заглядывать, хотя в больничном дворе какое-то шевеление постоянно происходило, ничуть не скушнее телевизора. Валентина, добросовестно навещающая супруга в одно и то же время по средам и субботам, вскоре заметила нехорошую перемену: "Тебе хуже стало?". Илья Николаевич едва дёрнул плечами. Валентина бросила цепкий взгляд в истощённое лицо и отвернулась. Надо было что-то делать.
  
  Из палаты, вместо выхода к лифту, Валя направилась в противоположную сторону, в кабинет заведующего отделением. Пора было брать ситуацию в свои руки - происходящее уже сильно действовало ей на нервы. У самого порога кабинета Валя резко выдохнула и решительным тычком распахнула дверь, не обращая внимания на оклик двоих типов в белых халатах, ожидавших аудиенции в приёмной. Минут через пятнадцать дверь снова распахнулась, и оттуда вышла... нет, выползла наша Валечка, и совсем с другим видом и в другом настроении, нежели вошла туда. Напоминала теперь Валечка сильно потрёпанную и пожухлую ёлку, с которой содрали новогодние украшения и выставили за порог в предверии отправки на помойку, а вслед ей жёстко и спокойно смотрел Завотделением, в мыслях своих переключившийся уже на другие, более важные вопросы. Нет, не зря, вовсе не зря и не просто так Завотделением занимал свою должность! Не только проноситься стремительным вихрем по кабинетам и палатам умел он, не только вальяжно формулировать медицинские заключения и ставить убийственные диагнозы, не только наполнять сладкими грёзами молоденьких медсестёр, но и в любой момент с готовностью самурая встретить лицом к лицу разгневанного родственника или даже самого пациента, и парой холодных фраз, словно выхваченной из ножен стальной молнией, осадить кипящий разум, скоропостижно превратив стадию возмущения в стадию принятия. И всё это, не повышая голоса, со всей возможной вежливостью и корректностью, отчего воздействие на собеседника было ещё сильнее. Более того, в разговоре с Валентиной спокойно и безапелляционно сообщил ей Завотделением, что Илью Николаевича скоро выпишут, ибо испробованы на нём уже все методы и приёмы лечения, и положенное количество химикатов закачано в его кровеносную систему, однако без особого результата. Оперировать в его ситуации невозможно, так что место его вскоре должно будет освободить для более нуждающихся пациентов. А Илью Николаевич отправят домой, конечно, оформив больничный, где и будет он, видимо, дожидаться своей судьбы в кругу любящих родственников. Круг любящих родственников Завотделением и впрямь упомянул, да так ловко вплёл, что выглядело это почти не издевательски, и Валентина даже не сообразила, что ответить.
  
  На этой печальной ноте данному безвкусному повествованию вот бы уже и закончиться, чему были бы рады даже самые терпеливые читатели. Но Валентина, как мы уже замечали ранее, всё же была не так проста, как кажется. Что-то чуяла Валечка за сказанными словами, какой-то подвох подозревала за непререкаемой железной логикой. Отдышавшись и слегка всплакнув, и оказавшись уже за дверями лифта, в последний момент сообразила она нажать не кнопку первого этажа, а ставшую уже привычной пятёрку. Решила напоследок заглянуть к "своему" медику из хирургии. Надеялась Валя услышать от него хоть что-нибудь обнадёживающее, или способное помочь в её ситуации. И, как понимаете, не зря. Никогда не теряйте надежду, любезный читатель, ни за что не теряйте!
  
  Илья Николаевич же даже и не заметил нервозности супруги. После её ухода повернулся он чуть набок, желая вжаться больным местом поглубже в матрас и этим хоть как-то успокоиться. Перед глазами оказалось окно. Внутри окна виден был край неба и торчащие снизу ветки. В другое время Илья Николаевич непременно бы поинтересовался, что там за этим окном, подобрался бы поближе, заглянул вниз, и конечно не мог бы отказаться от удовольствия подглядеть, как ругаются два мужика на парковке для посетителей. Но нынче ему стало совсем не до этого. Вообще ни до чего стало Илье Николаевичу. Обиду одну лишь чувствует и глухую тоску, а спроси его, почему да отчего - и объяснить бы не смог. Ну помирать, конечно, тоскливо, но его ж пока в могилу не тащат, лечат же, как положено. Другой, глядишь, и этому был бы рад, а наш герой что-то поизбаловался, лежит вот, протестует безмолвно. В депрессию проваливается всё глубже, а с чего вдруг? Не такова ты птица, Николаич, чтобы печаль с тоской изображать! Кому другому такое можно - девице тщедушной, юноше романтическому, даме мечтательной, господину многосложному - а ты-то кто такой, чтобы много о себе думать? Ты ж квинтэссенция массового человека! Серенькая мышь в сереньком подполе. Ну помрёшь и помрёшь, невелика потеря! Даже не заплачет особо никто, разве только супруга на людях слезу пустит, но и то больше для антуражу, чтоб соблюсти образ тоскующей вдовы. Имей мужество доиграть роль до конца, Николаич! Шоу маст го ан, понимаш? У нас с тобой ещё целая глава впереди, и мало ли что там может случиться. Давай, живот подтяни, тем более, что он подусох и похудел изрядно, подбородок выше, взгляд прямой, твёрдый, все удары готов принять грудью, ну!
  
  Илья Николаевич ничего на это не отвечает, потому как задремал он под неуместное и неумное кривляние автора, тихо голову склонив на больничную шершавую подушку. Дремлет наш герой, хотя до вечера ещё час, а до ужина так все два, но на ужин он всё равно не попадёт, так что ладно, пусть спит. Может, проспится и пободрее станет. Да и автору тоже покемарить бы не помешало. Утомила эта невнятная повесть, как есть, утомила. Хватит на сегодня. Представлению конец, из распахнутых дверей валит недовольная толпа. Усталый клоун сидит на пороге, отвернувшись в сторону, с вяло тлеющей папироской в тощих пальцах. Кто-то слегка хлопает по плечу, проходя мимо: "Извини старик, сегодня была скучная история. Завтра давай повеселее."
  
  
  
  Глава 7.
  
  Ну что ж, дамы и господа, финалочка! Пора нам закругляться с этим повествованием, тем более, что и автору, и редким читателям оно уже изрядно поднадоело. Нет больше сил, нет фантазий, желаний и вдохновений. Художнику больше нечем малевать, краски кончились. Говорить отныне будем кратко и исключительно по делу - пространных лирических отступлений более не ждите.
  
  Илья Николаевич, который о делах своих скорбных знал меньше всех, почему-то вовсе не удивился, когда одним пасмурным утром во время обхода ему как-то вскользь сообщили, что через пару дней выпишут. Он и возмущаться не стал, и не огорчился ни на секунду, хотя состояние его вовсе не напоминало выздоровевшего. Выпишут, так выпишут - врачам виднее. Вскоре пришла медсестра ставить уколы с капельницами, так новый сюрприз - ему сегодня только одну капельницу назначили, да и та просто питательная, не химия. Прям облегчение выходит. Илья Николаевич даже обрадовался невольно. Лечебные-то капельницы тяжёлые, тошнит после них, и голова кружится, и в боку болит ещё сильнее. Так что, против ожидания медсестры, он даже слегка улыбнулся на эту новость и ласково как-то на неё посмотрел. Давно уж герою нашему ни до каких девиц, за жизнь-то уж еле держится, а вот эта сестричка чем-то понравилась вдруг ему, вспомнил, видно про какие-то свои мечтания-переживания, глядя в её серые глаза. Взгляд у ней мягкий, внимательный - новенькая пока ещё здесь, не пообтёрлась в больнице, не научилась считать пациентов статистическими пунктиками в отчётах. Улыбнулась молодица в ответ на его жалкую улыбку и пошла дальше по своим делам, а на Илью Николаевича вдруг воспоминания ни с того, ни с сего нахлынули. Вспомнил, что и впрямь, и в самом деле была у него в молодости такая же вот, с мягким взором ласковым и наклоном головы всепонимающим. Как он мог забыть, а? На второй курс как перешёл, так заприметил ту девицу, от которой ноги столбенели и в щеках жарко становилось. Тиха и скромна была девица, не гоготала, как оторвы училищные, сигаретами не дымила у крыльца, но всё ж страшно было к ней подойти - Илюшка уже с молодости про себя понимал, что человечек мелкий, ничтожный, куда ему до таких-то красавиц. Так год и ходил мимо, сворачивая голову каждый раз, да глядя вслед. К маю только как звать её узнал - банально Лена. Ну а там летняя практика, грохот заводов, урчание тракторов... Вернулся Илюшка в родное училище в сентябре, а Лены уж след простыл. Недели две ждал её, всё надеялся, что задержалась на каникулах, или заболела, или ещё какое-нибудь бытовое недоразумение приключилось. В конце концов, отважился у однокурсниц спросить, а те говорят, в другой город уехала, и всё на этом. Ну а другой город для Илюшки как другая планета, куда ему мечтать-то. Смирился, забыл потихоньку, только вот сейчас выплыло вдруг, да резануло затаённой болью по сердцу. Были же, всё же были у нашего героя романтические увлечения, пусть и на расстоянии, пусть и издалека. Ну а чем это хуже охапок роз и шампанского залихватского из лакированной туфли? Правильно, ничем.
  
  Кстати, если что, это была история юношеской любви нашего героя, от которой вы отмахивались главой ранее. Автор, если какую пакость задумал, там всенепременно исполнит, это уж будьте покойны. Не извольте сумлеваться.
  
  -
  
  Ну так вот - выписали нашего героя. В день выписки ни уколов, ни капельниц ему уже не ставили, зато вызвонили-вызвали супругу законную, чтобы помогла-посопровождала своего немощного до дому. И что сказать? Зря они так поступили. Кабы знали заранее, так, видит Бог, за свой счёт такси бы вызвали и под руки Илью Николаевича туда бы спровадили, а фото Валентины охраннику бы выдали, чтоб не пускал за порог. Последнее, кстати, не совсем шутка: Валю и в самом деле впоследствии, когда борьба её обернулась проблемами для руководства, перестали пускать на территорию больницы. Но это позже будет, а пока что, ровно в десять утра, Валентина входит в отделение, где готовы уже выдать ей на руки содержащегося родственника, и здоровается даже вежливо на входе, но челюсти у ней сжаты, взгляд суров, и по всему видать, больше не стоит Завотделению ждать лёгкой победы - Валя пришла требовать своё, законное. Валя пришла побеждать.
  
  Дело-то в чём тут. Дело-то житейское: когда оказалась Валечка несколькими днями ранее, после той достопамятной встречи, у знакомого из хирургии и со вздохами и всхлипами потребовала у него дать честное и дружеское мнение, то поначалу долго мялся и почёсывал лысеющую макушку несчастный доктор, у которого, конечно, не было такой же, как у Завотделения, моральной силы, чтобы лихо отшить напросившуюся гостью или безжалостно раздавить её наигорчайшей правдой, или хотя бы отделаться дежурными фразами. Он уже неоднократно, в общем-то листал медицинское заключение Ильи Николаевича, и про все назначенные лекарства был своевременно извещён, а что толку? Он мясник, а не терапевт. Дадут резать - сделает всё, что можно. А пока резать не дают, так что ж, им лучше знать. И вот так бесплодно мычал и телился незадачливый хирург, понукаемый неуклонным бабьим хотением, словно бык, из которого пытаются надоить банку молока. И уже почти укатал утомившуюся Валечку своей невнятицей, и уже почти была готова она встать и после тягостного прощания покинуть помещение, да, видно, то ли чёрт, то ли автор решил подшутить над всеми сразу персонажами дурацкой книжки, да и над читателями впридачу. Вспомнил вдруг хирург, что достоверно слышал об экспериментальном лечении, что проводят прям вот сейчас в тот самом отделении, где лежит Илья Николаевич. Что столичный научный институт недавно разработал какое-то новейшее средство, вполне мирового уровня, а то и лучше, и провёл уже испытания в столичных медицинских заведениях, причём с хорошими результатами, и теперь пошли уже испытания по всяким замшелым провинциям, чтобы получить в итоге свидетельство и начать законно торговать новейшим лекарством по стране и даже миру. "Действует на молекулярно-генетическом уровне", - внушительно объявил медик и добавил ещё пару непонятных научных фраз (честно сказать, просто читал по памяти фрагменты доклада, который прислали из института к началу эксперимента). У Вали на секунду пересохло в горле, а потом сама собой организовалась боевая стойка учёной собаки, готовой порвать волка на бегу за одно слово свыше. И Валя с ледяным спокойствием начала тщательное дознание, кого и как берут в экспериментальную группу на лечение. И тут выходило всё совсем интересно, хотя и запутанно. Точных сведений у хирурга, конечно, не было, но достоверно слышал он, что итоговый состав утверждается представителями научного института, но подбирается здесь, на уровне заведующего отделением (Валя беззвучно охнула) и главврача. И говорят даже (тут хирург понизил голос и сделал доверительную гримасу), что весьма неплохо поднажились оба они, то есть и главврач, и заведующий отделением, ибо и от института получили неплохой откат за согласие провести эксперимент, и с больных понадёргали изрядно за право попасть в группу. "Неужто брали и с больных?", - картинно удивилась Валечка, делая вид, что для неё это ужасно и непростительно, но всей душой понимая, что конечно брали и будут брать, и что так и надо, потому что и жизнь такая, и мы такие. Но теперь кое-кому придётся умерить свои аппетиты, потому что Вале это нужно, и Валя об этом позаботится!
  
  Вот так и произошла утечка служебной информации туда, куда не надо, а всё потому, что государственная медицина наша пока ещё плохо знакома с понятием коммерческой тайны, и даже NDA там в глаза никто не видел, наверное. За перчатки и халаты у завхоза расписываться заставляют, а весьма чувствительные сведения раздают кому попало без разбору. Правда, на самом деле-то, экспериментальное лечение тайной особой и не было, просто Валентине никто про это не сообщал. Только теперь доброжелатель нашёлся. Знакомый Вали из хирургии неплохой был человек, но больно уж его раздражали некоторые молодые да ранние, что носятся по больнице, как подорванные, да лезут постоянно со своим мнением, куда не просят. И главврач туда же - строит из себя медицинское светило, а сам из сельского медпункта сюда перебрался, колхозник! И хотя, сказать честно, никаких сведений о стяжательстве коллег, кроме сплетен в ординаторской, у Валиного знакомого не было, а всё ж ничуть он не жалел, что приплёл к слову про поборы с больных. Хорошо получилось, доходчиво! Мадам теперь землю рыть готова. И если на этом месте читатель вдруг поморщится и скажет, мелкий-де негодяй этот ваш хирург, то мы с таким мнением вовсе не согласимся. Во-первых, и стяжательство, о котором он поведал Вале, - дело тёмное, нам неизвестное, и у ответственных лиц всегда есть возможность отщипнуть себе кусочек-другой, пользуясь служебным положением. И во-вторых, хирург наш не виноват, что и его, как всё человечество, терзает бес зависти к ближнему. Говорилось же: зависть - мать всех пороков. И кто свободен от неё совершенно, пусть и осуждает болтливого медика, а автор не будет, ибо и сам завистлив поболее многих.
  
