Клоха

1.

Если бы Даню спросили, что за нелёгкая занесла его в тот заброшенный дом, он бы ответил что-нибудь вроде: "Нелёгкая судьба холодового аллергика!". И усмехнулся. Сам-то он эту аллергию жуткой проблемой не считал. Проблемой - но не жуткой. Но вот мама... Тем утром она вообще хотела оставить его дома.

- Ветер - пятнадцать метров в секунду!

- Контрольная, - не сдавался Даниил. - Мамкин, ну ты же знаешь, что сегодня контрольная. И потом - я же не ветровой аллергик, правда?

- Что значит "не ветровой"? Ты сложный аллергик, Даня. Ты нехарактерный...

За "нехарактерным" обычно следовала лекция о характерных и нехарактерных симптомах. Даня был уникальным. Он краснел, "вспыхивал" прямо на морозе, тогда как другие... ему ничего или почти ничего не помогало, тогда как другим...

- Я не "другие", - привычно огрызнулся Даня.

- Вот именно. Я об этом и говорю, я...

- Ну Мамкин!

- Опять ты с этим "Мамкиным"!

Сколько раз она просила так её не называть. И так он свысока разговаривает (и в прямом смысле тоже - в свои четырнадцать он уже на полторы головы её выше!), да ещё этого "Мамкина" выдумал. Как будто подчёркивая, что мать - уже и не всерьёз, так, мультипликационный человечек какой-то... Самоделкин, Карлсон, Мамкин.

- А ты представляй не ветер, - улыбаясь наклонил голову Даня, - ты представляй пять баллов по географии.

- Конечно. Так я и поверила, всё дело в географии. Дурака, видно, валять собрался. Лишь бы не дома...

- Но в пятёрке - никто не сомневается? - спросил (нет, просто напомнил) Даня. Учился он прекрасно. Дурака мог валять сколько угодно, и всё равно всё успевал, всё равно всё у него получалось.

Мама, поджав губы, взялась поливать кухонные кактусы.

- Вот принесу трояк... - пригрозил Даниил.

Мама молчала. Кактусы пить не хотели, вокруг них образовывались маленькие круглые лужицы.

- Прямо не остановишь. Ломится, ломится... - наконец, проворчала она. Громко поставила лейку и вышла в коридор. - Чтобы лицо защищал. Каждый год показываю... - Мама вернулась, прижимая руки к щекам. Руки в зимних перчатках. - Вот так надо щёки прикрывать, ты помнишь?

- Мамулькин, а Мамулькин... - изнурённо прислонился к стене Даня. - Это МЕХОВЫЕ перчатки. Двенадцатое октября...

- Ничего, не сжаришься. И когда же ты уже, наконец, поймёшь...

Даниил не слушал. На градуснике - плюс семь, аллергия его начинается - при минусе. Что тут понимать? Он накинул рюкзак.

- Ну всё, Мамкин. До вечера!

- До какого ещё вечера? Это почему...

- Шутю, - пояснил Даня и улыбнулся во весь рот. Он нисколько не стеснялся своих кривых зубов, наотрез отказался от брекетов, а когда обращали внимание, растолковывал: "Это вариант нормы. Норма. Они же здоровые!".

- Даниил!

- Мама! Я тебя люблю. И я нормально одет. Адью?

- "Адью"!.. Я тебе что, товарищ?

Даня только пожал плечами.

- Адью так адью... - поджала губы мама. Ей казалось, что Даниил нарочно её бросает. Ведь может, может же он остаться! Не остаётся...

Не так уж, надо сказать, она и ошибалась. Даня действительно "ломился" не на географию, действительно не столько в школу, сколько из дому. Мама догуливала последние отпускные деньки, и не отправиться сегодня на занятия не означало ничего другого, как провести ещё один из таких деньков - с ней. В общем и целом Даня был не против, он любил своего "Мамкина". Но вот в частности... Как всё-таки эти частности иногда отличаются от общего и целого! В частности это был бы уже третий (третий подряд!) день, - после утомительной, с генеральной уборкой субботы, после какого-то особенно нервотрёпского воскресенья. "Мамкин" просто не знала своего второго прозвища - Узлюка. Она, разумеется, слышала, как Данечка этим - "У, злюка..." - закругляет их многочисленные перебранки, но произносил он это как бы шутя, примирительно. Вот именно - закругляя. Она и представить себе не могла, что называется этой "Узлюкой" и безо всяких шуток. "Узлюка дома", - говорит Даня Антону, и это значит, что Антона он в гости - не зовёт. Ужасно Дане не нравилось то, что очень нравилось маме: её общение с Даниными гостями "по душам". Что-то она выспрашивала, что-то рассказывала, в основном почему-то жаловалась и в основном почему-то на Даню. "Ма, ну не к тебе ведь пришли!" - канючил Даня, когда был помладше. "Ну и что? Ко мне и не приходят!". И к ней действительно не приходили. От неё уходили - как отец.

Последний раз Даня видел его года четыре назад. Отец был невозмутимым, а мать, наоборот, до того раскипятилась, что журналом в него запустила. А ведь они, помнится, тогда и не ругались. Сначала отец сумку не туда поставил, потом куртку снял, а не надо было, потом заварник подвинул, а из него выплеснулось... Может быть, Даня чего-то не понял, но ему показалось, что мама, всё что ни скажет (всё что ни прокричит!) - зря. Одним словом - Узлюка. С Даней - ещё и Уприставука, Унадоедака. Пристала позавчера с этой уборкой... Не столько с уборкой даже, а с защитой рук при этой самой уборке. У Дани, видите ли, очень сухие, всегда шелушащиеся руки. И вот надо было как следует намазать их защитным кремом, подождать, пока он "начнёт действовать" ("Мама, да он уже действует!"), надеть гермоперчатки ("А зачем тогда крем?!"), и только потом... А вчерашние бесконечные тапочки? Ну не носит их Даня. Не хочет, не считает нужным. И какая при этом разница, сколько пар у него этих самых тапочек (да, Мамочкин так говорит - тапочки!) Уприставука... Или нет, нет. Нет конечно. Мамкин. Мама, которую он очень любит. От которой никогда ещё по-настоящему не отдалялся. Пусть, ладно уж, кричит. Ведь, если подумать, она не просто кричит, а переживает, заботится. Печётся. О здоровье, чистоте, о Данечке без тапочек. Поэтому-то он и не огрызается в полную силу, шутит, закругляет и сглаживает, иногда чуть-чуть обманывает - как теперь, со школой. Контрольную обещали, но... Но - ну и что? Однако, едва проснувшись, Даня прислушался к вою ветра, мысленно сравнил его с неизбежным мамочкиным скулением, сделал страшные глаза (он частенько изображал вот так, ни для кого, для себя) и... И вой ветра выиграл. Даня вполне однозначно решил - школа.

От шапки (нечеловеческими усилиями и ссылками на капюшон) он открестился, а вот перчатки пришлось надеть. И снять, едва он захлопнул за собой калитку, - ещё не хватало, чтобы в этих меховых клешнях его кто-нибудь увидел! В октябре месяце. Когда ещё и листья не облетели...

Однако листья облетали. Даню в его ярко-жёлтой куртке и самого несло как кленовый листок - слава богу, ветер дул в спину, поэтому и несло в нужную, школьную сторону. А вот обратно... Обратно пришлось идти уже против. Против ветра, а иногда казалось, что против самой природы - капюшон всё время сбрасывало, песок летел в глаза, листья в рот, а мусор за шиворот... Но хуже всего было то, что ветер стал действительно холодным. Просто ледяным. И Даня вдруг почувствовал знакомое покалывание. Сначала как будто мурашки по щекам побежали, потом они уже не бежали, а буквально скакали, потом из "скачков" превратились в "укольчики" и, наконец, всё это стало жечься и гореть. Сомнений не оставалось. Это была аллергия...

Даня попытался было прикрыть щёки ладошками, но это совершенно не помогало, руки тоже замёрзли. Замёрзли - и начинали гореть, "аллергичиться"! Он скинул рюкзак и полез за перчатками, но... но их там не было. И, кажется, Даня знал, где они. По крайней мере, успел предположить. Скорее всего, остались в актовом зале. Как они там оказались? Да так же, как и сам Даня, - случайно...

В этот ветреный понедельник не так уж много народу сочло школьную сторону нужной. Школа была полупустой. Ученики, жившие по большей части на Вихляевских копях, в деревянных домах и бараках, отзывались так на любой "катаклизм" - сильный дождь, сильный снег, сильный ветер... Отзывались так, что никак не отзывались - сидели по домам да "заборы сторожили" (это ещё во втором классе Арнауткина выдала: "Мама с папой в школу не пустили!" - "Почему?" - "Потому что забор надо сторожить!" - "Почему?!" - "Потому что листы отрывает!"). Вместо пяти уроков было три. После третьего, географии (разумеется, никакой контрольной в полупустом классе не проводили, было скучно, скучно, скучно - и сонно), Даня отправился побродить по школе. Актовый зал был приоткрыт и оттуда тихонько, но настойчиво звучала какая-то музыка. Больше, конечно, стучала - это было что-то "для ног, для поп", как определила бы мама.

Даня зашёл, зачем-то плотно закрыв за собой двери, беззвучно, как-то крадучись подошёл к сцене и заглянул за кулисы.

Сцену оккупировали девчонки из Антонового шестого "А" (у пяти- и шестиклашек, говорят, вообще два урока было). "They are dancing", - усмехнулся Даня. На него тут же зашипели - "кыш", "брысь", "чё надо?", - но он ответил вполне нейтральным "да ничё", пообещал не мешать и в самом деле был таким тихим-мирным, что вскоре на него перестали обращать внимание.

Он довольно долго так стоял, а потом даже поднялся на пару ступенек и присел на край сцены, подложив свои "меховые клешни".

Смотреть Дане понравилось, очень, но - только отчасти...

Это был баттл - девчонки перетанцовывали друг дружку на все лады, решали и перерешивали, кто лучше, крича при этом как галки, а Даня сидел спокойненько, не вмешивался. Он прекрасно видел, что никто не лучше, никто не хуже. Хорошо танцевали все. Все фигурки двигались интересно, хоть и очень по-разному, все фигурки притягивали. Даже Ткачучка. Правда, она как-то... слишком дёргалась, но и это не было некрасиво, скорее забавно и тоже по-своему притягательно. В общем, с фигурками всё было замечательно, это и была понравившаяся часть. А вот лица... Лица были другой частью. Той, которая только мешала. Это были знакомые глуповатые лица знакомых глуповатых шестиклассниц. Смотреть на них было так же привычно и неинтересно, как на классную доску, например. Ну, или подоконник... И тут уж никакие фигурки не помогали!

Даня недоумевал. Влюбляются же как-то в сверстниц! В ровесниц, одноклассниц, однокашниц... Ему никто не нравился - и это при том, что в классе полнейший матриархат, - как прокомментировал на днях Данин сосед по парте Кокорин, "двенадцать куриц - и только четверо нас, человеков!". "Кукареков ты, а не человеков", - скаламбурил Даня, но тот ничего не понял... Да что класс? Если во всей школе не нравится. Представляется что-то совсем другое. Незнакомое, не такое... простецкое.

Двери в актовый зал распахнулись.

- Ну и что тут у нас? - впорхнула биологичка. - Кто тут чем занимается? - Миниатюрненькая симпатичненькая злобненькая биологичка...

Птичий гвалт за кулисами затих, но музыку не выключили.

Даня вскочил, сам себе удивляясь - запаниковал почему-то, глаза отвёл... Как будто и впрямь неизвестно чем - ай-ай-ай, нехорошим чем-то! - занимался.

- Что происходит, я спрашиваю?

- Да не происходит ничего... Музыку слушают... Музыку слушаем, Елена Геннадьевна! - пришёл в себя - широко улыбнулся - Даня.

Елена Геннадьевна отогнула краешек кулисы.

- Ну - выходим, выходим!

Шестиклассницы вышли - молча, гуськом. Последняя - Богаткина.

- Так, запоминаем: музыка, танцы, шманцы - всё это в свободное, внешкольное время...

- А у нас свободное время, - уверил Даня.

- ...Во внешкольной, соответственно, обстановке, - угрожающе понижая голос договорила биологичка.

- Шманцы, - еле слышно передразнила Богаткина.

- Что-что?!

- До свидания, - сообразил Даниил, подхватил рюкзак, спрыгнул с лесенки и, не оглядываясь, выскользнул за дверь. А вот лучше бы оглянулся. Перчатки-то остались. Скорее всего, они под лесенку упали...

Всё это пронеслось у Дани в голове буквально за секунду. В следующую секунду он лихорадочно озирался по сторонам - было ясно, что ему необходимо куда-то спрятаться, уйти с этого сумасшедшего ветра. Хотя бы на время, но прямо сейчас.

По левую сторону - недостроенные таунхаусы, огороженные бесконечной "колючкой", по правую - полуразрушенные домики, какие-то за заборами, какие-то уже и нет. У этого - забора вовсе не было, одни опорные столбики остались. А вот сам он, наоборот, был практически целым, крыша, окна - всё на месте, не хватало только входной двери. Может быть, поэтому Даня туда и забежал? А может быть... Дело в том, что на какой-то миг ему показалось: там, в домике - свет. Не электричество, не огонь, а что-то совсем другое, даже не видимое, а ощущаемое. Словно бы он - глазами, лицом, всем собой - улавливал какое-то тепло...

Это странное ощущение длилось какое-то мгновение. "Дом как дом... - выдохнул Даня, оказавшись на веранде. - По крайней мере не дует!". И принялся оглядываться, соображая, куда бы поставить рюкзак.

Веранда была завалена старьём - тряпки, шлёпанцы, пакеты, сломанные и целые стулья и полки, книги (книги лежали практически на выходе, и до них то и дело добирался ветер), картонки, коробки, миски... И на всём - сантиметровый слой пыли. Не домашней светло-серой пушистенькой пыльки, а жёсткой, чёрно-коричневой, "дикой", похожей на землю или даже уголь. Даня так и стоял в нерешительности - с рюкзаком в руках. Но руки надо было согреть! Осмотреть и согреть - и лицо, и руки. Если вовремя, прямо сейчас, ими заняться, то шанс, что горячие мурашки, жгучие укольчики и прочие неприятности не перейдут в настоящую уже неприятность - настоящие волдыри - такой шанс был.

Даня толкнул дверь - с веранды в домик, - и осторожно заглянул...

В доме творилось то же самое - бардак, хлам, - но чёрно-коричневой пыли, кажется, не было. Даня вошёл.

Рюкзак он поставил на печку, на стопку газет, - для этого он даже газету почище, из середины, вытащил. Потом вытащил ещё одну - чтобы постелить на что-нибудь и сесть, - но вдруг услышал странный, очень странный, какой-то... очень живой звук!

Так не мог звучать предмет. Это было похоже на вдох - на короткий, но с усилием, сопением, шипением вдох. Может быть, всхлип? И донёсся он из соседней комнаты...

Даня замер, выронив газету. Он не то чтобы раздумывал, а просто... мгновенно представил, предположил некоторые вещи. И так же мгновенно распредставлял обратно. Вряд ли это какой-нибудь бомж, вряд ли беглый преступник, уж тем более вряд ли какой-нибудь "призрак ушедшего хозяина". В призраков Даня не верил в принципе, а бомж или преступник - тем паче бомж-преступник - пожалуй, не стал бы всхлипывать. Кто стал бы? Ребёнок?..

- Кто здесь? - шёпотом спросил Даниил.

То, что он услышал в ответ, было ещё более странным. Несомненно, это был ответ, и Даня этот ответ понял - было сказано: я, - но в то же время как будто и ничего не было произнесено. Было как будто выдохнуто... Но самым удивительным было, что Даня не испугался, а, напротив, как-то успокоился. Ещё немного постоял - и направился соседнюю комнату! А вот в комнате...

В комнате, прямо на полу, лежала голова. На самом обычном, подгнившем и ободранном полу нежилого дома лежала голова, - и какая! Такая, каких не бывает и быть не может. Просто... просто нет на свете таких существ, у которых была бы такая голова.

Она была гигантской (сколько это в диаметре, метр?), обтянутой жёлтой-прежёлтой, местами зеленоватой кожей, больше похожей на резину. Малюсенькие чёрные глазки торчали как маслянистые шляпки грибов. Выражения в них не было, - никакого выражения, только по их расположению можно было догадаться, что это глаза. И только по тому, как они подрагивали, что они - живые. Рот просто зиял - пустая чёрная дырка. Медленно сужаясь, она как будто зарастала, почти исчезала, но потом её края "подтаивали", и она зияла снова. Нос (наверно нос) - просто "холмик". Голова вообще была "холмистой", и трудно было понять, просто неровности это - или скулы, подбородок, уши... Последнее, что Даня заметил, было тельце. Получалось, что это не просто голова, получалось, что это... "головастик"!

Тельце было темнее (желтее, зеленее) головы, и оно было махоньким. Может быть, с ладонь, не больше, да и выглядело оно как пустая резиновая перчаточка, - плоские "сдутые" ножки, плоские "сдутые" ручки... Даня и не смог бы объяснить, почему он решил, что это тельце, ножки и ручки, а не - вот именно - перчатка на полу...

Он боялся шелохнуться. Боялся даже к щекам прикоснуться - а они чесались и горели. Минуты шли, а он всё не мог прийти в себя. Единственное, что крутилось у него в голове, так это: какой-то несчастный мутант? Осень, холодно... Может, его укрыть?..

Но что значит "укрыть голову"? Накрыть, как попугая? Укрывать же тельце... Его почти не было! Минуты шли...

В какой-то момент Даня понял, что он слишком уж задержался на глазах "существа". А потом... Всё произошло очень быстро - "чёрные шляпки", словно мягкие резинки, растянулись, расползлись на всё поле зрения Дани, поле стало чёрным-пречёрным, а потом ещё и удлинилось - как туннель. И Даня поплыл - или полетел - по этому чудесному туннелю...

Туннель был действительно чудесным: оставаясь совершенно чёрным, он был и совершенно прозрачным и даже как бы невидимым. Ничто не мешало Дане видеть, как проплывали под ним Вихляевские копи - дома, коттеджи, бараки... Их всё ещё было видно, хотя и где-то в стороне, когда боковые стенки туннеля стали плотными, превратились в маслянистую жирную черноту, которая непрерывно куда-то двигалась, всё время менялась. А сверху... Сверху была разреженная, водянистая синева, похожая и на небо, и на воду, и на что-то расплавленное, очень-очень лёгкое. Синева едва заметно подрагивала и, казалось, вот-вот хлынет прямо Дане на голову...

Всё, что Даня видел и чувствовал, было хорошо, как никогда и нигде хорошо и правильно - каждый перелив в водянистой синеве, каждое движение, отсверк маслянистой черноты, каждое движение его собственных глаз, рук и ног - из "нехорошестей" было только жжение на коже. Аллергия... Даня поднял руку и коснулся неба. И оно действительно хлынуло!..

Даня стоял, как и прежде, в домике, напротив "головастика". Он только что вернулся... Откуда? Можно было сказать только, что из "не здесь". И это "не здесь" было удивительное. Чудесное.

Существо было всё тем же, разве что каким-то... менее ярким. Всё так же безучастно оно лежало на полу, фантастическим образом "закрывая" (зарастая) и "открывая" (оттаивая) свой рот, - но Даню оно больше не ужасало. Было ясно, ясно как день, что он, Даня, обнаружил что-то совершенно исключительное. Странное - но потрясающее! Прилив сил и радости - вот что он почувствовал. Хотелось бежать и бежать, и всем встречным-поперечным рассказывать о том, что он нашёл... нашёл... кого?

- Как - тебя - зовут? - медленно, как можно чётче, спросил Даня. Он смотрел прямо в глаза "головастику", но больше никаких чудес не происходило.

Даня повторил свой вопрос ещё медленнее и чётче. После паузы послышался какой-то шум, похожий на шипение, и снова всё стихло. Невозможно было понять, шло это шипение от головы существа или было только в голове, в ушах у самого Дани. Лицо "головастика" по-прежнему ничегошеньки не выражало, рот жил своей жизнью...

- Но ты же ответил, когда я спрашивал, кто здесь!.. Как - тебя - зовут?

Дане послышалось что-то вроде "о-а" или "о-ха" - шумные, трудные вдохи (или выдохи?).

- О-ха? - попытался уточнить Даня.

Молчание.

Даня озадаченно потёр переносицу и присел на корточки. Существо было разумным, в этом он не сомневался. Странно выглядящим, но разумным - и не опасным.

- Ты... инопланетянин?

Ответа не последовало.

Даня представил, как замечательно всё могло бы сложится. Ведь это была бы сенсация! Сенсация, если инопланетяне существуют, и одного из них нашёл он, Шабалин Даниил. Наконец-то с ним случилось... случилось хоть что-то. Как давно он хотел, ждал чего-нибудь - хоть чего-то! Как давно - он даже, наверно, мог бы сказать. Года четыре, не меньше.

Он хорошо помнит, как тогда, после ухода отца, сел рисовать. И нарисовал почему-то кактусы - мама их любила, разводила, четыре разных их вида занимали четыре окна, и один даже цвёл. Даня рисовал и рисовал, иголки и иголки - и вдруг как-то ясно-преясно увидел, какие они одинаковые, эти кактусы и эти иголки. Несмотря на то, что очень разные. Виды разные - но всё равно это кактусы. Вчера были кактусами - и завтра будут. Вчера тут стояли - и завтра будут стоять. Утром, днём и вечером они такие же, только освещение меняется... И разве не так же и со всеми, со всем? День, ночь, день, ночь, дом, школа, школа, дом. Школа сменится институтом, институт работой, работа пенсией... Что-то всё время сменяется чем-то, но на самом деле ничего не меняется, стоит в одной точке. Неужели кроме этой точки и нет ничего?

- Слушай, Тох, тебе не надоело? - спросил он как-то Антона.

- Не надоело - что?

- Всё, - "объяснил" Даня.

Но Антон, кажется, понял.

- А, всё?.. - на секунду задумался он. - Нет. Всё мне нравится. - На этом разговор и закончился.

Это-то в Антоне и было хорошо (мама свято верила, что совсем другое, что "живёт через два дома, вот и сдружились"). На самые сложные вопросы он отвечал просто и прямо, так, как будто они и не были сложными. "Да" у него значило "да", "нет" у него значило "нет", и ничего он не накручивал, ниоткуда не выкручивался, вот таким он был "некрутящимся" человеком... Из-за этой прямоты он даже учился так себе. Если он чего-то не успевал, так и говорил: "не успел", если что-то не находил нужным, так и говорил: "да нужна мне эта хрень". А не успевал Антон многого - уйму времени он посвящал Жулику, чокнутой своей овчарке Джульбарсу. Вот и теперь они на "собачьих сборах" были, на очередной выставке, да ещё и где-то у чёрта на куличках, в Орловке. Все выходные на эту Орловку ухлопали и приедут, в лучшем случае, только завтра. Только завтра, а тут!.. Дане так и виделась эта картинка: как Антон, глядя на "чудо-головастика", тоном заправского детектива выдаёт: "Ну, если по порядку, то...". Это его любимая присказка, про порядок...

Даня вздохнул. Может быть, действительно - по порядку надо? Сначала Дане самому представиться?

- Меня - зовут - Даня... Даниил!

В ответ произошло нечто - нечто, из-за чего он потерял равновесие и хлопнулся с корточек прямо на пол!

- Надеюсь, это не ты толкаешься, - усмехнулся он. Хотя... чего уж там, не надеялся. Как раз наоборот: ему показалось, что его толкнули. Сделали так, чтобы он упал...

Даня встал, стараясь не делать резких движений. Не то чтобы испугался, нет - чувство неопасного, удивительного в самом хорошем смысле не прошло, но вдруг... а вдруг существо не любит громкого, резкого, вдруг оно само - пугается? Он оглядел джинсы (да, садиться не стоило!), начал отряхиваться и... увидел свои руки.

Разумеется, в этом не было ничего сверхъестественного - видеть руки. Удивительно было кое-что другое, то, чего он НЕ увидел, то, чего не было. Не было аллергии. Никакой. Даже следов, даже намёка. Даниил уже и не помнил, когда он видел свои кисти такими: бесследно пропали не только бесформенные аллергические пятна, но и сухие "шелушки", и глубокие, буквально "выпаханные" царапины - подарочки придурочного Джульбарса...

- Кло-хха...

- Что?.. - вздрогнул Даня. - Плохо? - Он не мог понять, не видел, как существо говорит. Только слышал эти шумные, клокочущие слоги...

- Клоха...

- Клоха? Такое имя? - Даня готов был поклясться, что заметил что-то вроде... улыбки? А заметить это было непросто - существо всё бледнело, всё обесцвечивалось...

Даня тоже попробовал улыбнуться. Но улыбка не получилась. Он вдруг почувствовал, что топчется на месте. Надо идти! - идти и срочно с кем-то поделиться, вот именно - разделить это всё. Не было никаких сил знать это одному. Одному, может быть, на всём белом свете!

Едва схватив рюкзак (можно было и не брать, но раз уж вспомнил!), Даня выскочил из домика. По-прежнему дул ветер, но Даня чувствовал себя практически неуязвимым. Ему нужен был кто угодно, первый встречный...

2.

С кислым видом и сладким пирогом Виктория Вячина (или как её иногда называли и ей это ужасно не нравилось - Ветчина) возвращалась из кафе "У Леопольда".

Ветер трепал её красный плащик как флаг, а рыжие пружинистые волосы поставил таким дыбом, что казалось, их не пригладишь уже никогда. И настроение у неё было под стать, растрёпанное. Ведь сегодняшний пирог - вместо вчерашнего торта. Вчера был тринадцатый Викин день рождения, должны были приехать гости, в их числе и дипломированный кондитер тётя Надя, а в её числе и торт, - как утверждала мама, "вся надежда на Надежду". Но надежда не оправдалась, совершенно неожиданно тётя Надя слегла. А ведь именно она должна была заехать за дядькой Митькой, за Мигулями... В общем, никто не приехал, всё перенеслось (на необозримые сроки - кто её знает, сколько она проболеет!). В качестве утешительного приза родители предложили Вике пригласить кого-нибудь сегодня - "на чай, - кто там в прошлом году приходил?". Вика только фыркнула. Где тот прошлый год! А тут ещё полупустой класс, два урока, Горных нет, Фузеевой нет...

Вика накидывала плащик, когда позвонила мама.

- Ну что, доча, придёт кто-нибудь?

- Да, мамочка. Все так и мечтают поздравить меня с днём рождения. Будет прямо целый класс!

- Расфыркалась...

