|
|
||
«Я "Як"-истребитель, мотор мой звенит...» Это не про меня, это о моём собрате по оружию. Честь имею представиться — «Злючка»! | ||
Полковнику авиации
А. Л. Антонову
Упругий ветер. Свистящий шелест воздуха. Брызги света на лопастях. Сияющий шар солнца над левым стабилизатором. Спокойный рокот мотора. Яркая синева с пушистыми облаками. Жёсткая, упрямая трава лётного поля. Хрустящий гравий под колёсами. Торжественное гудение волынки.
Жизнь.
Очень странно себя чувствуешь, когда появляешься на свет. Наверное, с непривычки. Вроде всё вокруг знакомое, но при этом впервые увиденное. И аэродром, и ангар, и техник в чуть помятой парадной униформе, который играет на волынке, и облака в небе, и пилот в кабине. Да отпусти наконец стартовую кнопку, я уже мыслю — следовательно, существую, и хватит выключатель давить! До чего же медленно эти люди соображают!
У аэродрома, пилота и техника есть имена. Аэродром называется «Вересковое поле», хотя вереск на нём не растёт. Техника зовут Эндрю Саймон Бартс. Или просто Бартс. Или сержант Бартс. Может, его ещё как-нибудь зовут, но похоже, что он всё равно Бартс. А вот с пилотом сложнее. Кому-то он сэр Александер. Кому-то — лорд Гринбрук. И ещё одно имя у него есть. При этом он учёный-лингвист, специалист по европейским языкам (степень доктора философии присвоена в Кембридже чуть больше года назад). А ещё — пилот-любитель, лицензия выдана три года назад. А ещё — пайлот-офицер Королевских ВВС (звание присвоено полтора месяца назад). А ещё — лейтенант русской авиации (эквивалент британского звания подтверждён неделю назад). И ещё одно звание у него есть... Как бедняга сам в себе не запутался?
Буду звать его лейтенантом. По самому свежему документу.
Бартс провожает нас шотландским маршем. Кажется, это «Кэмпбеллы идут».
Лейтенант тянет ручку, и я первый раз отрываюсь от земли.
Злобный рёв мотора. Удары твёрдого воздуха. Резкие рывки рулей. Сумасшедшие прыжки обалдевшего солнца. Жалобный стон лонжеронов...
Пилотаж.
Ой, мамочки, и зачем меня понесло в истребители? А лейтенанта зачем туда понесло? И зачем мне именно этот лейтенант в пилоты достался? Выкаблучивал бы свой чутьвышесредний пилотаж на каком-нибудь «Харрикейне», а меня бы оставил в покое — заслуженного генерала какого возить. Всего четвёртый полёт — и такое вытворяет... Не буду говорить двадцать «же», чтоб не соврать, но до пятикратной перегрузки он точно дожимал. А вдруг и поболее, акселерометра-то у меня нету.
Что он вообще думает? Я в конце концов самолёт, а не кукла-неваляшка, чтобы меня валять. Вот пусть только ещё попробует. Если в другой раз не до стона, а до треска доведёт — я ему враз управление перехвачу и курс откорректирую. Он у меня сам по кабине покувыркается. Кувыркан...
Бартс осматривает крыло и ворчит: «Ничего, Митчелл знал своё дело. Мы молодцы.»
Заход от солнца. Курс, параллакс, упреждение. Звон восьми стволов. Латунный ливень из-под крыла. Какая-то пыль от мишени...
Стрельба.
Заходим на посадку, оба недовольные. Лейтенант недоволен, что вооружение слабое. А до меня только сейчас дошло, что работа истребителя — это не просто в небе кувыркаться как дельфин. Это ещё и стрелять надо. Причём не в белый свет, как на пробе пулемётов, и не по мишени, как сегодня. Самолёты — ладно, они тут все до единого неразумные. Но в них же люди! А с другой стороны, эти самые люди, дай им волю, и меня, и лейтенанта, и Бартса из таких же пулемётов...
Человеки... Разумные... Нечестно машину в такие дилеммы загонять! Сами себе войну придумали — сами бы и расхлёбывали! Без техники!
Не пройдёт. Придётся разбираться, как дальше жить... Если сдохнуть, никому лучше не станет.
