Боль, жар, ломит тело, каждую косточку, и кажется, жизнь вот-вот покинет меня. Слезы бегут по щекам, и так приятно - хоть немного прохлады на пылающей коже. Губы шепчут не молитву, нет, шепчут то, что достойно стать последним словом умирающего.
"Мама!"
И тут же блаженный холод ладони касается лба, появляется мокрое, спасительно-остужающее полотенце. Горькое лекарство, обычные хлопоты, но дело не в этом. Знать, что она всегда рядом, придет и спасет от любой беды, решит любую проблему, отгонит страхи и боли, выслушает и обнимет, такая родная, что роднее и быть не может. Вот, что главное - знать, что она рядом. Пусть даже просто посидит, молча, улыбнется грустно, любя. Пусть восхитится моими успехами или огорчится неудаче. Пусть залюбуется мною, погладит по волосам, прижмется. Раньше я прижималась. А потом выросла. Теперь она робко обнимала меня, боясь, что оттолкну. Мама...
Сколько ты прощала мне? Как у тебя получалось любить, ничего не требуя взамен? Почему ты никогда не обижалась, хоть и знала, что меня это еще больше злило? Зачем ты приходила каждый вечер поцеловать меня, как маленькую? И, главное - почему не убила меня, когда было нужно? Почему, мама? Неужели тебе было проще уйти самой, чем убить тварь, что жила тобой, дышала тобой, но поняла это так поздно?
Ноги не держат. Опускаюсь на колени. Трясет всю. Дождь льется за шиворот, сижу, закрыв лицо ладонями, и даже не плачу. А, может, плачу. Какая разница? Никому уже нет до этого дела. Ни-ко-му. И это моя вина. Мо-я ви-на.
Кто-то поднимает под локти. Еще не оглянувшись, знаю, кто. И - тошнит. От отвращения к себе. От своей подлости. От ненависти. Хочу умереть. Очень хочу. И зачем он меня держит?
- Катя... - голос глухой, треснувший.
Почему он не может убить меня? Ну, хотя бы ударить?
- Почему ты не можешь убить меня? - кричу. - Ну, хотя бы ударить?
Молчит. Прощает. А не надо, не надо меня прощать! Не прощайте меня никто!
Вырываюсь, убегаю. Он не бежит следом.
У первой попавшейся опоры останавливаюсь, обнимаю бессильно бетонное дерево, сползаю, задыхаясь. Не могу, не могу дышать. Больно, так больно. Кричу пересохшим горлом, больными легкими, саднящими связками, или это рвется душа в крике?
- Мама! Мама...
Мама... Если бы я знала... Если бы ты знала...
Тогда, помнишь, когда привела его в наш дом, о чем ты думала? Радовалась, наверное. Любила. А знаешь, о чем подумала я? Что он тебе не пара. Тебе нужен был взрослый, такой же, как ты, но не этот... Слишком красивый для тебя. Слишком веселый и молодой. Отвратительно обаятельный.
Меня взбесило, что ты все решила сама. Не спросила меня, не рассказала о нем. Просто поставила перед фактом. Ты не пустила меня в свою жизнь! Если бы ты тогда поняла, из-за чего я истерила...
Он стал жить с нами. И ты проводила время с ним, а не со мной. Я затыкала уши, скандалила, кричала, била посуду. И слышала, как он утешал тебя в спальне:
- У нее сложный возраст...
А ты плакала.
Я - сука.
Помнишь, ты пришла ко мне поздно вечером, села на кровать и стала говорить, что все пройдет, наладится, и у нас будет счастливая семья? Что я еще маленькая, и все-все пойму потом. Что счастье женщины - быть с теми, кого любит. Гладила меня по спине, а я, отвернувшись к стенке, делала вид, что сплю, и слезы текли по носу, по щекам и впитывались в подушку.