Расфыркаешься тут! Всё-таки обидно... нет, невыразимо тоскливо! что всё так вышло. Не вышло то есть. Вика с самого начала не хотела этого "родственного" торжества, хотела совсем другого, - но человек предполагает, а родители располагают. Они сказали, что нет, не надо смешивать, надо чередовать: один год родственники - другой ровесники - потом снова родственники - потом снова ровесники...

Ладно. Хорошо. Родственники, в конце концов, тоже люди. И подарят они что-нибудь хорошее, и не все они нудные - дядька Митька, например, вообще клоун. Не в цирке правда. В фирме. Поздравление "даунят" (так он детишек называет), собственно, и есть его работа. Вику он, конечно, по-другому поздравлял, не по-клоунски (не по-даунски!). В прошлый раз пробурчал что-то вроде "поздравляю, желаю" и сунул открытку с денежкой. "Ты бы хоть номер какой показал. Чужим показываешь!" - укорила мама. Митя забрал открытку и с купюры прочитал: "Гэ эс семьдесят сорок восемь..." - и так далее. "Видишь?" - показал он маме. Забавно получилось - лицо-то у него оставалось серьёзным... Да, вот его бы Вика повидала. Но нет, не повидает - или да, но не скоро. А это, в общем-то, то же самое, что никогда - если чего-то ждёшь, чего-то хочешь прямо сейчас!.. Прямо сейчас: мама звонит и спрашивает какую-то ерунду. Отвечаешь какую-то ерунду. В пустой, непривычно светлой раздевалке... Только Ткачучка буквально под ногами ползает, она свой пасьянс рассыпала, дурацкие картоночки с картинками.

- Расфыркаешься тут, когда всё так...

- Доча, прекрати.

- Прекращаю, - согласилась Вика и отключилась.

- День рождения? - На Вику, что называется, вытаращилась Ткачучка. Ну - этой как всегда всё надо, везде свой курносенький носик сунет...

- Точно. Приглашаю, - буркнула Вика.

- Да-а?.. А во сколько?

Похоже, Ткачучка серьёзно! Вика растерялась. Она как-то не ожидала... Да не собиралась она приглашать никакую Ткачучку!

- Ну, через часик подходи... Чаю попьём.

- А... - успела открыть рот Ткачучка, но Вика её перебила:

- А подарок можешь не покупать.

- Да?.. А почему?

- Просто! - нетерпеливо тряхнула гривой Вика. Что за манера "дакать"! Раздражает... К тому же Вика увидела, как девчонки во главе с Богаткиной шли на второй этаж. Наверняка в актовый зал, опять у них "баттл" какой-нибудь!

- Без подарка? - продолжала "тормозить" Ткачучка.

- Сказала же!

- А-а, ясно...

- Слава богу. Ветром-то тебя не унесёт? - Вика всегда разговаривала с Ткачучкой как с маленькой.

- Да нет...

- Ладно, пока. Жду, - застегнула Вика плащ и, больше не глядя на Ткачучку, направилась к выходу. Впрочем, краем глаза она видела, как Ткачучка поскакала на второй этаж. Ну разумеется! Баттл!..

Конечно, Вика пожалела о своём странном приглашении. Но что сделано, то сделано, чай так чай. К чаю были: печенье, рулет, конфеты. Вика сама не знала, зачем ей понадобился ещё торт (в итоге всё-таки пирог, ничего другого "У Леопольда" не было). Просто, наверно, нужно было чем-то себя занять, - часик прошёл, а Ткачучки всё не было. По телеку тысячный раз одно и то же; интернета нет, где-то опять на провода деревья повалило; порядок в доме ещё со вчера идеальный, "гостеожидательный"... Может, Ткачучка вообще не придёт? Передумала или забыла? А, может, этот их дурацкий баттл затянулся? Придёт - а Вика "У Леопольда"... Ничего, подождёт. В следующий раз меньше по баттлам бегать будет!

Баттлы устраивала Богаткина. Новенькая, без году неделя, - сорок два дня, если быть точным. Поразительно, но об этом никто уже и не помнил - о том, что без году! "Влилась в коллектив", как выразилась математичка. "Втанцевалась", - цыкнула Вика. Перемены стали баттлами, физкультуры стали баттлами, а вот теперь ещё и после уроков... Что плохого? Да ничего, всё отлично. Для того, кто умеет танцевать. Вика - не умела. И она бы, наверно, научилась. Возможно и очень даже вероятно! Но учиться надо было, что называется, с нуля. А показывать этот свой "нуль" ох как не хотелось. Всё равно что прийти и заявить во всеуслышание - а знаете, я чайник! Заявить, а потом ведь - если всё-таки учиться - ещё и продемонстрировать: и вот этого я не умею, и вот этого, и вот это, это, это у меня плохо получается. Но получится - хорошо. Когда-нибудь да получится, обязательно!... Это же и есть - учёба?

Вот и оказалась Вика где-то на обочине.

Даже две её подруги, поначалу фыркавшие и на Богаткину, и на её богатый танцевальный опыт (с четырёх лет человек танцует!), как-то подозрительно часто стали оказываться на этих самых баттлах. Хотели показать - доказать! - этой выскочке, что всё, буквально всё она делает неправильно. "Да не надо никому ничего доказывать!" - заволновалась Вика. Правильно заволновалась. Девчонки как-то... отдалились. Вика стала ждать дня рождения. Надеялась, что пригласит, придут - не пригласила, не пришли..., как в прошлом году - не будет... И что теперь вообще будет? Непрерывная "обочина"? Вот как эта - длинная и серая...

Вика, уже собираясь сворачивать, скользнула глазами по дороге - и увидела Шабалина. Он шёл быстро, очень, прямо-таки врезался в ветер, и вид у него был такой... Такой, как будто он не просто спешит, а спешит именно к Вике, именно она-то ему и нужна. Наконец, он махнул ей рукой и вовсе побежал!

- Ветчина... - он никак не мог отдышаться. - Слушай...

- Начинается... - поморщилась Вика. - Не ветчина я никакая!

- Да ладно, ладно... Ух... Слушай, тут... В общем, это надо видеть!

- Вот это надо видеть! - Вика сунула пирог Шабалину прямо под нос. - Я тороплюсь, понятно?

- Да тут близко, пошли, пошли...

Как угодно близко Вика идти не собиралась. Не с пирогом же! Да и погода, мягко говоря, не гуляльная...

- Отстань, - отмахнулась она.

- Да не отстану я!

Вика глянула на всегда такого спокойного Шабалина повнимательней. Какой он всё-таки... взвинченный!

- Отойди.

- Вячина...

- Я Вика.

- Вика... Ты веришь в... в этих...

- В чертей?

- Да почему в чертей-то!..

- В домовых?

- Да нет!.. Я не знаю, кто это! В том-то и дело. Не знаю, как сказать. Но могу показать!

- Ладно, показывай. - Глядя на взбудораженного Шабалина, Вика начинала ему верить. Похоже, что-то действительно случилось. Что-то, кого-то он видел. Или ему показалось - но тогда действительно показалось, это не розыгрыш. - Ну? Где?

- Пошли!

Он почти бежал, нет-нет оглядываясь на Вику, как будто боялся, что она передумает. Вика даже посмеиваться начала на эти оглядывания. С другой стороны... Шабалин всё-таки не дурачок какой-нибудь, явно он не котёнка трёхлапого встретил, раз так волнуется. Так что же там?

- Шабалин! - окликнула она.

- Ты всё-таки... скажи... - Вика остановилась. - Ну... что там, или кто...

- Всё равно не поверишь!.. Видишь дом? Пришли!

Он буквально потащил Вику за руку.

- А туда вообще... можно?

- Нужно.

- Ого, грязно как...

Шабалин остановился, озираясь в каком-то недоумении.

- Вот тут оно было... Он...

- Может, она? - усмехнулась Вика.

- Ну, в общем-то да, она. Если голова... - Шабалин продолжал пребывать в какой-то растерянности.

Вика поставила пирог на подоконник. Пальцами, как грабельками, она начала приглаживать свои рыжие "пружинки".

- Странный ты всё-таки... Ну, допустим ты кого-то видел. А теперь его нет... Значит, ушёл! - Она решила перевести всё если не в шутку, то в нормальную плоскость. Не уточнять про "голову", да и вообще - не уточнять.

Шабалин молчал.

- Слышишь, эй? - Вика пощёлкала пальцами. Стоит как замороженный! - Шабалин!.. Ты, кстати, "Данил" или "Данила"?

- Даниил... - Он обошёл комнату, вглядываясь в каждый угол. Пошёл в соседнюю...

- Ты давай не уходи! - крикнула Вика. - А то тут... как выскочит эта твоя голова! Ну, не твоя, а чья она там, не знаю... Эй, Даниил!

- Не выскочит... - вернулся Шабалин. - Она огромная была... Вот такая, - он описал круг разведёнными руками.

- Ты дурак? - напряжённо улыбнулась Вика. Ей опять стало не по себе. Непохоже, совершенно непохоже было, чтобы Шабалин шутил.

- Понимаешь... Вот тут, прямо тут была голова гигантских размеров. Я её видел. Я с ней разговаривал...

- И что она говорила?

Шабалин только выдохнул, сокрушаясь.

- Я знаю: ты думаешь, - наконец, заговорил он, - что это невозможно, что это какая-то ерунда...

- Правильно знаешь!

- Ты можешь не перебивать?

- Могу, могу.

- Ну вот... Это было какое-то странное существо. Оно и говорило странно. Как-то... шумело.

- Шумело?

- Вроде того. Плохо было слышно... Но оно меня понимало, это точно.

- Так и сказало: понимаю?

- Это было ясно. Ощущалось... И ещё - оно меня вылечило.

- А... чем ты болел?

- Да не важно. Важно, что всё было плохо, а теперь всё хорошо... Ну, и ещё, - усмехнулся он, - всё непонятно!

- В смысле?

- Непонятно, куда оно делось. Да ещё и за такое короткое время... Да! Кажется, я узнал его имя. Кажется, его зовут Клоха...

- Миленько. Тогда это девочка. Она, а не оно.

- Может быть... Хотя... Не хотел бы я, чтоб девочка!

- Почему?

- Да потому. И что это за девочка - с вооот такой головой, - хмыкнул уже Шабалин.

- Ну да, у меня лучше, - засмеялась Вика, тряхнув "пружинками". - Ладно, мне пора. Счастливо оставаться, Даниил... Имя у тебя, конечно...

- А что у меня с именем?

- Слишком серьёзное! - опять засмеялась она.

- Тебя вот рассмешило.

- Ну да... Один мой знакомый говорит, что есть смешные смешные имена, и есть смешные серьёзные. У тебя, получается, смешное серьёзное.

- А самого его как зовут?

- Дядька Митька! - похвасталась Вика. Это ведь она так начала его звать. Уже и не помнит когда, лет сто назад, в глубоком детстве.

- Дмитрий всего-то... А смешные смешные - это как?

- Ну... Леопольд, например.

- Из-за кота, что ли?

- Не знаю, - пожала плечами Вика. - Я кафешку вспоминаю, а не кота... Хотя да - а потом кота!.. А потом пирог, - вздохнула она, взяла пирог и помахала ручкой: пока-пока!

- Я тоже пойду.

- Куда? Ко мне? - удивилась Вика. Скорее даже так: обрадовалась Вика. Даже так: удивилась, обрадовалась, но сделала вид, что только удивилась.

- Да нет, просто пойду... - удивился, в свою очередь, Даниил.

- Как хочешь. А я, между прочим, Ксюшу Ткачук пригласила. А она у нас... индиго и всё такое. Сны какие-то видит всё время, гадает... Ты бы её и спросил - про "голову".

- Чтобы сны видеть всё время, надо спать всё время, - усмехнулся Даня. - Знаю я эту вашу Ксюшу. Вертится, вертится...

- Земля тоже вертится, - уклончиво возразила Вика.

Не очень-то ей хотелось защищать эту "индиго и всё такое", но ведь Ткачучка в данном случае - её гостья. К тому же... К тому же, иногда Вике казалось, что проблема Ткачучки вовсе не в том, что она "индиго" или "вертится", а в том, что она - это она, Ткачучка. Такая шустрая - и тут же тормозящая. Такая самоуверенная, хвастливая даже - и в тоже время спорить не умеет, формулировать не может, чуть что - придуривается, ну что это за аргумент! Всё время нелепо "дакает". И уж совсем простых вещей не понимает. Ну, например, что с такими тонкими, как-то по-кузнечьи прогнутыми ножками лучше носить джинсы, а не короткие юбки и сарафаны. Сегодня на ней были ещё и какие-то дикие колготки - травянистого, вот именно что кузнечьего, цвета... Да и не в колготках даже дело. А в том, что маленький вертлявый пучеглазик с хвостиками над ушами не похож, нисколечко не похож на какую-нибудь хоть в чём-то "суперскую" личность! Да, не похож, и всё-таки... Дело в том, что одно из Ткачучкиных предсказаний Вика видела. Сама, своими глазами (она стояла совсем рядом, за колонной, у зеркала). Правда, странное это было предсказание. Выглядело оно как какое-то глупое хулиганство - умного его и не бывает, но бывает же, в конце концов, хитрое! Так вот, это хитрым - не казалось...

В компании двух карапузов-младшеклассников Ткачучка изучала расписание. Потом начала водить по этому расписанию пальцем. А потом вдруг, прикрыв глаза, начала его - прямо этим пальцем - тереть, дырявить, протыкать! Пальцы у Ткачучки, надо сказать, как у птицы, худые, когтистые, дырочка получилась довольно быстро. Ткачучка тут же открыла глаза и как ни в чём не бывало продолжила изучать. Вика так и застыла с расчёской в руках. Младшеклассники тоже замерли - похоже, им понравилось такая "расправа" над ватманом, который ежедневно диктует свои дурацкие условия. И всё-таки один из карпузов не выдержал.

- А она расписание испортила!! - завопил он так, что, наверно, и на третьем этаже было слышно, не говоря уж об учительской, которая буквально в паре метров...

Расписание-то как раз и не испортилось - Ткачучка продырявила одну-единственную фамилию. Но какую! Фамилия эта была - Дерябина, и если учесть, что на крик выбежала именно она, Дерябина Алла Михайловна, можно себе представить, что началось... Ткачучка не отпиралась. Она только глазами хлопала да вертелась как обычно.

- Кто это сделал?

- А что?

- Ты вообще - нормальная? Ещё прикидывается!

- Я не прикидываюсь.

- Зачем дыру проковыряла?! Что здесь было написано? "Де-ря-би-на"! Зачем было ковырять?!

- Дерябнется...

- Что? Нет, ты посмотри какая!.. Ну-ка, стой нормально, - ты сейчас ещё и в полу дыру проковыряешь!

Ткачучку воспитывали до самого звонка (и вот тут ей отдельно не повезло - перемена была большая), собралась куча народу, но, как назло, одна малышня. Разумеется, никто из этой малышни не вспомнил, а если и вспомнил, то не свел, не связал воедино происшествие у расписания с тем странным, что произошло потом, на следующий день. А произошло вот что: авария. У микроавтобуса вывалилась часть днища, и Дерябина выпала в дырку, действительно дерябнулась!

Вика не знала, как к этому всему относиться. Нет, не к катастрофе конечно - тут всё ясно, катастрофа есть катастрофа, нельзя чтобы люди калечились. "Хорошо хоть не убилась!" - охнула мама, когда узнала (да все, когда узнавали, охали). Да, хорошо, что жива. Это понятно. Неясно было другое - что же это за история с Ткачучкой. Получается, предвидела?

Вика так у неё и спросила на одной из перемен. Но Ткачучка начала нести какую-то чушь. Что она вообще непрерывно предвидит, и насквозь видит, и голоса слышит, и пасьянс ей постоянно рассказывает и показывает, что и как и где (она как раз его на подоконнике раскладывала).

- Это мне бабочка моя сказала, что я индиго!

- С тобой ещё и бабочки разговаривают?

- Ну бабочка... Баба Ава моя!

- Ава?..

- Имя такое - Аврора. Мы её баба Ава зовём!

- Она у тебя тоже... медиум какой-нибудь?

- Не, - мотнула головой Ткачучка, - она у меня кандидат. А медиум - это...

- Да знаю я, кто это, - брыкнулась Вика. Не очень-то ей нравилось, что Ткачучка расхвасталась. Теперь вот ещё и поучать взялась: то значит это, это значит то!.. - Ты мне лучше скажи... - задумалась Вика. Ткачучка с готовностью ждала.

Прямо напротив них кто-то - самым сумасшедшим образом - дёргал дверь, пытаясь, вероятно, вырваться из класса, а Самохин и Петрусенко - самым упорным образом - эту самую дверь держали.

- Вот скажи мне: кто там рвётся? - надумала Вика. - Ну, говори, говори. Кто там, с той стороны двери?

- А... зачем?

- Просто! Ты же видишь? Вот и скажи.

- Математичка, наверно... - предположила Ткачучка. Вместо того, чтобы увидеть!

Это была вершина глупости, даже в качестве предположения. Математичка бы так - и столько - не рвалась!

Самохин с Петрусенко отскочили от двери, из класса с визгом вывалились Исаева и Орлова.

- То есть - не видишь, - констатировала Вика. Ей казалось, что вот она и подловила эту... медиумиху!

- Вижу! - округлив глаза, возразила Ткачучка.

- Как это?.. Ты - сейчас - сказала - что там - математичка... - как можно более внятно проговорила Вика.

Ткачучка кивнула.

- ...А там - её - нет.

Ткачучка опять кивнула.

- Ну?

- Что "ну"?

- Ой, всё, хватит. Практика - критерий истины, слышала про такое? - Сама Вика "слышала про такое" от дядьки Митьки.

- Да-а?.. - завела любимую песню Ткачучка.

- Да, - отрезала Вика. Она сочла разговор оконченным. Вернее, зашедшим в тупик. Вопрос о том, что же там такое стряслось с Ксюшей Ткачук у расписания - да и что она такое вообще, - остался открытым. Пожалуй, он стал даже более открытым, чем раньше. Вика по-прежнему ей не верила, но теперь это было осторожное неверие. Настороженное. Невольно она стала прислушиваться, когда Ткачучка какой-нибудь свой сон пересказывает, или хвастается, или гадает, или просто так что-нибудь несёт... Кстати, а ведь она и про голову на днях говорила! Пела. "Го-ло-ва та-ко-ва, го-ло-ва та-ко-ва", - пока эта "содержательная" песенка не задолбала Самохина, и он, сделав зверское лицо, не заорал:

- Заткнёшься ты или нет?! Ну - какова, какова эта голова?

- Вот такааая, - протянула Ткачучка. Но ничего больше не сказала, не показала, петь перестала.

И сейчас Вика внезапно вспомнила про эту "вот такую". Совпадение?

- Земля тоже вертится... Даниил, а Даниил... Что ты думаешь о совпадениях?

- Что-то с чем-то совпало?

Через десять минут Шабалин и Вика были у неё дома. Однако заняты они были не беседами на сверхъестественные темы и даже не чаем с пирогом, - чистили ковёр, вот что они делали...

Под столом, с самым невинным видом, лежал мокрый Джульбарс, только что этот самый ковёр обрыгавший. У дивана, поджав ноги, устроился Антон. Он уже поучаствовал в этой "клининговой лихорадке" и считал, что она порядком затянулась.

- По-моему, уже чисто. Вот вы бы видели, что он с машиной сделал. Вот там - да, коврику хана... Не переживай, Жульё. Это тебя укачало.

- Тоха, лучше молчи... - посоветовал Даня. Уж он-то был в курсе, кого укачало, а кого нет. А кто просто дерьма или (и!) мусора наелся...

Жулик был собакой-идиотом. Он пожирал буквально всё что видел, а потом это "буквально всё" из него лилось и сыпалось, а что не выливалось и не высыпалось - урчало и, видимо, болело. Он терпел, вздыхал, поскуливал, однако ничему не учился, и при первой же возможности вся эта "пищевая цепочка" повторялась. Жулику шёл третий год, и надеяться на то, что он повзрослеет и поумнеет, не приходилось.

В своё время были перепробованы: команды, уговоры, объяснения, угрозы и, наконец, классический "волшебный пендаль", - правда, "классики" было не много. Во-первых, для Антона это была органически чуждая методика. Во-вторых, едва он начал, как один доброжелательный разговорчивый ветеринар (а от ветеринаров Антон, понятное дело, не вылазил) познакомил его с гуманной системой обращения с собаками. Система гласила: собака доброе, разумное существо. С собакой можно только по-хорошему. Собаки только так и понимают, они и между собой только так, по-хорошему, общаются, - здороваются, спасибкаются, уступают и пропускают. Антон летал как на крыльях - его Жулик, несомненно, жил по этой системе. Он никогда не рвался в бой, наоборот, рвался поздороваться, поклониться, а зачастую и вовсе ложился в самую беспомощную позу - на спину, по-заячьи согнув передние лапы на груди, - в общем, всецело отдавался на милость победителя. Милостей от победителя, как правило, не следовало. Никто из местных собак не говорил на языке гуманности и, похоже, никому из них не было известно, что они - добрые разумные существа. Жулику доставалось. Ему ох как доставалось, его трепали так, что только клочья шерсти летели. Антон самоотверженно отбивал своего вежливого кобеля от этих варваров и продолжал летать как на крыльях, ведь отныне было ясно: это оттого, что Жулик лучше. Оттого, что он говорит на правильном собачьем языке, а остальные - на неправильном...

Шабалин и Вика встретили Антона по дороге, уже у самого Викиного дома. Вернее, встретили "Жигули" Антоновского отчима. Из "Жигулей" выпрыгнул Антон, успел бросить что-то приветственное, а больше ничего не успел - за ним, во что бы то ни стало, вознамерился вылезти и Жулик.

- Джульбарс, фу! Джульбарс, сидеть! Сидеть! Жулик... Жулик! Фу!!

Антон не мог закрыть дверь. Жулик не просто лез напролом, на выход, он ещё и лизал Антона в лицо - и визжал, визжал, визжал.

Антонов отчим, наблюдая эту картину, закурил. Он никогда не вмешивался ("Твоя собака - твои проблемы"), но если надо было куда-нибудь отвезти - возил. Не на джипе, конечно, а на стареньких их-не-жалко-жигулях (нет - всё-таки глядя, как Антон воюет с Джульбарсом, их было, было жалко!).

Наконец, Жулик выпрыгнул. Визжать он перестал, кинулся к канаве, моментально что-то там выудил и...

- Тоха, смотри, - кивнул Даня, - он лопает что-то...

- Жрёт, Жульё такое, - согласился Антон. Захлопнул дверь и махнул рукой, отпуская отчима.

- Вы же завтра должны были приехать.

- Должны, - опять согласился Антон. - Выгнали нас.

- За что? - спросил Даня скорее по инерции. Логичнее было бы спросить, как, почему, за что их не выгнали раньше, гораздо раньше - ещё, как говорится, на подлёте.

- За поведение. Долго рассказывать... А тут ветер!

- Стихает уже. Тоха, слушай, надо поговорить.

- Надо - говори... Джульбарс!! - Жулик упал в канаву и катался в ней, вращаясь вокруг своей оси буквально веретеном. Пасть его была радостно разинута, и в неё то и дело захлёстывало какаоподобную жижу из канавы.

- Вылезай, скотина, вылезай, пакость!! - Антон пытался ухватить Жулика - за загривок, за лапу, даже за хвост, - но тот виртуознейшим образом уворачивался.

- А где у него ошейник? На поводке его водить - не пробовали? - Вика наблюдала за происходящим, брезгливо скривившись. Собственно, выражение её лица не сильно-то и изменилось с тех пор, как появился Антон. С Антоном они... не контачили. Нет, не ссорились, а просто... не пересекались. И если Антон этого просто не замечал, то Вика - ещё как. Ещё как замечала. Она-то, если можно так выразиться, не пересекалась намеренно. Коротко говоря, она считала его дураком. Каким-то он был негибким. Прямым как... как дурак! Хамить учителям, чтобы сказать правду? Тратить деньги на собаку и ходить в чём попало? Да и вообще, зачем держать пса в доме? На Вихляевских-то копях? У Вики, например, три собаки. Три собаки - и ни одной проблемы. Правда, собаки, собственно, и не у Вики, они у будки. Сидят, двор, дом охраняют. На то они и собаки, чтобы сидеть и охранять! А про Антона на Вихляевке уже легенды ходят, надо же быть таким дураком, держать собаку-идиота!

- А на поводке он вешается. Кххх... - изобразил Даня.

- О боже. Правда, что ли?

- Ну да.

- Мои же вот как-то не вешаются. На цепи...

- Может, они уже, - усмехнулся Даня. - Что-то их не слышно.

Викины собаки действительно ни разу ещё голоса не подали. Ни одна.

- Это потому, что они меня слышат. Хозяйка тут, чего им надрываться?

- Ах тебя-я... - снова усмехнулся Даня. Всё-таки красивая у него улыбка. Ухмылка, усмешка - как ни скажи, всё подойдёт. Она какая-то... многогранная. И то, что зубы неровные, не страшно. Даже как-то интересно получается, необычно. Слева зуб сильнее в сторону уходит - получается, больше ухмылка. Справа - поровнее, больше улыбка...

Истошно заверещал Жулик.

- Поймал скотину... - Антон тащил его за оба мокрющих уха. - Он же простынет, пакость, на таком ветру!

- Да палкой его не убьёшь, - махнула рукой Вика.

Антон лихорадочно осматривался.

- Чем бы его вытереть... Вячина, может, ты тряпку какую-нибудь вынесешь?

- Ты рехнулся?

- Вик, ну будь другом, - попросил и Даня, наклонив голову - так он обычно изображал грустного обаяшку. - А лучше... А ещё лучше, пойдём к тебе и приведём этих чудил в порядок!

- Да они мне весь дом уделают!! - Нет, такой наглости Вика не ожидала. Это... это вообще!

- У тебя вода - в доме? - поинтересовался Даня.

- А фен, - встрепенулся Антон, - хороший?

- У меня в доме - нет чистки собак!

- Ну так будет, - пообещал Даниил.

Ну а дальше... Дальше, собственно, так и было. Была чистка собак!

3.

Ксюша Ткачук неслась со школы на всех парах. Ветер нисколько ей не мешал - он дул в спину.

Часик был на исходе, а ей ещё предстояло: переодеться, покормить Крысю, оставить бабе Аве записку (сообщить по телефону значило бы отпрашиваться) и, наконец, забежать в магазин за подарком, хотя бы за маленьким,- пусть Вика и предупредила, что не надо, но совсем без ничего... нет, совсем без ничего не пойдёшь. Хорошо, хоть магазин прямо "под Ксюшей" (на первом этаже, а Ксюша - на втором, - она жила в единственной на Вихляевке пятиэтажке).