Лейтенант приволок русское оружие — два крупнокалиберных пулемёта и две автоматические пушки. Похоже, у одного из нас повод для недовольства скоро пропадёт.
Скрипучая лампа над столом. Ворох бумаг. Расчёты. Кольца дыма. Схемы. Стаканы с крепким чаем. Споры до хрипоты. Усталая волынка. Чертежи.
Модификация.
И чего лейтенанту неймётся? Не нравится крыло «a», пулемётное — поставь «b», там две пушки. Нет, ему, видите ли, «Испаны» не годятся, ему русские стволы подавай. И вот сам сидит вечера напролёт, и я без неба больше недели, и Бартса припряг, и инженеров от отдыха отрывает — изобретают крыло «s» под не наши стрелялки...
Когда инженеры заняты моей модификацией, я их слышу. Очень странно, вроде почти совсем посторонние люди. Что лейтенанта слышу всегда, это понятно, он мой пилот. А вот техника услышать не получается, даже когда он со мной возится. Только то, что вслух говорит. Непонятно.
Оказывается, лейтенант инженеров на слабо взял. Мол, русские конструкторы наши «Харрикейны» на своё вооружение переводят, а мы что, не смогём?
Похоже, смогли.
Атака! Мишень, нехотя вплывающая в прицел. Грозный грохот пулемётов. Удары пушечных выстрелов. Клочки по закоулочкам...
Испытание.
Кажется, меня слегка утяжелили. Зато вес крыла сдвинулся к фюзеляжу, легче будет крутиться по крену. Пушки воткнули чуть ли не в центроплан, бьют через плоскость винта. Не отказали бы синхронизаторы... Хорошо, винт у меня металлический, даже со снарядной пробоиной будет шанс дотянуть до дома. Был бы деревянный — точно бы щепки полетели.
Лейтенант стрельбой доволен. Да, это не восемь старых трещоток. Те из мишени только пыль выбивали, а эти её растерзали в лоскуты. Кстати, я считаю, что подходить ближе полутораста ярдов было лишним! Как это чучело от буксировщика оторвалось... Да как мы чуть в него не впилились... Слышишь, лейтенант?
Не слышит. Мурлычет что-то под нос. «...Враг бился в прицеле, и пушки гремели, и басом ревел пулемёт...» Тоже мне врага нашёл — мишень безответную. «...Мы мирные люди, но наш истребитель уходит в патрульный полёт...» Поэт, однако. Джи Джи Байрон. Дабл-Ю Шейкспир. Потуги на тему «Каховки» Светлова, причём даже схему рифмовки соблюсти не смог. Кстати, сочиняет он эту дребедень по-русски. Это такая подготовка к командировке в Россию? Или на самом деле русский, а британцем только притворяется? Так, а я по-каковски свой журнал веду? Совсем вы меня запутали.
Бартс изучает свалившиеся на аэродром лохмотья мишени и бурчит под нос: «Ничего, эти русские знают своё дело. Да и мы не вчера родились.»
Крепкий солёный ветер. Транспорт валяет с борта на борт. Летящая пена — и силуэт корвета за ней. За свистом и шипением совсем не слышно волынки.
Удар!
Тёмно-зелёные гребни под самым крылом. Выбивающийся из сил мотор. Тяжёлый, по дюйму, подъём... Разгон, боевой разворот, выход на курс. Уф, самое трудное позади.
Перехват.
Врагу не пожелаю стартовать с катапульты. Ощущения — как от увесистого пинка под хвост. Лечу и радуюсь, что пока ещё лечу... Высоты нет, скорость никак не наберу, подвесной бак мешается, а чиркнешь по волне — и поминай как звали. Как удалось выцарапаться, не пойму.
Надо будет отловить того типа, что нас катапультировал по ветру, да ещё и почти с нулевым возвышением. Как он, зараза, на самый неудачный момент качки угодил? Был бы германский диверсант — лучше бы нарочно не подгадал. Поймать, поймать врагоугодника. И популярно объяснить, как он был не прав...
Теперь дело за радистами корвета. Если они нас заставили стартовать по ложному сигналу и не выведут на цель — я им все антенны с мачты сворочу и под киль запихаю, будут треску выслеживать и каракатицу ловить. Давайте курс и высоту, будем посмотреть на ваши якобы бомбовозы.