Почему ты не сказала мне самого главного? Ты ведь умная, мама, и видела, что со мной что-то не так? И как я могла сказать тебе, что люблю его, люблю? И это серьезно. И возраст ни при чем. Что-то произошло во мне, и я не могла уже не думать о нем. Зачем он подтягивался по утрам на дверном косяке, да еще и не надев майку? Зачем дразнил меня, хватал в охапку, кричал в шутку: "Ага, попалась!"?
Ага, попалась. Млела от голоса его, от его рук, от запаха. Мечтала о нем, в темноте, под мерный стук, доносящийся из вашей спальни. Я все знала, даже подглядывала, прости, мама. Но мне хотелось посмотреть на него, какой он. Ты думаешь, он не догадывался?
Я гуляла дотемна, чтобы не видеть вас вдвоем, сидела в подъезде, пока не засветятся окна многоэтажек. Зачем ты посылала его искать меня? Ты не знала, что мы говорили с ним, сидя на лавочке у подъезда. Ты не знала, что я поцеловала его. Сама. И он не отстранился.
Я - мразь.
Ты не знала, что он вошел в душ однажды, когда тебя не было дома. А я специально не закрыла дверь на крючок. Зачем занавеска прозрачная? Ты не думала, когда покупала ее, что он войдет и увидит меня, голую, мокрую? И будет чуть пьян. И я не закричу, когда его ладони станут ласкать намыленное тело, сожмут грудь, будут гладить живот, бедра. И скользнут между ног. А я буду млеть, мама, и буду хотеть твоего мужа! Буду бредить им, задыхаться от страсти, прижимаясь к нему и чувствуя его желание. Ему, мама, я отдала свою первую кровь, сама, желая этого больше всего на свете.
Он стал и моим тогда. Понимаешь? Он стал нашим, и я хотела, конечно, хотела, стать для него единственной. Разве могли прыщавые пацаны сравниться с ним? Он стал моим первым мужчиной, и ему хорошо было, я видела. Он называл меня кошкой. Шептал, что я свела его с ума...
Но почему он так мучился потом? Почему он так грубо отстранился и курил на балконе сигарету за сигаретой? Почему толкнул меня, больно, и посмотрел так ненавистно, так страшно? Я винила тебя тогда. Думала, это из-за тебя он отказывается от меня. Думала, он просто жалеет тебя, потому, что ты старая. Да, мама, я так и подумала! И мне не хотелось жить. Без него - разве жизнь? После того, что было, смотреть, как он целует тебя, и слышать его голос, шепчущий ласковые слова не мне - тебе...
Как ты не заметила, что я пролежала целый день, отвернувшись к стене? Ты, замечавшая прежде малейшее изменение в моем настроении, не подошла и не спросила меня. И о том, почему назавтра я была с утра так весела и счастлива.
Наверное, ты решила, что я плачу из-за мальчишки. Пятнадцать - самое время влюбиться, говорила ты по телефону. А меня трясло, как в лихорадке. Я вспоминала его губы и убивала себя в мыслях всеми известными мне способами. Решила, что жизнь моя закончена - без него. А ночью он откинул одеяло и жадно целовал меня, всю, с головы до ног. Ты спала в соседней комнате, мама. И я ненавидела тебя.
Думаешь, я случайно вчера оказалась у него на коленях? Нет, я расскажу тебе, как это было. Он пошел на кухню пить чай, а ты - в душ. Я, не одевшись, в майке и трусах, пришла к нему. Он вытаращился, поперхнулся. А я и хотела, чтоб он посмотрел на меня. Хотела увидеть его распахнутые от удивления глаза. Что меня дернуло тогда подойти и сесть к нему на колени?
А потом я обернулась. И увидела, как ты беспомощно улыбаешься, отступая в сумрак прихожки, прижав пальцы к губам. А я смотрела на твой живот, обтянутый футболкой, и думала - когда ты успела так поправиться?