План как будто не сложный, но не успела Ксюша к дому подойти, как он изменился.

Надо сказать, Ксюшины планы менялись по десять раз на дню. С ней постоянно что-то случалось, а главное, случались чудеса, или чудеса в решете, как называла их баба Ава. "А всё потому, - назидала (наседала!) она, - что ты, Ксения, инфантильна!".

Впервые бабушка заключила это пару лет назад, после истории с селёдкой, когда Ксения была отправлена в магазин за этой самой селёдкой, потерялась куда-то минут на сорок и была обнаружена изнервничавшейся бабушкой за гаражами, возле ручья. Ксюша, по выражению бабушки, "сельдь полоскала" - сидела на корточках и с задумчивым видом возила селёдку - то, что от неё осталось - по воде, туда-сюда, туда-сюда...

- Ну и что, Ксения, ты делаешь? Что случилось? Что, скажи мне, вообще могло случиться?

Ксения не отвечала. Она смотрела на бабушку такими круглыми глазами, как будто та задала слишком много вопросов. Много - и каждый сложный-пресложный!

Конечно, Ксюша знала, что случилось. Она не знала, как это рассказать.

С "парочкой жирных малосольных селёдочек" (как бабушка заказала) Ксения вышла из магазина. Вышла - и вдруг совершенно обалдела от ярких июньских красок. В магазине было сумрачно и уныло, глаза успели к этому привыкнуть, а здесь... Ей даже показалось, что у неё закружилась голова.

Но, видимо, голова закружилась не только у неё. Совершенно обалдел - разумеется, не от красок, а от запахов - и здоровенный дворовый кот Филин. Он по обыкновению дежурил около магазина, и когда пакет с селёдками оказался возле самого его носа...

Ксюша носилась за Филином до изнеможения. Убегал он лениво, нагло, но это был кот, а кот всегда шустрей. Даже такой громадный, мешковатый, разленившийся. Он не охотился, он именно дежурил, подлавливал удобные моменты, чтобы поживиться. Филином его прозвали за наглющие глаза. Наглющие, немигающие, жёлтые... Убегал он так: немного отбежит - смотрит на Ксюшу и ест, немного отбежит - ест. Ел прямо с пакетом, практически съел его и, наконец, потерял одну из рыбин, - ту, что поцелее. Ксюша было схватила её, но сообразив, что бегать за котом с селёдкой в руках - что-то совсем уж из ряда вон, швырнула на столик возле песочницы и продолжила преследование.

Филин просчитался, когда надумал утащить селёдку на дерево. Уже не селёдку, конечно, а так, остаточки. То, что он уронил с высоты трёх метров, было больше скелетиком, чем рыбкой. Скелетиком, отягощённым недоеденной головой...

Ксюша вернулась к "первой" рыбине. Нет - как оказалось, к её отсутствию!

Во дворе никого из взрослых не было - старушки выходили пораньше или попозже, когда солнце уже пригревало, но ещё не было в зените.

В песочнице копошились два великовозрастных (для песочницы-то, - лет по восемь!) мальчишки. Ксюша их не знала. Буквально пять минут назад их тут не было. Вели они себя как-то подозрительно. Молчали как рыбы. Прямо таки... притаились!

- Селёдку - брали? - строго спросила Ксюша (ей казалось, что строго; вид у неё был презабавный, всклокоченный, чёлка рожками, и ножки прогнулись!).

Мальчишки продолжали подозрительно молчать. Один, правда, шмыгнул. Или хмыкнул?

Ксюша просто задохнулась от возмущения, она-то всё уже поняла, но тут... Тут она действительно всё поняла.

Что мальчишки - братья; что одному восемь, другому девять; что живут они вообще не на Вихляевке, просто ждут маму; что шмыгнул - младший, потому что у него...

- Насморк... - пробормотала Ксюша. Она как будто прочитала это слово - где-то у себя в голове, как на экране. Огромном экранище, на котором и картинками, и буквами, и какими-то необычными, но вполне понятными знаками высвечивалась информация - та, другая, третья... Возраст мальчишек, например, высветился даже не цифрами, а какими-то отрезками - восемь отрезков и девять отрезков...

И этот экран был не единственным, что светилось, показывало прямо у Ксюши в голове. Экран был как бы будто немного позади, а на переднем плане, уже перед самыми глазами, бежала лента с совсем недавними событиями. И Ксюша как-то сразу поняла, что она может ею управлять - ускорить, замедлить, перемотать...

- Ага... А селёдку вы... брали. Вы её... зарыли...

- Сама ты... зарыла! - возмутился старший и со всей силы, двумя руками толкнул Ксюшу. Она упала - и перестала что-либо понимать. Экран погас, лента как будто лопнула - прервалась и пропала. Да что там лента - на какие-то мгновения Ксюша вообще соображать перестала.

- Слава! Ярик! Пойдёмте... - Из подъезда вынырнула женщина. Серебристая кепка - и весь в перламутровых чешуйках белый топик.

- Придурки... - вхлипнула Ксюша. Она сидела на земле, около песочницы. Ударила ногу. И вообще хлопнулась так, что всё внутри перевернулось.

Слава и Ярик как ни в чём не бывало бросились к своей серебристой маме. Даже не обернулись. Топик сверкнул напоследок перламутровой чешуёй, и Ксюша спохватилась: селёдка!

Разумеется, искать селёдину не было никакого смысла. Но и не искать, просто так оставить - как-то обидно. Столько сил потрачено... Решила всё-таки найти. Найти - и отдать Филину. В конце концов, он тоже силы тратил!

Ксюша принялась перекапывать песок, копала и копала, а сама пыталась представить, вспомнить чудо-экран и чудо-ленту. Вернее, она их помнила, - никак не вспоминалось только откуда они взялись, как появились. Ей казалось, что если она как следует, в деталях это представит, то экран снова засветится, и лента побежит...

Бывало ли с ней такое раньше? Нет. Такого не бывало. Но было другое, тоже странное, тоже видимое. Не огромный экран и бегущая лента, а что-то вроде вспышек - таких неуловимых, молниеносных картинок, что трудно было сказать, не померещились ли они ей вообще.

Одна из таких вспышек показала ей смерть дедушки.

Он умер, когда Ксюше было четыре года. В день похорон её просто оставили с соседкой, и ничего из этого дня она не помнит, ничего - кроме одного мгновения.

Был пасмурный, но очень светлый день, - там, за пасмурностью, за белой пеленой, чувствовалось солнце. Ксюша глянула в окно, и вдруг пелена как будто вспыхнула. И в этой вспышке Ксюша увидела, как дед идёт к дивану, как, прижимая руку к груди, внезапно останавливается, как медленно опускается, ложится прямо на пол, хотя до дивана оставалось каких-то два шага... Непонятно было, как в мгновенной вспышке помещается столько: столько времени, столько действий, столько деда... Однако помещалось! А кроме "поместившегося" было и ещё что-то... что-то "добавочное". Как будто дед - вместе с Ксюшей - смотрел на себя. Смотрел - и сожалел, что всё так случилось. Даже говорил об этом, хотя это и не было словами, скорее каким-то печальным, монотонным гулом...

Таких вспышек было ещё несколько, но они были как-то мельче, незначительнее. То парк, в который Ксюшу не взяли из-за поведения, - её там не было, а она всё видела, и сколько деталей! Даже облупившаяся зелёная краска на каруселях... То гроза с градинами величиной в ранетку, которая (бабушка рассказывала) задолго до Ксюшиного рождения была. И тоже: Ксюша хорошо видела, всё, до мелочей. Как валились эти удивительные градины,- какие они бугристые, мутно-сероватые, как трескается от них стекло и шифер, какие остаются выбоины в песке... Ксюша никому об этом не говорила, и вовсе не потому, что не была болтливой. Как раз наоборот, была. Всегда было что сказать, что-то кроме этого. А это... Это было слишком сложно. Сложно - и очень уж... внутри.

Но в тот "селёдочный" день она решилась попробовать: попробовать рассказать. Спросить. Что же это всё-таки за вспышки, экраны, ленты и знаки, - в общем, что это за чудеса, а главное - зачем они нужны, если, конечно, вообще нужны, и... а если нет?.. Об этом всём она и думала, возя погрызенную рыбину в мутном ручье (вырытая сельдь была, разумеется, вся в песке, вот Ксения её и полоскала)...

Разговор получился тяжёлым. Баба Ава ничего не поняла.

Или нет, не так. Не так - и даже наоборот. Она поняла слишком много. Ксюше, помнится, тогда подумалось, что это как на эстафете в день защиты детей, когда мячом надо было попасть в ведро: недолёт, перелёт, недолёт, перелёт... Так и тут - перелёт получился. Слишком куда-то далеко бабушка поняла.

- Ты что же, дорогая моя, к информационному полю Земли подключаешься?

Баба Ава была кандидатом биологических наук. Всякого рода "псевдонауку" она ненавидела. Астрологов называла балабологами, экстрасенсов экстрасексами...

- Ну а ты у нас, видимо, индиго... Да, индиго! - не подобрала она рифмы. - Хочешь дурить людей - минуй бабушку!

- Минуй?.. - растерянно переспросила Ксюша.

- Мне с тобой и так забот хватает. При живых родителях. Понятно?

Это-то как раз было понятно.

Ксюша жила у бабушки, а живые родители работали и учились, зарабатывали и стремились, и получилось так, что в один прекрасный день - и как-то сразу всем - стало ясно, что Ксюше будет лучше с бабушкой.

Во-первых, бабушка живёт в экологически чистом пригороде (совсем недавно, как будто специально переехала!).

Во-вторых, бабушка на пенсии.

И, в конце концов, бабушка сама это предложила, - правда, в обычной своей недовольной манере - словно не она предлагает, а ей, и словно бы она даже наотрез отказывается.

Ксюша привыкла к этой манере. Но иногда ей - как в этот раз, в ответ на сбивчивые описания своих видений-вспышек - хотелось чего-то другого.

- Ты мне не веришь? - дошло, наконец, до Ксюши.

- А что тебя, собственно, удивляет? - тряхнула малиновыми кудрями баба Ава (она всегда так нелепо красилась). - Ты мне ещё про леших расскажи!

- Я не говорила ни про каких леших...

- А экраны с лампочками - по-твоему, другое?

- Я не говорила ни про какие лампочки! - Голос у Ксюши стал плаксивым. Она чувствовала, что запутывается.

- А про что же? Слушай меня внимательно, - присела бабушка на подлокотник кресла. Это был её любимый "насест", хотя вряд ли он мог быть удобным. Баба Ава была не полной, но крупной. Как она сама утверждала - крепкого сложения... - Слушаешь?

Ксюша, надувшись, кивнула.

- Лешии и волшебные экраны - абсолютно одно и то же. Абсолютно. Только одна фантазия - вчерашняя, другая - сегодняшняя. ВСЁ. - Бабушка выдержала паузу, видимо надеясь, что Ксюша что-нибудь спросит, но Ксюша продолжала надувшись молчать. Бабушка приступила к пояснениям (она частенько так делала - сначала говорила "ВСЁ" или "ВСЁ, разговор окончен", а потом говорила и говорила...). - Раньше люди в лес ходили, на речку, вот и выдумывали леших да русалок, а теперь...

- Я не русалку видела, - перебила Ксюша, - а деда! И как падает град, и...

- Про деда ты - просто слышала, - нахмурилась бабушка. - Из разговора...

- Нет, не слышала!

- ...Из разговора взрослых. С этого, моя милая, и надо начинать!

- Почему?.. Что начинать?..

Это Ксюша сказала совсем уже плаксиво.

Бабушка тоже совсем рассердилась.

- С того, что все твои знания - вот в эти уши влетели. Вот в эти! - и она даже легонько дёрнула Ксюшу за ухо. - А не прилетели откуда-то... откуда-то там!

И Ксюша всё-таки расплакалась. Вот тогда-то баба Ава и заключила, что Ксения инфантильна.

Потом, правда, бабушка сожалела, что не до конца выслушала свою "индиго-внучку", пыталась вернуться к этим её вспышкам - и в тот же день, и на следующий, и позже, и не раз, но Ксюша... Ксюшу как подменили. Она не желала ничего говорить, не желала ничего слушать. Почему? Неизвестно. Обиделась, наверно. Сильно обиделась...

Так решила баба Ава. В действительности же... Обида была, но дело было не в ней. Ксюша просто не сумела бы так долго, так упорно обижаться! Дело было как раз в том, во что бабушка не поверила. В очередном видении, в ещё одной вспышке...

Это была первая из её вспышек "не о прошлом". И она, эта вспышка, эта картинка была сложнее, непонятнее. Уже потом Ксюша привыкла: прошлое - ясно, будущее - туман. Прошлое - внятные знаки, будущее - невнятные намёки. Невнятные, а зачастую и вовсе бессмысленные, во всяком случае таковыми, до поры до времени, кажущиеся. Таким, например, показалось ей "дерябинское" видение. Собственно Дерябину-то она и не видела. Что видела? Туман. Вернее, даже... тучу. Или дым? Там, у расписания, её вдруг охватил этот туман-дым - густой и серый. Густой как стена, серый как асфальт. И ничего, кроме этого тумана - кроме него и того малюсенького участочка ватмана, к которому, как к кнопке, потянулся палец. Казалось, что только "кнопка" и выпустит из тумана. Но она не нажималась, и Ксюша начала её царапать... Потом вдруг: Алла Михайловна, крики, "Де-ря-би-на", так и всплыло - в голове, на языке: дерябнется...

А тогда, во время неудачного объяснения с бабушкой, случилось вот что.

Рыдая, Ксюша вдохнула - и вдруг поняла, что не может выдохнуть! В этой паузе, перерыве (а перерывчик был ничтожно маленький, баба Ава его и не заметила) у Ксюши в голове зажглась такая картинка: вот бабушка, а вот она сама, и между ними - стекло. Бабушка ничего сквозь него не слышит. Вроде бы и старается услышать, вопросительно смотрит - что? что? - а Ксюша бьётся, колотится в это стекло, пытается достучаться, что-то говорит, говорит, кричит уже. И, наконец, разбивает. И тогда стекло, дождём осколков, льётся прямо на бабушку...

Не надо биться, не надо кричать, не надо говорить - вот что тогда поняла Ксюша...

И она замолчала - с бабушкой. Но молчать всегда и со всеми, теперь, когда однажды уже решилась рассказать... Так можно лопнуть, так можно сойти с ума. Говорить же с кем-нибудь о том, что уже однажды не восприняли (и так не восприняли!)... В общем, нельзя говорить - и нельзя молчать. Что решила Ксюша? Ксюша решила врать. Чтобы не лопнуть - и чтобы не проговориться. Так она и стала "индиго" - тем, кто непрерывно предвидит, и насквозь видит, и голоса слышит, и пасьянс постоянно раскладывает, - в общем, делает всё то, что Вячина определила для себя как "полную чушь". Чушь была не полной, это был "микс". Гремучая смесь вранья и не-вранья. Полу-правда. Ксюша бессовестно сочиняла - то, чего никогда не видела, не слышала, не умела, - и старательно пересказывала - то, что действительно "вспыхивало", высвечивалось у неё в голове, снилось, мерещилось, случалось. Её слушали, не слушали, ей верили, не верили, - в основном не слушали и не верили, конечно. Однако привыкали. Привыкали и привыкли: Ткачучка - ясновидящая, яснослышащая, ясно-что-то-там-ещё 6-го "А". И не в каждом, знаете ли, классе такая имеется!

Итак, ясновидящая 6-го "А" неслась на всех парах и уже подбегала к дому, когда...

Около второго подъезда что-то происходило. Там стояли: баба Вера Карманова, баба Тася с первого этажа, баба Катя - и в чём-то провинившийся (издалека было видно, что его отчитывают) Лёня Лыскин.

- Это же надо! - зазихала баба Вера Карманова. - Как же ты так-то?

Лыскин только сильнее вжал голову в плечи.

Ксюша остановилась и, что называется, открыла рот. Жаль, ах как жаль, что её дар (её дары!) такие... своевольные! Видения приходят-уходят когда захотят, знаки указывают вовсе не на то, что ей интересно, и не тогда, когда хотелось бы!

- А ты иди, иди, - погнали её бабушки.

- А?.. - прикинулась Ксюша то ли глухой, то ли глупой, то ли и то и другое вместе.

- Да не "а"! - пошла в наступление баба Вера. - Иди, тебе говорят. Не видишь, у нас тут... ЧеПэ! У нас тут... детей воруют!

- Да? А кто?

- Откуда ж мы знаем, кто. Этот вот, - кивнула она на Лыскина, - Яшку своего за домом оставил, приходит - а Яшки нет!

- Он же маааленький... - проблеяла баба Тася. Ей лет восемьдесят, не меньше, но чуть какой шум на улице - и она уже там. И как это у неё получалось? Вроде выбиралась по стеночке, шаг за шагом, шаг за шагом...

- Кто маленький? Этот? - ткнула баба Вера Лыскину прямо в живот.

- Младенчик который...

- А этот большущий вон какой! - укорила баба Вера. - Тебе сколько лет? Десять?

- Семь...

- Семь лет! А за братишкой не усмотрел, прямо с коляской упёрли! Господи... А не ищешь почему?

- Я искал...

- Он искал, искал, - закивала баба Катя. Видно было, что несчастного Лыскина допрашивают уже не в первый раз.

- А маме ты - говорил? - не удержалась и Ксюша.

- А мамы нету, - ответила баба Вера за не успевшего раскрыть рот Лыскина. - Там не мама, там ракета. Носится, носится. Когда надо, никогда её нет. Вот куда её в такую погоду понесло?.. А тебе, дураку, - наклонилась она к Лыскину, - надо ещё пойти поискать. Прямо вот... всю Вихляевку обойти! А то - искал! Всю ведь - не обошёл?

Лыскин покрутил головой.

- Вот. Не обошёл, так и не нашёл! Иди. Мало ли - может, кто пошутил. Увезли да бросили.

- Могли увезти, да,- опять закивала баба Катя. Чем-то она была похожа на неваляшку.

Лыскин побрёл, не поднимая головы.

- Пусть идёт, - разрешила баба Вера. - Лишь бы искал, а не просто так разгуливал... А ты-то куда собралась? - (Ксюша направилась было за Лыскиным). - А ну-ка иди домой. Иди-иди, ветрища вон какая... А этому нечего мешать, у него своё дело.

- Как мешать? Чем? - удивилась Ксюша.

- А тем. Играться ещё начнёте... Не лезь к нему. Нахулиганил - пусть расхлёбывает.

- Я не мешать - я помогать буду!

- Она может, да, - согласилась баба Катя. - Она как-то там... видит.

Ксюше снова стало страшно жаль, что как раз сейчас - сейчас, когда так надо - она ничего такого не видит, не слышит, сказать-предсказать не может, - даже в каком-нибудь "намёково-туманном" варианте. Но признаваться в этом... Нет, признаваться она не собиралась. Она решила... Да, именно. Соврать.

- Да что она там видит... - махнула рукой баба Вера.

Ксюша зажмурилась и выдержала паузу, чувствуя, что на неё смотрят.

- Вообще-то... вижу, - сказала она, распахнув глаза.

- Что? - хором выдохнули бабушки.

- Что всё в порядке.

- В порядке? Этак и я вижу, - усмехнулась баба Вера. - Потерялся - найдётся, вот и весь порядок. Даст бог...

- А никто и не терялся, - зачем-то сказала Ксюша, хоть сильно завираться ей и не хотелось, повод-то нешуточный...

- Может, и видит, - осторожно согласилась баба Катя. Ей не хотелось противоречить Кармановой, но и Ксюше она верила. Она вообще верила во всё непонятное - так, на всякий случай...

- Да что она там видит... - повторила баба Вера Карманова. - Вот, помню, в прошлом году... - И баба Вера стала вспоминать, как она ходила к стоматологу, а регистраторша сразу, как её увидела, сказала (баба Вера выразилась так: диагносцировала!), что дело не в зубе, а в лицевом нерве. - Вот та - видит, это да! А я ей говорю...

Бабушки, что называется, ушли в стоматологию, а Ксюша ушла от бабушек.

Она догнала Лыскина за домом, и он рассказал ей, что произошло.

Мама собралась везти Яшку к врачу ("В коляске ветра нет, а невропатолог - только по понедельникам"). Но, едва они вышли из подъезда, как маме позвонили. Мама сказала, что сейчас вернётся, и Лёня остался ждать её под домом. Со спящим в коляске Яшкой.

Сначала Лёня ждал спокойно, потом беспокойно, потом совсем заскучал и надумал поймать чёрного котёнка (тот сидел под самым домом, видимо спасался от ветра).

Котёнок ловиться не желал. Стоило к нему приблизиться (а приближался Лёня медленно, буквально крался), как он отбегал. Несколько раз Лёня оказывался совсем рядом, почти хватал его - но опять нет, не поймал. А ведь мама, уходя, ясно сказала, что коляску оставлять нельзя! Ни на минуту. Всегда так говорит. И если выйдет из подъезда, а возле Яшки никого... Лёня вернулся за коляской и стал продвигаться вместе с ней. С одной стороны, конечно, неудобно ловить кого-то, везя с собой ещё и этот "луноход", но с другой - Лёня катил его медленно-медленно, катил - а заодно и прятался за ним. Котёнок "лунохода" не боялся, смотрел как завороженный (похоже, его заинтересовали блестящие "висюльки" по бокам). Правда, стоило Лёне выскочить, предпринимая очередную попытку поимки - и все труды напрасны, и всё по новой... Так они - короткими "передвижками" - и оказались за домом.

Но тут (не потому ли, что ветра за домом не было?) котёнок совсем развеселился, распрыгался, - и гоняться за ним со спящим Яшкой стало просто невозможно. Лёня решил: ещё один рывок (который, увы, потребует оставить коляску), и котейка будет либо пойман, либо оставлен в покое.

Котейка рванул обратно во двор.

Лёня, соответственно, за ним.

Но, оказалось, не во двор, а за двор, за гаражи, за курятник...

Лёня всё-таки его перехитрил - обогнал и погнал снова во двор.

Но уже во дворе, под домом, котёнок перехитрил Лёню: забился между решётками подвала. Пришлось его оттуда буквально выковыривать! Котёнок начал истошно вопить.

Из магазина возвращалась баба Катя.

- Ты что это делаешь? Кошку обижаешь? - спросила она, хотя не любила во что-либо вмешиваться в отсутствие бабы Веры Кармановой. Совсем ничего не сказать было просто невозможно - её путь пролегал мимо, а котёнок, поначалу ещё как-то перемежавший своё "мяу" с угрожающим урчанием, перешёл на чистое "мяу". На "мяяяяяяяуу!!!", точнее.

Тут-то Лёня и вспомнил - про то, что он тут делает.

Он кинулся за дом. Коляски не было...

- А вы не видели коляску?! - крикнул он заходившей в подъезд бабе Кате.

Потом подошла баба Вера Карманова, потом - баба Тася...

Всё это Ксюша выслушала не проронив ни звука. Неужели Яшку украли?!

Яшке было семь месяцев. Он был толстый - "толстый и красивый", как сказала бы бабушка...

- И что ты теперь будешь делать? А ты позвони своей маме! А куда она ушла?

- Туда, - махнул рукой Лёня. - У меня мобилы нету...

- "Мобилы"... - передразнила Ксюша. Ей это слово не нравилось, оно "могилу" напоминало. - А где твоя мобила?

- Дома...

- Молодец... Всё у тебя как-то...! - Ксюша не договорила. И её, и Лыскина внимание приковала выходящая из магазина новая соседка, - и, надо сказать, она этого внимания заслуживала!

Она не выходила, она выбиралась. Руки её были заняты объёмными цветными пакетами. Не очень тяжёлыми, судя по тому, как она их несла, - но очень объёмными. И по три в каждой руке!

- Что это она тащит? - спросила, вглядываясь, Ксюша.

- Памперсы...

Сказать, что соседка и без этих памперсов была колоритной, - ничего не сказать. Третья неделя, как она сюда (в вихляевскую пятиэтажку, в Ксюшин подъезд) переехала, а её и рассмотреть-то как следует не успели. Не поняли, кто она, что она. И это при том, что вихляевские бабушки день и ночь, как говорится, бдят! Баба Ава рассказывала, что едва успела приехать, буквально на следующий день, о себе услышала: учёная, видно, шибко...

Новая соседка тоже была шибко, но вот шибко что?..

Ксюше она напоминала трубочиста из книжки: коротышка, лохматушка, да ещё и этот грязный фартук болтается (почему-то она и на улицу в нём выходила, но ни разу ещё Ксюша не видела, чтобы он был завязан, болтается и всё). Шибко странная. А однажды, в подъезде, Ксюше показалось, что морщины на тёмном, землистом лице соседки - какие-то цветные... Да, шибко странная. А тут ещё эти памперсы... Ну нет у неё младенцев! Одна она приехала. Да и какие младенцы - ей лет полсотни наверно! Может, больше...

Соседка ковыляла мимо Ксюши и Лыскина, и Ксюша глянула ей в глаза...

Глаза у "трубочистки" были чёрные. Как две ягоды. И как-то сразу стало ясно, что это нужные ягоды. Что соседка что-то знает.

Один из пакетов она таки выронила.

Ксюшино "ягодное наваждение" слетело, но она решила, что всё поняла.

- Вам помочь? - на всякий случай спросила Ксюша. Обычно соседка не отвечала - во всяком случае на Ксюшины приветствия...

Так и есть, не ответила. Сама подняла пакет и поковыляла дальше.

- У Яшки такие же памперсы... - Похоже, Лыскин собирался зареветь.

- Давай так, - предложила Ксюша самым деловым тоном, на какой только была способна (она решила, что это даст Лыскину понять: дело делается, унывать рано). - Ты ещё раз как следуешь ищешь - хотя бы до аптеки... ну и в ту сторону, за школу, - а я с этой поговорю, - кивнула она вслед соседке.

- Зачем с этой? - не понял Лыскин.

- Надо. Спрошу кое-что...

- А потом?

- А потом мы найдём твоего Яшку.

- Да? - "дакнул" Лыскин совсем как сама Ксюша.

- Да, - пообещала Ксюша. А что ей ещё оставалось?

4.

Лёня отправился в сторону школы. В "аптечной" стороне жил Дамир, а если это он забрал Яшку, всё равно отдаст только маме - как в прошлый раз. А Лёне разве что по башке даст - как в прошлый же раз. Лёню он просто ненавидел...