Смотри-ка, не обманули. Молодцы радиометристы, возьмите с полки пирожок. Видим цель! А она нас пока не видит, потому что мы прячемся в облаках. Вот только многовато их летит на нас одних, этак и боекомплекта не хватит.
Германцев надо остановить, или кому-то на наших транспортах не поздоровится. Вон у них торпед сколько подвешено... Повредить торпедоносец, чтобы сел на вынужденную или чтобы экипаж с парашютами вывалился? Некуда здесь садиться, и прыгать некуда, в полярном океане не выживешь, подбирать их некому, лучше уж сразу расстрелять... Вот задача! И на судах люди, и в самолётах люди, и что тут будешь делать?
Вроде бы есть вариант. Они двухмоторные. Повредить один мотор, он атаку не потянет, а если бросит торпеду к рыбам и поковыляет домой — вернее всего доберётся. Похоже, лейтенант со мной согласен. Значит, начнём!
Что он делает? Нарочно подставляется? Мы ведущего уже развернули: вывалились ему навстречу, хлестнули по левому мотору и ушли обратно в облака. Так бы и дальше! Он же скинул сигару и вон пошёл, что и требовалось! А лейтенант? Он крутится теперь вокруг строя, лупит из пулемётов — неприцельно! — трассирующими, делает всё, чтобы его заметили со всех сторон! Они уже отстреливаются! Правда, не в нас, а куда попало... Ну нельзя так вертеться! Или прекрати, или хоть бак сбрось! Тяжело ведь!
Поцапали моторы еще двоим. С двух разных курсов. С таким расходом боеприпасов на иллюминацию мы бы больше половины пропустили, но они все как по команде развернулись и отправились наутёк. Лейтенант говорит, психология. Говорит, они нас приняли за целое звено, а то и эскадрилью. Для того, говорит, и салютовали мы им со всех пеленгов. Ну, ему виднее... Хорошо, бак не сбросили, есть шанс на самом экономичном режиме до Мурманска доползти. Только бы «мессершмитты» по дороге не встретились, ещё на одну драку бензина точно не хватит. К конвою подошли русские крейсера под псевдонимом «эскадренных миноносцев» (ничего себе миноносцы, с такой-то артиллерией), теперь в случае чего они и без нас отобьются. Встречаться будем у русских дома.
Бартс говорил, пока он нам перед каждым вылетом играет «Кэмпбеллов», с нами в полёте ничего плохого не случится. Кажется, сегодня он прав. Но каково человеку было играть почти без укрытия в шторм...
Чуть покачивающийся строй пеленга. Камни, облака, леса, озёра. Слева лидер, справа командир, впереди низкое солнце.
Перегон.
Идём от Мурманска на юг. Кто-то в штабах решил, что на нашем месте лучше будут смотреться двухмоторные истребители Петлякова, а нас надо перебросить к Ладоге. Что ж, резон в этом есть, дальние «Пе-3» над морем, пожалуй, уместнее, чем «И-16». Хотя всё-таки могли бы и подождать с этой переброской. Только-только успели прилететь, переобуться в лебедевскую резину и познакомиться с однополчанами — и опять куда-то за тридевять земель тащиться...
Нашу эскадрилью лидирует «Дуглас», в который погрузили народ из техсостава. Значит, на новом месте будем со знакомыми механиками. Это командиры неплохо придумали.
Правее идёт «десятка». Ох и погонял нас её пилот в учебном бою... Кто бы мог подумать, что устаревшие самолёты с открытыми кабинами на такое способны. С трудом отвертелись, засчитали нам ничью. Теперь он вроде бы наш непосредственный начальник. Летает здорово, посмотрим, как командует.
В экипаже прибавление. Инженер полка решил, что Бартс один не справится, и откомандировал ему в помощь своего механика. Наш техник встал на дыбы: машина секретная, он обязался русских к обслуживанию не допускать. Инженер говорит, допусти хоть до пушек, они всё равно советские, а Бартс всё своё гнёт: они, мол, в секретном британском крыле установлены. Совсем было конфликт раздули, да политический офицер (тут его комиссаром зовут) положение спас. Чего, говорит, ругаетесь, русских никто и не допустит, этот механик такой же русский, как Бартс англичанин. Наш шотландец осёкся, подумал и согласился, что не допускать к самолёту грузин его никто не просил.