Я хотела, веришь, правда, хотела извиниться, объяснить... Что объяснить? Если бы ты сказала мне раньше... Когда ты собиралась мне сказать? И я так давно уже не обращала на тебя внимания... Но и ты ведь все поняла тогда, верно? Почему же не схватила нож и не вонзила мне в грудь, или не полоснула по нагло ухмыляющейся роже? Почему не захотела спасти меня?
В школу не пошла тогда, прогуляла. Думала, что делать дальше. Сидела в подъезде до сумерек, а свет в наших окнах так и зажегся. Пришла домой, а там - никого. И телефон звонит, не переставая.
- Кать, мама в больнице.
Нас к тебе пока не пустили. Сказали, поздно и нельзя. И мы сидели в пустом коридоре, но в разных углах - он, постаревший, с красными глазами, и я.
Тогда я думала, что теперь все-все будет по-другому. Что никогда и ни за что не подойду к нему больше, буду звать папой, и стану самой лучшей в мире старшей сестрой. Буду учиться, поступлю в институт, буду готовить, да все, что угодно! Только бы пустили меня к тебе, только бы сказать, что теперь все-все будет по-другому!
Отбила все кулаки о кафельные стены больничного туалета. И мечтала сдохнуть там, среди эмалированных уток, захлебнуться в вонючем унитазе, как и полагается шлюхе. Думаешь, я не понимала, что ты просто решила уйти, освободить нас от себя? Что ты не хочешь бороться, подчинилась, не желая выбирать между нами?
Нет, не тебе - мне нужно было лежать в реанимации. Мне, не тебе, нужно было быть утыканной капельницами и проводами. Меня надо было распять там, на столе, разрезать, вскрыть грудную клетку, чтоб я смогла, наконец-то, вздохнуть легко. Улыбнуться блаженно, чувствуя, как боль плоти стирает ту, что жгла невыносимо душу. С того момента, как он поднял на меня глаза, там, в коридоре.
Это было больнее, чем нож. Раз за разом всплывало перед глазами его лицо, и каждое воспоминание пронзало. Каждый его взгляд кричал мне, что он любит тебя, мама. Любит безумно, больше всего на свете. А как же иначе? Как можно не любить тебя? И я глупо, бессмысленно улыбалась в ответ, просто физически ощущая, как седина обесцвечивала волосы.
Только тогда поняла я, что натворила. Сама. Это я сделала с тобой. Той, что была всем для меня.
Знаешь, почему я не разбила голову о стену, там, в туалете? Мне казалось, что все можно вернуть. Не верила, что с тобой что-то может случиться страшное. Потому и молилась. Стояла на коленях, вытирая заплеванный пол подолом юбки, сложив руки лодочкой и молилась, как только могла себе это представить.
- Боже... И ангелы... И все, кто создал этот мир. Не забирайте ее у меня, прошу вас! Возьмите меня, самой страшной, самой мучительной смертью! Любую болезнь, любое испытание, только мне, не ей. Пожалуйста... Дайте мне все исправить, я обещаю... Все, что угодно, я обещаю, лишь бы она была.
Я впервые так плакала, выла по-бабски, размазывая по щекам сопли. Причитала и скулила. И почему-то решила, что теперь все будет хорошо.
Вышла и увидела, что он стоит белый, как стена в коридоре, и даже глаза были белыми, а врач что-то объясняет ему. До моего слуха долетели слова: "Мужайтесь. Положение тяжелое. Мы делаем все, что можем. Слишком большая потеря крови".
Словно в кино, по чьему-то дурацкому сценарию, на меня натянули упавший к ногам халат, толкнули в крашеную дверь, туда, где ты и где пищат противно какие-то приборы. А тебя подменили, мама. Мне показали другую: серую, с остро выпятившимся носом и запавшими глазами в темных кругах. Ту, что тонкими ниточками бледных губ пыталась сказать что-то. Я наклонилась ближе, расслышала:
- Прости меня, доченька!