  "Вы только не говорите, что от меня узнали", - мягко попросил хирург, открывая перед Валечкой дверь, - "Сами понимаете, тут люди такие... Съедят живьём". Валя согласно кивнула, и счастливый выговорившийся хозяин кабинета ещё раз доброжелательно кивнул ей и закрыл дверь. Был он счастлив и от того, что спровадил надоевшую посетительницу, и что на неприятных ему людей теперь должны свалиться проблемы. Такая напористая женщина это дело не оставит. "Будет скандал", - радостно заключил он про себя.
  
  Скандал действительно состоялся, причём и не один - скажем сразу, чтоб не возвращаться к этому снова - и Валентина со своим буйным стремлением защищать нарушенные права оказалась тут на своём месте. Нашла наконец-то Валечка настоящее дело, не просто дело, а ДЕЛО. Не только за свои личные права теперь боролась Валечка, но за высшую справедливость, за доступ гражданина к законному праву на лечение. Ненавистью к коррупции воспылала наша Валя и решительно кинулась в самое полымя боя. В самые высокие кабинеты пошла на приём, и в различную свободную прессу разослала обвинительные письма, словно вопли утопающего в море людского равнодушия и чиновничьего эгоизма. Про социальные сети и общественные сайты даже упоминать не надо - везде, где можно, отметилась Валечка, всюду оставила гневные и осуждающие строчки, из которых, было видно прогнившее насквозь нутро государственного аппарата и его отдельных, особо отличившихся в аморальности деятелей. Разве только пикеты и демонстрации пока не устраивала Валя, но и к этому была готова. Чего не сделаешь ради справедливости и разоблачения коррупционеров! Заодно и мужа вдруг получится вызволить из бессилия и болезни - чем чёрт не шутит, а?
  
  Так что теперь вы понимаете, мой глубокоуважаемый, хоть и весьма малочисленный читатель, с каким настроением и с каким воодушевлением Валечка вошла ровно в десять утра в отделение интенсивной терапии и решительно двинулась в сторону кабинета руководства. Заведующего, на его счастье, на месте не оказалось - уехал накануне в отпуск, видимо, прогуливать награбленное на турецких берегах, но Вале это ничуть не помешало. Небрежно, с ноги, распахнув дверь соседнего кабинета, она бросила презрительный взгляд на людей в белых халатах, застигнутых ею за рассмотрением каких-то бумажек, и спросила, не здороваясь: "Так, а где тут у вас экспериментальное лечение происходит?". Ответ ей, в общем-то, был не нужен. Ответом на все вопросы была она сама.
  
  Илья Николаевич с утра чувствовал себя как обычно, не очень. Даже хуже обычного. Бок болел всё сильнее, во рту вторую неделю стоял неприятный привкус, от которого не помогали ни чай, ни зубная паста. Попробовал было собрать вещи в дорогу - куда там! Наклониться у тумбочки не смог. Думал переодеться к выписке - едва не свалился с кровати, и долго потом тяжело дышал, вцепившись побелевшими пальцами в металлический бортик. В конце концов натянул кофту поверх пижамы и свалился на подушки ждать супругу. "Валя сильная, молодая, всё соберёт", - утешительно ободрял себя, избегая додумывать очевидную вторую половину мысли про слабого и старого, который ничего уже не соберёт.
  
  Валя всё не шла, и Илья Николаевич прикрыл глаза, намереваясь вздремнуть в ожидании, когда начнётся выписка, и в этот момент откуда-то из больничных дебрей вдруг принесло знакомые Валечкины интонации, которые доводилось слышать ему в самые жуткие моменты супружеской жизни. В первый момент даже подумал, что показалось. Всплыло из каких-нибудь глубин полудохлой памяти. Однако отдалённый шум и вскрики постепенно нарастали и вот уже оказались совсем рядом, практически за дверью. Валю было уже слышно, как будто она была рядом, и можно было разобрать почти все слова, среди которых Илье Николаевичу особенно не понравились "ВЫ МУЖА МОЕГО УБИЛИ!" и "СМЕРТЕЛЬНО БОЛЬНЫМ ПОЛОЖЕНО!". Кроме этих, ещё много всяких острых слов швырнула она в вытянувшиеся лица медиков, и не все слова были приличны к употреблению в публичных местах и в благовоспитанном обществе, но Валю это совершенно не волновало. Валя пошла в отрыв, Валю несло неудержимо и сладко, как разъярённого быка в толпу горожан. Долго Валя терпела, долго затыкала свой неистовый фонтан, но теперь, видно, пришла пора объявить войну, и нынешнее утро прекрасно подходило для этого. В пылу атаки Валя обошла все руководящие кабинеты в отделении и даже заглянула как раз в ту самую палату, где лежали больные из той самой экспериментальной группы, но сама не поняла этого и кинулась дальше, искать кого-нибудь ещё, кого можно было бы уличить в грабеже народа и откатах в областную администрацию. Слышно её было, наверное, во всех соседних отделениях, этажом выше и этажом ниже, так что неудивительно, что вскоре явилась охрана и принялась Валечку всячески выдавливать наружу, за территорию больницы. Уже зажатая у выхода на лестничную площадку, вспомнила Валя, зачем была вызвана сюда, и с громовым воплем прорвалась в палату к Илье Николаевичу, разбудив и испугав и его самого, и единственного его соседа. Охранники с медиками вбежали следом, но останавливать бушующий поток уже не стали, а только напряжённо следили, как Валя кидает в сумку вещи супруга, и как резкими движениями переодевает его, словно ребёнка в детском саду. Илья Николаевич послушно подставлял руки и голову, но члены плохо слушались его, и Валя в нервическом пылу резко дергала и толкала его, отчего больной и вовсе начинал казаться сломанной куклой с ватными конечностями. Кто-то из персонала попытался заметить Вале, что, мол, поосторожней бы надо, но ожидаемо получил в ответ набор изобретательных оскорблений и предпочёл ретироваться в коридор. В конце концов, Илью Николаевича удалось переодеть, кто-то самый умный вкатил в палату инвалидное кресло, и больного стремительно свезли вниз, на первый этаж и на улицу, где давно уже ожидал его с супругой безропотный таксист, который и отвёз обоих до дому, дымя папироской в полуоткрытую форточку и вполголоса ругаясь на дождь, светофоры и встречных водителей.
  
  -
  
  Так Илья Николаевич снова оказался дома, среди знакомых стен с обоями в ромбик. Супруга определила его в спальню на их общую кровать, а сама переселилась в зал, где обитала дочка Машенька. Не то, чтобы Илья Николаевич стал противен Вале, или она боялась заразиться от него, но всё ж находиться с ним вместе ей стало как-то неуютно. Оба молчаливо согласились с этим: Илья Николаевич ничего не сказал, а Валя сама объясняться не стала. Заботиться - конечно заботилась: бульончик диетический начала варить каждый день, подгузников пачку купила, готовая выносить из-под супруга положенное, но Илья Николаевич, ободрённый возвращением домой, держался молодцом. От подгузников сразу отказался, объявил, что он ходячий, и в самом деле, хоть и с кряхтением, но самостоятельно добирался до туалета, опираясь при этом на опору для ходьбы, заблаговременно одолженную Валей у свояченицы, недавно похоронившей пожилого дядюшку. Бок у него болел всё так же и даже сильнее, но Илья Николаевич заедал это дело одурманивающими таблетками, отчего постоянно находился в состоянии не то полусна, не то какой-то вялой эйфории. Супруге и дочке улыбался ласково каждый раз, как видел их, и с друзьями и коллегами с работы тоже мог бы быть приветлив, но никто почему-то не являлся к нему с визитами. Валины подруги заходили раз-другой, но те всё время сидели с ней на кухне, и к Илье Николаевичу не заглядывали.
  
  Вообще, дома Илье Николаевичу стало чуть полегче на душе. Тоска, обида и прочие неприятные чувства, обуявшие его в последнее время, не то чтоб прошли, а как-то притупились. Запрокинутое лицо соседа по палате больше не вспоминалось ежечасно, а потускнело и отодвинулось, погрузилось в тёмные воды, где обитали прочие беспорядочные воспоминания и впечатления Ильи Николаевича. Бессонница, правда, по-прежнему не отставала, но и с ней герой наш как-то уже свыкся, и спокойно лежал в полной темноте с открытыми глазами, стараясь не обращать внимания на пульсирующую боль, расползающуюся по всему его нежному чреву, словно вражеская армия по оккупированным селениям. Когда становилось невмоготу, нашаривал таблетки на тумбочке, глотал, не считая, несколько штук, и вскоре снова погружался в полусон-полубред, наслаждаясь отдыхом от притупившейся и отползшей на окраину сознания боли.
  
  Лечением его донимать перестали, и Илья Николаевич даже был рад этому. "Дайте уж спокойно помереть", - сказал как-то в ответ на предложение супруги продолжить курс уколов, пока она добивается решения о нём в каких-то высших кругах. Валя молча проглотила это, однако через несколько дней к ним начала ходить наёмная медсестра, чтобы ставить капельницу. Илья Николаевич не удивился этому, и возмущаться не стал. Смиренный и молчаливый, покорно подставлял руку, молча претерпевал боль (надомная медсестра почему-то ставила жёстче, чем больничные), привычно лежал неподвижно, ожидая, когда прокапает полностью.
  
  Валя же теперь постоянно была занята - то на работе, а то на приёме в каких-то органах. После столь яркого и залихватского дебюта, перешла она к войне изнурительной, осадной. Жалобы и обращения сыпались от неё потоком во все доступные инстанции, сама же Валя, выбрав целью очередной начальственный кабинет, штурмовала его, покуда не будет принята лично и выслушана неукоснительно. И таким образом продвигалась деятельная супруга Ильи Николаевича по всей служебной лестнице местных органов здравоохранения, а также и по прокуроско-следственной ветке, немало попортив нервов бедным медикам, не желавшим, тем не менее, за просто так поддаваться хамским хотениям невесть откуда взявшейся скандалистки. Илья Николаевич вовсе не знал обо всех этих перепитиях, а об эпическом вторжении супруги в день выписки вспоминал с содроганием и даже со стыдом, радуясь только тому, что после всего происшедшего не надо смотреть в глаза оскорблённому персоналу отделения. Валя иногда заводила разговор о подробностях её борьбы и трясла какими-то бумагами, пришедшими в ответ на её обращения, но Илья Николаевич только морщился и всем видом показывал, как ему утомительна и неприятна вся эта тема. Значило ли это, что совершенно равнодушен к своему спасению стал Илья Николаевич, и что решил он сознательно расстаться с жизнью, без плача и сожаления, по примеру древних мудролюбов, словно покинув надоевший званный обед? Вряд ли. Лень и усталость, господа, только лень и усталость. Ничтожных моральных и физических сил нашего героя хватало лишь на то, чтобы валяться в кровати да глотать обезболивающее без меры, и в этом ничем не отличался он от подавляющего большинства всех наших современников. Дай нам возможность тянуть свои дни без неприятных ощущений, пусть и в полусознательном состоянии, и кто добровольно откажется? Ну только честно.
  
  Всякая борьба опротивела Илье Николаевичу, это правда. Дни и ночи он проводил, лёжа в кровати и зажав подушкой неуклонно ноющий бок, и почти ничем уже не интересуясь. Иногда какими-то взбрыками просыпался в нём то служебный, то супружеский, то родительский долг, и тогда в мечтах своих решительно что-то предпринимал Илья Николаевич, желая сделать всё правильно и оставить после себя не бессмысленный хаос и бытовой беспорядок, а осмысленно организованную реальность, но внешне этого было не понять: только бровями шевелил сильнее обычного, да шептал громче какую-то невнятицу. Валя раз, зайдя в спальню, когда он бромотал в полудрёме, послушала его с полминуты и дёрнула головой нервно: спать в одной постели с этаким, конечно, уже было невозможно. Бывали, правда, и минуты некоторого просветления, когда вдруг осознавал Илья Николаевич ужас того, что с ним происходит, и в такие минуты ещё страшнее и неуютнее было находиться с ним в комнате: нечёсанный, с клочкастой щетиной, он то начинал плакать мутными слезами, то судорожно рвал одеяло, желая вскочить и куда-то бежать, что-то сделать важное, неизвестно что, но очень важное и упущенное в суете прежних дней. В одно из таких мгновений вдруг сообразил Илья Николаевич, что приёмную дочку свою... Вареньку?.. Нет, Машеньку! Машеньку оставит же сиротой, безотцовщина получится! Что ж вырастет тогда из неё, без отца-то, пусть и приёмного? Надо было срочно что-то сделать, что-то объяснить ей, пока не поздно! Илья Николаевич мучительно стал вспоминать, что делают в таких случаях, перед глазами всплыла незнакомая и страшная картинка, как будто старинная: полулежащий в кровати человек воздел руку с указующим перстом к небу и что-то внушает женщине и детям, стоящим на коленях у кровати. Детей двое: мальчик и девочка, и оба покорно склонили головы, внимая воле отца. В ногах же сидит сама смерть с косой и насмешливо таращится и на самого больного, и на скорбных родственников. У героя нашего, конечно, такого культурного багажа отродясь не было, это автор ему вовремя гравюрку старинную подсунул, подошло по сюжету.
  
  - Маша! Машенька, - надорванным голосом закричал Илья Николаевич. Пока Валя была на работе, можно было спокойно дать наставление сиротке, пусть хоть немного понимает в жизни, а то кто потом объяснит.
  После нескольких криков, в комнату спешно влетела Машенька. Глаза испуганные, руки в чернилах, уроки делала как раз. Ильи Николаевича она побаивалась и чуждалась его, и непонятно почему: он её и пальцем ни разу не тронул, и из садика забирал, и в парк водил, и на детской площадке выгуливал по выходным. Валя с ней, конечно, строга была, не без этого, но Илья Николаевич-то, слова сурового ни разу не сказал. И вот всё равно - дичится и за отца родного, поди, не считает, эх-эх...
  - Машенька, деточка, подойди сюда, - сказал Илья Николаевич, стараясь говорить ласково и внушительно. Маша по-прежнему смотрела испуганно, слегка исподлобья.
  - Я не ругаю же, я ничего... - Илья Николаевич вновь потерял нить разумных доводов, которые хотел изложить ей, научив, как надо вести себя в жизни. Голова ослабела совсем, вот только что была мысль, и нет... Илья Николаевич с тоской смотрел на приёмную дочь, не понимая, что сказать дальше. На картинке, которую откуда-то принесло на ум, дети стояли на коленях, а умирающий говорил, как бы возвышаясь над ними, словно уже осенённый горним светом. Может, сказать ей встать на колени? Нет-нет, не пойдёт... Илья Николаевич потерянно оглядел комнату, словно ища написанные на стенах подсказки. Вдруг его осенило.
  - Маша, маленькая моя, дай ручку твою, - дрожащим и скрипучим голосом сказал он. Маша опасливо подобралась и робко протянула худую полупрозрачную ладошку. Илья Николаевич подставил снизу свою ладонь, сверху накрыл другой. Вот теперь он точно знал, что надо сказать - самое важное и нужное в жизни, чтоб запомнила навсегда.
  - Ты, деточка, это... Учись хорошо... А то я, вишь, совсем того... - он умолк, горло перехватило судорогой, в носу привычно защипало. Машенька всхлипнула, выдернула ладошку и бросилась вон из комнаты. Илья Николаевич утёр слезу и разочарованно опустился на подушки. Всё не то, всё не так получилось. Не так. И не то.
  
