Евы нет. Она лежит в своем саду немногими фрагментами, которые оставила мне память: длинные ноги с узкими коленками, вытянутые поверх моих коленей; щербинка на верхнем зубе (открывается в улыбке: "Зазналась, да? Не узнаешь?"); прогулка январской ночью накануне экзамена; брючные костюмы, которые она обожала; шампанское в пластиковых стаканчиках на дубовом пне в парке, комариный звон, счастье...
Она лежит там, где навсегда выключили свет, под гнилой падалицей, под бурыми листьями, под пенопластовым снегом вперемешку с комьями мерзлой земли. Я должна была похоронить ее...
Евы нет. Та, что звонит мне в два часа ночи из другой области -- из другой галактики ("Слушай, Петрова, а может, мне самой подать на развод, а?!"), -- не Ева. Ева умерла десять лет назад, после нашей разлуки, где-то между восемнадцатым и девятнадцатым имейлом, после чего все ее письма и СМС свелись к анкетным вопросам: "Замуж вышла? Сколько получаешь?".
Я должна была похоронить ее, и тогда бы ее призрак перестал меня беспокоить. Но раз в два года я начинаю тосковать по той, умершей, и тревожить ее прах. Ничего хорошего из этого не выходит, конечно, -- я скучаю по 21-летней авантюристке, которая таскала 18-летнюю Петрову по невообразимым местам и немыслимым компаниям, но трубку всегда берет чужая недоразведенная тетка ("своя квартира", "ездили в Египет", "Маликов лайкнул в "Одноклассниках", у него жена такая толстая"), и я чувствую только привкус праха на губах -- ее, своего...
Это были времена, когда звонок домой, в другую область, для нас был целым приключением. Путешествие в ледяном трамвае по огромному темному чужому городу, незнакомые улицы, почта, жетоны, кабинки с дисковыми телефонами... Это был очередной подвиг во имя ее трудной любви -- дозвониться до Маликова -- и она брала меня с собой в этот путь, как верного оруженосца.
Город тогда казался бесконечным и был неизведан, оказаться как-нибудь летом на далекой центральной улице среди театров, богемных кафешек и уличных музыкантов, дышать этим воздухом и бродить по этому асфальту уже было событием.
Но даже тогда, уже тогда, мы были чужими. Мы были чужими с самого начала. С того момента, когда я впервые увидела в толпе одногруппников ее точеную фигурку и гордо откинутую голову -- и подумала: "С ней лучше не ссориться". И тогда, когда с тоской ждала ее позднего возвращения с каникул -- солнце, ветер и голый лед под ногами, февраль, мы с Ивановой и Сидоровой на рынке затариваемся какой-то жизненно необходимой фигней, и я всем телом ощущаю пустоту без нее... И тогда, когда мы пили безумно вкусное шампанское в парке (Ева выцыганила эту бутылку у Димы Селезнева, в оплату какого-то давнего сомнительного долга: "Вот, я все в дом, все в дом, а она..."), отгоняли комаров и были счастливы непонятно отчего. И когда она рыдала у меня на плече после ссоры с Маликовым, оставляя пятна туши на моей майке. И когда мы спали в обнимку на кровати ее соседки после ночи зубрежки античной литературы. Мы были чужими всегда.
Кто ты? -- хочется тихо спросить в трубку, прерывая поток новостей о людях, которых я никогда не знала. Кто ты? В твоем здравом мещанском цинизме, в твоих задорно пошлых остротах не осталось даже налета тех дней и ночей, твоих сказок, твоих радужных мыльных пузырей, метаний между любовями, стихов, написанных на лекциях, бесшабашных прогулов, интриг... Они лежат, занесенные мусором памяти, в том саду. И я говорю с ними. А ты -- с кем, с чем говоришь ты?
Это был мир без сотовых. Мы вызывали друг друга с восьмого этажа общаги записками ("Пойдем в Загородный есть мороженое?"), перестукивались с соседями по батарее. Роки жила в соседней общаге, и летом можно было, высунувшись из окна, перекрикиваться с ней через двор.
Всего за пару лет мои пальцы отвыкли от ручки и приросли к клавиатуре. Однако за все время нашей переписки с Евой выжили только ее немногочисленные бумажные письма -- остальные разметало электронным ветром, сквозняком из взломанных почтовых ящиков, штормом нашей ссоры.
"Как ты умудрилась поссориться с ней -- вы же сто лет не виделись и общались только в сети?" -- спрашивала меня Роки.
Лишь через много лет я вдруг обнаружила, что скучаю по ней. Город съежился до размеров большой деревни, у нас у всех давно были мобильники, ноуты, планшеты, связаться с кем угодно и отыскать кого угодно стало легче легкого. Но что мы могли сказать этому кому угодно, кроме "Привет! Как оно?". Каждый из нас нашел свою колею. Я привыкла считать давний эпизод с Евой одной из нелепостей, которыми богат мой мир, -- мало ли во что я вляпывалась по юности. Я тогда хваталась за все, что швыряла мне жизнь, в каждом бутылочном осколке видела таинственную драгоценность, волшебное зеркало (а может, так оно и было, просто со временем я разучилась это видеть?).
И вдруг ко мне начало возвращаться то, что вычеркнула неблагодарная память. Волны прошлого захлестывали, сердце щемило. Как же в моей устоявшейся, взрослой жизни не хватало Евиного сумасбродства.
И я не выдержала -- набрала пароль, выстучала по сети азбукой Морзе:
"Там, где видно семь мостов,
Один из нас был молод, другой здоров..."
Сеть весь день молчала, а потом все-таки выдохнула:
"...Все так же ветер вырывает из рук последние деньги".
И Ева вернулась. Но, как всегда бывает с воскрешением мертвых, вернулась совсем другой.
Но если честно, чего же я хотела? Вдохнуть жизнь в тускло мерцающий призрак, искаженный временем и причудами памяти? В Еву из моего зазеркалья, которой никогда не существовало? Вернуть свою юность? Но ведь я ее не вспомнила, а намечтала, сейчас, с этого берега, она кажется и слаще, и горше, чем была на самом деле.
А она -- не того же ли хотела она, там, по другую сторону зеркала?
Нет жесточе и бесплодней тоски, чем тоска по небывшему.
Давным-давно, в позапрошлой жизни, за пару месяцев до расставанья я мечтала о ее отъезде. Настолько разрослась пропасть между нами, которую она не желала замечать. А когда наконец проводила ее и вернулась с вокзала в общагу, в свою комнату, полную вечернего солнца, взяла в руки веник, чтобы прибраться до прихода девчонок, и поняла, что не могу даже разреветься - так пусто мне без нее, и это уже навсегда.