Какая-то сила лишила меня речи, рассудка, и вместо нужного, важного, я, как маленькая, пропищала:
- Мама, мамочка моя... Не умирай, не надо, мама... Не оставляй меня, пожалуйста...
И ты еле-еле улыбнулась, подняла руку и погладила меня по щеке. А я прижала ее ладонью и глотала слезы.
Мне шепнули: "Пора!", а я не хотела, не хотела уходить. Не выгоняйте меня из палаты, дайте еще побыть с ней!
- Пустите, пустите меня к маме!
Там, в коридоре, я поняла - все. Ты умираешь. Словно легкий порыв ветра коснулся лица, и эта мысль стала очевидна, будто ты сама мне это сказала. Все обманули. Боги и ангелы предали меня. Да и зачем им было слушать молитвы такой дряни?
И вот теперь я брела, как безумная, не зная, куда. Ни о чем не думая, просто лишь бы куда-то идти. Очнувшись, поняла, что уже темно, и я где-то недалеко от дома. Но зачем мне туда? А куда мне теперь? Села на парапет. Холодный, но для меня простыть - не страшно было. Ничего не страшно. Все страшное уже случилось. Теперь могло быть только к лучшему.
В следующий момент обнаружила, что рядом пристроилась веселая компания. Пьяные парни сунули мне в руки мутный стакан с какой-то жидкостью. Покорно выпила, закашлялась, задохнулась. Вслед за тошнотой навалилось безразличие. Потом меня повели куда-то, а ноги совсем не слушались, подгибались. Куда, зачем?
Какой-то подвал. Грязный, вонючий матрас. Уткнулась в него носом и дышала тяжелым запахом мочи и перегара. Но у меня не было сил даже перевернуться.
Почему-то зацепилась взглядом за кошку у батареи. Мокрая, худая, жалась к теплому железному боку и тряслась так, что, казалось, и стены тряслись вместе с ней. Да, холодно. А, так я же промокла. Вот меня раздели, стянули мокрые шмотки, а я смотрела на нее и думала: когда же она согреется? Мне-то не зябко. Мне все равно.
Какие у нее глаза больные были. Гноящиеся или слезящиеся? Может, это она по мне плакала? Не надо. Не плачь. Мне надо это. Шлюх надо убивать. Это моя плата за то, что сделала.
Им мало показалось просто покуражиться, они тушили об меня сигареты, а я ничего не чувствовала. Мне хорошо было от боли. И казалось, чем больнее будет, тем лучше.
"Смотри, мама. Я заплачу за все. Мне ясно, что живой отсюда не выйду. Значит, скоро мы встретимся, да? Я успела соскучиться".
Смеялась, а они не понимали, что меня смешит. Били по лицу, и я глотала кровь, горячим ручейком бежавшую в глотку. И радовалась.
Они думали, я сумасшедшая. Прикидывали, что еще можно сделать со мной. Снимали на камеру мобильного свои игры. А я думала - ну скорее уже, быстрее.
Наконец, решились. И в мой живот ударил тяжелый ботинок. Скрючилась от боли. И еще. Еще. Инстинктивно закрыла голову руками, уже не замечая, куда меня бьют. Дышать было нечем, хватала воздух судорожно и проваливалась, проваливалась ...
Стало так хорошо. Светло. И совсем не больно. Наконец-то не больно. Так легко. И ты оказалась рядом. Мамочка, милая моя, любимая! Позволила прижаться к тебе, как в детстве, обняла, покачивала тихонько и пела вполголоса.
"Помнишь ту колыбельную?"
И я тоже пела, вспоминая. Ты смотрела с улыбкой на меня, любуясь, как раньше.
"Простишь ли ты?"
Кивнула тихонько, и ответ сам собой возник в голове - уже простила.
"Возьми меня с собой, пожалуйста, не оставляй одну! Не отказывай, пожалуйста. Нет, мне не рано, я готова, возьми меня с собой, мама!"