  После неудавшейся попытки дать наставление Илья Николаевич разочарованно заснул и спал до самого вечера. Спал беспокойно, чувствуя боль, но не имея сил и не желая проснуться. Раз только открыл глаза, приподнялся на подушках, сгрёб с тумбочки несколько таблеток, с усилием проглотил и тут же снова провалился в безнадёжную дрёму. Даже не слышал, как вернулась с работы Валя, и как вечером приходили его товарищи по рыбалке - решили наконец-то навестить пропащего друга. Хоть и поздно, но вспомнили, спасибо. Друга, правда, особо и не увидели, только сизый подбородок в полумраке сквозь едва приоткрытую дверь. Зато Валя, обычно не пускавшая их дальше прихожей, почему-то раздухарилась, расщедрилась, провела всех троих на кухню, угостила чаем с бутербродами и пока они с уплетали нарезку, Валя развернула эпическую картину своей битвы с департаментом здравоохранения. Жаловалась Валентина, сколь трудно и хлопотно бороться с системой. Вот там была, и сям была, и тут вот уже почти изъявили своё согласие и одобрение, но до сих пор не подписывают. Сил дамских никаких не хватает, а вот всё ж движется по трудному пути. Завтра опять на приём с утра, и есть у ней некоторые надежды на этот визит... Мужики мало что поняли из её рассказа, но согласно и уважительно кивали головами, заинтересованно разглядывали мятые бумажки с размашистыми резюме. Закусили и поспешно стали прощаться - странно и неуютно было сидеть на чужой кухне с чужой женой. Вставая уже из-за стола, возьми и брякни кто-то из них: а Николаич, мол, когда выздоровеет? Валя только глазами повела да плечами пожала: мол кто его знает. Ваш друг, вы его лучше понимаете, чего он там себе думает. Расстались сухо, Валя уже пожалела, что зазвала этих чумазых в гости. Зачем - и сама не поняла. Выговориться хотелось, наверное, чтобы поняли, как трудно и с каким усилием спасает мужа. Не каждая так бы смогла, в Валя может, умница. "Умница", - повторила Валя вслух приятное словцо и принялась мыть посуду - это действовало на неё успокаивающе.
  
  Илья Николаевич, проспав остаток дня, пробудился к ночи в ещё более растрёпанном и тоскливом состоянии. Болело, казалось, уже насквозь, через всё тело, словно кто-то насадил его на рыболовный крючок и теперь закидывает в бездонный омут, из которого нет спасения. Было до жути страшно, что скоро, возможно, придётся умереть, и что тогда? Что будет потом? Потом будет что? Ничего? Илья Николаевич словно впервые заглянул в бездну, и бездна заглянула в него, и беззвучно и издевательски засмеялась увиденному. Очередное ничтожное творение не хочет расставаться с привычным собой... эка невидаль!
  
  А вот и в самом деле, а ну помрёт наш герой - что тогда? Деятели мирового гуманизма и обладатели нобелевской премии по литературе скажут, что исчезнет уникальная личность и с ней целая вселенная, неповторимая и более никогда не возможная. А мы согласно закиваем и уточним, что да, и в самом деле, пропадёт вместе с Ильёй Николаевичем весь его мир, все четыре килобайтика сохранившихся образов, мыслей и воспоминаний. Несколько газетных заголовков и скабрезных анекдотов, десяток привычных фразочек на все случаи и рецепт ухи с водкой, пара чёрно-белых картинок из детства и навечно вызубренный стишок к восьмому марта, мутное видео юношеской поры и тощая стопка фоток из семейного альбома с неестественно вытянутыми лицами родственников и знакомых. Таков, примерно, багаж его неповторимой личности, и всё это утащит на дно небытия неумолимый Ахеронт вместе с ним самим. Не густо, конечно, хе-хе-с... На старинную дискету таких николаичей влезет три вагона, а если заархивировать, так целый состав. Неведомый рыбак вытащит нашего героя, снимет с крючка, глянет небрежно и швырнёт в ведро со свежей добычей. Всё, приплыл, болезный. Пожалуй на сковородку.
  
  Ладно, прости читатель, забежали мы опять куда-то не туда, и хороним нашего героя раньше положенного. Не всё ещё пройдено, не всё испытано! Храни надежду, терпеливый спутник, и будет тебе и перелом в болезни, и желанный хэппиэнд, хотя, может, и не совсем такой, как ожидал. Не зря же Валентина штурмует начальственные кабинеты. В наше либеральное время активный гражданин чего-нибудь да добьётся, дайте ему только срок, что бы это ни значило, хе-хе-с... Вот и герою нашему должно повезти. Ему б только ночь пролежать, да день проваляться. А там глядишь, заскрипит ключ в дверях, послышатся поспешные знакомые шаги по линолеуму, и появится в распахнутой двери довольная, как пирог, супруга. Подписали тебя на лечение, болезный! Завтра же в больницу. И не закрывай глаза, слышь! Порадуйся хотя бы для виду. Своему-то счастью должны быть силы порадоваться. Для тебя ж старалась, неблагодарный!
  
  
  
  Глава 7.5
  
  Ну-с, вот так оно организовалося, вот так действительно и произошло. Фантазиям иногда свойственно сбываться, особенно если это фантазии маньяка. Слишком уж допекла Валентина департамент здравоохранения. Решили там, что проще будет поддаться наглым требованиям и принять убогого на экспериментальное лечение, чем доводить дело до дальнейшего общественного резонанса. И по этому самому случаю начнём мы, пожалуй, новую главу... Хотя, конечно, обещано, что нынешняя последняя будет... Ну начнем тогда текущую главу заново, хотя бы в виде второй половины, под десятичным нумером. Потому как повод к этому серьёзный - снова герой наш оказался в знакомом отделении на том же самом этаже, но теперь в отдельной палате, правда без окон, но оно и не нужно. Палату ему, как выяснилось, организовали из какого-то бокового хозяйственного помещения, поставив туда единственную кровать и непременную тумбочку в головах. Поскольку Илья Николаевич оказался в научной программе сверх штата, так сказать, то и разместили его в приспособленном помещении, отдельно от прочих пациентов и без особого комфорта, и даже в официальные результаты испытаний решили не включать, дабы не нарушать сложившийся порядок и не портить отчётность в случае неблагоприятного исхода.
  
  Сказать честно, ненужным балластом стал герой наш для сего научного эксперимента, да и для остального отделения, и если в первый заход на Илью Николаевича смотрели, как и положено, равнодушно, то в этот раз с явной неприязнью общались с ним и медсёстры, и лечащие врачи, и даже недавно поступившие в услужение студенты-стажёры. Завотделением же и вовсе ни разу не удостоил Илью Николаевича визитом в его импровизированную палату. Вот так странно получается: сколь ни скромен и безобиден был для окружающих наш герой, а всё равно оказался лишним и неугодным, словно на чужие именины пожаловал без приглашения, да выкатился пьяным на сцену с косноязычным поздравлением, опрокинув трёхэтажный торт и въехав локтём в печень супруге юбиляра. Ничего не поделать, такова жизнь простого человека. Терпят его, пока приносит пользу, а как становится в тягость, так должен и сам понимать... Герой наш, по мнению медицинской общественности, нарушил неписаное правило социальной иерархии, и теперь означенная общественность вовсю бросала на него косые взгляды и беззвучные, но выразительные упрёки. Ну да ладно, ради спасения-то и не такое можно стерпеть!
  
  Забрали Илью Николаевича на следующее же утро после удачного визита Валечки. Вихрь, поднятый деятельной супругой, подхватил его и понёс, словно листик берёзовый, по полям и дорогам в направлении областной больницы. Везли его теперь торжественно, в лежачем виде, в фургоне скорой помощи. Средь бела дня, на виду у соседских бабулек спустили вниз на носилках, как есть, в домашней пижаме, под серым одеялом, и в распахнутую дверь с грохотом и клацаньем протолкнули. Илье Николаевичу, почему-то, стало немного стыдно от всего этого - что небрит, что в пижаме и что на виду у соседей, хотя чего тут стыдиться, да и какое ему вообще дело до посторонних взглядов. Тут вопрос жизни решается, до соседей ли... Впрочем, долго о стыде думать не пришлось, потому как в боку заболело пуще прежнего, а таблеток своих он впопыхах не собрал, о чём немедленно начал жалеть. Супруга слишком уж торопила: машину-де неудобно задерживать, специально же за ним прислали, большие люди согласились поспособствовать, словечко замолвили.
  
  Оказавшись в палате, немедленно попросил Илья Николаевич привычных своих таблеток, однако ж понимания не встретил, и при первом осмотре объявили ему, что обезболивающие будут теперь колоть по расписанию, раз или два в день. Чаще нельзя - экспериментальному лечению помеха будет. Да и вообще слишком он подсел на эти таблетки, надо отвыкать теперь. От новостей таких герой наш впал в тоску и попробовал даже разжалобить лекарей описанием своих болезненных ощущений, но впечатлить медика страданиями пациента - это как кузовного мастера на автосервисе испугать помятым капотом. Профессиональная деформация, да. Так что до самого вечера пришлось терпеть бедному Илье Николаевичу нарастающую боль, и уже стонать и мычать принялся он, и головой на подушке вертеть вправо-влево, когда всё же явилась спасительная медсестра и с собою принесла облегчение в пятикубовом шприце. Действовало внутривенное по-другому, чем таблетки: голову так сильно не дурманило, зато тело куда-то отлетело, стало нечувствительным и несущественным, словно совсем бестелесным сделался наш герой. Ему это вполне понравилось. В блаженной полудрёме плыл Илья Николаевич, чувствуя себя почти свободным от боли. Всё время бы так, другого счастья не надо.
  
  Валечка, заявившись в первый же вечер навестить мужа и проконтролировать, как идут дела и как выполняется решение высокого начальства, была даже слегка удивлена расслабленным видом Ильи Николаевича. Она, конечно, питала надежды на экспериментальное средство, но не думала, что подействует так быстро. Больной, который ещё утром метался на подушках, постанывая от боли, теперь спокойно лежал, выпростав руки поверх одеяла, с безмятежным выражением на щетинистой физиономии. Радость, правда, оказалась подпорчена: Илья Николаевич сразу сознался, что дело банально в обезболивающем уколе, что же касается общего самочувствия, то тут он смог только слегка пожать плечами. Вроде всё так же, без изменений: слабость. Но средство экспериментальное сегодня уже ставили, капельница с синеватой жидкостью была, ага. "Точно ставили?" - переспросила Валентина, с подозрением вглядываясь в невыразительные глаза супруга. К врачам она теперь питала недоверие и решила, что надо бы сходить самой поспрошать персонал, удостовериться, что её законного больного не обходят с положенным лечением. Тем не менее, настроение у ней стало гораздо лучше, и полностью уверилась Валечка в том, что не зря столько боролась и претерпевала. Всё ж результат-то налицо. Мужик хоть продышался немного. Такова сила умной современной женщины, что любые цели, ею поставленные, будут непременно достигнуты. Нет для неё преград, нет ограничений. Валя аж заулыбалась таким мыслям. "А что это тебя в какую кладовку положили?", - спросила она, когда радостная волна схлынула. Лечение, конечно, лечением, спасибо, но палату-то могли бы и нормальную дать. Илья Николаевич только повторил свой универсальный ответ на все вопросы, едва пожав плечами. Сил, стало быть, нет никаких, даже разговаривать тяжело. Валю ответ не устроил, и сделала она в уме ещё одну пометку - наехать на медицинский персонал по поводу бытовых условий. Ясно же, что нарочно так определили. Отомстили, называется, за её жалобы начальству. Вот уроды. Надо будет включить хабалку понаглей - пусть переселят в общую палату, с окнами. Валя чуть вздохнула от такого вывода. Вот стараешься-стараешься вести себя культурно, воспитываешь в себе изящную леди, а жизнь всё требует хамку выпускать каждый божий день, словно собаку боевую, на борьбу с несправедливостями вселенскими. И рада бы не возникать и вести себя тихо, а как? Затопчут же. В жизни только тех не трогают, кто сам за себя постоять может. Супруг-то несчастный, был бы побоевитей, тоже, может, не лежал бы сейчас такой вот... Последнюю мысль Валя, конечно, не смогла бы логически обосновать, но ей так почему-то казалось. Она так чувствовала. Кто зубами умеет своё выгрызать из мира враждебного, тому никакая болячка не страшна.
  
  Посидела Валя ещё немного, покрутила головой, скромную палату разглядывая, и отправилась дальше по важным делам. Больного на прощание чмокнула в щёку, чего давно уже не случалось за неуместностью и отсутствием настроения. Всё же молодец он, держится. Сейчас вот с новым лечением на ноги его поставим, дальше полегче станет. Перед уходом Валя спохватилась, вспомнила про гостинцы, что принесла с собою. Колбас да солёностей теперь не стала набирать - пропадёт всё без пользы, как в прошлый раз, нету аппетита у супруга. Но печенюшек из песочного теста принесла в пакете, их Илья Николаевич иногда посасывал с чайком, даже будучи больным. И варенье к печенькам принесла Валечка, отобрала пару баночек поменьше из тех, что сестрица надарила. Натуральное всё, своё, с грядки или из леса, сплошная польза и удовольствие! Сама-то Валя большой охотницей до варенья была, нравилось ей ягодки в сладком сиропе смаковать с чайком дымящимся и какой-нибудь ещё финтифлюшечкой из теста сладкого. Бабья радость-то, она проста, если вдуматься. Кабы никто не злил ещё, и совсем всё просто было бы. Да как такое устроить, как организовать? Даже в больницу сейчас с боем прорываться пришлось - охранник-то действительно не хотел пускать, сообразуясь с прежними указаниями. Валентина на одном крике прорвалась, можно сказать, глоткой взяла, и сразу к главврачу пустилась, чтобы справить пропуск постоянный. А на обратном пути нарочно мимо того охранника несколько раз профланировала туда-обратно, чтоб прочувствовал, гад, свою неправоту, а также нелепие всей своей деятельности на ничтожном своём посту.
  
  Илья Николаевич, пока Валя ему печенье с вареньем показывала да объясняла, где кипяток на этаже можно добыть для чая, глаза незаметно закрыл, а когда открыл, была уже глубокая ночь. Свет выключен, вокруг темнотища, как в погребе. Только из-за приоткрытой двери пятно света на полу. Палаты на ночь приоткрывают медсёстры, чтобы всякого слышно было, ежели кому поплохеет внезапно. В тишине за дверью зудит лампа газовая, да где-то в туалете рядом вода подтекает в бачке. Больничная романтика, только для ценителей. Надо бы, наверное, встать, добраться туда, где журчит вода, но страшно двинуться - боль-то она вот, рядом, только напомни о себе. Пошевелился Илья Николаевич чуть-чуть и уставился привычно в туманность непроглядную на потолке. Лучше бы потерпеть. Потом можно сходить, под утро. И только так подумал, как боль сразу тук-тук! Хозяин, я здесь. Снова с тобою, неразлучная твоя! Илья Николаевич даже застонал еле слышно, не столько от боли, сколько от разочарования. Казалось же, что вот, наконец-то вкололи что-то такое путное, избавительное, что уже не будет больше проклятущая мучать. Но, видно, зря понадеялся, не бывает волшебных уколов. Пошарил привычной рукой по тумбочке, а таблеточек-то нет. Придётся, видно, до утра потерпеть, до следующего укола, хотя страшно и подумать об этом. Сказали же, что только раз в день теперь можно обезболивающее, прям, беда... Ну, терпи, Илья Николаевич, терпи. Бог, он терпеливых любит.
  