Лёня жил с мамой, Лёня, как и Яшка, был "сыной" ("сына, иди сюда", "сына, давай помогай"), а Дамир был ошибкой. Конечно, мама не говорила ему "ошибка, иди сюда", но в том-то и дело, что она, в общем-то, ничего ему не говорила. Дамир жил отдельно. Считалось, что он живёт отцом, но отца просто не бывало дома. Днями, неделями...

Этой осенью Дамир не вышел на занятия. Двенадцатое октября, а он ни разу там не появлялся!

В прошлом году он сломал однокласснице руку, и его в срочном порядке перевели в другую школу. Но другая школа была не на Вихляевке и даже не на Девятке. Дальше, в Уткинском. Туда - только на машине (автобусы начинали ходить в 9.15, на целый час позже, чем начинались занятия). Отец обещал возить, но не возил. Дамир сидел дома, в чёрном двухэтажном бараке. Когда надоедало, гулял, закидывал камнями кошек и собак...

Как-то, слоняясь по рынку, он наткнулся на коляску с Яшкой. Коляска стояла возле обувного павильончика. Дамир её увёз. Мама чуть в полицию не обратилась, но торговавшие на улице женщины хорошо запомнили "нерусского такого мальчика"...

Лёня бежал, а мама просто очень быстро шла и сильно отстала.

Пустая коляска стояла около барака. Лёня чудом отыскал Дамирову дверь (однажды он приходил сюда с мамой), постучался. Дамир открыл - и сразу треснул Лёню по голове. Да так, что у того искры из глаз посыпались.

- Яшшку... - прошипел Лёня. Хотел потребовать Яшку обратно, но только и получилось это шипение... Он одного боялся - чтобы "искры" не стали слезами. Не хватало ещё рыдать перед Дамиром. Хотя... Дамир бы этого и не увидел. Он хлопнул дверью и больше не открывал, пока не пришла мама. Маме он, собственно, тоже не открывал. Она стучалась, дёргала ручку так, что чуть её не оторвала, колотила в дверь (ладонями почему-то), угрожала, плакала, но Дамир открыл только после того, как она затихла. И она, и Лёня, - они притаились. Сидели на корточках и не издавали ни звука. Наконец, дверь потихоньку открылась и показалась Дамирова голова... Мама схватила Дамира - за голову, за шею, за плечи, за шкирку, - "Ах ты!..". Она трясла его как коврик, а он как будто и не сопротивлялся, - пока не увидел Лёню с Яшкой на руках.

- Положь, урод... - прорычал он так, что мама перестала его трясти (правда, не отпустила, так и держала за шкирку).

Лёня замер - просто застыл с Яшкой на руках. Яшка захныкал.

Дамир вырвался, подскочил к Лёне, выхватил у него Яшку, покрутился на месте, как будто не зная, куда его девать, - и вдруг... отдал маме.

- Это он ревнует, - сказала мама, когда они возвращались.

- Яшка-то тут при чём!

- Ну как... - повела плечом мама. - Все при чём. - Плечи у неё были широкие, а голова маленькая. До рождения Яшки она это "скрадывала" - делала пышные причёски, а теперь всё время было некогда, причёсок не было, только тонюсенький хвостик и чёлка на глазах. Когда она наклонялась к Яшке, чёлку рукой придерживала, но иногда Яшке удавалось её поймать. Чёлка была засаленной... - А кто это у нас опять плакать собрался? Кто это у нас такой маленький, такой миленький?

Такой миленький пытался выбраться из коляски. У него не получалось, он упирался головой в "купол", часто-часто мигал светло-голубыми глазками и забавно морщился...

Лёне казалось, что Дамир утащил Яшку не только из ревности (из ревности, конечно, тоже, это-то Лёня хорошо понимал, он и сам ревновал - немножко...). Но ещё... ещё ведь Яшка - это богатство. Он ведь действительно милый, действительно забавный, действительно интересный!.. Конечно, он обыкновенный ребёнок, но... что такое "обыкновенный"? Играть с ним можно в самые необыкновенные игры. Лёня, например, играл в пчелу - долго жужжал, вернее зуззал, говорил "зззззз...", а потом легонько щипал Яшку за ручку или ножку, и Яшка начинал заливисто смеяться и дрыгать - и ручками и ножками. Говорил Яшка на самом что ни на есть необыкновенном языке, какими-то "гуа" и "гау", фырками, еньками и лёпками. Ел необыкновенно (ложку не признавал, только руками). Спал необыкновенно (часто сидя засыпал, а когда его укладывали, опять садился). Ходил необыкновенно - на четырёх!.. Лёня был уверен, что "обыкновенный ребёнок" - просто слова. Мама почему-то особенно настойчиво их повторяла, когда на спящего в коляске Лёньку пытались посмотреть...

В общем, Дамир, конечно, не Лёня, он "зуззать" не будет, но не слепой же он и не глухой, чтобы не видеть и не слышать, что Яшка - НЕ обыкновенный. Интересный. Ценный. А Дамир любил всё интересное, необыкновенное, ценное. У него была какая-то тяга, слабость ко всему необычному, ко всякого рода "богатству". Необычно красивому, необычно забавному, - про такое он говорил: шик!

В основном, правда, его "шики" мелкие какие-то были. Не по размеру мелкие, а просто... мусорные. Один из них он, например, в канаве обнаружил: сиденье от машины, обитое изумрудно-зелёным "крокодиловым" кожзамом. Дамир притащил кресло под барак, ободрал "крокодила", как следует вымыл и спрятал в тумбочку. Правда, зря старался, тот скоро испортился - оказывается, сначала надо было его как следует высушить.

Другой "шик" он нашёл прямо под чьим-то забором - камень в виде стрелы. Тяжеленный, надо сказать, булыжник. Дамир так и не смог затащить его на свой второй этаж, оставил под крыльцом.

Были у Дамира совершенно прозрачные наушники с никуда не подходящей вилкой, красно-фиолетовый кристалл неизвестно чего, модель Кремля с отломанными шпилями всех двадцати башен - и даже просто кора. Кусок древесной коры, а на коре - ярко-красный мох. И запах у этого моха - какой-то "железный", особенно если немного потереть...

Но было у него и "немусорное", живое богатство - почти своя собака. Почти - потому что неизвестно толком чья. Может быть, и ничья. Приблудилась. А Дамир не стал закидывать её камнями, наоборот - прикормил. У собаки не было носа. Вернее, не было той его части, которую иногда называют "пуговкой". Чёрной кожаной площадочки. Куда она делась? Откусили? Смотреть было неприятно. Неприятно и жаль, хотя в остальном - собака как собака. Никаких признаков беспокойства. Нюхала этой своей "откушенностью", как другие собаки своей "пуговкой"... Поселилась собака под крыльцом, Дамир звал её Дуля. Дамиров усатый сосед начал было называть её "Дуня".

- Сам ты Дуня. Глухарь... - сплюнул Дамир.

- Понял, понял, - сразу же согласился сосед, хотя ничего он не понял. Кроме того, что с Дамиром связываться не надо. Вообще-то он это понял в очередной сто первый раз. Первый-то был семь лет назад, сразу как Дамир здесь поселился. Дамиру было четыре года. Начал карапуз с того, что пнул соседскую дверь. Сосед был дома - и открыл. Дамир пнул и соседа. Молча. Но дядя Володя, тем не менее, всё "понял, понял". С тех пор как видел Дамира, так понимал. Да и все Дамировы соседи понимали. Правда, у Дамира их было немного. На втором этаже четыре из восьми квартир пустовали. На первом - жили во всех, но первый этаж со вторым не общался, соседями они друг друга не считали, неизвестно было (по крайней мере, Дамиру), что же они не поделили, но невзлюбили друг друга - самым серьёзным образом. Кто-то "первоэтажный" даже пытался прогнать Дулю. Дамир этого не видел, а только слышал, в окно - "пшла, пшла отсюдова". Чей голос - не узнал. Подбежал к окну - никого не видно, только Дуля стоит в недоумении...

- Дуля, место! - скомандовал Дамир. Скомандовал просто так, чтобы показать, что хозяин здесь. Дуля команд не понимала и продолжала стоять с глупым видом около барака...

Время от времени ей приходило на ум прогуливаться вместе с Дамиром, но по большей части она гуляла сама по себе. Иногда она куда-то пропадала, её не было видно дня по три, по четыре, потом возвращалась. Неуёмной радости по этому поводу Дамир не выражал, но кидал ей что-нибудь вкусненькое (если вкусненькое было - отец, когда появлялся, набивал холодильник до отказа). Она съедала - и отправлялась под крыльцо...

А один из "шиков" Дамир выпросил у Лёни.

На двадцать третье февраля Лёне подарили сувенир - звезду. Звезда была образована шляпками гвоздей, вбитых в лакированную дощечку, а к этой "гвоздевой" звёздочке прилагалась другая, звезда-магнит - вроде крышечки. Лёня, конечно, потащил на улицу это своё сокровище. А вот "крышечку" он - не взял (она как-то не очень примагничивалась, сваливалась). А тут - Дамир... Глаза у Дамира загорелись, он наверняка бы отнял этот "звёздный шик" сразу, но Лёня проговорился про магнит. Минут через пять (вряд ли Лёне понадобилось больше, чтобы сбегать домой) не было у Лёни ни звезды, ни магнита. А ведь это был подарок отца. Подарок своего отца. С тех пор, как родился Яшка, и у Лёни появился другой отец. Не свой, а Яшкин... Всё это было странно, запутанно, но всё-таки терпимо. Лучше, чем сейчас. Сейчас они жили вообще без отца, и поэтому маме приходилось подрабатывать. По вечерам она мыла и стирала в бане, а время от времени ей звонили и днём, - когда надо "инвентарь принять" или расписаться в бумагах. Баня была в двух шагах. Скорее всего, оттуда ей и позвонили. Лёня не удивлялся, что она так долго не возвращалась, такое уже было. Тогда она убежала "на минутку", а вернулась минут через двадцать, с большим матерчатым мешком, из которого торчали грязные полотенца - "Машинка сломалась". Лёня попробовал поднять мешок - неподъёмный. Всё-таки мама была сильной. Только голос у неё был "несильный" - какой-то... хнычущий. И всегда в нос. Лёня стеснялся этого её голоса. И с ужасом представлял, как (в следующем уже году, конечно) он пойдёт в школу, а мама там что-нибудь скажет. Вот этим своим "бу-бу-бу". Будет полно незнакомых людей. И все, конечно, на неё - на неё и на Лёню - посмотрят!..

...Лёня добрёл до школы, обошёл вокруг неё и остановился. Надо было решать, идти ли дальше.

Ветер пренеприятнейшим образом дул прямо в лицо (похоже, он стихал, но до полного штиля было далеко).

Искать здесь было нечего, в этом Лёня не сомневался, но возвращаться не хотелось. После того "дамировского" случая мама предупреждала по-хорошему, мама предупреждала по-плохому, мама когда надо и не надо гнусавила: "Сына! Только попробуй!", а вот сына взял да и "попробовал", снова оставил Яшку! Да ещё и - из-за чего, спрашивается? Из-за кисы?

За школу, подкуривая, направлялись четверо старшеклассников. Ничего хорошего встреча с ними не сулила, и Лёня двинулся дальше. Он надумал пойти посмотреть, как там таунхаусы, достроили их или нет. Говорили, что возле них будет детский городок... Лёня сто лет не был в этой стороне - гулял он теперь чаще всего с Яшкой, а с Яшкой разве что по двору да вокруг дома...

Но старшеклассники уже заметили Лёню. Один из них поднял какую-то палку и швырнул вдогонку Лёне с такими "ласковыми" словами: "А этот чё тут ошивается? Эй! Чё надо?" - хотя ясно было, что ничего Лёне не надо, что он уходит, уходит, уходит и возвращаться не собирается.

Палка приземлилась где-то в стороне, довольно далеко от Лёни (всё-таки вряд ли старшеклассник хотел в него попасть).

Лёня зачем-то подошёл и поднял палку. Из неё (с самого краю) торчал металлический штырь.

Сначала Лёня "пахал" - вёз палку этим штырём вниз, - потом превратил её в трость, потом шёл и просто раскачивал, как маятник. И вдруг (если, конечно, можно сказать "вдруг" про то, что неизбежно рано или поздно произошло бы), уже у самых таунхаусов, маятник качнулся прямо в Лёню. Штырь - Ленё в ногу. Лёня взвыл, отшвырнув свой никудышный маятник, и уселся прямо на землю. От боли он поскуливал и покачивался вперёд-назад, обхватив руками то место, куда вонзилась железка. Из-под пальцев выступила кровь. И сразу же заструилась...

Лёня полез в карман - платка, конечно, не было.

Кровавое пятно выползало из-под пальцев, ширилось прямо на глазах. Видимо, он попал в какой-то сосуд.

- Мамочки... - прошептал Лёня (как девчонка!).

Улица была пустой. На Вихляевке и вообще людно не бывало, а этот ветер как метлой по ней прошёлся, ни одного прохожего. Лёня представил, как вытечет вся его кровь, как он станет белым-пребелым - и упадёт замертво... Стало страшно. Страшно и обидно. Выступили слёзы. А что, что надо сделать, чтобы не вытекла?

По телеку рассказывали - кровотечение можно остановить, если наложить жгут. "Ага... А где у меня жгут? Верёвка хотя бы...".

В домике без двери, на самом входе, трепало книжки. "Вот там, наверно, полно всего...".

Он смотрел на дом, а дом... дом, ему казалось, смотрел на него!

Что-то странное Лёня почувствовал - но хорошее, обещающее, ободряющее. Как будто теперь он не один на этой пустынной улице. И всё теперь сложится хорошо. И не важно даже, каким образом. Хорошо - и всё. Обязательно!

Он поднялся и похромал к домику. Больно было, а страшно - уже нет. Полная уверенность в том, что он делает всё правильно, идёт туда, куда надо...

Немного покопался на веранде - чего там только не было, но ни жгута, ни верёвки. Тряпки - да, были, но очень уж грязные, до них и дотрагиваться не хотелось, - все в какой-то землистой пыли...

Толкнул дверь - что-то вроде кухни. Дальше - комната.

Заметил, что оставляет кровавый след. "Раненый боец", сказал бы папа...

Поднял глаза - и увидел голову. Гигантскую голову без тела... Или нет, с телом. С тельцем. Просто Лёня не сразу его заметил...

Страшно почему-то всё равно не стало. Стало странно. Ещё страннее, чем было. Только поэтому Лёня и встал как вкопанный. "Глаза. Уши. А может, не уши..." - разглядывал он.

Голова издавала еле слышные звуки - сопела она, что ли... Рот её становился то шире, то уже. Чёрные глазки на тонких стебельках едва заметно дрожали. В первую секунду они показались Лёне неприятными, потом непонятными, а потом... Что случилось потом, Лёня уяснить был не в силах. Такого быть никак не могло: он как будто оказался в этих глазах, провалился. Провалился - а в то же время и взлетел. Вихляевка оказалась внизу. По бокам - какая-то извивающаяся, всё время меняющаяся чернота. А сверху - необычайной чистоты небо. Чистоты - и светлоты... Да и танцующая чернота по сторонам светилась. Светилась чернотой. У Лёни просто дыхание перехватило - от удивления, от... от всего. Он летел вперёд и вверх, а дома-коттеджи-домики продолжали подрагивать где-то под ногами. Вихляевка, небо, чернота - и полная свобода... А вот и Вихляевка сместилась куда-то в сторону. Только небо, чернота и свобода!

Лёня решил кувыркнуться - и кувыркнулся. Ещё и ещё! Наверно, никогда ему не было лучше, чем сейчас. Легче, радостней. И только проколотая нога, особенно когда она - в кувырке - оказывалась наверху, как-то... пульсировала. И это мешало. Не сильно мешало, немного, но... как заноза, от этого "немного" хотелось немедленно избавиться - и, казалось, что это вовсе нетрудно. Лёня опять кувыркнулся, опять пульсация... И он с силой дёрнул ногой, стряхивая этот "пульс". Небо сияющим синим потоком окатило Лёню. Он зажмурился - от неожиданности, от яркости, - а когда открыл глаза, был снова в доме. И напротив - голова. Всё та же огромная беспомощная голова в сумрачном заброшенном доме...

- Ни фига себе...

Нога не болела. Лёня приподнял окровавленную штанину. Кровь на ноге - была, но такое впечатление, что это штанина испачкала ногу, а не наоборот. Никакой раны, никакого прокола, - даже и царапины нет. Ничего.

- Ни фига... - повторил Лёня. Он снова уставился в глаза чудо-голове, но - без результатов. Без полётов, без чудес, без небес... И почему? Ведь сомнений не было: это она, голова, так делала. Впускала в какой-то другой - светящийся, летящий, лёгкий - мир. Да ещё и вылечила! Вот это да. Чудеса, находка... Богатство! Шик - сказал бы Дамир...

И тут Лёню осенило.

Ведь этот шик (всем шикам шик, действительно необыкновенный, действительно чудесный) можно - и нужно, и легко и просто - обменять на Яшку. У придурка Дамира. Если это он - а это он! кто же ещё? - опять увёл Яшку...

Конечно, этого не хочется. Лёне и звезду-то до сих пор было жалко. Не должна, ну не должна она была оказаться у Дамира! Но что делать - оказалась. А теперь и это окажется... Но если Лёня вернёт Яшку - вернёт сам, сам и без "приключений" - пусть уж оказывается. Одно другого стоило. Стоило и даже... даже больше. Лёне вдруг подумалось, что это как-то неправильно, что менять Яшку на какую-то голову, пусть и самую расчудесную, - всё равно, что сказать: да, они одинаковые. Одинаково дорогие. А, разумеется, это не так. Яшка - брат. И Лёня его любит. А кто это??...

С другой стороны, Яшку-брата надо возвращать. Как-нибудь, пусть даже и так... Оставалось подумать, как осуществить этот обмен. О "технической стороне вопроса", как сказал бы папа. Ведь яснее ясного, что голова непереносима. Тяжеленная. Значит...

Кстати, а насколько она тяжёлая?

Попробовал оценить на глазок - нет, не поймёшь. Заметил только, что она как-то... бледнеет? Когда Яшка бледнел, взрослые говорили, ему холодно.

- Замёрзла, что ли...

Лёня хотел сдвинуть её или хотя бы покачнуть - но словно наткнулся на невидимую стенку.

- ??...

Попробовал ещё... То же самое. Ещё, ещё, ещё. Стенка. Буквально сантиметрах в двадцати, по всем, получается, от головы направлениям...

- Это что, защита какая-то? - спросил он вслух. Но не у головы. Он как-то сразу решил, что говорить она не умеет. Ну не говорит то, что так выглядит. Не говорит, а возможно и не слышит...

Защита или не защита, а расстраиваться Лёня не стал. С этим Дамир уже сам разбираться будет. Надо только привести его сюда. А Яшку - увезти оттуда...

Лёня настолько был уверен, что всё получится, что будь у него телефон, позвонил бы маме прямо сейчас. Она же наверняка там с ума сходит - ищет, крыльями машет, хнычущим своим голосом кому-нибудь (Карманихе, кому же ещё!) жалуется. А то и в полицию звонит, как тогда собиралась... Надо идти. Бежать надо!

Однако мама никого не искала и никуда звонить не собиралась. Когда Лёня домчался (трудно себе представить, что не прошло и пятнадцати минут с тех пор, как он хромал и боялся замертво упасть), мама стояла под домом. С коляской. С Яшкой?.. Лёня заглянул в коляску. Да, с Яшкой...

- Где вы...? - начал Лёня, не отдышавшись.

- Это где вы! - оборвала его мама. - Господи, да у тебя кровь... Ты упал? Весь кроссовок... Господи, и штанина... Что там у тебя?

- У меня? Нога, - беспечно сообщил Лёня. Ему понравилось, что мама всполошилась. Во-первых, может, хоть ругаться не будет (ну, или будет, но не так долго), во вторых - волнуется, значит, за него. За него, а не только за Яшку!

Мама потребовала показать ногу. Она вглядывалась, просила повернуться и так и эдак, - всё не могла понять, откуда кровь. Но убедившись, что всё в порядке, всё целое, она моментально вернулась к прежнему своему настрою. И (вот зря Лёня понадеялся!) ругалась долго. Голос у неё совсем сел.

Оказывается, когда Лёня рванул за котёнком, мама возвратилась и, не дожидаясь "бессовестного" (а Лёня был конечно бессовестный, раз бросил коляску), повезла Яшку в поликлинику.

- И вы уже всё?..

- Дети до года - без очереди.

- А тогда мы долго там были!

Ну почему он об этом не подумал! Как просто - мама просто свозила Яшку без него, Лёни. Всегда говорила, что без Лёни никак, а тут - пожалуйста... Да ещё и так быстро! Даже обидно как-то получается - когда Лёня помогал, они подолгу в этой поликлинике просиживали...

- Не говори ерунды! Тогда мы на анализы сидели. Не мели чушь. Виноват, а... - и мама продолжила садить голос (хотя дальше уже и некуда было)...

Это она ещё не знала, какую "ерунду" он мог бы сказать. Какой "чуши" намолоть, попробуй он рассказать о голове. О своих полётах... Да он бы и рассказал, наверно. Собирался уже, пока мама была "всполошённой". Но теперь настроение у неё такое гнусное (гнусавое!), такое... нечудесное. Не-для-чудесное. Не для чудес и полётов. Может быть, как-нибудь потом...

Но как теперь быть с этой головой? Или никак? Пусть себе лежит... Как папа говорит, не своё - не трогай...

А можно оставить "на потом". Дамир ведь не успокоится. Сегодня это не он, не его "фокусы", а что будет завтра?..

И Лёня решил свою находку спрятать. Если уж к ней не подойти, можно попробовать что-нибудь накинуть на неё. Штору какую-нибудь, скатерть... Он, кстати, видел что-то вроде покрывала прямо в домике, под печкой.

Не то чтобы покрывало этот шар совсем замаскировало. Нет конечно. Только отчасти. Но лучше отчасти, чем никак. Мало ли, кто туда, в этот домик, ещё забредёт. А вдруг да не станет трогать грязное покрывало?

Лёню нисколько не смущало, что эта чудесная находка, странная голова интересует его лишь с практической точки зрения. Что он не думает о том - ни на единый миг не задумался - кто бы это мог быть, как, зачем или почему он здесь оказался, нужна ли ему какая-то помощь, нужно ли вообще что-нибудь... Он был уверен: чудеса надо использовать. Так или иначе они проходят, остаётся лишь то, что ты смог от них получить. Вот как с ногой: вылечилась - спасибо. И за полёт, сияние, небеса - спасибо, спасибо, спасибо. Но... всё было таким прекрасным, что вряд ли повторится. Все прекрасности и замечательности уходят и не возвращаются. Хорошо бы с них хоть что-то получить... Как тогда, в Краснорецке, в парке, когда туда передвижной цирк приезжал. И они туда ездили, втроём: мама, папа, Лёня. Был сияющий солнечный день. Всё - только вкусное, весёлое, цветное. Золотой шатёр, мороженое, вата, сухарики. Целый, наверно, табун пони в каких-то переливающихся попонах... А что осталось? Танк. Папа спросил: нужен? Не очень-то он, этот танк, был - тогда Лёне так казалось! - нужен. Там, на солнце, среди гелиевых шариков, в суматохе такого чудесного дня, танк был какой-то... тусклый. Грязно-зелёный. Унылый. И почему папа остановился именно на нём? Лёня кивнул "угу" - автоматически... А теперь - и где тот день, и где то солнце? А танк - на подоконнике. Он ещё и мигающим оказался. Малиновыми огоньками по корпусу и фиолетовыми - по дулу...

Мама всё ругалась.

- Мам, я гулять, ладно?

Это, конечно, был рискованный приём - отпрашиваться у ругающейся мамы. Но иногда срабатывало. Мама как будто... переключалась. На то, нужен ли ей Лёня именно сейчас или будет нужен через час, тогда и гулять - на час, а если... и так далее.

- "Гулять"! А коляску я сама потащу?

- Когда коляску затащим, можно?

- И в каких, интересно, штанах? Когда эти непонятно в чём.

- Я трико переодену.

- Не нагулялся... Ветер.

- Ветер кончается. - И жалобно-прежалобно: - Ну можно??

- МОЖНО.

Ура, получилось. А ведь мог и подзатыльник заработать. Не заработал. "Смелым везёт", как говорил папа. Ну, и ещё он добавлял: "...а в широком смысле - деятельным". Вот и Лёня решил быть деятельным, не дожидаться, когда голову кто-то другой обнаружит. Самому пригодится. Кто его знает, а может, она и ещё что-нибудь умеет? В прошлое перекидывать (тогда - в цирк), желания исполнять (тогда - в цирк!)...

- Мама, ну идём уже. Яшка щас из коляски высунется, а тут - ветер!

5.

Ксюша сидела у новой соседки, прямо на полу - так ей удобнее было гладить соседкину странную чёрную собачку. Собачка как-то безвольно распласталась на пузе, лапы у неё разъехались, хвост ещё ни разу не двинулся, а главное - она была в памперсе...

- А что сказали в лечебнице? Что у неё с лапами? - громко спросила Ксюша (соседка была глуховата, вот и весь секрет её "необщительности").

- В лечебнице?.. Я думаю, это от старости! - Соседка тоже говорила громко.

- Лапы не ходят, потому что старые? - удивилась Ксюша.

- Муся, сколько тебе лет?.. Хоть бы тявкнула. Пятнадцать!

- А она вообще лает когда-нибудь?

- Раньше лаяла, теперь нет. И не выгуляешь её, вот, приходится подгузники одевать! - И соседка вздохнула. - Хочешь чаю? Хочешь посмотреть мои работы? - оживилась она.

Ксюша кивнула. Не скажешь же "не хочу", даже если и не думала ничего смотреть. Думала она совсем о другом, о других. О Лёне, о Яшке. С ними всё будет хорошо, с ними всё уже хорошо, теперь-то ей это действительно увиделось - что-то вроде силуэтов, Лёниного и Яшкиного, и эти силуэты были хорошими, тёплыми. И всё-таки всё это было каким-то... зыбким. Как будто касалось только этой Яшкиной пропажи, а не вообще... Вообще же всё было непросто. За силуэтами дрожали, поблёскивали какие-то паутинки, обрывки паутинок, они сливались, образовывая сплошной серый фон, этот фон темнел, светлел, опять темнел... Какая это была картинка? Красивая? Тревожная? Она была разная. А, может быть, и не разная вовсе, а только красивая, и это не паутинки, а тоненькие серебряные ниточки, и фон не серый, а серебристый, просто Ксюше - в её не очень хорошем настроении - всё видится мрачнее, хуже, чем есть...