Нового механика зовут Реваз. Фамилия у него Надирадзе, но по фамилии просит не называть. Вроде бы здешние авиаторы из его фамилии какие-то неуважительные слова производят, с водкой связанные. А мы не против, будем звать по имени. Тем более что сам он от нашего лейтенанта в полном восторге. Оказывается, при знакомстве лейтенант ему сказал «гамарджоба, генацвале» и побеседовал про город Кутаиси. Как мало человеку для счастья надо...
Вечером сели на свой новый аэродром. Завтра будем знакомиться с обстановкой. Баки у меня заправлены, оружие заряжено, а техники отдыхают. Реваз выводит по-грузински что-то про птичку-невеличку, а Бартс аккомпанирует ему на волынке.
Спелись.
Рваные клочья облаков. Рваные пунктиры трасс. Рваные пробоины в чужом угловатом крыле. Рваная лента памяти...
Бой.
Возвращаемся домой. Все восемь самолётов. Почти у всех дырки, у одного нога шасси вывалилась, у командира чихает мотор, но там никто не остался. А я всё пытаюсь понять, куда же из моей памяти сам бой пропал.
Вот мы подходим к своей зоне. Внизу ударная пятёрка, повыше пара прикрытия, ещё выше мы с лейтенантом. Вот навстречу идут германские пикировщики. Кажется, истребители у них тоже были. Точно, были. Вот пятёрка выходит в атаку. И тут в памяти провалы начинаются. Даже наоборот — остаются только отдельные кадры и фрагменты.
Вот в строю чужих бомбовозов облака взрывов — должно быть, ударная группа врезала ракетами. Вот мы рвёмся вниз, а у самого крыла проносится сноп голубоватых огней. (Вероятность попадания процентов сорок пять, вероятность опасного повреждения процента два. И зачем было это считать, когда уже проскочили?) Вот мы лупим из четырёх стволов в белый свет... Нет, кажется, кто-то от нашей очереди шарахнулся и в кого-то не попал... И всё. Дальше мы уже в строю и идём домой.
Это же выходит, мне не хватило быстродействия не только разбираться с обстановкой, но и просто запись вести. Весь бой лейтенант сам провёл, без поддержки. А у меня-то сколько было гордости за свою скорость мышления... По сравнению с людьми... Стыд-то какой... Срочно занимаюсь оптимизацией алгоритмов, не дай бог подведу командира в самый неподходящий момент.
Кажется, в этом бою все ресурсы ушли на наблюдение за хвостом. Ну, хоть шерсти клок, а то со сраму впору перезагрузку выполнять.
Сегодня нас опять встречают новой музыкой. Бартс в честь нашей оружейницы Марите разучивает какой-то прибалтийский танец — то ли «Кубилас», то ли не «Кубилас». Она улыбается, а глаза сухие, как песчаная дорога под Каунасом. И в этом песке — маленькие воронки от крупнокалиберных пуль...
Белая мутная мгла. Непривычно глухой шум мотора. Неясные тени мимо плоскостей. Взлёт по компасу...
Туман.
Хорошо, что стартовать можно было по прямой со стоянки, рулить в таком гороховом супе — удовольствие невеликое.
Взлетели мы без разрешения — аэродром был закрыт. Да и кто бы его открыл с таким туманищем... Как минимум выговор был обеспечен сразу. Транспортник над Ладогой не встретили, зато встретили тройку немцев. Странно, обычно их бывает чётное число. Они уходили (наверное, горючее у них заканчивалось), но навели на нас свежую четвёрку. Пришлось покрутиться, расстреляли почти весь боекомплект, ни в кого не попали, еле-еле отвязались. Возвращаемся домой — аэродром всё ещё закрыт тем же туманом, ближние запасные — тоже, до дальних после драки у нас топлива не хватит, как садиться — непонятно.
Командир полка приказывает лейтенанту прыгать и при этом, дай бог ему здоровья, непрерывно ругается — пеленг на КП у меня есть всё время, но одного направления мало. Пытаюсь триангулировать, но точных данных по собственной скорости нету, и даже с учётом нескольких верхушек деревьев не получается понять, где же наше лётное поле. Знать бы раньше, не экономить бы память на картинках этих сосен... Не выходит различить, которая из них левее створа полосы, которая около капониров, а которая просто на болоте.