  Конечно, наутро наш герой снова взмолился первой же заглянувшей медсестре, чтобы обезболивающего не лишали. Чуть не со слезами пытался объяснить, как нестерпимо в боку, когда без таблеток. И получил полнейшее заверение, что всё будет у него прекрасно. Колоть ему будут теперь новое поколение анастетиков, лучше, чем когда в первый раз лежал, и гораздо лучше, чем таблетки его привычные. Но, правда, по расписанию надо, чтобы не пересекалось с лечением. Сейчас тогда ладно, кольнут снова, поскольку сильно болит, а днём ему будут экспериментальное средство ставить, так что следующее обезболивающее только вечером. До Ильи Николаевича доходило теперь всё туговато, мозги как ватой набиты, посему переспросил несколько раз для уяснения. И вроде бы понял, откинулся на подушку удовлетворённо. Лежит, ждёт укола обещанного. Сказать честно, желания у него теперь стали, как у малого ребёнка: болит - значит, плохо, не болит - хорошо. Укол поставят - радость, укол задерживается - беда. Жизнь свою теперь отсчитывает по уколам: после утреннего несколько часов блаженного отдыха, и после вечернего столько же. А что там с лечением или с лекарствами экспериментальными, так ему и в здоровом состоянии не разобраться было, а в нынешнем и подавно.
  
  Понемногу привык Илья Николаевич к такому ритму, приспособился вытерпевать весь день, пока ставили ему новейшее средство, сразу несколько капельниц одну за другой. Лежит послушно, стараясь не обращать внимания на постепенно нарастающую боль, словно терзаемый хищной птицей древний бог. У бога, правда, хотя бы смысл терпеть был, всё ж за идею страдал, за любовь ко всему человечеству, а герой наш просто так мучается, ни за что. От того и моральной стойкости никакой не обнаруживается у него: только обезболивающего ждёт, на него лишь лишь надеется. Ослабел умом и волей Илья Николаевич. Супруге не звонит, докторов ни о чём не спрашивает, лечением своим не интересуется. Даже не ест ничего. В столовой-то ни разу не бывал с тех пор, как въехал в палату без окон. Нету аппетита, и всё тут. Врачи лечащие, конечно, такое предусмотрели - сразу добавили ему внутривенное питание, дополнительную капельницу, стало быть, два раза в день. Так что можно с койки больничной и вовсе не вставать. Илья Николаевич, однако, на каких-то остатках рефлексов, сдаваться окончательно пока отказывался. Днём с капельницами, конечно, никуда уже не шастал, довольствовался уткой, сначала смущаясь и стыдясь нянечки, а потом уже равнодушно и безо всяких мыслей. Но в перерывах меж капельниц всё же самостоятельно, со стонами и охами, спускался с кровати и брёл, пошатываясь, к неприметной двери, что направо от палаты. Как он там справлялся, подглядывать не будем, зрелище малоприятное. Но как-то справлялся, и вскоре обратно тащился мелкими шажками, желая поскорей упасть в постылые серые простыни. Как быстро-то все мечты человеческие улетучиваются, и вместо них одно желание остаётся - до горшка и до койки добраться. Даже подумать о сём страшно. Но мы и не будем.
  
  Кроме туалета, раз в несколько дней ковылял Илья Николаевич на анализы и прочие всякие исследования его дражайших внутренностей. Не верит уж в эти исследования наш герой, обманом трудящихся и развлечением для докторов почитает их, но всё же посещает послушно каждый раз, как пошлют. С кровати сползает чуть не на четвереньки, вскарабкивается по стеночке, и давай вперёд, стеная и охая. Опора для ходьбы пригодилась тут весьма - её Валентина предусмотрительно привезла в первый же день, так что на своих ногах перемещался Илья Николаевич по отделению. Оно и правильно: отношение к нему сейчас не очень, лучше не дёргать медицинский персонал лишний раз. Заодно и в окошко можно заглянуть, что около поста медсестёр, или на лестничной площадке, по пути в рентгенологию и УЗИ. Пока дома лежал, что-то не смотрелось на улицу Илье Николаевичу, а теперь у каждого окна замирает, уставив немигающий взгляд на чёрные деревья, словно в первый раз видит. Холодно за окном, октябрь уж давно хозяйничает, да ноябрь стучится следом. Территория больницы вся желтая да коричневая стала, земля холодная, мокрая. Ужасно, наверное, в такую землю ложиться. Остатки листвы на ветру трепещут, ветки дрожат, все в каплях - неуютная, в общем, картинка. В былой, позабытой жизни Илья Николаевич в такую пору рыбацкий сезон уже закрывал, и в кресле своём у телевизора блаженствовал, да щец горячих вкушал, да ещё чайку с бубликом, а то и чего покрепче веселия ради душевнаго... Неужели была когда-то другая жизнь?
  
  Бессонница его обернулась теперь чёрт пойми чем: какое-то головокружение тревожное всю ночь. То задремлет, то проснётся ни с того, ни с сего, и в темноту глазами пялится час целый, потом снова проваливается в мёртвый сон без сновидений. Пока укол действует, проспит-продремлет наш больной в полубреду половину ночи, а под утро в мякотку исподнюю снова хорёк начинает вгрызаться, и в груди тяжесть такая, что дышать невозможно, и спина в холодном поту, и руки-ноги дрожью-судоргой сводит так, что ни встать, ни повернуться, ни уснуть. Воистину, ничтожество имя моё, ибо человеком называюсь. Лежит тогда без сна, мучается Илья Николаевич, претерпевает за какие-то грехи неведомые. Может, по ошибке ему такие мытарства выпали, кто его знает. В коридоре за приоткрытой дверью в этот час обычно тихо, ни звука, ни голоса. Смешливые практикантки и томные медсёстры то ли на посту дремлют, то ли по домам разбредаются. Умри сейчас - никто не заметит. Илья Николаевич, может, и рад уж помереть, потому как нет сил терпеть бесконечно, но, то ли не вышел ещё срок, не пускает к себе мать-земля, то ли тело само, страшась гибели, находит силы цепляться за сущее, словно за край одеяла больничного.
  
  В одну из таких ночей, среди всей этой боли каким-то странным ярким пятном вдруг выплыло у него воспоминание из детства: что живёт он, как прежде, у бабушки, и ждёт её возвращения из церкви в пасхальную ночь. Никаких религиозных чувств Илюша не испытывал, но было отчётливое ощущение счастья и от самого ожидания, и замирание сердца, когда открывается дверь и входит баба Нюра с охапкой каких-то веточек, усыпанных мелкими белыми и желтыми цветами, и с бережно завёрнутым в газету куличом. Никаких подробностей не помнил более Илья Николаевич, но отчего такое счастье в этом проблеске воспоминаний? Жизнь, жизнь, где твоя сладость? Боженька миленький, кто меня пожалеет?
  
  Воспоминание это, раз объявившись, не покидало более нашего героя. Про работу уж не помышляет Илья Николаевич, как будто и не было её никогда, приятели по рыбалке какими-то тенями из прошлого маячат, родственники дальние и ближние слились в единый безликий и бессловесный ком, даже Валечку не сразу узнаёт, хотя та его навещает регулярно, как и подобает доброй супруге. Но вот это невесть откуда выплывшее воспоминание (а может, и фантазия болезненная - кто его знает) вдруг стало подобно свечке мерцающей посреди полного мрака, и берёг его Илья Николаевич, с невыразимой нежностию прижав ладонью к ямочке на шее. Казалось ему, что тепло особое от этого воспоминания происходит, и как-то оно ему помогает что ли... Ну, больной человек за любые нелепицы готов хвататься, не будем смеяться над убогим.
  
  -
  
  Сколько так протянул Илья Николаевич, сложно сказать. Счёт времени потерял уж давно, лежит полуживой, дышит с присвистом. Лекарство новомодное ни вылечить, ни погубить его не может окончательно, только удерживает в прежнем состоянии. Повис наш герой на тонкой ниточке, которую давно пора бы уже пресечь, да то ли у мойры расписание всё занято, то ли какую шутку затеяли высшие силы, это уж нам неизвестно. Даже и докторам самим прискучила такая стабильность, почти перестали появляться у его скорбного ложа. Только дежурный врач по долгу службы заглянет утром да медсестре кивнёт на неизменную запись - продолжайте, мол, в том же аспекте.
  
  И наше докучное повествование повисло вместе с главным героем, словно пуговка в сюжетной петёлочке. На улице уж ноябрь, тоска, и на страницах тоска. Ничего не происходит. Надо бы, наверное, дёрнуть эту самую петельку, чтоб покатилась дальше история, но боязно: не рассчитаешь силы, и сорвётся-полетит наш герой камешком мелким в угольный карьер на радость мировой статистике. Посему автор вот что думает: надо бы сию паузу использовать для всяческих полезных исследований. Пройтись ещё разок под детству и юности главного героя, затем параллельной линией - по Валентине и другим персонажам. Сестричка у неё занятная, с характером, можно бы и про неё подробностей каких накопать. Глядишь, наработаем матерьяльчик на серьёзное произведение, не хуже классиков. А там вдруг сдвинется что-нибудь у Николаича нашего, и будем снова, зевая, следить за историей болезни рядового-неприметного члена социального общества. Хороша перспектива, а? Да, кстати, можно же ещё расписать для почтенных читателей подробности эпичной, но короткой битвы Валентины за правильную палату для супруга. Есть в этой истории некоторая интрига. Ведь, несмотря на очевидность дела, не удалось ей выбить из заведующего нужного ей решения, несмотря даже на включенную хабалку. И если терпеливому читателю будет угодно узнать все эти мелкие, но важные детали...
  
  Но ладно-ладно... пошутить уже нельзя. Сразу напрягся читатель и страницами нервно зашуршал: сколько, мол, там ещё осталось этой тягомотины, какие ещё подробности угрожают... Ну пошутил автор, что ж. Неизящно, но как умеет. Не будем растекаться морем безбрежным в исследованиях наших, достаточно и нашей родной речки, что бежит своевольно да заковыристо средь тесных берегов, между буераков, да по дну овражков. И тут бы уследить за сюжетом, куды нам гнаться за морской ширью. К тому же, герой наш и сам, как может, уже намекает, чтоб уволили его из неприподъёмной должности, да выдали бы отставку по полной форме и кошт казённый на всю оставшуюся жизнь. Интересно, много ль это будет, если в банках с огурцами считать?
  
  Илья Николаевич, тем временем, то ли от бессонницы, то ли вообще по болезненному состоянию своему, начал по ночам голоса слышать всякие, и видения нежданные стали на него накатывать. Причина сего, думается, прозаична - суровые дозы препарата обезболивающего, который пытается мозг человеческий убедить, что никакой боли вовсе нет, тогда как она вполне себе существует. Ну или просто переутомлённый ум не выдержал всех тягот. Калькулятор у Николаича и так слабенький от природы, а тут этакие испытания... Не надо, конечно, думать, что герой наш удостоился каких-то ярких сложносочинённых галлюцинаций, вроде японских комиксов о жизни потусторонних духов, пятихвостых оборотней и неведомых существ. Нет, у Ильи Николаевича с видениями всё было попроще да пострашней: мелькали внезапно на периферии зрения какие-то силуэты тёмные, стремительные, а обернёшься за ними - не поймать взглядом. И позади кровати в изголовье как будто иногда кто-то встанет да нависает устрашающе так, что и взглянуть духу не хватает. Да казалось ещё, что в пустом углу за дверью прячется какое-то существо и украдкой подсматривает за ним, да норовит незаметно запрыгнуть на кровать. Из детства самого что ли вернулись к герою нашему его ночные страхи, шут его знает... Замирал Илья Николаевич испуганно, вглядывался пристально в клубящуюся тьму, да что там разглядишь... А хуже всего, когда, бывало, взмахнёт с мягким шелестом у самого лица, словно птица ночная крылом заденет, да свист в ушах раздастся, или вскрик жалобный, а то и вой звериный. В первый раз, как случилось такое, Илья Николаевич в кровати подскочил и кинулся было медсестру звать, да всё ж успокоился кое-как и обратно лёг, постанывая от боли и кутаясь с головой в хливкое одеяло больничное - точь в точь ребёнок, прячущийся от ночного кошмара. А ещё днём, бывает, услышит наш герой, как будто прямо вот над ухом сказали что-то негромко, но внятно, или вздохнули, или всхлипнули даже. Вскинется - нет никого рядом. Ну, значит, опять почудилось. Что за диверсия такая, непонятно, и спросить некого. Врачам про это даже не думал рассказать. И так косо смотрят, а тут решат, что совсем резьба в голове слетела, да выгонят из больницы к чёрту, ну их...
  
  В час бессонницы старается теперь Илья Николаевич с закрытыми глазами лежать, чтоб не видеть, как из полумрака окружающего надвигаются на него неведомые сущности полупрозрачные, колыхающиеся от любого дуновения. Муторно и страшно на них смотреть, озноб от них по всему телу, посему сразу зажмуривается наш герой, едва завидя такую пакость в ночи. Тяжело смертному, когда у пограничья невидимого мира оказывается и тамошних обитателей имеет неудовольствие наблюдать. Существа сии не то, чтоб враждебны человечкам, но исключительно по своим законам общаются с непрошеными зрителями. Отвлечься бы чем, да в сон глубокий и целительный провалиться, но у Ильи Николаевича с этим сложно сейчас. Надо бы, конечно, тут сделать оговорочку, что вышеизложенное является исключительно художественной фантазией автора, и никакого мира, кроме нашего материального, во всей вселенной не бывает, как и существ неведомых, но, думается, это будет лишним. Перед читателем всё равно не оправдаться, а Илье Николаевичу наши примечания сейчас никак не помогут. Герой наш и сам уж полупрозрачный да наполовину чёрт знает где пребывает, так что мы для него ничуть не реальней, чем ночные страхи и блуждающие призраки. Кто бы живой вошёл сейчас, да за руку трясущуюся Илью Николаевича взял, да успокоил, да поплакал вместе с ним, и мир в душе установил... Но некому войти, нет никого живого. Такая вот петрушка с моркошкой, любезный читатель, понимаешь?
  
  Неудивительно, конечно, что в этаком состоянии с больным может что-нибудь неожиданное да неприятное произойти. Нервный срыв там, или помрачение рассудка, точнее, его жалких остатков. А всё потому, что лечебные учреждения не надзирают за психическим состоянием тяжелобольных и не прописывают успокоительные средства для препятствования вредным фантазиям. Нажаловаться бы в какие-нибудь компетентные органы, но к этому Валентина лучше приспособлена, а ей Илья Николаевич тоже ничего не рассказывает. Так что пусть всё катится дальше своим ходом, покуда не опрокинется, уже окончательно и бесповоротно. Ну, например, как-то так.
  