Такого раньше Ксюша не замечала - чтобы картинки (то, как она их видит, понимает) зависели от настроения. А может, у неё просто не было ещё такого двойственного, "мутного" настроения? С одной стороны, ей казалось, что она рассиживается тут зря (и с чего ей вдруг привиделось, что соседка что-то там знает?), с другой - что-то мешало уйти. С одной - сожалела, что не на дне рождения, с другой (и только теперь ей это стало ясно!) - какое странное всё-таки приглашение. Они ведь с Викой не общались...

Да и что это было бы за общение, когда Ксюша перед Викой буквально столбенеет! И это та самая Ксюша, которую кто только не одёргивал, чтобы она "не вертелась", "стояла нормально"... Вот с Викой она стояла нормально, - нет, идеально. Замерев, глазами хлопая. Вика - она ведь совсем другая. Совсем. Как будто другой породы. Осанка, голос, - да дело и не в осанке или голосе, а в том, как это всё соединялось, что получалось. Получалась - Вика. Красивая и умная. Такая, какой хотела бы быть сама Ксюша...

Не то чтобы Ксюша считала себя глупой или совсем уж некрасивой. Но в себе она не чувствовала, не видела этого удачного соединения, соответствия. Наоборот, несоответствие видела. Просто массу несоответствий. Вот, скажем, этот маленький рост - и к чему он? Видя так много, то, что другие не видят, разве не правильней быть высокой, выше других? Или сами глаза: почему они такие светлые, "пёстрые", в эту бестолковую крапинку? Не чёрные, например. Или не синие. Не индиго!..

Даже то, что Вику "Ветчиной" иногда называли, не с мясом у Ксюши ассоциировалось, а с чем-то вроде "вечно", "вече"... А вот "Ткачучка" - просто смешно. Даже ведь не "Ткачиха" - что было бы лучше. Ткачиха-паучиха. Зловеще даже! Нет, Ксюша вовсе не хотела быть злой, это же не настоящая, а так, сказочная зловещесть. Вроде костюма...

Ксюше, к слову сказать, и с костюмами не везло. Кем была Ксюша на Новый год? Ксюша была Мухоморчиком! А Вика - Снежной Королевой. Больше никто никем не был, Королева - и Мухоморчик... Ксюша бы, понятно, тоже предпочла никем не быть, но она не хотела обидеть бабушку. Бабочку, как она иногда её называла, чаще всего почему-то когда волновалась или расстраивалась. Бабочка этот костюм сшила (источником вдохновения послужила ярко-красная шляпа), бабочка долго с ним возилась (не потому что плохая швея, а потому что, как она часто сама повторяла, "перфекционистка!"). Сшила и взяла с Ксюши обещание: сфотографироваться у ёлки. "Ну вот, Мухоморчик под ёлочкой!". Бабочка была довольна...

... - Хочешь посмотреть мои работы? - повторила Галина Гарифовна (так звали соседку).

- Мугу...

Соседка была художницей. Вот почему она ходила в фартуке (почему в бархатном сарафане прямо на джинсы - всё равно непонятно), вот почему её лицо показалось Ксюше цветным...

В Ксюшиной квартире эта северная комната была родительской спальней, а здесь - что-то вроде мастерской. У окна мольберт. На столе и подоконнике - краски, кисти. Вдоль стен - рядки натюрмортов.

- Красиво вы рисуете, - вежливо сказала Ксюша.

- Что?..

- Красиво рисуете!

- Я не рисую, а пишу, - поправила Гарифовна.

- Понятно...

- Но я же вижу, что тебе не нравится.

- Нет, почему...

- Вот и я спрашиваю: почему?

- Ну...

Картины Гарифовны были очень похожи на фотографии. И даже на чёрно-белые фотографии, хотя они, конечно, и не были чёрно-белыми. Просто неяркими. Монотонными. Пожалуй, даже темноватыми... Да. Тёмными. И, пожалуй... скучными. Предметы на них (почему-то вазы по большей части) выстроились как будто специально для этих "фото". Людей и животных не было...

- А ты ещё посмотри, ещё...

Гарифовна не желала сдаваться. Ксюша продолжила разглядывать картины, молча переходя от одной партии к другой.

Какие бесконечные однотипные графины...

Ветки в вазе, ваза без ничего, опять ваза...

И что-то ещё не так - кроме того что монотонно, кроме того что темно... Наверно, мелко. Да. Не графины, а графинчики, не вазы, а вазочки... Какие-то... младшие братики нормальных предметов!

Теперь Ксюше было понятно, почему ей так не хотелось ничего смотреть. Как чувствовала! Да это не просто "скучно", это... кошмар какой-то!

Ксюша добралась до маленькой одинокой картонки в углу. Кажется - уф! - последней.

Мало того, что она одна и в углу, так ещё и повёрнута к стене! Прямо как наказана. Ксюша перевернула...

Она смотрела и смотрела - и не могла понять. Бушующая зелень, покосившийся фонарь, заросшая скамейка, а около скамейки... голова. Громадная жёлтая голова. И всё это было ярким, живым, - торопливо, как бы на бегу намалёванным, но живым тем более. Было совершенно ясно, что эта голова не из чьей-то головы, не чья-то фантазия.

- Кто это?

Гарифовна не отреагировала. Она тоже перебирала, пересматривала что-то, только в другом углу.

Ксюша, не отрываясь от головы (как будто боялась, что она укатится!), дотянулась до табуретки, подвинула и села.

Так...

Глазки чем-то на крабовые похожи - как будто на стебельках.

Рот - круглое нечто...

Господи, а огромная-то она какая, голова эта! Если вот скамейка, а вот...

Так кто же это существо? Совершенно невозможное...

Но Ксюше оно нравилось. Понравилось сразу - и нравилось всё больше. Даже этот желтушный цвет. Даже эти бугры (наверно, это нос, наверно, это ухо...). Нравилось всё - кроме одного. Кроме запаха. Это был запах... арбуза.

И почему Ксюша решила, что пахнет не в комнате? В комнате, конечно, тоже не было никаких арбузов, и всё-таки это было бы разумнее - разумнее предположить, что тут, а не там. Разумнее, чем... чем нюхать картину!

Ксюша понюхала. Соседка глянула на неё изумлённо, но ничего не сказала, не спросила...

И это хорошо. Ксюша всё равно не смогла бы объяснить то, что она поняла. То, что она учуяла.

Пахла даже не картина. Не рамка, не холст. Арбузом пахла голова. Пахло существо...

И этот арбузный запах был каким-то... грустным. Очень грустным. Бесповоротно, безвозвратно. Собственно, поэтому он и не нравился, не мог нравиться. Он настораживал. Или даже пугал...

Гарифовна кашлянула.

- Какая большая голова... - отозвалась Ксюша. - Вы её придумали? - (Разумеется, нет! Ксюша точно знала, что нет.)

- Это не моя работа, - прохладно сказала художница. Даже голос не повысила, негромко сказала.

- А чья?

- Моего учителя. - (Совсем уже тихо.)

Ксюша замолчала. Она вспомнила свою странную песенку - про голову, которая "такова"...

- Хочешь чаю? - снова предложила Гарифовна. Теперь она повысила голос, и интонация получилась точь-в-точь как в первый раз. "Как заведённая...". Нет, Гарифовна ей не нравилась. Как ни странно! Голова - да, а Гарифовна - нет. Ксюше подумалось почему-то, что её такая странная соседка - на самом-то деле никакая не странная. Она - как её картины. Гладкая и скучная. А то, что она так странно, очень странно выглядит - это она так... прихорашивается. Некрасивые наряжаются в красивое, а нестранные - в странное. Не все, конечно. Некоторые...

- А где ваш учитель сейчас?

- А?

Гарифовне явно не хотелось поддерживать этот разговор. А Ксюше явно не хотелось чаю! Хотелось что-нибудь узнать. Она, конечно, понимала, что сейчас это будет уже настырность, но... иногда лучше быть настырным, чем что-то упустить!

- Где ваш учитель сейчас?

Гарифовна вздохнула.

Ксюша ждала.

Гарифовна молчала.

А Ксюша всё равно ждала!

И Ксюша победила.

- Он в Уткинском живёт.

- А как его зовут?

Соседка молчит. Ксюша повторяет.

- Как его зовут?

- Бердников, - наконец, выдаёт она.

- Вы почему-то не хотите об этом говорить, да?

Гарифовна хмурится.

- Ему за восемьдесят уже...

- Ну и что?.. Это же хорошо! Ну, я имею в виду, хорошо жить долго...

- Да. Хорошо, - совсем уж мрачно соглашается соседка. - В Уткинском санатории...

- Санатории?

Опять молчание. Только какое-то шебуршание из зала (скорее всего, Муся признаки жизни подаёт).

- Я, наверно, пойду, - встаёт Ксюша. - Мне правда пора...

- Это существо он называл "грун", - вдруг говорит Гарифовна.

- Грун? - буквально подпрыгивает Ксюша. - А что он ещё говорил? А где он его видел? А...

- Больше я ничего не знаю, - произносит Гарифовна таким тоном, что ясно: если и знает, то точно не скажет. - Вот уж не пойму... - добавляет она, немного помолчав.

- Чего не поймёте?

- Чем оно тебя так заинтересовало.

- Я и сама не пойму, - говорит Ксюша (говорит чистую правду). - Может, потом... Потом поймётся! - И она направляется к выходу.

Проходя Мусю, конечно чешет её за ухом. Мусина голова кажется ей маленькой, неправильно маленькой!

- Муся, ты... мелкая!

- А я больших собак никогда не любила, - с какой-то даже гордостью объясняет соседка.

- Не любили?.. Ну и зря!

Прежде чем чуть ли не кубарем скатиться к себе на этаж, Ксюша выглянула в окно. Под подъездом стояла Лёнина мама с Яшкой в коляске. К ним во весь опор мчался Лёня (он был уже у гаражей). "Я же говорила: никто и не терялся!".

Ксюша толкнула дверь - на всякий случай, вдруг бабушка уже вернулась с этой "опохальной рапродажи" (с распродажи тканей, - а реклама обещала и "опахала")...

Нет, закрыто.

Ксюша отперла дверь и, кинув сумку прямо на обувь (сколько раз баба Ава говорила, что обувь от этого портится!), подскочила к клетке с Крысей.

Крыся встала на задние лапки и заинтересованно задвигала усиками.

- Ага-а! Кто-то хочет есть! - Ксюша зачерпнула из миски на журнальном столе маленьких белых сухариков. - На... Только щёки не набивай, ты же не хомяк... Не спеши, говорю. Когда торопишься, съедаешь больше, чем надо. Раздуваешься как шарик. Вот раздуешься как шар и... И будешь как та голова! Вот это голова так голова!..

Но Крыся не разделяла Ксюшиных восторгов, она отвернулась - и грызла, грызла, грызла...

Ксюша уселась в кресло и, зачерпнув ещё сухарей, тоже стала грызть...

Было совсем тихо, только и слышалось - хрум, хрум, хрум...

Ксюша встала и походила по залу. Снова села... Но не сиделось!

Нет, надо всё-таки пойти к Вике. Конечно, поздновато, прошёл не часик, а куда больше. Но, в конце концов, не наругают же её за опоздание. А день рождения - как раз то, что нужно. Ей страшно хотелось кому-нибудь рассказать - про картину, про голову. Откуда же ей было знать, что придётся, в основном, слушать!

Записка бабе Аве выглядела так: "Бабушка, я на торжестве, приду не скоро!". Почему-то Ксюше вспомнилось, пришло на ум это слово - "торжество". Наверно, слишком роскошное. Для мероприятия, которое и представить-то толком не можешь... Но вспомнилось, понравилось, так и написала. И уж очень хотелось прийти не скоро. Чтобы слушали и слушали, говорила и говорила. Она бы даже перед Викой теряться не стала. И, может быть, Вика оставила бы этот снисходительный тон!.. Но это всё так, заодно. Главное - "грун".

- Грун-грун-грун, ты игрун, говорун и... грызун! - эту и прочие бессмыслицы напевала Ксюша, переодеваясь.

Она нарядилась. Зелёные колготки поменяла на малиновые, чёрный сарафан - на жёлтый. Будь бабушка дома, эта гамма вряд ли бы изменилась. Бабушке нравилось, когда вот так, "яркенько". А Ксюше казалось, что так она значительней. Значительней - потому что заметней...

За подарком заходить не стала. Перехотела. Разве не глупо хватать впопыхах что-нибудь ненужное? Зачем? Когда есть нужное. Это, конечно, в духе "Лучший мой подарочек - это я!", ну а чем, собственно, плох этот дух? Ксюша подарит свою новость. Даже, пожалуй, тайну. Жаль, конечно, что свою уверенность ей не подарить - уверенность в том, что это существо существует, а не просто нарисовано, нарисовать-то всё что угодно можно!.. Существует или, во всяком случае, существовало. В тот момент, когда его рисовали... Так всё-таки существует или существоваЛО? Вот так, в прошедшем времени?..

Ксюша остановилась как вкопанная. А ведь действительно - картина могла быть нарисована бог знает в каком году! Гарифовна же сказала: учителю за восемьдесят...

Ответа не было. Ну что ж... Ведь живут люди и без ответов. Да что без ответов, без вопросов даже! Та же Фузеева, например. Такой человек. Дальше своей косой чёлки не видящий. Интересно, будет ли она сегодня у Вики. Хорошо бы нет. В последнее время она как-то... не с Викой. В это последнее время Вика с кем? Одна... Как странно! У Ксюши тоже близких подруг, своего круга, не было, но их не было никогда, и странным ей это не казалось. Она как-то не представляла, что может быть по-другому. Общалась со всеми и всегда - общение виделось ей чем-то вроде сеточки, всегдашней сеточки, накинутой на всех, - тянешь одну ниточку, или другую, задеваешь одну ячейку, другую, третью... Но такие, как Вика, не будут возиться с ниточками и сеточками. В её "породе" действительно было что-то вечное, каменное. Постоянное. Ей нужны подруги, нужен этот самый свой круг. "А сейчас ей одиноко..." - подумала Ксюша. И сама себе, этим своим мыслям удивилась. С такой точки зрения она ещё ни разу на Вику не смотрела...

У Вики она была дважды. Но не в доме, а только во дворе.

Первый раз - в прошлом году, когда Вика болела, а надо было цветок в школу принести. За цветком отправили Ксюшу.

Второй - когда домашних животных на школьный сайт фотографировали. Вика, правда, не хотела своих собак там наблюдать ("да они не домашние"), но потом сдалась. Сайтом занималась Елена Геннадьевна, - не злить же её (и так злющую!) из-за каких-то там собак... Подписи к фотографиям (забавные подписи, уж так Елена Геннадьевна задумала) делала Ксюша - её часто просили о чём-то подобном, уж кто-кто, а она легко придумывала. С Геннадьевной (со злющей Геннадьевной!) они ходили по домам и дворам - и щёлкали новеньким "Никоном", гордостью Геннадьевны. Ксюша могла и не ходить, - чтобы подписать, это вовсе не обязательно. Но ей нравилось. Было интересно. Ей и Елена Геннадьевна - по своему, конечно, - нравилась...

Злющей она, в общем-то, и не была. Была строгой. И Ксюша - как раз во время этого их "фотографического" похода - даже поняла, почему. Просто Елена Геннадьевна была нерешительной, очень. Неуверенной, боязливой. А строго отчитывая кого-нибудь, уже нельзя быть неуверенным и боязливым. Ты, можно сказать, автоматически решительный. Вот Геннадьевна и отчитывала, одёргивала, воспитывала кого-нибудь непрерывно... Ксюше было немножко жаль биологичку. Или даже не немножко. И она решила дать ей отдохнуть. Не тем, конечно, что станет идеальной и не даст повода её отчитать (повод не нужен!), а тем, что будет казаться пугливее, - пугливее чем есть, а главное, чем Геннадьевна. Ксюша старалась: она заикалась и блеяла, здороваясь с очередными хозяевами, опасливо глядела на каждый куст, визжала на каждый собачий рык...

- Ты, Ксения, и собак боишься?

- Ага.

- А вот я никогда не боялась. Ты только посмотри на себя, какая ты дикая!

Но Ксюша смотрела на Геннадьевну. И видела, хорошо видела, как ей нравится, хочется это говорить. Пока она это говорит, сама она - НЕ дикая. НЕ боязливая, НЕ неуверенная, НЕ нерешительная... И даже строгой быть не приходится!

Викины собаки были великолепны. Они даже ухоженными выглядели - блестящая шерсть, чистые глазки - хотя Вика и твердила, что они цепные, грязные, никто ими не занимается.

- Значит, - сказала биологичка, - кормите хорошо. Раз такой хороший шерстяной покров...

- Эта чудо-троица - ох неплохо кормится! - прокомментировала Ксюша.

Вика только хмыкнула. Значило это что-то вроде "Да какая мне разница...".

"Суперфотограф" с "мегаподписчиком" уже уходили, когда Вика вспомнила:

- Вы к Завойко зайдите. К Антону.

- А что у него?

- У него собака-идиот. Вы что, не знаете?

Тогда Ксюша увидела "собаку-идиота" впервые.

Елену Геннадьевну Жулик смешил, а у Ксюши осталось от него какое-то странное впечатление. Он был совершенно неуправляемым, был совершенно не на своём месте, но где это самое его место, сказать было нельзя. Ну никаким образом не представлялось такое место...

- Вам надо на улице его держать, - настоятельно рекомендовала биологичка. Она перестала улыбаться, когда Жулик выбил фотоаппарат у неё из рук (тот, слава богу, приземлился на кучу одежды, которую Жулик только что свалил со спинки стула).

- На улице не получится.

- Почему?

- Ну, если по порядку, то... - И Антон рассказал, что обычно вытворяет Джульбарс на улице...

Надо сказать, во время этого рассказа Жулик тоже не терялся и довольно скоро набрал "трюков" на рассказ о том, что он вытворяет дома. В том числе сильно поцарапал Ксюшу. Когти у него были не столько острые, сколько твёрдые, - твёрдые и широченные. Это были не царапины, это были канавы какие-то!

- Да... Как лопатой... - рассматривала Геннадьевна Ксюшину руку, когда кровь остановили перекисью. - Болит?

- Ещё как... - "занюнилась" Ксюша. Ей ведь надо было оставаться боякой. А все бояки - плаксы!

Кроме того и действительно болело. И перекись жгла нешуточно. Ксюша даже обиделась на этого идиота... Вот уж воистину собака-идиот! У него и взгляд-то какой-то... В общем, Ксюша не забыла бы этот взгляд. Жулик как будто немного косил, а когда ему удавалась очередная "шкода", он, казалось, косил ещё сильнее. Искоса любовался на то, что натворил. Он и голову держал как-то боком, как боковые лошадки в тройке, - в общем, не перепутаешь...

И надо же так случиться, что теперь, подходя к Викиному дому, Ксюша наткнулась именно на него. Именно Джульбарс выскочил в открывшуюся калитку. И прямиком - боком, вернее, боком! - понёсся на Ксюшу. Вслед ему, буквально разрываясь, лаяли Викины собаки.

- Нельзя, фу! - заорала Ксюша.

- Джульбарс! - возопил появившийся сразу же за ним Антон.

Жулик промчался мимо, - он только стукнул Ксюшу своим чёрным овчаристым боком, чуть не сбив её с ног.

Спустя мгновение на дереве, сразу за Ксюшей, сидела рыжая кошка, а под деревом заливался лаем Джульбарс. Антон, едва удерживая его за холку, предлагал ему то "заткнуться", то "успокоиться".

- Ткачук? Я думала, ты не придёшь...

Ксюша обернулась. "Думала, что она не придёт", разумеется, Вика. Рядом стоял Шабалин, семиклассник кажется. Какой-то озадаченный... Да все они были какие-то хмурые. Не "деньрожденьческие"...

Да? А я пришла... - Ксюша почувствовала, как на глазах глупеет. Столбенеет. Не знает, что сказать, зато уж не преминёт чего-нибудь ляпнуть!

6.

...Отец продолжал вглядываться.

- Папа, это бесполезно. Все мы видим, что её там нет, - мрачно проговорила Лара. Но двигалась она всё так же легко и светилась всё так же золотисто. Так, как могла только она. Нет - она и её старшая сёстра, Клоха.

Отец, грузно осев на оплывший кусок лежи, всё смотрел и смотрел вниз, на Лутх, ближайший подмир, где только что должна была появиться Клоха. Должна была - но не появилась...

Подмир жил своей обычной жизнью. Туда-сюда сновали лутхи, сталкивались, что-то делили, вступали в пререкания, а нередко и драки, не замечая неяркого лутхианского солнца, как-то неубедительно отражавшегося в тусклых кривых лутхианских окнах.

- Папа, почему такое неэффективное отражение? - спросил Лесс. - Мне тоже очень грустно, но когда я туда смотрю, я всё время думаю об этих...

- Об окнах, - помог отец.

- Да, об окнах.

- Отражение - просто побочный эффект. Функционально это... световые порталы, ворота для света.

- Должно быть, - прошептала Лара, - это страшно. Страшно, когда для света нужны какие-то там ворота... Папа, зачем мы её отпустили?

- Разве мы могли её не отпустить? Она выбрала Путешествие.

- Но ведь мы её семья. Мы должны помогать ей, контролировать её!.. Мы потеряли её! Видишь? Потеряли!

Отец не ответил. Да и что было говорить? Клоха, её путь давно его тревожили. Эти её идеи! Она хотела понять подмир. Узнавала их традиции, изучала язык. И наблюдала, наблюдала, наблюдала... Да это, собственно, и не наблюдение было. Она смотрела. Смотрела вниз. Такими же глазами, как и вокруг!

- Папочка, я уже почти говорю по-лутхиански!

- Не уверен, Кло, что это нужно.

- Но почему?

- Невозможно говорить с теми, кто тебя не воспринимает.

- А вдруг воспримет?

- Не уверен, Кло...

- Нет, папочка, ты как раз уверен! Уверен, что это не нужно. Но почему?..

Такие "почему" выдавала только Клоха. Не Лесс - его низшие миры интересовали самым правильным образом, - механически, оптически... Не задала бы этого глупого (ну, или уж во всяком случае наивного) вопроса и Лара. Подмиры ей были неприятны, Лутх же и вовсе противен. Она подозревала, что он ещё и вреден, что вредно даже фокусироваться, наблюдать, не то что путешествовать. А знания прекрасно получаются и в Познании, совершенней можно стать и безо всякого Лутха!

- Никогда не выберу Путешествие! - мотнула сияющей золотой головой Лара.

- А я выберу, - сказал Лесс. - Она ещё найдётся, Путешествия не опасны.

- Ты говоришь так, потому что мал. Ты не понимаешь... - Лара качнулась и нервно поплавала из стороны в сторону.

- Папа, я не мал, правда? Я понимаю, да?

- Ты мал, - сказал отец. И задумчиво добавил: "Все мы малы перед бесконечными мирами...".

Лесс обиженно зарылся лицом в лежу. Он, его голова светилась не золотом, а серебром. Огромный серебристый шар на фоне чёрной, чернеющей лежи... Груны начинали золотиться взрослея. Лесс был так мал, что ещё и не начал.

- Ты не понимаешь, - продолжала Лара. - Что мы скажем маме? Что Клоха пропала, отправившись в неопасное, - она покосилась на Лесса, - Путешествие?.. Зачем туда вообще отправляться, когда и так всё видно? Да и на что там смотреть? Вот... вот что они там делают?

Преодолевая отвращение, Лара сфокусировалась на ближайшей лутхианской троице.

Троица только что обнаружила увесистую лапу крупного лутхианского зверя. Двое лутхов не собирались делиться не только с третьим, но и друг с другом, тут же, по всей видимости, друг другу об этом сообщили и принялись избавляться от третьего. Третий дрался плохо, всё время отвлекался на лапу - бывали случаи, когда лапа убегала. Он то и дело пытался как следует по ней рубануть (чем-то вроде каменного топора), видимо, полагая, что разделённая лапа, две пол-лапы, уж точно никуда не убегут...

Всё это предприятие было безнадёжным, лапу вообще нельзя было разделить, поскольку зверь не собирался ею делиться. Как раз наоборот - он собирался разделить на части, разорвать ничего не подозревающих лутхов. Сидел и плотоядно на них смотрел, генерируя, между делом, своеобразную заслонку. Заслонка размывала границы между ним и окружающим пейзажем, зверь становился невидимым, "исчезал" - весь, кроме лапы, естественно. Таким незатейливым способом лутхианские звери охотились на ничего не подозревающих лутхов постоянно. Хитрых хищников всё равно можно было увидеть - если постараться или хотя бы попробовать. Лутхи не старались и не пробовали - они были практичны, но недальновидны. Алгоритмы их были удручающе просты: нашёл лапу - присвой лапу. Всё, лежащее за лапой, уже не воспринималось.

Иногда (когда зверь был мал, стар или болен - или же случалась волшебная молния) везло и лутхам. Однако вели они себя так, словно им везло, везёт и будет везти всегда. И так буквально во всём. Даже строили они наудачу, не прибегая к расчётам. Жилища получались бесформенными, шумяще-дрожащими на ветру. Какие-то из этих жилищ (из тех, конечно, что всё-таки выстаивали, дрожали, но не падали) заселялись до отказа, другие практически пустовали. В итоге Лутх был перенаселён и пустынен одновременно.

За лапы и жилища лутхи постоянно бились. Время от времени это были даже не драки, а настоящие битвы, со множеством жертв, своеобразной тактикой, предводителями, побеждёнными и победителями и даже чем-то вроде идей ("этот квартал наш, потому что..."). Но убивали и без идей, без причин... Лутх был миром физической возможности. Руки, ноги и голову можно было запросто отнять, и это постоянно где-нибудь да происходило. Не было секунды, чтобы планетная твердь не обагрялась очередной порцией крови. Кроме того, лутхи умирали и сами - от старости, голода, болезней... И вот на это - смотреть? Туда - путешествовать?

Довольно скоро от лутхианской троицы остался только один. Двух других он заколол (широкая железная палка оказалась полезнее топора и чего-то вроде шпаги), а сам был ранен - из плеча сочилась кровь, по животу расползалась бордовая клякса. Хищник смотрел на него в упор, приоткрыв рот и высунув язык. Это было похоже на злорадную улыбку. Но Лутх по-прежнему не видел - ни этой пасти, ни этих глаз... Он плюнул в рану на плече и, сжав зубы, хорошенько растёр.

- Папа, - заинтересовался Лесс, - а разве для их типа биомассы это не вредно? Ведь повреждение покрывается...

- Обсеменяется бактериями.

- Да, бактериями.