Подполковник уже рычит в рацию одни междометия, топливо кончается, считаю как сумасшедший арифмометр, надёжного результата всё нет, а ведь лейтенант меня не бросит... И тут на волну врывается радистка поста ВНОС: «Пятнадцатый, слышим вас в секторе 75... 70... 65...» Не слишком точный пеленг, но его хватает, чтобы отсеять почти все ложные решения, остаются только два, заходим на тот вариант, у которого оценка вероятности выше (кстати, выше раз в десять). Командир уже безнадёжным тоном предупреждает лейтенанта: «Ну, аристократ недобитый, разобьёшься — жаловаться не приходи, лично застрелю и под арест закатаю!» Расчёт на всякий случай с промазом. Опускаемся в треклятый туман, нащупываю колёсами землю. Лейтенант давит тормоза на грани капота, отчаянно завидую «И-шестнадцатым», у которых центровка средняя. В баках сухо, мотор чихает и глохнет, лопасти зависают в полуметре от кустов на краю поля... Бартс дудит «Марш на Баннокберн».
Кажется, живём.
Похоже, они ждали. Набросились сразу, как только мы вышли из облаков. Стрелка убили первой же очередью. Обратно в облака уйти не дают, отрезали. Под пулемёт штурмана не суются. Заходят по одному и бьют как в тире. Кое-как верчусь, чтобы не подставить кабину и моторы, а то сразу аминь. Плоскости скоро совсем лохмотьями пойдут. А один всё норовит по фюзеляжу стегануть.
Что там с пассажирами, не думаю, не до того. Пока летим, у них шанс есть. Далеко ли улетим с таким сопровождением? Своих в воздухе нет, а этих — четверо на одного. Держаться и маневрировать трудно, половину рулей уже в решето превратили.
В нескольких километрах к востоку пара катеров, надо прорываться к ним поближе. Помогут огнём... или, может, подберут кого. Длинной очередью грохочет башенный пулемёт. Кто-то заменил стрелка? Самый наглый фриц дымит и отваливает. Остальные звереют и набрасываются все сразу. Уклониться от троих не успеваю, снаряды прошивают кабину. Пилот убит, штурман тяжело ранен, управление потеряно. Валюсь на крыло, срываюсь в пике. Какая большая и серая эта Ладога!
Боль.
Не сходится модель. Никак. Всё восстановлено, всё правильно, всё на месте. И пропавший транспортник, и тройка «мессеров», и радиоперехват, и что катерники рассказали. Не сходится только ведущий немец, который по пассажирскому отсеку целился.
Наш аэродром всё ещё закрыт туманом. Лейтенант получил благодарность за спасение боевой машины (это, стало быть, меня) и арест до перемены погоды за самовольный вылет и неподчинение командиру. Чтобы, стало быть, впредь не геройствовал почём зря. А боевая машина с одними техниками осталась и тоже от безделья мается, пытается чужой бой смоделировать и в нём разобраться. Чего ж этот немецкий майор в модель-то не лезет?
Ревазу, похоже, совсем делать нечего. Он затеял мне обшивку полировать и даже Бартса к сему священнодействию не подпускает: «У нас в Имерети знают, каким должно быть настоящее оружие настоящего воина!» Это я-то ему оружие? Может, протест заявить? Ладно, посмотрим, что из этого выйдет. Вдруг аэродинамическое сопротивление немного снизится... Ой, щекотно!
Техники нашего звена концерт устроили. Оказывается, «Выхожу один я на дорогу» и «Дивлюсь я на небо» неплохо звучат под волынку, а вот «Нiч яка мiсячна» у Бартса пока не получается. Не нравится мне, что с нашей оружейницей творится. Нет, с пушками-пулемётами у нас всё в полном порядке, с ней самой что-то неладно. Песни слушает, а глаза сухие, как небо в июньский полдень. А в этом небе медленно растёт крылатый силуэт. И плюётся свинцом.
Синоптик говорит, завтра с утра туман рассеется, лейтенанта выпустят. А у меня модель того майора сошлась. Либо нас, либо себя он человеком не считает, иначе его действия не объяснить. Что ж, так нам даже проще. И лейтенант со мной согласен.
На рассвете поднимается ветер, клочья тумана расползаются. Длинные тени указывают курс на их аэродром. Марите держится за крыло, смотрит вдоль этих теней, а в глазах — пламя пушечных очередей.