  -
  
  Илья Николаевич проснулся резко, как будто его толкнули. Открыл глаза - вокруг темно. Ночь. Полежал неподвижно, по привычке боясь шевельнуться, вглядываясь в сумрак окружающий. Из коридора, как обычно, полоска света стелется по кафелю, но ни голосов, ни шагов не слышно. Разбрелись что ли совсем под утро? Так вроде, не утро ещё, судя по ощущениям. Утреннюю-то боль свою уже изучил наш герой вдоль и поперёк, и помнил точно, как оно происходит, когда лекарство действовать перестаёт. Не похоже на то, совсем не похоже. Бессонница, зараза, видно, опять пришла, как будто мало ему напастей. Вздохнул Илья Николаевич, словно лошадь уставшая, попробовал снова глаза закрыть. Надо бы уснуть, пока не поздно, а то потом укол пройдёт - как терпеть до следующего? Лежит так, зажмурившись. В полной тишине только дыхание собственное слышно, больше ничего. Даже в туалете вода не шумит, починили, видать.
  
  И вдруг в этой тяжёлой тишине - шаги вдалеке. По коридору кто-то идёт, и постепенно всё ближе и всё отчётливей. Слегка пошаркивая так, по-стариковски как будто. И вот уже шаги у самой двери палаты затихли, и остановились. И снова тишина. А у Ильи Николаевича дыхание враз перехватило, хотя с чего бы. И вдруг дверь чуть скрипнула и пошире открылась, словно заглянул кто-то в палату, а потом тихое шарканье, и, кажется, бочком, мелкими шажками, протискивается кто-то к нему в гости. А знаешь, кто это, Илюша?
  
  - А-ах! - Илья Николаевич, открыв глаза, резко вскинулся, забыв о страхе перед болью. Глядит: вокруг всё как обычно: у двери никого, и шагов более не слышно. Приснилось ему что ли? Нет-нет! Было что-то, не сон! Не сон это! Илья Николаевич, заволновавшись, даже одеяло с себя скинул и ещё выше поднялся, совсем уже сев в кровати. Это оно! Он этого ждал! Вот теперь вспомнил, что весь день у него было какое-то предчувствие странное, что должно произойти с ним что-то решительное, какая-тот перемена в судьбе. Забыл уже сам про это, за делами ежедневными да уколами наркотическими, вылетело из головы. А теперь вновь вернулось то самое ощущение. Это оно!
  
  Надо было что-то делать, и Илья Николаевич, разволновавшись, стал оглядываться, не то желая получить помощь от кого-то невидимого, не то подсказку углядеть какую. Ничего он не увидал и помощи никакой не получил, но зато как-то само собой получилось, что повернулся и ноги спустил вниз, и тут же сползать начал с кровати, целясь ногами в невидимые тапки и потряхивая головой, чтобы сбить нарастающее головокружение. Встал у кровати, согнувшись, и застыл на минуту, словно в сомнениях. Редко он так ночью отваживался вставать, разве только когда в туалет приспичит совсем невмоготу. Но долго он не стал раздумывать, схватился за подпорку свою для ходьбы, ногами елозит по холодному кафелю. Тапки где, чёрт? Где тапки? Нашёл таки тапки и вот уже шаркает мелкими шажками к двери, постукивая металлом по кафелю, да бормоча невнятно вполголоса. Куда собрался-то, Николаич? В уме ли своём? Что за дело ночью сообразил? Не слышит здравых сомнений Илья Николаевич, а медленно и решительно к двери надвигается, и вот уже в коридор выглядывает, щурясь от света синеватых больничных ламп. Никого нет в коридоре, и на посту дежурной медсестры тоже никого, если верить подслеповатым глазам нашего героя. И вот он уже проходит всё отделение и, трясясь, как исступлённый, и яростно стуча своей подпоркой, подбирается медленно к стеклянной двери, над которой помигивает равномерно зелёная табличка с надписью "Выход".
  
  Если бы Илья Николаевич выбрался вот так ещё минут десять назад, то остановили бы и развернули его сразу же на выходе из отделения. И на посту за стойкой медсестра сидела, в экран телефона сосредоточенно уткнувшись, и в креслах у входа два хирурга рассиживались, позёвывая да обсуждая что-то спортивное или автомобильное, да ещё и по лестнице сразу за дверью туда-сюда ночной дежурный персонал шарахался, и кто-нибудь непременно на нашего странного больного, который явно сейчас был не в себе, внимание бы обратил. Но вот подъехала одна скорая помощь к приёмному отделению, за ней другая, и ту же весь беззаботный народец больничный сдуло: кого вниз к приёмному покою - встречать тяжёлых, кого в операционный блок - срочно готовиться к работе. И таким вот манером, а может, и макаром, прошествовал Илья Николаевич по пустому отделению и вышел на лестничную площадку, неуклюже грохнув дверью. На лестнице тоже тишина, странная, тяжёлая, и ни души. Остановился и застыл в раздумьях Илья Николаевич, уставившись туповатым взором в манящую перспективу лестничных пролётов. Страшно и непонятно, зачем туда идти. Надо, конечно, но зачем? Весь в растерянности и в тревоге, стоит Илья Николаевич на площадке лестничной и не может понять, что же ему почудилось такое, куда поманило и зачем. Организм, изжёванный да измученный хворью неотступной, от таких резких подъемов и быстрых передвижений давно уж отвык, и Илья Николаевич обмяк почти без сил, повиснув на опоре и тоскуя уже по кровати родной-привычной. Прилечь бы что ли или присесть хоть куда-нибудь. Не поставили скамеек около лестниц, экая неприятность!
  
  Помялся на месте, помучался от головокружения и обморочного состояния наш герой и в конце концов невольно в сторону окна поворотился. Бывал он здесь уже раньше по пути в рентгенологию, как раз у этого окна останавливался, окидывал сумрачным взором осеннюю слякоть, тоскуя от предчувствий тяжких. А теперь взглянул и ахнул невольно. Красота-то какая, невероятная! Белое всё стало за окном - первый снег принесло под ночь. Деревья, как невесты разодеты, в пушистом инее да с шапками пышными на ветках. Земля вся сияет - ничего грязно-желтого или чёрно-рыжего не осталось. Даже фонари, что вдоль дорожки расставлены, тоже словно туманом искристым окутаны. Приник к окну Илья Николаевич, взирает на манящую красу, да высматривает невольно, не будет ли подсказки какой, куда ему теперь дальше. Внизу всё тот же двор больничный, здание буквой "Г" заворачивает, и вход в приёмное отделение прямо под окном, весь, как на ладони. "Скорая помощь" перед входом стоит, видно, уже пустая, народу рядом никого, только водитель, съежившись и пряча нос в воротник жиблого пиджачка, курит в сторонке, похаживая взад-вперёд вдоль машины, дорожку в свежем снегу уже натоптал. И на всё этот безумно красивое, снежно искристое, нежданно зимнее глядит завороженно наш герой, не в силах оторвать взгляд или подумать о чём-нибудь, как будто спит с открытыми глазами. И дверь приёмного покоя вдруг открывается, и оттуда медленно какая-то старушка выходит, с виду обычная совершенно, сгорбленная немного, и одета по-больничному, в халат или накидку что ли, и неспешно так поворачивается и по дорожке уходящей ступает, вся сиянием фонарей окутанная, а Илья Николаевич вслед ей смотрит, и в памяти у него странное чувство просыпается, невероятное и фантастическое, такое, что мурашки по коже, и дыхание перехватывает, даже непонятно почему. Ровно и неспешно плывёт она по белой пороше, оставляя чёткую цепочку следов. Смотрит Илья Николаевич на удаляющуюся фигуру, как она вдоль здания идёт и за угол поворачивает, и хочет окликнуть её, но сил нет даже вздохнуть, да и глупо же сквозь стекло звать кого-то незнакомого... И в самый последний момент перед тем, как исчезнуть за углом, та фигура вдруг остановилась на мгновение, повернулась, и голову подняла, и один лишь взгляд встречный бросила на то самое окошко, откуда за ней наш герой наблюдал.
  
  - Баба Нюра! - выдохнул Илья Николаевич. Одно лишь имя назвал, и всё ему стало понятно, вся тайна его бедствий открылась ему, словно простенькая история из книжонки ничтожной, бездарным бумагомаракой придуманная. "Баба Нюра!", - повторил ещё раз. "Баба Нюра..."
  
  И тут же зашаркал вниз по ступенькам, спотыкаясь и дёргаясь, как припадочный. Надо спешить! Можно же ещё застать её... Еле-еле один пролёт миновал, застыл на площадке, дыхание едва переводя. Тяжело, тяжело по лестницам теперь ходить, не для него такое приключение. Ну ещё один, давай же, надо! До третьего этажа, не помня как, добрался, привалился к стене, дыхание переводя, а навстречу ему из глубины тёмной приветливо так красный огонёк светится. Лифт ведь есть в больнице, мил человек, такое дело! Обругал себя последними словами за несообразительность Илья Николаевич и побрёл к двери лифта. На своём этаже не сообразил обернуться, хоть тут можно укоротить дорогу.
  
  На первом этаже, едва из дверей лифта выкатился наш герой, как чуть было его не заметили санитары, что каталку увозили наверх. Сграбастали бы сумеречного в один миг. Бывало уже такое беспокойными ночами: ловили ошалевших больных, возжелавших на вольный воздух выбраться. Но свезло Илье Николаевичу (хотя, это, конечно, с какой стороны посмотреть, хе-хе-с), нырнули санитары в грузовой лифт за пару секунд до прибытия пассажирского и спешно наверх укатили. Решили, что это старшая медсестра к ним спускается, чтобы обругать за долгое отсутствие, вот и поспешили убраться, едва заслышав приближающийся гул. Так что никем не уловленный и не замеченный, прошаркал наш герой по всему первому этажу и приёмному отделению, на каждом шаге повисая на своей опоре и едва силы находя, чтоб решиться на следующий. Останавливаться, однако, даже не думал: с хрипами и стонами продолжал тащиться вперёд, влекомый неведомой силой, а может, просто истерикой болезненной, обречённой.
  
  У самого выхода снова свезло ему - едва разминулся с двумя медсёстрами, что ходили покурить у выхода, и теперь обратно возвращались, зябко кутаясь в казённые стёганые халаты. Кто-то его явно благоволил ему сегодня, и посему скрылись обе дамы за дверью на лестничную площадку, не дождавшись, пока Илья Николаевич доберётся до выхода в тамбур.
  
  И вот тугая, чуть скрипнувшая дверь, и вот морозный воздух ошеломляюще бьёт в ноздри невообразимой свежестью, и ослепительные фонари в белом сиянии, и что-то такое, позабытое уже, отчего слёзы в глазах, хотя, это, может, и от холода... Не останавливаясь ни на секунду, словно боясь, что схватят его у самых дверей, кинулся Илья Николаевич вперёд, вслед за призраком своим, по едва заметной дорожке, по первому снегу нетронутому. Снег ещё не настоящий, не лёг, как положено, тает под каждым шагом. Ноги в больничных тапках скользят-разъезжаются, сил уже нет, а остановиться страшно - исчезнет волшебство, если остановиться хоть на миг. Пыхтит наш герой, карабкается сломанной игрушкой по насмешливой реальности в погоне за чем-то неуловимым, за чем-то упущенным навсегда. Скорой помощи у подъезда уже нет, только прямоугольник чёрный от неё остался, и заметить припадочного некому, лишь фонари вопросительно смотрят свысока, как фигура скрюченная медленно по территории больницы топчется, удаляясь всё дальше от спасительных дверей. Холод ноябрьский Илью Николаевича моментально охватил, едва вышел на волю, но не до этого ему - следы на свежей пороше ищет-высматривает, да, странное дело, не видит ничего. Чист и нетронут расстилается перед ним белый покров, хотя вот только что здесь прошёл самый нужный ему человек, и следы оставались, он же своими глазами видел...
  
  На развилке, где дорожка больничная разбегалась в разные стороны, только на секунду задумался наш герой и тут же решительно двинулся налево, прочь от больничного здания. В глубину сквера вела его дорожка, туда, где деревья густо разросшиеся, неухоженные, переходили в лесопарк, а затем и вовсе в кусок дикого леса, что за территорией больницы остался с незапамятных времён. Даже вездесущие риэлторы и хищные строители до сих пор тот кусок заглотить не смогли: заколдованный, видно, был тот лес, а может, просто логистически неудобный, и от транспортных магистралей далёкий, да ещё с видом на заводскую свалку и на зады городской больницы.
  
  Ни одной живой души не было сейчас во всём сквере, и никто не заметил, как сгорбленный и трясущийся то ли от холода, то ли от немощи человечек в нелепой куцей пижаме проковылял до самого конца прогулочной дорожки, оставляя неровные тёмные следы на белом ковре. Дорожка заканчивалась клумбой, дальше шли уже дикие осины с берёзами да заросли кустов, но чуть в стороне, под одиноким фонарём обнаружилась старая скамейка на гнутых чугунных ножках, вся залитая ярким светом. Илья Николаевич, увидев её, облегчённо вздохнул, домучал последние свои шаги и без сил опустился на неё, причём не сел, а как-то боком полуприлёг, опершись локтём на спинку и не потрудившись даже смахнуть снег, сплошь покрывший скамью. Измучанное тело с облегчением расплылось в неестественной позе, не чувствуя ни холода, ни боли, а только неодолимую тягу лечь и забыться в глубоком-глубоком беспробудном сне. Уже задрёмывая, Илья Николаевич подумал, что похож он на упавшее яблоко. Свалился с ветки и лежит на опухшем боку, вливается потихоньку в почву. И снежок сверху падает, падает... Думать это почему-то было удобно и даже приятно, почти так же, как когда-то было приятно вглядываться в блестящую и переливистую поверхность рассветной речушки в ожидании проплывающей плотвички или окунька.
  
  -
  
  Ну что ж, милые мои, дорогие мои читатели, пусть он так посидит у нас, а мы пока пойдём по лесу прогуляемся. Нам тоже гулять требуется, что ж мы, не люди? Довольно следить за скучным этим персонажем, оставим его покамест, никуда он отсюда не денется. Давайте о нас теперь поговорим, о делах наших скорбных да путях извилистых.
  
  А вы что-то уже заподозрили? Вижу, вижу, по глазам вижу, что заподозрили. Чёрт, люблю подобные моменты! Знаете, как в фильмах, где маньяк жестокий молодёжь безмозглую улавливает и потом по тупикам лабиринта водит да умучивает различными изощрёнными и негуманными способами. Вот когда в самом начале экзекуции на личике нежном вместо обычной туповатой ухмылки вдруг появляется это выражение вопросительное: что это такое, мол, со мной происходит? Как так может быть? Со мной, таким хорошим да таким любимым всей роднёй, и вдруг так жестоко и бессмысленно поступают... Ах, много ли кто из живущих понимает о бессмысленности! Вы, любезный читатель, точно ничего не понимаете, иначе не оказались бы тут, в развязке самого пустого сюжета - судьбы маленького человека.
  