- Конкретно для него это уже не имеет никакого значения, - успел сказать отец, прежде чем лутх... Но нет! Лутх не был съеден. Гром и молния (та самая волшебная молния, лазурная вспышка) - и животное повержено. Лежит и дымится, всё так же высунув язык, только это уже не улыбка, нет. Смертельный оскал, вот что это...

Лутх - наконец-то! - видит всего зверя. Целиком. Изумлённо вокруг него ковыляет, разглядывает. Нюхает дымок из его обугленной шеи...

Видимо, на дымок подтягиваются другие лутхи. Только что избежавший позорной гибели счастливчик победно ставит ногу на дохлого хищника. Даже про раны он как будто забывает.

- Папа... - тихо говорит Лара. - Папа, а они все такие?

- Хищники?

- Лутхи...

- Какие, девочка?

- Грубые. Глупые. Ему помогли, а он... Он что, правда считает, что это он победил?

- Считает.

- Но он же видел молнию!

- Да. Но лутхи склонны считать, что молния предваряет победу, а не обуславливает её...

- Глупо. Как глупо... Почему им вообще помогают? Я бы, мне кажется, не стала...

- А надмиры, как видишь, стали...

Лесс скатился с лежи, как с горки.

- Пап, а как надмиры это делают? Ведь между ними и Лутхом - мы!

- Ты же видишь, что мы для надмиров не препятствие. Беспрепятственный слой... Что мы вообще о них знаем, когда....

- Когда надмиры для нас - закрыты! - заученно выдал Лесс.

Лара наблюдала, как толпа раздирает животное. "Сразивший" его лутх в этом не участвовал. Он прилёг неподалёку, потеряв всякий интерес к окружающему.

- Наверно, он умирает,- огорчилась Лара.- Почему ж ему больше не помогают? Ни надмиры, ни сами лутхи?

- Лутхи заняты, они едят, - без тени иронии сказал отец.

Лесс всё-таки развеселился:

- Едят... А они смешные! Я бы хотел такого. Одного. Я бы с ним играл...

Лесс осёкся, глянув на отца. Однажды Лесс уже просил лутха. Он - и Клоха. Клоха, разумеется, первая начала. Тогда отец сказал, что это баловство, - баловство и даже хуже: это не способствует совершенству. А Клоха сказала, что "ну и пусть!". А отец сказал, что если так рассуждать, далеко можно зайти. И хорошим это - не кончится...

Лутхи всё ели и ели.

- Противно... - поморщилась Лара.

Выглядели они и так своеобразно - голова меньше туловища, жёлтые кости во рту (зубы, как у животных) - а уж когда они этими жёлтыми костями впивались в шкуру...

- Противно, - повторила Лара. Подумать только: Клоха часами на них смотрела, да ещё и Познание из-за них раз пятнадцать выбирала!.. - Папа, знаешь... я вдруг подумала... а что, если кому-нибудь из нас выбрать Познание - выбрать и узнать, где она?

- Познание - не свод координат, девочка... - нахмурился отец.

Отец передвигался медленно, тяжело - словно бы не левитировал, а полз по какой-то недружественной плоскости. Слишком тяжело было потерять Клоху. Тяжело - и неожиданно. Да, всё-таки неожиданно. Ведь кроме простой и ясной надежды на то, что её Путешествие будет самым обычным, рядовым и хорошо (т.е. обычно!) завершится, у отца была и другая, подспудная надежда. Он надеялся, что побывав на Лутхе, Клоха наконец-то разочаруется, странное её затянувшееся увлечение - наконец-то! - закончится. Это Путешествие должно было стать логическим завершением, хорошей, правильной точкой. В том, в чём не убедила семья, мог убедить сам Лутх - низший, грубый, примитивный, а главное совершенно чужой. И в полной мере эту чуждость можно было почувствовать только изнутри. Находясь там, а не здесь. Отсюда, из Грои, всё было как-то мягче, сглаженней. Зрительней - вроде картинок в Познании...

Дважды отец был на Лутхе - изучая преломление и классифицируя миры, - и оба раза это был шок. Теперь он уже и не сказал бы, зачем выбирал именно Путешествия. Ведь изучать и классифицировать в Познании удобней и быстрей. Просто был молод, единственный ответ. Теперь вот путешествовать не только не хотелось, а и не вышло бы - вместе с молодостью отец утратил и эту способность. Но он не сожалел об утрате, ведь она была ещё одним выражением любви к Грое. Разумеется, Грою любили и юные, но, наверно, не так сильно, не так окончательно, не так привязанно... Тем более - Клоха. Вот кому не помешал бы настоящий лутхианский шок. Тогда бы всё встало на места. На своё правильное, нормальное место возвратилась бы Клоха, заблудившаяся, потерявшаяся в каких-то нелепых представлениях о дурном, чужом мире... А вместо этого? Вместо этого она действительно потерялась!

- ...Познание - не свод координат, девочка. Ты неправильно подумала.

- Я тоже подумал, - сказал Лесс - Но я - другое, я - правильно! - Он ещё раз съехал с лежевой горки и воспарил. - Я знаю, что делать. Знаю и... и не знаю, почему мы этого до сих пор не делаем. Надо отправиться за Клохой.

- И куда? - Тон у Лары был скептический, но на самом деле ей хотелось, очень хотелось, чтобы Лесс - чтобы хоть кто-нибудь! - подумал правильно, нашёл выход.

- Ведь где-то же она появилась, - резонно заметил Лесс. - И если выбрать Путешествие - как она, - то можно оказаться там же, где она.

- Можно, - задумчиво произнёс отец. - Можно, да. - (Всё-таки какой Лессориус молодец. Молодец, но...) - Но Лесс, а минусы?

- Минусы: можно и не оказаться. И... и вообще потеряться... - Лесс нахмурился. Это что же, его идея не заработает?

- Даже если кто-нибудь из нас, Лесс, прямо сейчас окажется рядом с Клохой, нет никаких гарантий, что оттуда можно будет вернуться...

- Не кто-нибудь, а я, - тихо сказала Лара.

- Я тоже могу! - выкрикнул Лесс. Отец промолчал, и Лара тоже.

- Папа... Гарантий никаких, но её шансы увеличатся. Нас будет двое, а это уже Содействие, - Лара помолчала, а потом предельно серьёзно добавила: - Мне кажется, это необходимо.

- Может быть... - Отец готов был согласиться. Содействие существенно расширяло возможности. Существенно, хоть иногда и парадоксально... Как-то Лесс с Ларой в стихийном телекинетическом Содействии прогнули стенку Познания. Прогнули - а потом резко отпустили. Выправляясь, она смешно звякнула и долго ещё гудела... Глупости конечно, но одному такого не провернуть!.. - Может быть, - повторил отец, - но тебе надо хорошо подумать, девочка. Мне давно уже следовало поговорить с тобой, Лара...

- И со мной, - сказал Лесс.

- И с тобой, - согласился отец. - Мне давно следовало поговорить с вами... Поймите - как бы это ни было трудно понять! - Клохе не нравилась Гроя.

- Но Гроя - наш дом, наш мир... Что же ей так... не нравилось?

- Всё. Так бывает, Ларина. Гроя виделась ей тупиком, миром без движения.

- Как странно... Разве это может быть тупиком? - Лара обвела растерянным взглядом всё, что под этот взгляд попадало: отца, Лесса, непрерывно движущуюся лежу по сторонам (ведь вот же оно, движение!), лутхианскую панораму под желтенькими верёвочками своих изящных ножек, сияющую синеву над головой...

- А ты, Ларина... Я знаю, ты любишь Грою. Так стоит ли тебе её покидать?

- Но я и Клоху люблю. Надо попробовать...

- Я тоже люблю Клоху! Я тоже хочу попробовать! - Иногда Лесс был просто несносен. - Да я... я с папой изучал, что такое гравитация! Папа, ну почему Лара? Она же всегда морщится, когда на Лутх смотрит!

- И что же такое гравитация? - зачем-то спросила Лара.

- Это такое притяжение. Всё притягивается. Всё, что мы там видим... - Лесс с видом знатока уставился вниз. - Вот, пожалуйста. Эти лутхи думают, что просто едят, а они ещё и притягиваются! И эти, и там...

Пока Лесс учитывал "тех" и "этих", Лара смотрела на Лесса. Он был таким забавным. Старался казаться знающим, старался казаться старше... Пожалуй, только теперь она по-настоящему почувствовала, как серьёзно всё, что произошло, всё, что произойдёт. Произойдёт вот-вот, прямо сейчас... Пожалуй, не надо с этим тянуть. Разве это обязательно - долго-предолго прощаться?

Лара прикрыла глаза (их затянула тонюсенькая золотая поволока, и отец в очередной раз подумал, как же сёстры похожи, - совершенно тот же оттенок...) и громко, внятно произнесла:

- ВЫБОР: ПУТЕШЕСТВИЕ.

На мгновение стало необычайно тихо. Даже непрекращающийся шум, шелест вездесущей лежи как будто пропал. Но - только на мгновение. Когда он возобновился, Лары уже не было.

- Как туман, - сказал Лесс.

- Кто? Что?.. - не понял отец.

- Лара - как туман. Мне Клоха рассказывала. На Лутхе бывает туман. Сначала есть, а потом нет, исчезает.

- Лара не исчезла, Лессориус, это видимость. Она переместилась. Ты путаешь видимость и суть... - Отец говорил через силу. На какой-то миг ему показалось, что у него нет сил даже переживать, бояться за Лару.

- А Клоха считает, что иногда видимость и есть суть... Папа, почему надо говорить, что выбираешь Путешествие, а не Лутх? Всё равно ведь будешь на Лутхе.

- Лутх - мир планетного типа, - машинально проговорил отец. - Обозначив предметом выбора Лутх, можно попасть в любую его точку, включая находящиеся внутри...

- Внутри планеты?!.. Папа, я её вижу!

- Клоху?!

- Нет, папа! Лару. Вот она...

- Значит, всё-таки Лутх...

Лара летела на довольно хорошем расстоянии от планетной тверди, зачем-то повторяя все изгибы тонкой жёлтой линии... Похоже, её просто забавляло лететь над чем-то...

- Пап, а это дорога?

- Да, Лессориус.

Вид у Лары был ошалевший, но не недовольный, не брезгливый, не испуганный, хотя и было заметно, что полёт требует усилий и что ей это непривычно.

Она спускалась всё ниже, но была ещё достаточно высоко, когда долетела до толстого рыжего лутха, стоящего посреди дороги. Что-то там произошло с его башмаком. Лутх снял его и тряс, тряс, тряс, смешно трясясь при этом сам.

Лара остановилась прямо над рыжим, слегка поднабрав высоты, и замерла. Повертелась, покачалась, опустилась ниже. Лутх продолжал свои "башмачные манипуляции".

Лара опустилась на уровень его лица и зависла прямо у него перед глазами. Реакции не последовало. Он её не видел!

Лара стала кружить вокруг его головы, то ускоряясь, то сбавляя скорость, пытаясь задеть его чуб, ворот... Щёку, шею, руку!

- Почему, - недовольно спросил отец, - она не возвращается? У неё не получилось. НЕ получилось. Ей надо обратно.

- Играет, - просто ответил Лесс.

- Играет?!

Всё, что касалось Лутха, было таким неправильным, таким чужим, таким... вредным! Да. Может быть, и вредным. Может быть, Лара и была права, когда так считала. Вот вспомни она об этом сейчас - она была бы уже дома. А не играла!..

Похоже, рыжий принял её касания за атаки какого-то неуловимого насекомого: сначала он крутил своей маленькой головой, пытаясь это насекомое обнаружить, потом, не обнаружив, всё-таки попробовал прихлопнуть (от чего Лара виртуознейшим образом уворачивалась, - она совсем развеселилась), потом вдруг начал смазывать слюной те места, которых она коснулась... Бр. Ну это было слишком. Лара отвернулась и поднялась повыше.

Она смотрела вдаль - не на что-нибудь конкретно, а на саму эту даль. Отец сразу это понял - по тому, как Лара оцепенела. На Грое дали не было. Настоящей дали. Отцу, когда он впервые её увидел, она показалась враждебной. Как будто что-то от него отпрянуло. Отступило - и только выжидает момента... Да и потом он не привык, просто старался не смотреть, смотрел только на ближайшие предметы, - это тоже было трудно и всё-таки не так ужасало... Теперь же, наблюдая за Ларой, отец готов был признать, что это ощущение, это восприятие дальнего может быть разным. Лара оцепенела, но она не ужасалась. Заинтересовалась? Или даже... даже, может быть, залюбовалась?..

Тем временем лутх как следует обмазался слюной, закончил с башмаком, обулся и, переваливаясь с ноги на ногу (таков был их способ передвижения - переставлять одну за другой свои большие прочные ноги), куда-то направился.

Лара встрепенулась. Немного покрутившись на месте, словно решая, как же ей быть, она полетела за лутхом. Вернее, над ним. Не отрываясь глядя прямо в его рыжую макушку. Отец недоумевал. Да что она такое там увидела?

А Лара смотрела на волосы. Впервые она пожалела, что у грунов этих образований просто не было!

Красновато-рыжие, подпрыгивающие на каждом шагу завитки норовили раскрутиться. Подрагивали от ветра. Блестели. Тысячи тончайших нитей складывались в группы - и тут же распадались. И снова складывались. Группы и отдельные ниточки отражали свет по-разному... Маленькая голова толстого неопрятного лутха просто лучилась! И почему Лара не замечала этого раньше? Видела же она лутхов и раньше. Пусть с Грои - но видела...

На горизонте показались две старухи. Одна седая и сгорбленная, обмотанная какими-то полотнищами, другая очень полная, в длинном цветастом одеянии, которое (во всяком случае когда они подошли поближе, Ларе так показалось) буквально на ней трещало. Они брели прямо навстречу рыжему увальню, и Ларе это почему-то сразу не понравилось. Лара даже прекратила рассматривать лучистую лутхианскую голову, приподнялась и полетела повыше... Но старуха - та, что в полотнищах - её... заметила?

Старуха несомненно её видела! Этого просто быть не могло. Однако было!.. Сомнений не оставалось. Видит. Так и есть!

Сначала старуха смотрела на неё без интереса - как на какую-нибудь птицу - а потом просто таки вперилась в неё своими прищуренными глазками, да ещё и забормотала что-то (Лара разобрала только настойчиво повторяющееся "луру, луру!").

"Цветастая" её спутницами тоже как будто пыталась что-нибудь рассмотреть, - крутила маленькой головой, вытягивая полную шею, - но, в итоге, только пожимала плечами да что-то переспрашивала.

Лара заметалась.

Заволновался и лутх. Он стал прислушиваться к старушечьему бормотанию и озираться. И вдруг... засмеялся. Ларе даже показалось, что это был пренебрежительный смех, наплевательская какая-то эмоция. Как если бы ему сказали что то самое насекомое, от которого он отбивался и таки отбился - вот оно, летает, на что-то там опять надеется, ха-ха-ха...

Лара взметнулась так высоко, что тропинка превратилась в жёлтую, едва различимую ниточку, а фигурки на ней и вовсе пропали из виду. Взметнулась и понеслась куда глаза глядят. А глядели они в сторону какого-то тёмного вала...

Видимо, вал был далеко, летела Лара долго, и только когда совсем к нему приблизилась, обнаружила, что это никакой не вал, а лес. Огромные тёмно-бурые деревья с раскидистыми лапами веток. Конца-краю нет этим деревьям. И ни лутхов, ни животных - так ей показалось сразу и в этом она убедилась, когда снизилась.

В нерешительности покружившись, Лара, наконец, решила сесть. Она порядком устала и хотела разобраться в том, что чувствовала. Чего она только ни чувствовала!..

7.

Страшнее всего оказалась пустота. Пустота и неизвестность.

Если бы вокруг Клохи бродили жуткие иномирные чудища, горела плазма или махали топорами какие-нибудь сумасшедшие лутхи - было бы, пожалуй, легче. Легче, потому что понятнее: вот опасность, и надо стараться её избежать, не попасть под топор, не оказаться в пасти... Чего и как избегать в пустоте?

Оставалось попробовать просто двигаться.

О том, что пустота - ещё не самое страшное, Клоха узнала, когда попыталась это сделать, попыталась сдвинуться. Она хотела подняться вверх, - непонятно, да уже и неважно над чем. Хотела - и у неё не получилось. Осталась лежать как приклеенная. К чему? К пустоте! Хотя такое, конечно, и трудно себе представить...

Нужно было возвращаться. Выбрать Грою - и вернуться. И не надо уже никаких Путешествий, никаких Лутхов, никаких изучений и приключений, верхом счастья было бы просто оказаться дома!

- ВЫБОР: ГРОЯ, - попробовала она и осеклась. Губы не слушались, звуки были какими-то... неузнаваемыми, не теми. То, что прозвучало, не работало, да и не могло работать. Оно было совершенно другим, не тем, что нужно.

Невозможно сказать, как долго Клоха пролежала вот так - ощущая только свою "приклеенность", получая результатом всех своих усилий только отсутствие результата.

Ничто вокруг было никаким, но так же и серым, вязким. Клоха и себя чувствовала какой-то посеревшей, потерявшей способность не только двигаться и говорить, но и светиться... Нет, это не только не Лутх, это даже не один из ближайших подмиров. Их Клоха видела в Познании, их бы она узнала. Да и что тут узнавать - не было среди них этого "ничевошного" мира. Серого и вязкого. Что же это за место такое? Где Клохе лежать и лежать. Свистя и шипя. Много-много вечностей подряд. ВСЕГДА?..

Вот он, настоящий мир без движения. А не родная Гроя...

Клоха вспоминала разговоры с отцом. Он по-настоящему любил Грою, считал её "миром миров". Говорил, что подмиры - лишь возможность накопить знания и стать совершенней, а всё, что выше... К надмирцам отец испытывал противоречивые чувства. Не мог не уважать их - поскольку они НАД, поскольку они (так должно быть!) совершенней. Но их действия не поддавались никакой расшифровке, никакой логике. Они помогали - но только лутхам и только иногда. Они не шли на контакт - ни в каком случае. Они (в этом отец был абсолютно уверен) не путешествовали, никогда не спускались на Грою.

- Но почему, папочка? Может, мы их просто не видим? Лутхи ведь грунов - не видят!

- Лутхи, Кло, и собственных животных не видят. Интеллектуальная слепота, девочка. На Грое этим не страдают.

На Грое - если слушать папу - вообще ничем не страдают. Никто, никогда. Гроя просто устроена таким образом, что представляет собой прямую дорожку к совершенству.

- Папочка, а что будет после совершенства?

- Совершенство, девочка, настолько ровно и бесконечно, что не бывает ни до, ни после...

- Но когда ты так говоришь, я ничего не понимаю!

Иногда Клохе казалось, что отец и сам не вполне понимает то, о чём говорит, не вполне представляет, что будет дальше. Он копит знания, стремится к этому самому совершенству, но только потому что вариантов просто нет. Здесь, на Грое, просто нечего больше делать! В мире с двумя бесконечными рядами чёрной лежи, движущейся неизвестно куда, меняющейся непонятно зачем... Клоха видела где-то в Познании, как лежу называют "совершенным субстратом", и это немного её пугало. ("Не хватало ещё стать этой грязью... От избытка совершенства..."). Однажды Клоха поделилась этими своими опасениями с отцом - и очень его рассмешила.

- Охохо, девочка... Лежа - наш предшественник, как же мы ею станем? Это было бы... было бы обратным движением! Ты... ты как глупый лутх, который переживает, что начнёт передвигаться задом наперёд!

- Переживает, что "станет слоном"...

- Что? Кем?

Клоха не стала объяснять, хотя ей нравился этот лутхианский фразеологизм - "стать слоном". Эквивалент невозможного с оттенком иронии...

- Лутхи не глупые, - помнится, всё, что она надумала ответить.

Не то чтобы ей очень уж хотелось защищать лутхов (действительно глупые, чего уж там), но то, что отец твердил об этом когда надо и не надо, было тоже в некотором смысле слепотой. Нельзя же видеть только эту - пусть и ближайшую! - сторону. Они не только глупые, они... разные. Бывают разными. Даже самые глупые из них. Нельзя, просто неразумно не замечать их положительных качеств. Например, открытости. Лутхианские семьи не изолированы. Лутхи общаются. Любой лутх может разговаривать, смеяться или печалиться с любым другим лутхом, - и им это нравится! Зачастую они специально для этого и собираются - поговорить, повеселиться, поделиться радостью или грустью. Глядя на эти их сборища, Клоха пришла к странному, на первый взгляд, выводу: что они получают не столько информацию и не столько даже какую-то определённую эмоцию, сколько какое-то... неопределённое, неопределяемое тепло?

- Нет, Кло, - качал головой отец, - такое возможно лишь в пределах семьи. К тому же тепло, тёплые чувства - всё это не про лутхов, девочка. Ты не хуже меня это знаешь: сейчас они смеются, а через минуту... через минуту поубивают друг друга.

Клоха знала. Знала - но не понимала. В каждом лутхе как будто сидело двое: один - весёлый, разговорчивый, раздающий тепло и благодарно его принимающий, а другой... другой и понятия не имеет о каком-то там тепле, бесконтрольно крушит и бессмысленно убивает... Это трудно было принять. Но Клоха пыталась. Отец - нет. На все её "почему" он лишь качал головой. В некоторых вещах он был бесповоротно уверен. В некоторых - если не во всех... И это тоже казалось Клохе слепотой. Отец всё время обучался, но почему-то совсем не изменялся. Его движение напоминало Клохе движение лежи - постоянное, но никуда не переносящее. По сути, он стоял на месте. Как лежала на месте мама. С тем только отличием, что мама - явно...

Мама была ещё одним предметом Клохиных переживаний. Вот именно - предметом... Сколько Клоха себя помнила, мама лежала в этой лежевой тине. Она не шевелилась и как будто спала - она была образцом. По её образу лежа собиралась в нового груна. И это происходило очень и очень медленно. Так медленно, что Клоха и не знала маму другой. Сначала видела, как собирается Лара, потом как собирается Лесс... Теперь собирался Локус. Напротив мамы темнел приплюснутый лежевый бархан. Пока приплюснутый - он рос и становился всё круглее. Но, конечно, всё ещё не напоминал голову. Не напоминал и когда ещё будет напоминать...

Мама не бывала ни в Познании, ни в Путешествии. В те редкие моменты, когда она открывала глаза, она вращала ими - строго и одновременно как-то... бессмысленно.

- Проверяет, - шёпотом пояснял отец.

- Кого? Нас?

- Вас, меня... Свою семью.

Неужели мамы у всех грунов - такие? И даже не сами мамы (да что вообще можно было сказать о том, какая она?), а то, как они живут. Как смотрят...

Клоха никогда не встречала других грунов - кроме отца, мамы, Лары и Лесса. Кроме своей семьи. Однажды она хотела - даже не встретить, а только посмотреть. В Познании. Одним глазком... Удивительно, но отец сказал нет. Разумеется, Клоха "започемукала" ("Нипочему, Кло. Нипочему"), и, разумеется, она всё равно попробовала! Сектор Самопознания был перекрыт!

- Но папа?..

- Кло... Твоё упрямство удивляет.

Клоха рассердилась. Расстроилась. Разобиделась. Познание и так было не полным. Нечто без верха. Без информации о надмирах оно напоминало Клохе какой-то обкусанный столбик. И как же не хватает этой "вершинки", этих верхних "этажей"! Кто эти "надмирные совершенства", какие они?.. А тут ещё и к Самопознанию не проберёшься!

- Твоё упрямство удивляет. "Верх" перекрыл не я, и ты прекрасно это знаешь.

- А Самопознание - ты.

- А Самопознание - я. И уже давно, и до сих пор оно ни разу тебе не понадобилось. Ни тебе, ни Ларе, ни Лессу...

Ещё бы! Лара сидела в симпатичных областях. В удобных. Геометрическая колористика - все эти цветные треугольники, мигающие пирамидки, бесконечные прямые, рассыпающиеся на радужные точки, лиловые смыслорельефы... Интересно, что у неё не возникало ни малейшего желания посмотреть на рельефы настоящие. Вернее, она была уверена, что уже видела, конечно видела их, когда нехотя, бог знает сколько времени назад скользила взглядом по Лутху. Ну овраг, ну холм... А стоило ей напомнить, что это вовсе и не холм был, а пень, остаток растения, - и Лара забавно хмурилась. Сердилась на Лутх, на его "разрозненную и разнородную материю"!

Что касается Лесса, то он до Самопознания не добирался именно потому - как ни странно! - что копил знания. Копил - и успешно. В целом очень даже неплохо. Разумеется, пока это были детские накопления, - где-то он хватал лишнее, где-то путался, а порой забирался в такие головокружительные дебри или в такие элементарно-прикладные области, что потом всей семьёй разбирали, а будет ли это способствовать совершенству, знания ли это вообще. Такое было, например, когда Лесс усвоил формулу стенки Познания. Папа счёл эту информацию второстепенной, не совершенствующей, но Лесс капризничал и твердил, что она есть на каждом, буквально на каждом уровне - и значит "очень главная! да!". В общем, Лессу, похоже, и в голову не приходило, что из такой простой и близкой области, как Самопознание, есть что извлечь, что и она может быть ценна или интересна...

А сама Клоха? Да ведь и ей это в голову не приходило! Долго не приходило. Чего можно не знать в себе или о себе? Теперь - пришло...

Всё своё упрямое любопытство она перенесла на Лутх и лутхов. Этого папа тоже не поощрял (тут не упрямое любопытство нужно, а спокойное внимание, здравый интерес - всё, что способствует накоплению знаний), но... не так радикально не поощрял. Снисходительно. А вот, может быть, порадикальнее надо было! Сейчас, валяясь в неузнанном мире, будучи "приклеенной" к ничевошному серо-липкому пространству, многие вещи Клоха увидела по-другому. Ей вдруг показалось, что это так просто, так БЫЛО просто - слушать отца, любить Грою. Хотя бы затем, чтобы не оказаться здесь. Здесь, в... неизвестно где!

...Клоха впала в какую-то дремоту. Она вдоволь пораскаивалась, побоялась, вдоволь напробовалась подняться, и теперь чувствовала что-то вроде сонливой усталости. Но она не позволяла себе окончательно отключиться. Эта пустота пугала её не только собственно собой, но и чем-то ещё. Как будто за пустотой что-то было... Время от времени Клоха разлепляла сонные глаза и всматривалась. Нет, всё серо... Опять серо... И опять...

Вдруг что-то как будто толкнуло, ткнуло Клоху - всю сразу, со всех сторон!

В толще бесконечного серого цвета словно засигналил маячок. Не было никаких сомнений, что этот маячок был просьбой о помощи, - так беспокойно, так тревожно он мигал. И почти сразу сигнал был принят - кем-то сверху, кем-то, кто очень высоко.