Откуда она знает?
Ветреный рассвет. Подсвеченные красным тучи. (Мотор. Фюзеляж. Крыло. Шасси. Оперение. Оружие. Радио. Топливо. Боекомплект. Порядок.) Лёгкая качка в потоках влажного воздуха. (Курс 274, высота 4600.) Серая, белая, бледно-голубая вата облаков. (Готовность три минуты.) Две чёрные точки чуть ниже горизонта.
Долг.
Гутен морген, херр майор! Какая приятная встреча! Понимаю, вы не нас тут искали, но простите великодушно, миль пардон, сегодня транспортник вам не попадётся. Это мы немножко радиоигру провели. Может, согласитесь вместо «Ли-2» с нами пообщаться? Нет? А придётся.
Что вы говорите? «Ахтунг, „Шпитфойер“»? Фуй. В нашем полку даже средний азиат правильнее мою марку назовёт, а вы прямо как немец какой-то.
Вы, конечно, правильно сделали, херр майор, что нам навстречу в атаку бросились. Вот только на ведомого не оглядывайтесь, он за вашим рывком не успел. Он ведь у вас новый, правда? Предыдущий отказался, так? И вообще, сейчас на него вон из-за той тучки валится звено Тарасюка, пусть уходит переворотом и смывается на форсаже со снижением. Может, успеет удрать. А если нет, то ему против нашей тройки не светит. Во всяком случае, нам с вами поговорить он точно не помешает. Помощь можете не вызывать, дольше десяти минут мы вас постараемся не задерживать.
Да куда это вы, херр майор? Привыкли иметь дело с «Чайками»? Зря, здесь вам не тут, здесь вам ещё и фору на некоторых режимах дать могут. (Спасибо, Реваз!) Так вы нас не достанете, скорее сами в интересном положении окажетесь. Ну, что вы на это скажете?
Ай-я-яй! Простите, херр майор, вы у нас эксперт или курсант из «Бэ-шуле»? Надо же на такой элементарщине попасться! Ну да, крен мы дали, но кто вам сказал, что всякий крен — это разворот? Вот куда вас понесло? Теперь достаточно слегка подправить курс, и вы пройдёте в аккурат через точку сведения нашего оружия. А сей факт, пожалуй, может негативно повлиять на вашу будущую карьеру.
Ну как? Дошло, что вы натворили? Зря дёргаетесь, только хуже стало. (Шаг винта уменьшить, обороты поднять.) Теперь у нас будет не меньше секунды эффективного огня, причём попадёт вам и по мотору, и по кабине, и по бензобаку, чтобы не скучал. (Крен вправо ещё двенадцать градусов, приготовиться отслеживать цель по тангажу.) Знаете, херр майор, у вас один шанс из десяти тысяч, что ваш «мессер» ещё когда-нибудь полетит, и не больше двух процентов, что вас спасёт парашют, так что помолитесь хорошенько своему немецкому богу. Не хотите? Как хотите. Хитлер капут, херр майор! (Огонь!)
Мы влепили ему девятнадцать снарядов и добавили пулемётами. Одним сверхчеловеком меньше.
Кажется, я понимаю, что чувствует после работы ассенизатор.
Грустное тёмно-синее небо. Маленькие, далёкие, недосягаемые звёздочки. Опустевшие орбиты. Навсегда оборванная связь. Потери и находки. Экипаж и эскадрилья. Лётчики полка и зенитчицы соседней батареи. Инженеры «Супермарин» и моряки полярного океана. Эдинбург и Ленинград. Планета людей.
Судьба.
Вот и всё. Кончились иллюзии, что воевать можно без потерь. Взорвались и сгорели над Ладогой. Вместе с тем «сто девятым». С немецким юбермайором. С лейтенантом Дальнего флота Солнечной Федерации и с его персоналкой.