  Полагаю, вы уже догадались, сообразительный читатель, что Илья Николаевич теперь всё? Совсем всё. Конец его истории. Как это конец? Ну вот так. Как это обычно бывает: кладут в деревянный ящик и потом застолье устраивают. Что? Я обещал? Хеппи что? Не знаю таких слов. Нет. Не было. По лабиринту водил туда-сюда, было такое, согласен. Хотите, песенку в утешение спою? Нет? Изволите ручкой махать недовольно да ножкой топать грозно. Справедливое возмущение вас обуревает. Обманул, значить, злой маньяк наивных любителей современной беллетристики. Завёл в гущу леса и бросил, как Сусанин осиротелых полячишек. Ну нет, я же вас не бросаю. Наоборот, по-человечески хочу домучать-договорить, как положено да отпустить на волю, я ж всё-таки не убивец какой. Так, анонимный генератор случайных историй. Да и потом, чему вы так возмущаетесь? Героя нашего жалко? Да бросьте смешить, не поверю! Котёнка вот жалко. Пёсика жалко, енотика, ёжика. Птичку, без сомнений, жалко. Кабы история наша была про котёнка с щенком, и кого-нибудь из них в конце усыпили благодарные владельцы, тогда бы вот была трагедия, даже не сомневайтеся. А об Илье Николаевиче-то чего жалеть? Николаичей этих на каждом углу лопаткой навозной можно собирать и сразу во вторсырьё сдавать, другой пользы от них нету.
  
  Смотрите, мы пока болтали, уже куда-то вглубь леса зашли. Чувствуете, какая тишина? Ни машин не слышно, ни ворон, ни ветра. Только с тихим шорохом, еле слышным, снежинки в воздухе кружатся, кружатся... Первый снег нынче у нас, зима на пороге. Зима бесшумной гостьей пожаловала, за стол скромно бочком присела, белый пух раскидала, кружева свои начала плести потихоньку. Красиво же, правда?
  
  А хотите, сейчас вот имечко ваше прознаем и тоже в какой-нибудь сюжет затащим? Пристроим приносить пользу мировой литературе. Вы не бойтесь, это не больно. Раз и вуаля - проснётесь очередным типичным представителем чего-то там социального, будете радовать публику своими злоключениями. Семью вам придумаем, с какими-нибудь проблемами непременно - без проблем нельзя, не положено - детишек там, может, ещё, ну работу, конечно, и прочую так называемую жизнь. Счастья шибкого не обещаю, про счастливых людей никто читать не захочет, но экшн постараемся обеспечить. Будет забавно. По крайней мере, читателям.
  
  Ладно-ладно, шучу. Ни в какую книжку вы никогда не попадёте, кому вы там нужны. Полялякаем ещё с вами и по своим делам разойдёмся, до конца уж немного осталось, потерпите.
  
  Что? Кривляюсь? Заболтать вас хочу? Убийца? О Божечки, какой читатель-то нервный пошёл! Кого я убил, по-вашему? Героя нашего убогого? Ну так я скажу, что вы сами и убили-с, любезнейший Дормидонт Феофаныч, или как вас там именуют... Да-да. В уголовном-то праве, знаете, ведь заказчик преступления тоже преступником считается. Тоже под суд идёт. Так что ежели вы автора считаете виноватым в скорбной судьбе Ильи Николаевича, так ведь вы виноваты не меньше! Моё-то дело авторское маленькое - вести читателя кружной тропой, куда он пожелает. Вы ж с самого начала всё поняли, ну признайтесь! Даже если и не поняли, так всё равно в первых рядах сидели и актёрам улюлюкали, и поп-корном вокруг сорили, ну и кто вы после этого? Заказчик и соучастник. А автор всего лишь исполнитель, и для вашего же удовольствия старался. Чисто же сработал бедолагу, согласитесь, ни один следователь не докопается. Все справочки на руках, история болезни в порядке и прочие документики оформлены, хе-хе-с... Так что можете обзываться, как вам угодно, автору до ваших претензий дела нет. "You're a monster, Zorg. - I know."
  
  А вот ежели у вас хотя бы чуточку разумения имеется, вы лучше о другом подумайте. Представьте, что Илья наш Николаевич - это просто такой предмет для игры. Мячик, который все удары судьбы безропотно сносит и сим пример назидательный для любознательной аудитории являет. А автор тогда кто? Игрок? Хозяин положения? Ничего подобного! Автор - это инструмент. Орудие, которым по мячику фигачат. Клюшка там какая-нибудь или, что смешнее, молоток для крокета. А кто фигачит-то? Кто сим инструментиком, сим молоточком нашего бедного героя гоняет по камням да терниям колючим, да ещё норовит прочь с доски вышибить? Об этом не думали, строгий и требовательный мой читатель? Конечно не думали, такое и представить страшновато, что это за силы за нами стоят и играются, словно куклами.
  
  А подумайте тогда вот ещё о чём. У героя нашего на кону жизнь и смерть, и за каждым поворотом сюжета то беда лихая, то просто издевательство очередное на потеху зрителям. На жизнь автора, вроде, никто не покушается, но при этом мучения творческие и всяческие депрессии, и кризисы жанра, и прочая профессиональная деформация, тоже так себе удовольствие. А для игроков, что за невидимой завесой от нас сокрыты, - может, для них это всё просто забава и развлечение? Можете представить? Ну вот лужайка зелёная среди деревьев, начало лета, приятное тепло июньское, ещё не надоевшее, не жаркий июль, не пыльный август, а вот самая нежная пора, когда наивысшая приятность от всей этой зелени молодой происходит. И среди деревьев слышен смех, и гомон, и на краю лужайки несколько барышень, совсем ещё юных, едва входящих в пору, и с ними кавалеры такие же молодые, чуть постарше, может быть, и все в белом, как на праздник нарядились, и ещё посреди лужайки несколько таких же прекрасных барышень и кавалеров чему-то смеются, опершись на деревянные клюшки, словно собрались поиграть... ну, скажем, в крокет или в сквош, или что-то там подобное. И ветерок лёгкий играет в золотых волосах и треплет прозрачную и светлую ткань, и можно подумать, что всё это в позапрошлом веке происходит, в сказочную эпоху великих империй, что это дворянская молодёжь выехала на пикник, а может, собственно, так оно и есть, кто ж его знает... Правда, в самой вышине прямо над ними - серебряная нить реактивного следа через всё небо наискосок, но никто не смотрит в ту сторону. Игроки с клюшками, обернувшись к краю поляны, громко кличут на все голоса: "Серж, Серж, твоя очередь, иди скорей!" После нескольких криков от группы на краю лужайки, как бы нехотя, отделяется кавалер, не переставая говорить что-то очень приятное и весёлое, так, что вся компания звонко хохочет, а он наконец, повернувшись вперёд, легко и быстро шагает по траве, то помахивая на ходу своей клюшкой, то закинув её на плечо и не переставая улыбаться каким-то своим мыслям, словно продолжая забавный рассказ. Подойдя к играющим, он и им что-то такое говорит, что они заливаются смехом, а одна барышня даже пытается не то ущипнуть его за нос, не то дёрнуть за ухо, но он успевает, слегка отклонившись, подхватить и поцеловать её руку и, отбежав чуть в сторону, едва размахивается и бьёт по мячику, терпеливо ждавшему всё это время в густой траве. Удар не совсем удачен: клюшка задевает дёрн, мячик резко подпрыгивает и летит куда-то вбок и в кусты, но игрок нисколько не огорчён этим и, улыбнувшись и махнув рукой, лёгким шагом идёт обратно, желая досказать своей компании забавную историю, игроки же начинают звать и требовать на следующий удар maman, которая подрядилась было играть, да теперь отсиживается в отдалении под тентом вместе с остальными взрослыми, попивая приятно покалывающий свежестью лимонад и любуясь на детей, что теперь с криками бегут к ней, чтобы подхватить под руки и под одобрительные смешки родственников отвести на лужайку, где ждёт взмаха её послушной клюшки очередной безропотный мячик, покорный любому повороту судьбы.
  
  А в этот самый момент, где-то совсем в другом мире, тесном и неприглядном, вовсе не похожем на летний зелёный рай, проснётся посреди ночи какой-то снулый и скрюченный человечек, заплачет невпопад, сядет в кровати, включит свет и начнёт шарить бессловесными руками в пустоте, пытаясь вылепить хоть что-то похожее на те смутные видения, что мучают его каждую ночь, желая найти выход в реальность. А ещё где-то, совсем непонятно где, среди криво нарисованных декораций задёргаются куклы, изображая чувства и страсти, и начнут одна за другой совершать глупости и нелепицы, говорить друг другу банальности и ходульности, изрекать высокопарные фразы, лезть на рожон, и в конце концов страшно и нелепо гибнуть, как будто только эту цель и имели в виду, полагая доставить зрителям развлечение, а то и поучительный пример, как не надо делать в жизни. Размышляли когда-нибудь про это, недовольный читатель? То-то же. Приятно и почётно, государи мои, быть игрушкой в руках высших сил, но мало кого это сделало счастливым.
  
  Однако, что-то мы забрались совсем в какие-то дебри, причём во всех смыслах... Давайте потихоньку вертаться обратно. Бросьте эти ваши обиды, любезнейший читатель, мы с вами-то уже повязаны всей этой историей, вместе отвечать будем, если что. Николаичу всё равно конец, не сейчас, так через неделю, о чём тут переживать? Не от того диагноза загнётся, так от другого. Всё, что нас не убивает, потом всё равно убивает. А знаете, давайте лучше я вас на обратном пути развлеку слегка, чтоб настроение повысить. Поглядим, что там с народцем нашим случится в ближайшем будущем, пользуясь неотъемлемым правом на всеведение и авторский произвол. Ни за базаром, ни за сюжетом нам больше следить не нужно, так что можем по самым забавным моментам пройтись, поспойлерить немножко, так сказать.
  
  -
  
  Для Валентины, например, смерть Ивана Ильича.. тьфу, Ильи Николаевича стала неожиданностью. Огорошило, прямо скажем, Валечку, даже в чём-то шокировало. Сколько сил было вложено, сколько интриг сплетено, сколько страсти выплеснуто, и всё ради вот этого утреннего звонка из больничной канцелярии. Минут пятнадцать сидела Валечка после этого, экран телефона тупо разглядывая и пытаясь мысли разбегающиеся сложить во что-то упорядоченное. Но - на то она и сильная современная женщина - вздохнула в итоге, всхлипнула разок и поднялась решительно, двинулась организовывать своё бытие, исходя из новых обстоятельств. Похороны в первую очередь надо было устроить, такие, чтоб не стыдно перед людьми было, да чтобы память супруга достойно почтить. А дело это хлопотное! За день, почитай, весь город объехала Валечка: и погребальные конторы, и больницу, и на работе у Ильи Николаевича побывала, а уж обзвонила вообще всех, кого могла.
  
  Назавтра всё уже было чинно-благородно: покойник обряженный посреди комнаты в глазетовом гробу готов к отплытию в неведомые дали, место на кладбище определено и готовится к встрече дорогого гостя, венок у входа ожидает своего часа, и двери нараспашку для всех желающих зайти попрощаться. С последними, правда, небогато оказалось. Ждала Валентина наплыва визитёров, и речь для каждого продумала: коллегам с работы одно сказать, друзьям-рыбакам другое, соседям дорогим третье, родным и близким, понятное дело, тоже что-то своё, особое. Но ни тех, ни других, ни прочих шибко не набралось. У Ильи Николаевича своих родственников немного, и те непонятно какая вода на каком киселе, да иногородние к тому ж, в основном, так что по телефону Валентине пособолезновали, похмыкали невразумительно, и всё на этом. Из друзей-рыбаков один только самый близкий, Михалыч, заглянул посмотреть на друга да скороговоркой Валентине высказал положенное, да пятёрку мятую сунул, уходя, в помощь на похороны и прочее. А на какое тут прочее хватит, если только место на кладбище раз в десять дороже? Пришло бы их десять михалычей, ещё ладно, а так одно издевательство. Из соседей слетелись, правда, бабульки со всего дома, как вороны на тухлую селёдку. Все седые, все в чёрном, расселись на кухне, чаю потребовали и поучать стали, как правильно заупокойную заказать, да отпевание, да всё остальное истинно православное. Валя их слушала вполуха - религией она особо не интересовалась, и заказывать задорого литургию не планировала. Но свечки вокруг гроба расставить дозволила и вообще привечала: всё ж со стайкой богомолок проводы покойника посолидней выглядели. Да и лучше, когда рядом люди хоть какие-нибудь, в пустой квартире совсем тоскливо было бы, с гробом наедине. Ради такого дела разрешила даже Валечка акафист усопшему читать до ночи. Денег пустяк запросили, им это самим, видно, в удовольствие, а на душе спокойней как-то. К вечеру ещё сестрица со всей семьёй приехала, и с ней гораздо легче стало Валечке - всё ж Надежда единственный человек, с кем можно беду свою разделить да поговорить душевно. К тому ж, и вспоможение с собой привезла Надя в желтоватом конвертике, чем понесённые Валечкой затраты заметно облегчила. Как ни крути, а близкие родственники всегда всех надёжней и полезней.
  
  Да, чуть не забыл: заглянули ещё нежданно две подружки с прежней работы, Олька да Маринка. Вроде бы дружбы с ними особой не было, а вот навестили, хотя Валя даже не помнила, чтобы звонила кому-то из них. Откуда-то прознали про случившееся, забежали пособолезновать. Валю крепко и энергично по очереди обняли, призвали держаться и не раскисать, ведь жизнь на этом не кончается. Пройдут неприятности, начнётся светлая полоса. Главное - верить в лучшее и правильным образом требовать от вселенной всего и сразу, как пристало успешной членке социального общества. "Ещё разгуляемся с тобой!", - весело пообещала Маринка, когда уже прощались на пороге. Ну, кто знает, может, и действительно случится ещё погулять Валечке. Придёт лето, вскружит голову, полетят подружки на юга в поисках счастливых случаев и новых впечатлений, и много чего забавного может там произойти, и даже на самом деле произойдёт, но это уже другая история. Деньгами подружки ничуть не помогли, но Валя от них и не ждала - спасибо уж за слова поддержки, тоже дорогого стоят.
  
  На похороны хотела Валя заказать три автобуса, но, поглядев на вялость визитёров, двумя решила ограничиться, да и тех много оказалось. В первый виновника торжества положили, а в другой живые все набились, с покойником никто ехать не захотел, одной Вале, по долгу супруги, пришлось сопровождать его в последней поездке. По дороге всплакнулось вдруг Валечке, затосковалось о судьбе своей нескладной. Ну что за комиссия такая, Создатель, почему мужики с ней не уживаются подолгу? Все бросают. И этот тоже - хоть и не бросил, а всё равно ушёл. Уж не молодайка ведь, как теперь искать друга сердечного? Одной-то куковать мало радости, хотя вроде все и говорят, что так удобнее, но кто его знает... Привиделась вдруг Валечке сумрачная постель в тёмной комнате, подоконник весь в кактусах и бегониях, стол замусоренный, заваленный какими-то склянками и посудой немытой, и посреди чашек - телефон молчаливый, бесполезный. Отшатнулась невольно от такого видения, слёзы утёрла, высморкалась. Ладно, некогда расклеиваться, проводы надо закончить достойно.
  