В мгновение ока исчезла серая пустота перед глазами. Клоха что-то видела, хотя и не понимала, что. Краски, линии... Несколько прямоугольников света... "Окна!" - догадалась она и услышала шаги (так шагали лутхи, уж этот звук она знала) и что-то вроде голоса, что-то вроде вопроса. О том, кто здесь. "Я", - попыталась ответить она. Снова шаги... Маячок оказался прямо перед ней, и он приобрёл силуэт, отдалённо, очень отдалённо похожий на лутхианский...

Потом произошло что-то совсем уже невообразимое. Клоха буквально почувствовала, как прокидывается дорожка: сверху - к беспокойному маячку, к силуэту. И ещё бы ей этого не почувствовать, ведь дорожка - скорее туннель - шёл прямо через неё! Она, Клоха, существо из "мира миров", стала просто частью туннеля, куском трубы, ведущей куда-то вверх... в сторону и вверх...

Клоха увидела Грою. Да. Труба шла через Грою. Через Грою - и выше. К надмирам?..

Маячок влетел (его втянуло) в этот туннель - и тут же приобрёл вполне ясные черты...

Да, это было существо, очень похожее на лутха. Очень похожее. И всё-таки нет, не лутх. Голова - ещё меньше, руки-ноги - ещё больше. Глаза... Глаза были странные. Всё время меняющиеся - видимо, это эмоции заставляли их так меняться, - сужаться, раскрываться, - а главное, они периодически зачем-то закрывались кусочками кожи, как будто эти кусочки должны были что-то убрать, смахнуть, снова и снова... Похоже, это был он, и он был молод (его движения были полны энергии) и, похоже, он был доволен, что оказался в этом чудесном тоннеле (его движения были полны радостной энергии). Было очевидно, что он разумен - при всей странности его лица, это лицо не было бессмысленной мордой. Только вот с чем же связано это мелкоголовье? Такие крупные ноги - конечно, следствие необходимости шагать, руки - необходимости работать, манипулировать материей. У лутхов они почти такие же...

Одеяния на нём - тоже почти как на лутхах. Может быть, поярче. Хотя и у лутхов по-разному бывает. Те, что живут в хорошо освещённых районах, делают себе одежду из более цветных и ярких листьев. Они называют это растение "патуя". Его разноокрашенные листья как угодно гнутся и хорошо режутся. Клоха мечтала о таких, даже собиралась взять парочку, когда будет в Путешествии, хоть отец и говорил, что путешествовать надо налегке, что Гроя и Лутх слишком разные и лучше не перемешивать их материи... Отец часто вот так - выводил какие-то всеобщие плюсы или минусы из каких-то мелочей. Не собиралась Клоха перемешивать материи! Ей просто хотелось парочку листьев - зелёный и розовый... Теперь, глядя на это лутхоподобное существо, захотелось ещё и ярко-жёлтый, такой, как самый внешний его покров. Хотя, скорее всего, этот покров был не из патуи. Из какого-нибудь её аналога. Из худшего аналога - патую не приходилось так тщательно и многообразно скреплять...

Да и само это существо было словно бы худшим подобием лутхов. Какой-то... пародией. Недо-лутх? Пере-лутх? Существо-отражение. Но отражение в кривом отражателе...

Туннель сиял - Гроей, надмирами, самим собой. Существо летало и плавало, плавало и летало - и, наверно, делало бы это сколько угодно долго, ему мешали только... руки. Какая-то мелочь на руках, какие-то точки. Клоха решила, что они ещё и жгучки - по тому, как реагировал на них этот "лутхоподобный", было ясно, что они донимают, мешают. Мешают и даже, пожалуй, представляют опасность. От них необходимо избавиться. Не в этой ли помощи он нуждался?..

В этой.

Вот он, целительный лазурный поток из надмира, буквально смывающий все точки, жгучки и колючки.

И сразу же - туннель пропадает.

Некоторое время Клоха видит "лутхоподобного" (кажется, он... знакомится?), но видит всё хуже и хуже. Серая пустота сгущается, всё больше напоминая прежнюю "штору".

В панике, Клоха пробует сдвинуть "штору" телекинетически, но та шарахает ответной волной так, что сбивает и бедного "окололутха".

Из последних сил Клоха пытается сказать своё имя. Не очень-то ожидая, что у неё получится...

Получилось.

И он услышал.

Он даже повторил, поначалу коверкая, но в итоге-то правильно.

Услышал, повторил и... ушёл!

Оставшись в своей (так уж получалось, что в своей!) пустоте, Клоха снова почувствовала усталость, но уже не прежнюю, дремотную. Она готова была снова и снова собирать последние силы, что-то делать и делать - чтобы что-то изменить.

Но новые попытки объявить возвращение ни к чему не привели. То же - с новыми попытками подняться. Всё, что она могла, - лихорадочно думать, догадываться... Да, догадываться. За что-то зацепиться - и понять.

Итак, она в мире. Всё-таки это некий мир, а не пустота. Серая пустота - просто завеса, за которой отнюдь не пусто.

Чувствует она себя крайне некомфортно. Утрачены или сильно ослаблены многие её (и ведь все они - основные!) способности: она не левитирует, не выбирает, с преогромным трудом говорит, почти не ориентируется... Хотя, если об ориентации... Гроя, родная Гроя, которую она только что видела, но в которую не могла (и сможет ли?) попасть, - она была не только вверху, но и в стороне. Да, в стороне! И это странно. Это очень странно. Получается, что Клоха теперь - вообще не в Основной Системе миров?

О Побочных Системах она почти ничего не знала. Что-то где-то сбоку! Она даже не помнила, где такой раздел в Познании. Так, краем глаза что-то видела. Уточнение какое-то, примечание, может быть... Ей это было не нужно, не интересно, в Побочные Системы всё равно не попасть, это... это как "стать слоном"!

А вот теперь получалось, что Клоха этим самым слоном - стала...

Серая шторка пустоты снова потеплела. И снова мигающий маячок! Снова сигнал о помощи, тут же - кем-то надмирным - принятый. И снова Клоха - участок тоннеля. А маячок - уже внутри, и это, разумеется "окололутх", только другой, поменьше (ребёнок?)...

"Превращаясь" в кусок спасительной трубы, Клоха могла смотреть и на Грою, и на нуждающегося в помощи "окололутха" одновременно. И эта двойная картинка её вдвойне расстраивала. Тоскливо было видеть то, что она потеряла (Гроя была такой сияющей, такой недосягаемой) на фоне того, что "нашла" (всё-таки эти "окололутхи", кем бы они ни оказались, были много нелепее лутхов, смешно смотреть... смешно и жалко... этот ещё и кувыркаться начал - и это сам не зная, где он! с пораненной ногой!)...

Клоху захватывало какое-то новое, большое и неприятное чувство. Что-то кроме сожаления.

К тому моменту, как надмир окатил этого "кувыркуна" своей лечебной лазурью, Клоха поняла, сформулировала, что это было за чувство. Это был протест. Протест против того, что её используют, чтобы помочь этим... этим нелепым существам! Против них самих, нелепых существ, к которым она попала, которых она получила вместо лутхов. И даже не скажешь, что получила. Говорить с ними - нет возможности. Видеть их - то можно, то нельзя, и не она решает, когда же можно. Да она, собственно, ничего здесь не решает. Похоже, этот мир определяет её как пассивную материю. А высший? Как полезную? Ведь использует!

Клоха вспомнила. Вот что там, в уточнении-примечании, было: взаимодействия между Основным и Побочными Системами миров носят исключительно нестабильный, случайный характер...

Случайность. Хаос и разброд. Исчезнув там груном, она могла оказаться здесь (начнём с того, что вряд ли могла вообще, но если уж всё-таки) каким-нибудь... пнём! Не то что слоном... Неудивительно, что она не левитирует. Странно, что она вообще существует!

..."Кувыркун" давно ушёл, а Клоха всё размышляла.

Он обнаружил завесу. Он не просто ушёл - он ушёл очень быстрыми шагами. Наверно, у этих "окололутхов", как и у лутхов настоящих, есть забавная функция ускорения передвижения - "бег"... Да. Он убежал. Вылечил свою кровоточащую конечность и удрал. Так, в общем-то, и любой лутх поступил бы, а не только этот "около...". С другой стороны, что ему оставалось делать, когда вокруг неё опять образовалась эта дурацкая завеса?? Образовалась - и с каждой минутой становилась толще...

Из всего этого должен быть выход. Должен быть - и всё. Она ведь уже и теперь продвинулась... не в прямом, конечно, смысле (не в прямом, а жаль! как говорят лутхи, "двигаться - хорошо!"), продвинулась в своём понимании, где она. Может быть, этот "нестабильный, случайный характер" не являются абсолютным противопоказанием к возвращению? Всего-то и надо, чтобы глупая случайность повторилась в обратном порядке... Когда Клоха это произнесла - внутри себя произнесла, подумала - она почему-то вдруг вспомнила, как изучая лутхианских животных, наткнулась на интересный, но какой-то очень уж зловещий подвид. Лутхи называли их "певунами" или "певчими". Это были небольшие четырёхлапые животинки с гладкой чёрно-коричневой шерстью, вытянутой головой и длинным, упругим, совершенно прямым хвостом. Упираясь хвостами в землю, певчие издавали высокие протяжные звуки. От хвостов оставались ямки, - разумеется, маленькие, почти незаметные. Но всякое живое существо, наступившее на это углубление, падало замертво. Лутхи - тоже. Ямок они, разумеется, не видели, не замечали, а смерти (иногда весьма многочисленные) никак с этими ямками не связывали, только знали, что певчие поют к покойникам. Не любили этих певчих и боялись... Так вот, Клохе захотелось "запеть" как певчие. Высоко и протяжно. Безысходно и страшно...

Клоха не подавляла в себе этого желания - оно прошло само. Осуществиться ему всё равно суждено не было, - тот, кто еле-еле шипит, не сможет петь, пусть даже и на этом, животном, уровне...

Некоторое время она лежала безо всяких мыслей и желаний - пустая в пустоте. В какой-то момент ей даже померещилось, что она просто исчезла - но, как ни странно, за это время она отдохнула. Вернулись мысли, вернулась уверенность в том, что всё ещё можно исправить. надо только кое-что ещё понять, надо прислушаться к себе и... и вообще прислушаться!

Удивительно, но то, что казалось ей тишиной, не было абсолютно и совершенно беззвучным. Был слышен - еле слышен, и тем не менее - какой-то гул, шум... На что он был похож? Пожалуй... на ветер. Глядя вниз, на Лутх, она частенько его слышала. Она даже привыкла к нему - Лутх был достаточно ветреным, это вообще характерно для миров планетного типа... Так значит... Клоха на планете?

Это было бы неплохо. По крайней мере, не совсем плохо. И можно попробовать вернуться к размышлениям о таинственной (и дурацкой!) завесе.

По каким причинам образуются завесы в мирах планетного типа?

Вот тут Клохе пришлось пожалеть о том, что нечасто она заходила в Обобщающие разделы Познания. Что же касается конкретно Лутха, о котором она знала много-премного и даже больше... Вероятно, разновидностью завесы можно было считать то, чем пользовались лутхианские хищники, затаиваясь. Их хитрую заслонку. Но вряд ли это разновидность была близкой, ведь хищники делали это по своему усмотрению и даже с удовольствием, а Клоха ничего подобного не желала, ни от кого не пряталась.

Что ещё, что ещё...

Ещё была Вея. Пятый от Грои подмир. На Вее завесы - и огромные - протягивали управленцы, двухсторонне ограничивая пространство. Таким образом они приближали горизонты, моделируя узкий, вытянутый мир, чтобы насаждать рядковое земледелие... Тоже не то и даже не близко.

...Еле слышимый гул ветра совсем стих.

Клоха попыталась представить себе эту планету. Наверно, что-то вроде Лутха, уж больно её представители на лутхианских похожи. На вейцев - нет, те были носителями пружинящей симметрии, когда каждый новый виток в точности повторял предыдущий и в то же время приобретал новый элемент... Впрочем, на Лутхе тоже пружинщики имелись, но только один вид. Низкоорганизованный и очень малочисленный, однако и эти десять-пятнадцать особей представляли бы серьёзную опасность - для лутхов, для Лутха - представляли бы, если бы сама природа не позаботилась о том, что бы этого не происходило.

Дело в том, что пружинящая симметрия подавляла все другие виды симметрии, пружинщики буквально заражали всех, кого едва касались, передавая им свои "симметрические конвульсии". Встретил пружинщика - превратился в нечто. Нечто вроде непрерывно выворачивающегося наизнанку червя. И это ещё не всё. Превратился - и был съеден, ведь пружинщики - хищники! Но чаще всего этого не происходило. Вернее даже сказать, это происходило крайне редко. Ведь пружинщики жили за постоянной непроницаемой завесой. Из-за неё они не только не могли кого-либо коснуться, задеть, но и ничегошеньки не видели. Об этом говорил их пустой, ни на что не реагирующий взгляд (самих-то их было видно прекрасно - бр, лучше не вспоминать эти жуткие пары глаз на каждом из вращающихся в какую-то неописуемую сторону кольце)... Но как раз голод - сильный голод - помогал им время от времени избавляться от завесы. Когда пружинщики были невыносимо голодны - завеса пропадала. И уж тот, кто попадался на их голодные глаза, в их дрожащие крутящиеся лапки...

Клоха внутренне передёрнулась - опять хищники, опять опасность, опять какие-то ужасы... Но больше ничего не вспоминалось.

Правда, подумалось: получается, опасность представляет тот, кого покрывает завеса, тот, кто внутри - для тех, кто снаружи. А не наоборот. Внутри была она...

8.

Лара села на нижнюю ветку.

Ветки у бурого дерева были одинаково длинные и мощные, устроиться можно было на любой, но Лара решила, что здесь, внизу, она будет незаметнее - ведь если её уже видели, кто даст гарантию, что не увидят снова?

Сидеть на дереве было странно. Непривычно, неудобно. Совсем не то, что оседать на лежу. Она, собственно, и не сидела как туловищные существа вроде лутхов, она просто определила себя на эту ветку, себя, т.е. свою голову. Ручки, ножки и тельце свисали, как какие-нибудь желтые лепестки...

Отец говорил, что таким существам, как груны - существам из мира миров, - просто не нужны эти жуткие огромные конечности, потому что у них нет никакой необходимости возиться с материей, чтобы выжить. На Грое есть только одна насущная необходимость - необходимость получать знания.

Лара и получала. Была уверена, что всё делает правильно. Там, на Грое, была уверена. А вот теперь, глядя на бурые лапищи лутхианских деревьев... Насколько они были реальнее, объёмнее любого гроянского "знания"!

Лутх был совсем другим, чем выглядел с Грои. Оттуда он казался какой-то игрушкой, картинкой. Не было объёма, не было дали. Да и "близь" была элементарным приближением данной точки на данной картинке, была совсем не тем, что сейчас, когда все эти восхитительные бурые иголки - прямо перед глазами (глаза их даже немного боятся, чувствуется, как по краям выступает золотистая защитная плёночка)... Какую-то новую, неожиданную грань давало пребывание здесь. Возможность пребывания в разных "здесь" - над разными тропинками, на разных ветках, - движение над, возможность кого-нибудь встретить...

Хотя... про встречи Лара поняла ещё слишком мало. Радость это и удовольствие - или опасность? Рыжий лутх её забавлял. Старухи напугали. Вернее, старуха. Одна. Та, что - почему-то! - её видела. И, спрашивается, почему? И почему не испугалась, а только что-то там приговаривала? Ведь можно себе представить, какими чудовищами груны должны казаться лутхам! А она не только не испугалась, она вела себя... презрительно. И как презрительно смеялся рыжий! Ах как Лара жалела, что не знала лутхианского! Вот если бы она, как Клоха...

При мысли о Клохе Лара чуть не подпрыгнула (непременно подпрыгнула бы, не бойся она свалится с этой ветки). Нет, она не вспомнила про Клоху, поскольку и не забывала, а просто... Просто как будто двигалась по другой полосе, а теперь вот, прямо на этой самой "другой полосе", возникла Клоха... Возник чёткий образ, чёткая мысль о том, почему она, Лара, здесь, на Лутхе. Зачем. За кем, вернее. И ясное понимание того, что надо возвращаться. А возвращаться - не с чем. Не с кем. У неё не получилось. Нет. Она появилась не там, где Клоха, эксперимент не удался...

Лара вдруг вспомнила (а вот теперь уже действительно вспомнила, поскольку да, забывала), что на неё, должно быть, смотрят - папа и Лесс... Да не "должно быть", а так и есть, конечно смотрят! Всё это время...

Она резко взлетела с ветки, покружилась над деревьями, как будто ища, куда бы забиться (и это прекрасно зная, что весь, весь без остатка Лутх отлично просматривается!)...

В бурой гуще что-то светлело; если поближе - играло всеми цветами радуги. Не то ли это замечательное дерево, о котором говорила Клоха? С громадными листьями разных цветов и размеров...

Лара приблизилась ещё, и ухватилась за странную мысль - забраться, завернуться в какой-нибудь из листьев. Некоторые листья были такими большими, что это должно было получиться. Возможно, даже полотнища на той старухе были из такого же вот листа... Или нет. Полотнища были мрачными, а листья - такие светлые, яркие.

Завернуться оказалось на удивление легко, - листья не просто хорошо гнулись, а как будто понимали, чего от них хотят. Лара, не отрывая листа от ветки, только разок крутанулась - и оказалась в ярко-зелёном мягком "коконе".

Цветное дерево были много тоньше бурого, и ветка под "коконом" сильно прогнулась, а потом и вовсе улеглась на планетную твердь. Вместе с Ларой...

Лара лежала (по тому, насколько ей стало удобнее, она решила, что теперь всё-таки лежит) и любовалась "световой решёткой": лист был мелкопористым, и каждая его пора светилась крошечным окошечком...

Лара почувствовала себя спокойней. Разумеется, отец и Лесс продолжали её видеть, разумеется, на Лутхе не спрячешься, и всё равно этот "кокон" как будто защищал, закрывал, загораживал... Но от чего? Почему так хотелось отгородиться?

Некоторое время Лара бездумно смотрела на "окошечки". Она хотела окончательно успокоиться. Хотя, к своему удивлению, она уже вполне определённо могла бы сказать, что это интересно - беспокоиться. Вдруг вспоминать, резко взлетать... И всё-таки она как-то побаивалась полностью переходить на этот "беспокойный" режим. Уж больно это было непривычно...

Так хотелось огородиться (наконец-то позволила себе подумать Лара) потому, что отец наверняка сердит, а Лесс наверняка недоумевает. Ведь она не только не нашла сестру, но и увлеклась Лутхом. Как бы это ни было невозможно! Она сама от себя этого не ожидала. Сколько раз она "фикала", глядя на Клоху, глядящую на Лутх! А вот теперь... Теперь приходилось признать: на Лутхе ей - нравилось. Очень нравилось. И она не хотела - пожалуй не хотела - возвращаться домой, на Грою. И ещё... ещё ей казалось... нет, она была уверена, что теперь понимает, хорошо понимает Клоху. Гроя действительно "тупик", действительно "мир без движения". Да любой лутхианский листик интересней, чем вся гроянская лежа!..

Лара услышала голоса. Сюда шли лутхи!

Лара рванулась, пытаясь воспарить, но, по всей видимости (или как раз по отсутствию видимости, по своей в-листе-замотанности), только ткнулась в верхние ветки - и рухнула обратно.

Лутхи завизжали. Испугались?.. Да нет, не похоже. Пожалуй, это было что-то сродни восторгу...

Ну конечно! Конечно, они её видят. Ещё бы, не увидеть такой огромный зелёный кокон!.. Надо попробовать развернуться, освободиться от листа. Есть, есть надежда на то, что как груна они её - всё-таки - не воспримут!

Но стоило Ларе шевельнуться, как визг повторился, и уже совсем рядом. В этот раз Лара явственно услышала, что визг двойной. Получалось, что лутхов двое...

Лара замерла. Лутхи тоже затихли. Но вскоре снова завозились, а в следующую секунду Лара почувствовала, что её пытаются развернуть... Её охватил ужас. Непередаваемый ужас, хотя она и знала, прекрасно знала, много раз сама повторяла про дикий лутхианский "закон физической возможности". Да этой "возможностью" она самолично Клоху пугала! Предлагала ей представить, только представить, что же глупые лутхи физически могут сделать - "расколоть твою глупую голову, вот что!".

Подумать только: секунды назад она разглядывала какие-то там световые окошечки, решая, хочется ли ей возвращаться... "ВЫБОР: ГРОЯ", - прошептала она, но так правильно и чётко, что и глупые физически возможные лутхи должны были услышать. Да им и надо было бы услышать. Услышать - и поскорее убрать свои руки...

Не убрали.

И Лара вернулась на Грою не одна...

Уже во время перемещения она почувствовала, что что-то идёт не так, что-то она, по-видимому, натворила. Происходили какие-то вещи, которых точно не должно было происходить: мелькали лутхианские лица, руки, ноги, сыпались искры, появлялись, натягивались и провисали какие-то линии, - от лиц, рук и ног - к Ларе, и всё это визжало и скрежетало так... Так, как не было при перемещении туда, молниеносном и беззвучном...

Лара то прикрывала, то отрывала глаза, - мелькание, искры, линии всё не прекращались, перемещение было каким-то бесконечным...

- Это мне?! - наконец услышала она голос Лесса. Сквозь какие-то другие, совсем уж невразумительные звуки.

Лара открыла глаза и увидела, что это - никому. Что более идиотский вопрос трудно, нет, просто невозможно придумать. Что она прихватила с собой - сама того не зная - двух лутхов!

Голоногие и взъерошенные, они вцепились в лежу, как в мягкую стенку, едва удерживая ноги на самом её краешке, как на каком-нибудь плинтусе, вцепились - и пытались дышать. Конвульсивно открывая свои зубастые рты, хрипя и корчась...

- Где папа?

- Там... - показал Лесс.

Лара обернулась. По застывшим отрешённым глазам отца было ясно: он в Познании.

- Папа был взбешён, что Клоха пропала, а ты не возвращаешься... Смотри, - Лесс помахал перед Лариными глазами чем-то ярким.

- Что нам делать, Лесс? Они умирают! - крикнула Лара, машинально отбрасывая яркую Лессову "игрушку" куда-то в гущу лежи.

- Вообще-то этот значок папа оставил. Ну ладно... Да, умирают, - согласился Лесс.

Один из лутхов уткнулся лицом в лежу - и вдруг перестал корчиться, только его плечи заходили ходуном, и были слышны торопливые шумные вдохи-выдохи...

Другой, уже синея, начал сползать вниз по лежевой стенке, голова его почти полностью провалилась в лежу, и он... задышал тоже!

Зрелище это, конечно, было более чем странное. Два лутха, вцепившиеся в лежу, уткнувшиеся в лежу (так, что их головы уже и не были видны - как будто их нет!), судорожно, жадно вдыхающие-выдыхающие... Лежа текла, ползла, огибая их - и в то же время затягивая. Чем она должна им казаться? Вертикальным болотом?

- Это мне? - повторил Лесс, кивнув на лутхов. - Для меня?

Лара помолчала. Помолчала, чтобы не заорать. В конце концов, виновата - она. Ошиблась - она. А Лесс - всего лишь мал. И только поэтому задаёт такие вопросы. Не вопросы, а издевательство какое-то! Но он-то этого - не понимает...

- Лесс, скажи мне... ПОЧЕМУ тебе?

- Я давно просил... - обиженно напомнил Лесс.

- Лесс... Я что-то сделала неправильно. Я чуть не убила этих. Я...

- Ещё ты Клоху не нашла. И летала как сумасшедшая по Лутху.

- Ты нарочно, да?! - взвилась Лара. И тут же осела... - Куда мне их девать?..

- Если ты не хочешь, чтобы папа видел, просто верни их обратно, пока он в Познании.

Всё-таки Лесс был несносен! Просто верни! Как будто Путешествие - прогулка до ближайшего выступа лежи, а не перемещение в другой мир. Как будто уже сейчас не произошло какой-то нелепости (кошмарной нелепости!) и кто-то (Лара снова с ужасом глянула на "безголовых") не пострадал...

- Лесс, ты... ты просто маленький, - едва сдержалась Лара.

- Ну да. Это я уже слышал. Я мал, я мал, я очень мал. Я... молекула!

- Перестань!.. Смотри, как они дышат... Но ведь лежа не похожа на их воздух...

- Лежа универсальна, она на всё похожа.

Один из лутхов, немного отдышавшись, начал нетерпеливо топтаться, ощупывать лежу. Наконец, он вытащил (медленно выудил) голову и принялся быстро оглядываться - видимо, насколько хватило "воздуха", довольно скоро он снова уткнулся в спасительное "болото".

- Он нас не видит?

- Это же лутх, - хмыкнул Лесс.

- Вот именно! Оказывается, они...

Лара не успела договорить. Беспокойный лутх опять зашевелился. Но на этот раз он буквально вырвал свою маленькую любопытную голову из бескрайней лежевой "подушки", и, видимо, сделал это слишком резко. Он поскользнулся, замахал руками, хватаясь за лежу, однако так и не смог как следует ухватиться и вывалился в межлежевое пространство...

- Не смешно... - прошептала Лара (Лесса всё это явно забавляло).

Видимо, лутха так пугало отсутствие планетной тверди, что он, даже задыхаясь, пытался удержаться, никуда не упасть, бил руками и ногами по пространству как по рябой воде какого-нибудь лутхианского озера.

- Не смешно, - повторила Лара.

В конце концов, лутха повело куда-то совсем в сторону, и он, задев маму, "боднул" Локуса, а потом и вовсе свалился прямо на него!

Мама очнулась. На секунду она остановила глаза на лутхе, утопившем своё маленькое лицо в том, что должно было стать Локусом, а потом... потом она безумно и очень быстро ими завращала. Почти как всегда, когда она их открывала, только ещё безумнее и ещё быстрее...

Мама не проронила ни звука.

Молчал, открыв рот, Лесс.

Молчала Лара.

Лутхи, каждый по-своему, каждый на своём месте, копошились, выглядывая из лежи и снова погружая в неё свои нелепые маленькие головы. Пару раз они даже окликали друг друга (какие тонкие пищащие голоски!), но так и не выглянули синхронно. По тому, что ни один, ни другой так ни разу не остановили взгляд на Ларе, Лессе, маме или отце, можно было с уверенностью сказать: грунов они не видят...

Всё это продолжалось до тех пор, пока не стало ясно, что мама впала в какое-то новое стабильное состояние. Может быть, это был стабильный ужас, может, стабильное негодование, отчаяние или безумие...