Ушла... Растворилась в ярком белом свете. А я осталась. И только в голове тихий шелест: "Не бросай меня, доченька..."
Просыпаться было тяжело. Больно. Трудно вдохнуть, тошнило сильно. Ничего не видно, только серый туман. Но главное - не болела душа больше. Только тихая скорбь и грусть. Не хотелось вставать, тянуло в сон. А не давал грохот какой-то.
Чьи-то руки подхватили, подняли, и голос родной, знакомый, прямо над ухом.
- Катя, доченька, не засыпай, малышка. Я сам, уйдите, это дочь моя, дочь...
Меня понесли куда-то, накрыли, переложили на холодное и твердое, и только тогда я поняла, что больно... Загорелось огнем, жаром в животе, свернуло, сложило пополам. Я закричала.
- Мама!
- Она жива, Катюша, жива, слышишь? Держись, девочка, все будет хорошо.
И я заплакала. Кашляла кровью и смеялась, радовалась, что все получилось у меня, и дошли мои молитвы до того, кому предназначались. Мама жива! Она не умерла! Я все исправила, я заплатила за свою ошибку, заплатила. Господи, как хорошо! Спасибо...
И, отключаясь, последнее, что увидела - иконку. Простую, потертую. Кто-то прикрепил скотчем на потолок "Скорой". Наверное, специально для таких, как я. Ангел смотрел на меня, улыбаясь, и протягивал руку.
Я потянулась к нему и полетела. На свет, как бабочка. Выпорхнула из тела, а боль осталась в нем, как остаются запахи на одежде. С высоты потолка я видела, как суетятся врачи, пытаясь вернуть меня, а отчим сидит, обхватив голову руками, и плачет. Я видела его мысли. Он винил себя во всем. Проклинал тот день, когда не сдержался, не запретил себе коснуться маленькой наивной девочки. Видел ведь, видел, как она смотрела на него... И тот поцелуй на улице... А он любил меня, любил! Разрывался между тобой и мной, боялся сделать больно обеим. Теперь не нужно мучиться. Я позабочусь, чтоб вы были счастливы.
Холодно. Ноябрь все-таки. Дождь, а скоро перейдет в снег. Слякотно на улице. Из окна дует, пора заклеивать. Который час-то? Ночь-полночь...
Что ж так гудят эти сирены во дворе? Вон, сколько машин. И милиция, и "Скорая". Расшумелись... Разбудят еще.
Что там случилось, интересно? Вон, выносят кого-то. Убийство? Сердце сжалось , похолодело от воспоминаний. Давний шрам на животе вспыхнул болью, как тогда... Столько лет прошло... Все проходит, все заживает.
Ну, вот, проснулась.
Тише-тише, крошечка. Ну, тсс, успокойся, папу еще разбудишь. Давай-ка перепеленаю, куколка моя маленькая. Чего возмущаешься, а? Ладно - ладно, не надувай губки. Пойдем к маме. Спою тихонько, покачаю, а ты засыпай, малышка.
Белый месяц ноченька за руку ведет,
Баю - баю, доченька, солнышко мое.
Я ли не ждала тебя, я ли не ласкала,
Я ли тебе, лапушка, носочки вязала.
Носочки вязала, оберег вплетала,
Прилетайте Ангелы, - тихо напевала.
Прилетайте Ангелы, сядьте в изголовье,
Грейте мою доченьку лаской и любовью.
Грейте мою доченьку, грейте и храните,
От моей кровиночки грозы отведите,
Грозы отведите и, как я, простите,
Душу ее чистую, я прошу, спасите...
Хорошо так. Тихо, наконец. Уснула моя маленькая, чмокает во сне губками. Спит милый мой, и даже кошка, Плакса, спит. Хотя, уже давно не плакса она. Глаза-то я ей вылечила. Больше не плачет. Слава Богу.