  Народу-то на проводы набралось всего ничего: кроме Валентины с дочкой, сестра Надя с мужем и тремя мальчишками, да друг-Михалыч, да с ним какой-то незнакомый долговязый прибился, да ещё тётушка троюродная заявилась из пригорода заречного, почти не знакомая Вале, да трое-четверо бабулек богомольных, явно рассчитывающих хорошо посидеть на поминках после кладбища. С работы на похороны только двоих прислали официально: один - дедулька-пенсионер, который с Ильёй Николаевичем толком никогда не работал, а другой вообще не с работы, а представитель областного профсоюза, серьёзная тётенька в очках с золочёной оправой. Правда, ещё из коллег покойного ближайших двое мужичков сами заявились, такие же неприметные, как герой наш, сразу видно, одного с ним полёта. Материальной помощью не порадовали, но венок богатый привезли, с чёрной каймой и надписью приличной. Валя им даже спасибо сказала, не ожидала такого. Заезжал ещё утром от департамента здравоохранения какой-то хрен на служебной машине, но не с целью почтить память или оказать поддержку, а так, носом покрутил, о чём-то невпопад спросил Валентину и укатил восвояси. Видимо, прислали посмотреть, убедиться, что повод для раздора исчез, и больше никаких неприятностей от сего больного не ожидается. Ничего не попишешь - такова смерть простого человека. Интересуются все только избавлением от беспокойств, с ним связанных, а скорбеть о непоправимой утрате и вспоминать ушедшую личность никто не желает.
  
  Думала ещё Валя оркестр заказать, хотя бы на вынос тела, минут на десять буквально, но как цену услышала, так только ахнула да рассмеялась невольно. Аппетиты у музыкантов были явно не по меркам среднего класса, тем более для Валечки, всерьёз желавшей удивить собравшихся размахом похорон достойного супруга. Директор оркестра (или как там его) тут же поднялся и Валю на выход попросил, ибо понял, что смысла нет никакого дальше беседовать. Валя и не обиделась даже - ясно, что тут люди особые, для богатеев работают, можно понять...
  
  И были бы похороны Ильи Николаевича совсем серыми и скучными, прям как сам покойник, если б не бытовой скандал, устроенный словно назло Валентине, да причём самым близким родственником. Дочка родная, несуразная огорошила-удивила. Уж от кого, а от неё Валентина такого не ожидала. Пока суть да дело, да суета всяческая, да оформлять надо было покойника, сидела наша не то Варенька, не то Машенька... да Машенька, Машенька, ну сколько можно?! Так вот, сидела наша Машенька тихо себе в уголку, еле слышно всхлипывая время от времени. Видать, переживала тоже о покойном, всё ж он ей не посторонний был, да и обращался как с родным ребёнком, и не обижал ни разу. Валя её всхлипов даже и не заметила в пылу забот и беготни. Ну а как в день похорон все уж оделись-собрались, да тело подхватили и потащили вниз, да сами тоже повалили на выход, чтобы на покойника, у подъезда выставленного, ещё раз взглянуть и скорей в дорогу отправляться, так закатила Машенька истерику, и людей не постеснялась, зараза.
  
  Спервоначалу-то ничего такого особого не было. Сидела с утра за столом своим тихенько, ковырялась с карандашами-бумажками всякими. Надькины-то сорванцы утром как вскочили, так на улицу умотали, радуясь неожиданным выходным, да ещё в чужом городе. Дома им сидеть скучно, понятное дело. Повалили всей шумной массой местные достопримечательности осваивать под честное-распречестное слово ни за что не выходить со двора. А Маша с ними не захотела, осталась дома, вроде позаниматься решила. Как подошло время, сказали ей собираться, а она головой мотает и сидит, как прежде, на своём месте за столом, то ли картинку рисует, то ли просто в окно смотрит. Сказали другой раз - опять головой упрямо мотает, в глаза не смотрит и говорит в ответ так тихенько, едва слышно: "Папеньку... не надо". Мать пришла, её из-за стола дёргает: хватит, мол, рассиживаться, не видишь, на кладбище пора уже, а та обратно на стул садится, и снова так жалобно говорит: "Папеньку не надо...". Ей опять: ехать пора, люди уже на улице, давай быстро, а она снова таким голоском тоненьким, дрожащим, знаете ли, что аж мороз по коже: "Папеньку не надо". Губки детские бледные дрожат, и в глазках слезки, и видно, что через силу уже выговаривает, старается не сорваться в рыдания. Ну Валя, понятно дело, вспылила, прикрикнула на неё, да подзатыльник отвесила, а та в дальний угол комнаты отбежала, за кровать забилась и тут уже вся в сопли, и в истерику, и на все уговоры кричит, как заполошная: "Папеньку не надо! Папеньку не надо!". Как мать ни ругалась, как ни тащила на выход, всё бесполезно. Упирается зверем диким, только что не кусается, в кровать вцепилась и вопиет истошно. Валентина третий день на ногах да на нервах, в сердцах оплеух ей надавала, так она на пол свалилась, и воет белугой, и всё одно и то же: "Папеньку не надо! Папеньку не надо!! Папеньку не надо!!!"
  
  Ох, умрёшь со смеху с этим народишком! Понимаете юмор ситуации, почтенный читатель? Вот этот мелкий крысёныш, это дитя небрежного зачатия, урождённое в колониальной жопе мира, и - "Папенька". Откуда в её недоразвитом мозгу вообще слово такое взялось?! Ну будь она благородного происхождения и из порядочной семьи, тогда вопросов нет: пожалуйста, хоть "папенька", хоть "батюшка", хоть "mon pauvre père". А у этого убогого существа как вообще ума хватило где-то это слово прочитать и запомнить? Что за дворянское, мать его, гнездо в многоквартирной халупе? Тургенева им же, вроде, ещё не давали в школе. Да и не называла она отчима папенькой при жизни-то, даже и папулечки ни разу не было. С чего вдруг сейчас? И корчится теперь на полу, и воет, и наотрез отказывается на кладбище ехать: "Папеньку не надо! Папеньку-у-у не надо!!!"
  
  Валентину даже немножко ревность кольнула: как по чужому-то человеку убивается, не родной же он ей. По родной-то матери будет ли так убиваться? (Спойлер для Валентины: нет, не будет. Но это уже совсем другая история.)
  
  В конце концов вывела эта истеричка Валю из себя, и на пинках и за волосы стащила её Валя вниз, да в автобус зашвырнула, припечатав к сиденью для надёжности. Не было у Валечки уже никаких сил, чтоб мирно разбираться да уговаривать, а оставить дома тоже невозможно: и так народу мало собралось, нечего отлынивать! Так и ехали всю дорогу под её всхлипы, благо мать в другом автобусе была, в то б добавила ещё затрещин, чтоб в ум привести. До самого кладбища Машенька подвывала, то потише, то совсем в голос. В спинку кресла переднего уткнулась, слёзы и сопли ручьём, всю обивку изгваздала своими соплями, дурочка. Надя-то к ней подсаживалась, всё успокоить пыталась, да куда там. А бабульки богомольные, те даже с каким-то удовлетворением на неё смотрели: знать, похороны хорошие получаются, раз есть кому выть по усопшему.
  
  Как до места доехали, у Машеньки новая истерика: ни с места вставать, ни из автобуса выходить не хочет. Визжит, как поросёнок резаный, на любые попытки и уговоры. Валя к ней в автобус поднялась решительно, хотела уж за волосы тащить, да посмотрела на сопли, размазанные по всему лицу, и только плюнула. Чёрт с ней, пусть сидит. Водителя попросила, чтоб не выпускал наружу, и пошла дальше важное дело справлять, супруга в землю спроваживать. Так и просидела Машенька в автобусе все похороны, и даже попрощаться с отчимом не захотела, без неё схоронили. Хуже того - и после похорон огорчений матери доставила. Поскольку погода-то была уже морозная, а собирала её Валя наспех и вообще в нервном состоянии, а автобус на кладбище с дверями нараспашку простоял, то надуло Машке в лёгкие, да нехорошо надуло. На следующий же день после похорон и слегла. Двусторонняя пневмония, во как. Тут уж Вале, сразу не до скорбей по супругу, с аспирином вокруг бегает, да в скорую названивает: температура под сорок, помирает ребёнок, спасите! Неприятный был бы сюрприз, согласитесь: после мужа сразу и дочку потерять, да ещё отчётливо понимая, что сама, по-сути, выставила её полуодетой на мороз. Но, терпеливый читатель, не будем даже интриговать и хитрить: в этой истории жизнь Машеньки неприкосновенна. Автор, хоть и подонок, но не мерзавец. Ради красного словца родную мать продаст, а вот слезинку ребёнка не прольёт. Кхм-м... В общем, антибиотики - великая сила, и гормональные противовоспалительные тож. Жива-здорова нынче ваша Маша: чай пьёт, хлеб трескает, в школу ходит. В четвёртый класс вон недавно перешла. Учится, правда, плохо, на тройки.
  
  Что до самой Валентины, то для неё вся эта нервотрёпка даром не прошла. Едва дочка выздоровела, так начались у Вали неприятности: то давление, то сердцебиение, то головная боль, в общем, нелады со здоровьичком. Пошла по врачам, сдала анализы, и на кардиограмме выяснилось, что проблемка теперь у Вали с этим делом. Подсадила сердчишко-то. Не зря, видно, гоняла Илью Николаевича за валидолом и приступы изображала, получай теперь диагноз натуральный, с угрозой хронического. Но за Валю нашу сильно переживать не надо, она, в отличие от незадачливого супруга, человек разумный и волевой. Записалась сразу ко всем специалистам, накупила лекарств всевозможных, на лечебную физкультуру пошла, и даже по выходным теперь ходьбу с палками в сквере осваивает. В общем, поживёт-погуляет ещё наша Валечка назло врагам.
  
  Сестрица же её, Наденька, всё так же в захолустье своём живёт, и по-прежнему душа в душу с супругом своим разлюбезным. Вале-то она весьма помогла: осталась на неделю с лишком, поддержала её в самый ужасный момент. По дому помогала, еду готовила, передачки Машеньке в больницу возила. Муж с детьми уехал на следующий день после похорон - работа ждать не любит - а Наденька вот задержалась помочь. Как получше стало ребёнку, Надя сразу домой отпросилась, а то четверо мужиков без женского присмотру, сами понимаете, одичают моментально. Они там, во главе с отцом, полторы недели одной картошкой питались, да дошираками всякими, безобразие, короче.
  
  Да! Забавный факт: шторы-то, Валечкой подаренные, пришлось снять Наденьке, хоть и не совсем по своей воле. Супруг её, обычно равнодушный к украшениям интерьера, глядел-глядел на них с месяц, а потом потребовал убрать к такой-то матери. Солнца, дескать, нет совсем с ними, да и к окну подойти мешают, путаются под ногами. Надя вздохнула, но спорить не стала, ей и самой что-то стало неуютно заходить в собственную гостин... горницу. Сдёрнули всё тяжёлое-золотое и оттащили в столовку близлежащую на другой день - там как раз заезжие кавказцы затеяли солидный придорожный ресторан с музыкой и шашлыками, шторы им в самый раз подошли, тем более, по дешёвке досталось. А домой Надя затеяла новые тюли прозрачные, с шитьём гладью и вставками кружевными. И сама руку приложила, и знакомой мастерице работы подкинула, самую красоту вышить. И заиграли-засияли на каждом окне: на левой половине лебедь белая, на правой солнце ясное - лепота! Снова красавица нежная может, за рукодельем сидючи, сквозь прозрачные занавеси на чудный мир смотреть и Божьему замыслу удивляться.
  
  Ну что мы ещё упустили интересного?
  
  Поминки прошли в целом аккуратно, согласно обычаю. Валентина мудрствовать не стала, сняла зал в обычной столовке, правда, не в самой простецкой, что на окраине, а чуть получше да поближе к дому, чтоб по домам расходиться проще, да и автобус сразу отпустить. Такая столовая, где в туалете есть туалетная бумага и сушилка для рук, ну понимаете. Подмёрзнув и оголодав на холоде, оживлённо и даже радостно расселись гости, на угощение накинулись. Сначала кутью с изюмом, как полагается, следом всё прочее. Водочка пошла в дело, не без этого, ну это на поминках допускается и даже положено. Насытившись и согревшись, за разговоры принялись, чинные, негромкие, соблюдая приличие. Вспоминали и Николаича, и всех товарищей, коллег и родственников, кого уже раньше проводили с почётом и уважением. Судьбу печальную нашего героя обсуждали: мол недавно же, буквально с полгода, как его видели, и был полон сил и надежд, и вдруг сгорел прям на глазах, стаял огарком свечным. Двух дней до днюхи своей не дотянул, круглую дату не отпраздновал, вот как бывает в жизни-то.
  
  Дедок-пенсионер, присланный с работы, всё про какого-то Степана Николаевича вспоминал, рассказывал про его трудовой путь, как от простого работяги до начальника цеха дошёл. Соседи его слушали-слушали, да и поправили: мол не Степан, а Илья Николаевич, но деду это нипочём, да и не был никогда Илья Николаевич начальником цеха, так что рассказ, видать, и действительно про Степана был. Никто, впрочем, не обиделся на деда, да и слушали вполуха - пусть болтает старый, что угодно.
  
  Представительницу профсоюзов Валечка рядом с собой посадила и всячески обхаживала, всё выясняла, как сейчас с социальной помощью обстоит, и на какие пособия можно надеяться вдове добросовестного трудящегося. Дама строгая, очки золотые поправляя, нормы из трудового кодекса ей пересказывала, да советовала непременно заявление написать, на оказание материальной помощи. Бабульки богомольные из-за соседнего стола тоже с вниманием её слушали, старались вникнуть - вдруг пригодится для пенсии, кто знает.
  
  Супруг Надежды помаленьку с мужичками разговорился, что с Николаичем работали: про свои трудовые будни им рассказал малость, а они всё удивлялись, как можно в один день дизель перебрать и закапиталить подручными средствами. Надя же больше детьми была занята. Машеньку рядом с собой посадила, компот дала, картошечку с рыбкой поесть уговаривала, да всё попусту. Маша с опухшей мордой, молча, на табуретке сидит и в стол угрюмо пялится, и говорить даже не может, охрипла от криков истошных. Зато мальчишки, хотя на похоронах тихо себя вели, в столовой совсем распустились. Наелись, вылезли из-за стола, будто в туалет, а потом в соседний зал юркнули, стащили пучок лент разноцветных, украшение завтрашней свадьбы, да стали повсюду с этими лентами бегать, как будто на праздник пришли, а не на поминки. Мать пытается одёрнуть - бесполезно, будто и не слышат её. Гостей задели несколько раз, кастрюлю с компотом чуть не снесли, и в конце концов портрет Ильи Николаевича опрокинули, что был выставлен Валентиной на всеобщее обозрение, да прям вместе с табуреткой. Тут уж пришлось самому супругу Надежды волю отцовскую в ход пустить, и быстро он своих сорванцов упорядочил и на положенные места вернул, каждого с красным следом на ухе от тяжёлой руки отцовской.
  
  Кстати, интересная подробность для внимательного читателя: вот то смутное видение, что в памяти Ильи Николаевича всплывало время от времени, про детишек бегающих среди столов праздничных, скорее всего, было-то не из прошлого его, а из будущего. Поминки собственные он наблюдал в видениях невнятных, а не чью-то свадьбу или юбилей. Такой вот парадокс пространства-времени. Впрочем, на сей трактовке автор не настаивает, только указует на странное совпадение реальности с фантазией.
  
  -
  
  Что ж... Кажется, довольно про персонажей этих, порядком уже надоевших. Пора их закинуть в ящик для кукол, пусть лежат до следующей гастроли. Работа вся, почитай, уже сделана, осталось закруглить как-нибудь подходяще, и делу конец.
  