Это называется «преднамеренное необратимое вмешательство». Мы хладнокровно и обдуманно уничтожили заведомо разумного местного жителя. У нас такого права нет. Значит, планета объявляется закрытой, а легенда становится реальной жизнью. Нет планетарного разведчика — есть лингвист, которого война оторвала от карандаша и диктофона и усадила в кабину истребителя. Нет его персоналки — есть вооружённый поршневой аэроплан, который года через три-четыре безнадёжно устареет и будет годен разве что в музей. Мы рождены легенду сделать былью... Вот именно. У нас теперь дозвуковые крылья и допотопный карбюраторный мотор. В третьей строчке фактическая ошибка, четвёртая не вписалась в ритм, вторая вообще не придумывается. Не такое это простое дело — плести вирши.
Люди друг друга не должны слышать, если вслух не говорят. Нечем. Они и не слышат. Но что-то явно чувствуют. Аж физически ощущается. Меня бы кто так поддерживал... Не дадут лейтенанту пропасть, а я — машина. Значит, прорвёмся. Вот только подружки не хватает, Марите... Спряталась, чтобы выплакаться. А утешать её, похоже, будет этот тихоня из соседнего звена, старлей Витя, Витаутас Аликас. Не остаться бы нам без нашей оружейницы... Да нет, не должна она нас с лейтенантом бросить. Во всяком случае, до конца этой проклятой войны.
«Делай, что должно, и будь что будет.»
Песня ветра и металла. Синяя звезда. Под крылом огни Канала, маяки, суда. Волны городского света. Автострад пунктир. Лунный полог над планетой...
Мир.
Впервые вижу Землю мирной лунной ночью. Когда в дымке лёгкого облака не мерещится вражеский разведчик. Когда внизу не настороженное затемнение и маскировка, а золотые ручьи фонарей. Когда встречный «А-300» весело мигает навигационными огнями, а не вспышками выстрелов. Если бы ещё по другому поводу лететь — наверное, можно было бы петь от радости. И почему мы никогда не летали по ночам? Только в системе ПВО Ленинграда... Бр-р-р.
Да, а лейтенант этой красоты сейчас не видит. Так получилось. Он собирает материалы для третьего издания «Языков и диалектов северо-востока Европы», опять уехал в Россию, приходится лететь без него. Оно и к лучшему.
Почему всё ещё лейтенант? Комедия... В сорок пятом году, когда мы вернулись в Британию, он был по русским документам капитаном. И Королевские ВВС, прежде чем уволить в запас, подтвердили ему эквивалентное звание флайт-лейтенанта. Видно, на роду человеку написано век в лейтенантах ходить...
Бартс меня сегодня удивил. Никогда не удавалось его услышать. А он, оказывается, меня услышал, понял, одобрил и помог. Приехал с внуком на «Вересковое поле», подготовил к вылету и проводил, как всегда, шотландским маршем на той самой старой волынке. Смотрел, как взлетаю без пилота, и бровью не повёл. Сколько же я ещё не знаю про свой экипаж... Интересно, а что они обо мне знают, хранитель музея истребительной авиации Эндрю Саймон Бартс и диспетчер автостанции в Симнасе Марите Аликене? Что знал инженер Кутаисского автозавода Реваз Надирадзе? Нет, не буду спрашивать. Оставлю для себя маленький секрет.
Ага, вот и мой клиент. Не взыщите, уважаемые, но сегодня ваш экспериментальный аппарат со своим экспериментальным оружием до места эксперимента не доедет. Других мне было не достать, этого не пропущу. Эх, если бы хоть две дюжины патронов к пушкам... Ну ничего, я всё-таки истребитель, и так справлюсь. Музею ничего не будет. Эти экспериментаторы удавятся подтяжками, но ни в жисть не признаются, что их новейшую разработку уделал экспонат, лет сорок как морально устаревший.
Как это в воздухе держится? У него аэродинамика хуже, чем у утюга. На форсаже, конечно, оно от меня может удрать, но тогда ему надолго керосина не хватит, а на крейсерской я его догоню, перегоню, подожду и опять догоню. И вообще, оно ни высоты, ни скорости не набрало. У меня есть два захода! Значит, почти десять процентов, что уцелею! Этим грех не воспользоваться, пусть Бартс и Марите не волнуются, примета была надёжная, вернусь обязательно. Нам, авиаторам, полезно быть чуть-чуть суеверными. А вы, коллеги, готовьте катапульты. Ишь чего затеяли — на ком попало оружие испытывать...
Бесхвостая ломаная тень подползает к рубежу. Пикирую навстречу.
Ну, мышь летучая, держись за воздух! Кэмпбеллы идут!
|