  Снег-то как летит завораживающе. Какая ночь! В такую ночь хорошо расставаться со всем ненужным, да завершать дела затянувшиеся, да подводить итоги, да старые долги выплачивать все до копеечки. Пора и нам на волю, прочь от надоевшей повинности! А ведь не верилось, что когда-нибудь получится добраться хотя бы до середины пути. Казалось, завязну да брошу, как обычно сие происходит. Но что-то всё толкало вперёд да в спину, всё не давало покоя, мешало почивать спокойно да плыть по течению расслабленно. Может, те самые игроки неведомые разыгрались в своих райских рощах-кущах, будь они неладны, а может, что другое, невроз там какой-нибудь, не понять...
  
  Уф! Голова кружится. Почти сотня страниц, вот они все. Листик к листику, увесистая стопочка получилась. Взять бы сейчас эту стопку, взвесить на ладони, как бы примеряясь, а потом со всей дури да вверх запустить, отправить в странствие по всем ветрам, чтоб разлетелась моя писанина по свету белому, да по углам тёмным и закоулкам труднодоступным. Хотя бы по страничке, хотя бы по строчке, но в каждый уголок, на каждую полочку книжную, как положено у настоящих сочинителей.
  
  А я ведь теперь натурально автор. Даже вот так: Автор. С заглавной буквы - не будем скромничать. Вообще, довольно скромничать, пора уже цену себе и своим трудам назначать повесомей, чтоб уважали, чёрт их дери! Чтобы публика тупая-невежественная знала, кем восхищаться, и чьё слово улавливать почтительно. Публика, она ведь как женщина: поставь себя соответственно, и будет стелиться покорно и взгляд благосклонный искать, а не сумеешь поставить - презрения преисполнится и куда-нибудь на сторону сразу же увильнёт, в поиске иных героев. Ну что ж публика, смотри: явился, к твоему удовольствию, новый рыбак с причудливым уловом. Не шибко велика рыбка, но сиятельна и прихотлива, словно диковина неведомая-заморская, с плавниками фигурными-яркими, с перьями разноцветными да боками упитанными, диво дивное-деликатесное! Будет что поклевать на досуге, да пожевать по тихой грусти, да пообсасывать косточки за обедом. Ну скажите честно: чудную рыбку же выловил, а? Такой зверь не каждому в руки придёт, только избранному. Избранному тоже с заглавной надо бы, но уж ладно, не будем перегибать. Скромность украшает Избранных - о как! Шутка только для своего круга, для Избранных, хе-хе-с...
  
  Слушайте, а и в самом деле, серьёзные дяденьки и тётеньки, возьмите меня в избранные, в смысле, в признанные писатели, а? Ну пожалуйста! Пожалуйста-пожалуйста! Чтоб везде, во всех заслуживающих доверия источниках, прям так и сообщалось, что вот писатель, и что пишет оригинальную современную прозу. В пен-клуб там какой-нибудь примите... Хотя, пен-клуба маловато будет. Лучше сразу в масоны, но только в настоящие, а не потешные, чтоб там действительно серьёзные люди состояли, и чтоб имелся у них (ну то есть у нас) собственный Английский клуб, и чтоб в историческом здании какого-нибудь позапрошлого века. Прям вот вижу, как наяву, как открывается тяжёлая дверь, и робко вхожу внутрь, и за дверью внушительный швейцар в форме, и с ним мажордом, тоже в форме, и с ритуальной шпагой на боку, сверяет списки допущенных и строго так требует назвать пароль и градус... А внутри - мама родная - роскошь повсюду, паркет красного дерева, дубовые панели на стенах, и потолки с лепниной, и все двери и окна тоже из какого-то тёмного и морёного дерева, и вообще всё вокруг такое дубовое и лепнинное, и кованное, и статуи античные вдоль стен, и Юпитер в глубине зала на троне своём... И мажордом, тактично склонившись к уху, предупредительно извещает, что нынче вечером изволил внезапно пожаловать сам магистр, и в его честь главные члены клуба тоже здесь собрались все, и, вспотев от такой неожиданной новости, протискиваешься бочком в главную залу, где мраморные полы и змеи бронзовые по стенам, и тихонько так, кивая смущённо редким знакомым, прибиваешься поближе к центру зала, где вальяжно и с достоинством ведут непринуждённую беседу небожители высших градусов, о чём-то о своём, о вечном... Да! Градус-то повыше дайте, а то маленького градуса маловато будет, пардон за очевидность и тавтологию! Мне ж тоже рядом с магистром постоять хочется, а не только по углам слоняться докучливым ничтожеством.
  
  М-н-да.. Мечты-мечты, где ваша сладость. Кабы не время безудержное, так всё бы мечтал и мечтал. В мыслях и вселенский Вавилон создашь, и Ершалаим разрушишь, и на вершину мира железной пятой взойдёшь, ко всеобщему ужасу и восторгу. А потом глядь в зеркало, а там всё тот же ничтожный коллежский регистратор. Под глазами мешки, волосёнки жидкие всклокоченные, морда рябая, как дальше жить - непонятно. Только в мечтах и происходит настоящая жизнь, а в реальной одно огорчение. Но, кажется, сему огорчению положен будет отныне конец, ибо реальность теперь с мечтой перемешалась, и не разобрать, где одно и где другое. Даже ночь нынешняя волшебная, и та в моей власти! Захочу - продлю на сколько захочется, захочу - утро настанет моментально. У нас, избранных Авторов, так положено, чтобы реальность слову нашему подчинялась, чтобы текла послушно меж пальцев и хрустальным потоком застывала неподвижно, ежели нам заблагорассудится прекрасное мгновенье зафиксировать и рассмотреть внимательно со всех сторон.
  
  Продлись, продлись, моя ночь! Ещё не все дела завершены, ещё ждёт своей участи наш герой многострадальный, ничего не понимающий и ни о чём не ведающий, но ко всему уже готовый и со всем смирившийся.
  
  Вот уже фонарь сквозь деревья маячит, и где-то рядом расплылся на скамейке бедный полутруп, ждёт-дожидается последнего удара. Что ж, пожалуем ему наш последний coup de grâce, стремительный и беспощадный. Пойдёмте, любезный читатель, загоним этот мячик в положенную ему лунку и опустим занавес. Ибо пришло время расходиться: нам чтобы жить, герою нашему чтобы умирать, а что из этого лучше, и сами боги не знают, только хмурятся притворно да глаза таращат в темноте.
  
  -
  
  Хм. Однако... Я что-то пропустил? Стесняюсь спросить, а где наш, так сказать, жертвенный агнец? Может, нас не дождался, сам помер и под скамейку свалился? Хе-х! Было бы забавно, но слишком по-цирковому, не совсем в духе сего произведения. Однако... нет. И здесь нет... Тут вообще, кажется, никого не было: снег не тронут, скамья вся в белом пуху. Он же на этой скамейке лежал?
  
  Может, мы просто вернулись не туда? Что за абсурд? Куда не туда? Это всё мною же и придумано, и создано до чёрточки до последней: деревья вот эти в белых шапках, аллея сказочная, словно с открытки новогодней срисованная, фонари в дрожащей перспективе, скамейка одинокая заснеженная... Ночь, улица, фонарь, скамейка. Комплект. А наш этот убогий... как там, чёрт его дери... которого мы оставили лежать вот на этой самой скамейке. Он где? И где следы его? Как так может быть, что следов нету? Ну вот же: "Снег ещё не настоящий, не лёг, как положено, тает под каждым шагом". Под каждым шагом. Под каждым шагом. И где следы?
  
  Ничего не понимаю. Я нормален вообще?
  
  Так, давайте спокойно оглядимся, вдохнём поглубже... Вот... хорошо. Не будем нервничать по пустякам. Следы, например, могло и засыпать. Снег-то всё идёт. То ли вверх, то ли вниз, уже непонятно куда, но идёт. А забрать могли и на вертолёте, например. Дурацкая фантазия, да, но как захочу, так и будет. Скажем, увидели с пролетающего вертолёта, скажем, спасатели. И вот спустились сверху и спасли. Безо всяких следов. И вот он... где? И кстати, кто он?
  
  Ч-чёрт! В какое-то безумие погружаюсь. Такое чувство, что и не было никакого героя вовсе. Где герой, подлюки? Кто тут шутки такие идиотские шутит? Я ж найду, я же разберусь. Это же мой собственный мир, без моего ведома тут ничему не бывать. Одной мыслью настигну, одним взглядом испепелю, едва приподняв тяжёлые веки. Я его увижу и сразу вспомню. И весь мир сразу вспомню, и всё вернётся, и всё встанет свои на места. Зубчик к зубчику, шестерёнка к шестерёнке - железная логика сюжетной линии.
  
  Что-то нехорошо в голове. Как будто порывами ветра сносит куда-то в пропасть. Пытаешься уцепиться за что-нибудь, нащупать опору, но всё куда-то стаскивает вбок, рвёт перила из рук, выбивает твердь из-под ног... Какая-то темнота вокруг, ничего не вижу. Куда всё подевалось? Что тут вообще творилось? Варенька... Машенька... ещё платье полосатое... зонтик... Причём тут зонтик? Ничего не помню. Совсем ничего. Странное ощущение, когда твой собственный мир выскальзывает из рук, утекает по капле прочь.. прочь.. прочь...
  
  Прекратите! Верните всё как было! Уберите темноту!
  
  Покажите мне его!
  
  Поднимите мне веки!
  
  ПОДНИМИТЕ МНЕ ВЕКИ, МАТЬ ВАШУ!!!
  
  Я здесь первопричина, я здесь Deus и Rex, я здесь начало и конец. Это я измарал десятки проклятых страниц кривыми значками, это я породил этот мир, это я сверял его с картинкой, которая рисовалась в воспалённой фантазии, это мне дана здесь власть говорить гордо, а если будет нужно, то и богохульно, с первой и до последней строчки!
  С первой и до последней строчки.
  
  И вот создатель сидит слепым нищим посреди своего творения и не узнаёт ни одного камешка вокруг, и бессильно орёт в ледяную вечность, и грозит прутиком равнодушному небу.
  Это справедливо, по-вашему?
  Это справедливо?
  
  Вселенная, сука, тварь, не молчи, ответь!
  
  Как же я вас всех ненавижу!
  
  ...
  ...
  ...
  
  Простите... Я что-то, видимо, слишком... Как-то потерял всю нить. Виноват-с... Нижайше прошу, простите, бес попутал, не иначе. Слаб человек и склонен к гордыне, и глупости всякой.
  
  Слишком много взял на себя, слишком много, много... Не по силам такое ничтожеству, не по Сеньке колпак до неба. А ведь всерьёз думал, всерьёз: мол, выползу сейчас с этим опусом, сейчас же все и ахнут... А-ха-ха-х... Господи, дурак-то какой! Какой дурак! Самому смешно теперь... Самому и смешно, и стыдно, а что поделать? Не может ничтожный червяк понять, что он червяк, вот и ползёт на свет со своим самомнением нелепым и фантазиями дурными. Очередное несчастие, постигшее очередного акакия акакиевича вследствие его беспробудной глупости и бездарности. Покушался на престол Божий, а окончил холуём на побегушках. Какая скука это всё, Господи! Какая тоска!
  
  Вы не гневайтесь, пожалуйста, я уже всё. Я совсем всё, более никаких беспокойств не причиню, и болтать всякое перестану. Нет-нет-нет, упаси Боже, какие ещё обиды?! Я вам лучше сейчас чайку-с для начала, а следом вот меню-с посмотрите, и профитроли сегодня знатные от шефа, и фирменные рёбрышки в черничном соусе, и пльзенское завезли бочковое, свежайшее, угодно ли будет попробовать-с? Огурчики... есть, конечно, всякие-с. И мочёные, и солёные, и маринованные, какие угодно-с...
  
  Тут немножко намусорено, прошу извинить, сейчас мигом приберу-с. Бумажки давайте я вот в стопочку аккуратно... и в печку их, в печку отнесу! На растопку пригодятся. Да-с, на растопку они славно пойдут, вы мне уж поверьте, у меня в этом опыт есть... Рукописи, они, знаете ли, горят прекрасно! Прекрасно горят, и главное, быстро, и жару много дают, дровишки сразу разгораются, хе-хе-с... И не мудрено, бумага-то хорошая, толстая, самое то.
  
  Что-с? Зовите как угодно, ваша милость. Просто человека кликните, и я тут как тут. Чалдоном можно обзывать, и халдеем, да и просто скотиной. Нам собственных имён иметь не положено-с, не по чину. А ежели рублик-другой сверх счёта накинете, так я тогда ваш ничтожный слуга, и премного благодарен милости вашей за все благодеяния оказанные.
  
  
  Конец.
  
  
  
  Нет, не конец. Ещё какой-то постскриптум.
  
  Илья Николаевич тоже закурил. Михалыч более ничего не говорил, и Илья Николаевич, глядя то на поплавок, то в туманную белёсость, стал думать о том, как хорошо, что у него получилось договориться о смене до праздников, да ещё взять неделю в счёт отпуска, прям нормальный отдых получается, не хуже летнего. И ехать в гости можно теперь без мысли о спешке обратно, так что легко будет и подзадержаться, если будет на то желание и вообще случай... Думать об этом ему было приятно, как любому человеку приятно думать о своих удачах. Тут же следом пришла ещё одна приятная мысль, что билеты уже куплены - Валя взяла заранее со скидкой - и уже совсем скоро, буквально через два дня, они выйдут из дома всей семьёй, он, Валя и приёмная дочка его, почти уже родная, оставив всё привычное и надоевшее позади, и все вместе поедут на вокзал, заранее предвкушая дальний путь и снисходительно глядя на спешащих по улицам людей, которым сегодня никуда не предстоит отправиться, а потом, после некоторой суеты и блуждания по грохочущему вокзалу, немного устав от тяжести сумок, попадут, наконец, в вагон и облегчённо усядутся на положенные им места, готовясь уже вкушать радость от долгожданного путешествия.
  
  Илья Николаевич даже на секунду ощутил себя там, на боковушке плацкарты, сидящим за столиком, на котором дымится чашка с чаем, подрагивая в такт вагону. Представил так живо, что невольно приоткрыл дремотные глаза и качнул головой, сам удивляясь такому ощущению. Ему вдруг ужасно захотелось прямо вот сейчас отправиться в путь, почувствовать запах дыма, поездов, вокзала, услышать стальной грохот и оказаться в летящем куда-то в неведомую даль вагоне. Какое-то приятное предвкушение охватило его, предвкушение непонятно чего - наверное, будущего счастья - так, что он даже закряхтел и слегка кашлянул, как бы смущаясь своих фантазий. Михалыч сидел рядом, тоже погруженный в себя и спокойно смотрел вперёд, видимо, не замечая странного настроения товарища, и Илья Николаевич, убедившись, что никто не смотрит на него осуждающе, снова погрузился в приятные мысли.
  
  Розоватое сияние над берегом в том месте, где в тумане из-за земли выползало солнце, начало тем временем разливаться по всему озеру, заливая и поглощая всё вокруг, включая и двух человечков, сидящих на берегу, и Илья Николаевич невидящим взором смотрел на это сияние, продолжая мечтать о чём-то своём и даже не глядя на поплавок, чувствуя себя, как в детстве, когда задумываешься о чём-нибудь и перестаёшь замечать всё вокруг, и плывёшь в своих фантазиях, и неясные видения наполняют душу сладкой тоской, и время течёт медленно, словно мёд, и кажется, что будешь жить вечно.
  
  
  Теперь точно конец. Прощайте.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"