Лара осторожно подплыла к тому, что было - могло быть - Локусом. Лутх дышал им так же запросто, как дышал бы обычным куском лежи.

- Локус... Он умер?

- Наверно. Вон он какой... размазанный.

- Лесс, я так не могу!..

Какая-то маленькая ошибочка стоила жизни её брату? Почему нельзя исправить то, что было просто случайностью, чего запросто могло не быть!

Лара не хотела ничего решать, ни о чём сожалеть. Просто хотела, чтобы всё было как раньше.

- Чего не можешь? - переспросил Лесс.

- Ничего. Ничего не могу...

- Я знаю. Их надо спрятать, - сказал вдруг Лесс.

- Кого? куда?..

- Да этих. Мы сделаем всё как было. И... и маме станет лучше, когда она увидит, что всё как раньше.

Лесс как будто читал Ларины мысли!

- Не так-то это просто... - засомневалась она.

- Просто. Смотри.

Лесс одним точным пассом (а телекинезом он владел отлично) выбил из под "беспокойного" лутха остатки бедного Локуса, повернулся к лутху Љ2 и сильно вжал участок лежевой стенки, за который тот держался. Оба лутха потеряли и опору, и возможность дышать. Оба задыхались, барахтаясь в межлежевом пространстве.

- Так нельзя! - закричала Лара.

- Почему?

- Ты их убиваешь!

- Да я вообще их не трогаю.

- Убиваешь!

- И не трогал.

- Но ты... ты... - Лара прикрыла глаза. Ей не хотелось на это смотреть. И не хотелось осознавать, что она может это прекратить. Так же легко, как Лесс это начал (почти так же - дистанционные воздействия давались ей чуть хуже)...

Лутхи хрипели.

Лара приоткрыла один глаз. Из зубастого рта лутха Љ2 шла грязно-белая пена, и это всё, что она успела увидеть, - снова закрыла...

Вскоре хрипение прекратилось. Был слышен только мерный шелест лежи да то, как возится Лесс.

- Лесс, что ты делаешь?

- Я сейчас. Не открывай глаза.

- Почему? - насторожилась Лара. Как бы он чего-нибудь не испортил, подумала она - и тут же сама себе ужаснулась. Что ещё можно испортить? Убив двух иномирцев?.. Нет, не надо так их называть. Иномирцы - слишком серьёзно. Это просто лутхи. Они бы, может быть, и сами друг друга поубивали. И очень скоро. Для них это нормально. Ничего сверхъестественного не произошло. Сверх-для-них-естественного...

- Всё, смотри.

Смотреть было как бы и не на что. Обычная вечная лежа. Мама, глаза закрыты. Напротив неё собирается Локус (чернеет лежевый холм). Чуть дальше невозмутимо, медленно, познавательно плавает отец. Никаких лутхов...

- Ты их спрятал?

- Ага. В леже.

- А Локус? Он живой?

- Он как живой, - голос у Лесса был довольный. Он был рад, что всё получилось. - Я его немножко поправил, и мама перестала расстраиваться. Всё хорошо. А папа вообще на него не смотрит! Редко смотрит...

- Ну да... - как-то неуверенно согласилась Лара.

- И вот ещё!.. - Лесс скользнул к Ларе и покрутился у неё перед глазами, что-то демонстрируя.

- Что? - не поняла она.

- Не видно? - Лесс поднялся чуть выше. Вокруг его малюсенького туловища в несколько оборотов были намотаны две цепочки, сиреневая и розовая. Такие тонкие и изящные, что Лара невольно залюбовалась.

- Где... Ты взял у них?

Лесс кивнул.

- Но как... как они их делают? - не могла оторвать взгляда Лара.

- Они не делают. Это из алаита. Знаешь алаит? Такие камни. Мягкие. Лутхи их царапают когтями, и стружка сама скручивается и зацепляется вот в это...

- В цепь, - подсказала Лара. Почему-то Лесс запоминал понятийные, категориальные наименования легче, чем всё, что касается предметов.

- Да. В цепь... Это тебе.

- Зачем мне?..

- Ну не мне же. Это для девчонок. Эти лутхи были девчонками.

- Нет, не надо...

- Не хочешь?

- Нет...

- Почему?

- Потому что... Потому что тоже, наверно, лучше спрятать... И вообще... Вообще как-то всё...

Лара и не могла сказать, как. Но зря, как же зря Лесс сказал "были девчонками"! И опять он этого не понимает... Даже "иномирцы" было бы лучше, чем эти "девчонки"!

- ВЫ-БОР: ГРО-Я. - механически проскандировал отец.

- Лара! Папа возвращается...

Лесс, скинув цепочки, быстро загнал их под лежевый кусок.

Папины глаза ожили, и он тяжело посмотрел на Лару.

- Ты здесь... - в его голосе не было радости, не было осуждения, да вообще ничего не было! Голос был скрипучим, каким-то осевшим и далёким, словно бы отец и не вполне ещё вернулся.

- Папа, - подлетел Лесс, - ты что-нибудь узнал?

Отец медленно передвигался, мрачно оглядывая лежевые стенки и межлежевое пространство.

- Где. Мой. Значок. - сказал он. Казалось, его сил не хватает даже на интонацию вопроса.

- Значок? Тут где-то был... - Глазки Лесса забегали. - Не видно... Может, лежа утащила? - Лесс укоризненно глянул на Лару.

- Где. Мой. Значок.

- Лесс... а что папа хотел узнать? - шёпотом спросила Лара.

- Всего побольше. Что нам делать, куда мог подеваться грун... - заперечислял Лесс.

- Клоха?

- Да. Папа немножко посмотрел, как ты летаешь, а потом взбесился, сказал, что всё идёт не так...

- Ну?

- Ну вот. Всё идёт не так, одна дура пропала, другая не возвращается...

- Не кривляйся!

- Я не кривляюсь. Так папа сказал.

- Где... - Отец замолчал, даже не договорив.

- Папа, тебе нехорошо? - Но Ларино участие получилось каким-то жалким. Было видно, что ей и самой нехорошо.- Я...

Лара запнулась. Произошло нечто: заискрила лежа.

Это произошло сразу в двух местах, почти совсем рядом с отцом. Остренькие оранжевые искорки с громкими щёлкающими звуками выскакивали откуда-то из лежевой глубины, шипели и гасли; тут же выскакивали новые...

- Что это? - всё так же, без интонации, спросил отец, медленно разворачиваясь.

Искры усилились.

- Это искры, - пояснил Лесс, оторвал кусок лежи и начал его подкидывать и вращать, очевидно лепя сферу.

Отец с силой копнул лежу (видно было, что телекинез трудно ему даётся, - всё его лицо напряглось так, что стало вдвое рельефней).

- Лара... - медленно проговорил он, глядя на вываливающихся мёртвых лутхов. Это их тела искрили.

- Ой, - вполне правдоподобно удивился Лесс. Его симпатичная, хотя и кривоватая сфера прекратила вращаться, зависла.

- Зачем ты их взяла?

Лара испуганно молчала.

Лутхианские тела не только искрили - они как будто плавились. Были буквально усеяны блестящими чёрными пятнами, которые продолжали ползти, стирая цвет, форму, стирая лутхов, превращая их в чёрные блестящие горки... горки лежи!

- Папа, это случайно. Так случайно получилось!.. Ай! - вздрогнула Лара. Парочка маленьких искорок выскочила из неё. - Папа?..

- Скажи мне, - (голос отца был всё таким же далёким), - они перемещались - живыми?

- Да... Ай! Ай, ай!.. - Лара искрила всё сильней. На щеке появилось тёмное пятно, и оно всё чернело...

- Живыми - и с тобой?

- Конечно! Айй!!..

- Во время совместного перемещения между вами образовалась связь.

- Содействие?

- Нет, Лара. Они же не груны. Какая-нибудь примитивная связь, вроде сцепления. Теперь вы так и будете... сцепленными.

- Но они же мёртвые!

- Их забирает лежа.

- Но зачем?

- Утилизирует...

- А я? А меня? Папа!..

- И тебя забирает. Папа же сказал - сцепленными, - важно пояснил Лесс. Ему нравилось, что он всё понял.

- Я не хочу! Папа!..

Лара искрилась и плавилась, пожалуй, даже быстрей, чем лутхи. Отец не смотрел. Он был не то что бы равнодушен, а... всё так же далёк.

- Папа, когда ты начнёшь страдать? - Лесс был удивлён.

- Я уже страдаю.

- Нет - из-за Лары! Она же сейчас погибнет. Мне вот уже грустно... Прощай, Лара!

Похоже, Лесс вовремя попрощался. Дальше это была уже и не Лара. Недо-лежа, почти-лежа, уже-лежа. Лежа.

От лутхов тоже не осталось и следа - если не считать следами две чёрные горки (а вряд ли их стоило считать таковыми - они, как и лежа-Лара, едва заметно, но непрерывно двигались в сторону лежевого потока; до потока было так близко, что...).

- Папа, что случилось? - не выдержал Лесс. - Я не маленький, я всё понимаю: ты не из-за Лары такой, ты уже вернулся такой...

- Считай, что я не вернулся...

- Как это... не вернулся?

- Лессориус, сын...

Лессу стало страшновато. Отец ещё ни разу не говорил с ним этим тоном. Значительным, даже, наверно, трагическим... Особенно страшным было то, что папа, похоже, собирался сказать что-то не про Лару. Что-то, рядом с чем её гибель он словно бы и не заметил... Совсем уж вряд ли это касалось Клохи или Локуса (что такое Клоха или Локус на фоне расплавившейся - прямо сейчас, прямо здесь - Лары!)... Так в чём же дело?

Лесс замер.

- Сын...

- Да, папа.

- Лесс, Гроя - не мир. Никогда не была миром.

- Не мир? А... что?

9.

Николай Алексеевич Бердников не спал, просто лежал с закрытыми глазами. Ему не хотелось смотреть на то, что его окружало. Вот уже четыре года одно и то же, не обязательно смотреть, и так всё ясно, - так ясно, как будто видно...

Шум машины за окном - это везут молоко. Колёса так мягко идут, потому что листопад, а дворник ещё не мёл...

Тихое шуршание сверху - кусок бумажной ленточки на потолке. Как он там оказался? День и ночь извивается, день и ночь шуршит. Видимо, там, под потолком, какие-то свои воздушные потоки...

Глухой кашель из соседней палаты - это Краюхин, заядлый курильщик и такой же "кашельщик". Почему-то попытки бросить курить только усиливали его изнурительные "ух-ух", может быть, поздно уже бросать в этом возрасте...

Шаркающие звуки из коридора - это наверняка Чубарин плетётся, совсем ноги не поднимает...

Сразу за шаркающими - цокающие, это психолог, Елена Викторовна, она всегда к завтраку приходит...

- На завтрак, на завтрак! - Певучий голос санитарки Гели. Ангелины. Но подходит ей только "Геля", не "Ангелина". На ангела она не похожа, скорее на хохлушечку. Николаю Алексеевичу даже казалось поначалу, что коса у неё настоящая (но нет, это она её как-то хитро пристёгивает). Ещё она любит бусы. Где только берёт? Каждый день новые. Интересно, какие сегодня... И как это всё-таки хорошо, что хоть что-то Николаю Алексеевичу интересно! В последнее время он как-то... "сдулся" (это дед Дымко на днях ему сказал - "Что-то ты, Лексеич, того... сдулся!").

Вот скрипнула койка - это дед Дымко поднимается (почему-то только его дедом зовут, хотя все здесь, без исключения, деды да бабки). Ещё скрип - это он тумбочку открывает; шорох - прячет журнал со сканвордами. Когда дело касается "подкреплянтуса" ("подкреплянтус!" - потирает он руки), дед не заставляет себя ждать. Даже странно, почему он такой худой. Худой и, даже сквозь старческие коричневые пятна, бледный...

Второй сосед Николая Алексеевича, Мокрицын, бродит где-то по этажам. Он равнодушен к завтраку, обеду и ужину, запросто может их пропустить, хотя по комплекции... отнюдь не мокрица. Разве что мокрица сальной породы - так однажды пошутил Николай Алексеевич. Неудачно пошутил, остряком он никогда не был. Теперь же ему и вовсе не до шуток. Теперь ему не до чего. Иногда ему кажется, что он умирает. И это так странно и так страшно затянулось. Иногда ему кажется, что это иногда теперь - всегда...

- Бердников, Эн А, - бодро говорит Геля, ставя тарелку (глухой стук) на тумбочку. - Сами-то есть - сможете?

Геля всегда это спрашивает, так положено. Хотя ей хорошо известно, что ответит Николай Алексеевич. В последнее время он даже не отвечает. Кивает. Когда санитарка другая, он и глаза не открывает. Но сейчас-то открыл... Так и есть, новые бусы. По крайней мере, таких он не помнит. Тёмно-зелёные, и внушительные - и симпатичные...

- Это... малахит? - хрипит Николай Алексеевич.

- Это нефрит, - улыбается Геля. Всё-таки она молодец, никогда не смотрит на Николая Алексеевича как на монстра. Просто делает свою работу. Просто - а получается, что хорошо... - Вы точно сами сможете кушать?

- Точно...

Этот вопрос ему начали задавать ещё до того, как он стал "лежачим". Сразу, как он здесь появился. Поглядывая на руки Николая Алексеевича. Ведь руки ссыхались. И непонятно было, удержит ли он ими ложку... Удерживал. Даже и теперь удерживает. Просовывает между большим и указательным скрюченными пальцами - и ничего, ложка не падает. С кистью или карандашом так, к сожалению, не управишься. О них пришлось забыть ещё четыре года назад. Тогда Николаю Алексеевичу казалось, что это конец. Если бы он знал, что это только начало!

Всю свою жизнь Николай Алексеевич проработал в художественной школе, всю свою жизнь писал картины - и как-то не задумывался, что работает руками. О том, что головой, глазами, сердцем - задумывался, да. А руки... руки само собой. Даже когда они уже начали худеть, испугался не сразу. Связал это с нервами, с неприятностями на работе, а не с той странной историей, что произошла с ним накануне, на воскресном пленэре.

Да, Николай Алексеевич и сейчас хорошо помнит, это было воскресенье. Именно поэтому он и оказался так далеко. Там, где, конечно, ступала нога человека, но уже очень давно - в дальнем-предальнем углу Соколовского парка.

Парк не работал уже лет пятнадцать. Когда-то здесь были аттракционы, сверкающие белизной скульптурки, клумбы, киоски... Почти ничего не осталось. Но по ближайшей ко входу аллейке продолжали прогуливаться мамаши с колясками, а на поломанные скамейки то и дело приземлялись подростки. В выходные их было даже много - колясок, подростков, да ещё и, местами, "товарищей выпивающих". Николай Алексеевич им даже замечание сделал:

- Товарищи выпивающие, здесь же дети! А вы...

- А мы, деда - не дети! Га-га-га!..

Было ясно, что работать не получится. На что он только надеялся? Он редко бывал в этом конце города, и когда был в последний раз, парк - как ему показалось - был пустым. Правда, тогда было холодно...

Наверно, придётся вернуться домой. Пленэр - тонкая техника, техника настроения, настроя. А как тут настроишься, когда слева непрерывные "ути-пути" в коляску, справа "га-га-га" со скамейки, а прямо - подростки, две худющие девчонки с толстыми сигарами в зубах. Где они только взяли такие "брёвна"? Как у Мистера Твистера в иллюстрации Лебедева...

- А вы рисовать будете? - заинтересовалась чуть менее худая. - Это у вас этот... станок? - кивнула она на этюдник. Одета - вызывающе (нет таких цветов в природе, это не зелёный и не розовый, это их сумасшедшие ненастоящие родственники! нет таких длин, это уже не юбка!), "пенёк" этот во рту... а всё-таки что-то в ней было спокойное и естественное. В подружке нет, а в ней - да. Это даже не Николай Алексеевич решил, глаза решили. Почему, как? Отчего это вообще случается? Когда вызывающее вдруг вызывает что-то хорошее, а кричащее - кричит о чём-то хорошем? Думать об этом было бесполезно. Разве что думать кистью, красками. Но портрет - сейчас, здесь?.. Николай Алексеевич ничего не ответил. Молча побрёл вглубь парка...

Но чем дальше он шёл, тем лучше становилось его настроение.

Сначала пропали мамаши - это понятно, дорожки превращались в тропинки, тропинки сужались и пропадали, коляску тут уже не провезёшь.

По мере того, как редели скамейки, редели и прочие "товарищи".

Наконец, Николай Алексеевич забрёл в такую чащу, что уже и не был уверен, парк это ещё или уже нет. Присел на корточки, передохнуть, и увидел остатки бордюра в траве. Значит, ещё парк. Какой он всё-таки огромный!

Николай Алексеевич как-то слышал, что название парку дал Соколовский пруд и что этот пруд - где-то на периферии, на границе парка с лесом. Вот было бы интересно его найти. Пленэр на водоёме, среди всей этой зелени! Сразу вспоминается Моне с его "Японским мостиком", "Водяными лилиями"... Николай Алексеевич всем сердцем, всей душой любил импрессионистов. Он даже (на свой страх и риск, прекрасно зная, что это "педагогически неправильно", "однобоко" и "узко") всячески пытался привить эту любовь своим ученикам. У него не получалось. В подавляющем своём большинстве дети учились по настоянию, по желанию родителей, а родители относились ко всем этим "художествам" лишь как к заполнению детского досуга, времени, незатронутого общеобразовательной школой. Вершина стремлений, если таковые вообще имелись, - "чтоб рисовал похоже!". Ни о каком импрессионизме, ни о каком таком искусстве речи просто не шло.

Были, конечно, и исключительные случаи. Очень талантливые дети. Работы на грани чуда, всплески чего-то, чему и названия не придумаешь. Но всё это куда-то уходило, растворялось - годами, жизнью, семьёй, бытом, болезнями, какими-то непрерывно наплывающими проблемами... Ни из кого из этих чад (из этих чуд!) так ничего и не получилось. Более того: практически ежедневно был у Николая Алексеевича перед глазами тяжёлый случай, когда получилось - да не то. Несколько месяцев назад в их школу устроилась одна из его давних учениц - Фаскина Галя. Теперь уже "Фаскина Галина Гарифовна. Рисунок, живопись, композиция", как гласил её бейджик. И без этого "гласа" Бердников бы её не узнал. Девчонкой она была неприметной, а превратилась во что-то более чем заметное. Чего стоил один только её бордовый сарафан из бархата с гипюром, напоминающий пеньюар и обивку гроба одновременно... И такого у неё было много, если не всё. На следующей неделе (а перенаряжалась она понедельно) сарафан сменился "космическими" штанами в пластмассовых каменьях созвездий, потом была белоснежная накидка с крестом на спине, потом... При всей своей разности все эти вещи были словно частью одной коллекции. В этом смысле они были неизменны, как и фаскинские "картины", только "картины" были как будто с противоположным знаком - тёмные, унылые. Вот по ним (а их она натащила с десяток уже в первые дни работы) Николай Алексеевич узнал бы её безо всякого там бейджика. Она "клепала" их механически, автоматически, не имея никакого понятия, что и в вазе есть жизнь и движение, есть тяга... В общем, делала так, как делала всегда. С самого начала своей "карьеры", с далёких двенадцати лет...

- Опять ваза... - сокрушался, бывало, Николай Алексеевич, глядя на очередное Галино домашнее задание.

- Мне мама сказала.

- Ну хорошо, мама сказала. Но преподаватель-то - я. А что сказал я?

- Ничего не сказали. Сказали - "всё, что вы видите вокруг".

- И что же ты видишь вокруг? Вазы?

- Мне мама сказала.

Это был какой-то замкнутый круг. Причём, непонятно, кто же его замкнул. Девочка была трудолюбивой. Аккуратной. Упрямой - а это вовсе не плохо для художника! Её бы упрямство - да какому-нибудь чудо-разгильдяю вроде Кости Копейко. Какие лошади у него получались, какие птицы! Они были сказочными, сверкающими, брызжущими цветом, но такими реальными, что... Однажды, на школьной выставке, мальчик лет трёх-четырёх пытался угостить пряником одну из копейкинских жар-птичек. И Николай Алексеевич не удивился бы, если бы она угостилась... Но Костя Копейко работал быстро, редко, очень быстро, очень редко, а потом уже и вовсе только по просьбе, нехотя. Уже и не красками. Карандашом, ручкой. Он не хотел быть художником. Не собирался. Так же отчётливо не собирался, как Фаскина собралась.

- Костя, Копейко! - окликнул его Николай Алексеевич. На рынке. Тот пропустил уже с пару месяцев занятий.

- Не хочу быть копейкой. Хочу рублём! - ответил он, не дожидаясь вопросов.

Усмехнулся и был таков.

А вот чего хотела Фаскина, понять Николай Алексеевич был не в силах. То есть то, что она собралась быть художником, было очевидно. Но зачем?? Не было не только таланта, не было мало-мальских способностей. Были какие-то анти-способности. Противо-показания. Если первый год она, как могла, копировала, то потом начала ещё и извращать. Не просто штамповала свои нескончаемые вазы, а каким-то неведомым образом превращала их в вазы более мелкие. Как ей это удавалось, терялся и сам Николай Алексеевич. Пропорции она как будто соблюдала, но вещи мельчали. Скукоживались. Это было уже какое-то издевательство... Над чем? Над вещами. Над красками. Над самой идеей живописи. Над глазами, в конце концов, - глазами того, кто на всё это смотрит... Николай Алексеевич больше не знал, что сказать. Всё, что мог, он уже сказал. Показал. Галя Фаскина не просто ничего не умела, она умела наоборот. Этим-то "наоборотом" со всем своим бесконечным Фаскинским упорством она и занималась.

Встретив её в школе спустя почти тридцать лет, Николай Алексеевич оторопел.

И всё-таки, видимо, он был оптимистом. Проглотив первый шок, он вдруг подумал, что за тридцать-то лет Фаскина могла измениться. Нет, не стала талантливой - не талантливой, а просто взрослой. И её мелко-вазовый период закончился - просто потому что взрослому человеку незачем штамповать это "мелковазье". В конце концов, какие-то знания он ей дал, какие-то, надо думать, приобрелись (за три-то десятка!), и кто знает, возможно она в состоянии их передать, в состоянии кого-то чему-то научить...

Как Николай Алексеевич ошибался, он понял очень скоро. Да буквально через пятнадцать минут, когда зашёл в учительскую. У стола стояли три "шедевра". Мелковазье не закончилось. Похоже, оно даже... разгулялось! Вдобавок ко всему - и это тоже стало ясно очень скоро - с механическим упрямством Гали Фаскиной приключились некоторые метаморфозы. А именно: оно превратилось в осознанную, убеждённую самоуверенность Галины Гарифовны. Даже самовлюблённость. "Моё творчество...". Да ей просто нельзя было преподавать! Если Бердников "насаждал" импрессионистов, то Фаскина - себя!

Пока Николай Алексеевич хватался за голову, Фаскина хваталась буквально за всё: за всю ту работу, которую ей предлагали , которую не предлагали, общественно-бесплатную, лично-платную... Уже и представить было трудно, что ведь совсем недавно как-то обходились и без Галины Гарифовны! И один только Бердников никак не мог с этим смириться. Никак не мог понять, как полнейшее неумение, замешанное на таких абсолютных противопоказаниях, сочетается с такой бурной деятельностью. Разумеется, не мирился он про себя. Ведь речь шла уже не о маленькой упрямице-неумехе, которой можно сказать (и нужно, и говорил, но, видимо, мало!), что её вазы идиотские, что вокруг - не вазы. Тут уже в силу вступала субординация, вежливость... в конце концов, здравый смысл! Заявлять коллеге, что она бездарь... Да, бессмысленно. Пахнет скандалом. А этого запаха Николай Алексеевич не выносил. При встрече он сухо раскланивался, а Галина Гарифовна списывала эту сухость на старость. Она была уверена, что эмоции стареют. Пропадают, как гладкость кожи...

Однако и этому хрупкому, невнятному миру не суждено было затянуться. Николай Алексеевич таки оскорбил Галину Гарифовну. И когда! В день её рождения...

Разумеется, он этого не хотел, разумеется, это получилось случайно. Глупо получилось... Выпив чуть больше полкружечки вина, принесённого именинницей, Николай Алексеевич почувствовал себя необыкновенно легко. И ужасная Гарифовна показалась ему не такой уж... ужжжасной. Её стало жжжаль. Как-то легко жаль - как в песнях. И вообще, всё в Николае Алексеевиче как-то пело, жужжало, свет лился в окна такими толстыми, насыщенными лучами, что можно было смотреть и смотреть... Поедать глазами! Это был просто какой-то... световой жир. И вот бы это написать!.. И тут Николаю Алексеевичу стало интересно: неужели, дай Фаскиной кисть, она бы и сейчас какой-нибудь вазон изобразила?..

Об этом он её и спросил.

А оказалось - оскорбил.

Он, конечно, извинился, но, конечно, только на следующий день, когда уже - конечно! - было поздно. И они стали открытыми врагами. Вернее, Фаскина стала. Николаю Алексеевичу, человеку по природе мирному, всё это было трудно и неприятно. Его бы в это и не втянули - Бердников был согласен на любой график, на любой расклад чего угодно - но Галина Гарифовна пошла войной на импрессионистов. Где-то на задворках сознания Николай Алексеевич отметил, что хоть это характеризует её как человека неглупого... Ну, или хотя бы сообразительного. Ведь сообразила же она, что это (это и только это!) вынудит его нервничать, отвечать, - в общем, участвовать. А как не участвовать, когда дети приходили с её занятий такими... анти-импрессионистскими! То Галина Гарифовна сказала, что на природе гуляют, а не картины пишут, то заявила, что "этих Моне всё равно не пересчитаешь"...

- Что же вы, Галя, делаете! Им же историю искусства сдавать!

- Не Галя, - обрывала Фаскина.

- Что?..

- Не Галя я, говорю.

- А кто?

- Галина Гарифовна, видимо... - мстительно хмыкала она. И такое повторялось, и повторялось, и повторялось... Николай Алексеевич стал нервным. Усталым. До него дошёл слух, что Фаскина хочет отправить его на пенсию. "Она же не директор..." - махнул рукой Бердников. Но испугался. Чем больше думал об этом, тем больше пугался. Он не хотел на пенсию. Он не чувствовал, не знал себя стариком...

Пленэры стали его отдушиной. Разумеется, он и раньше работал на открытом воздухе, любил ловить какие-то минутные отсветы, краткие природные состояния - не называя это импрессионизмом, уж тем более "моим творчеством", а так и называя, работой. Теперь это было ещё и лекарство. От того, чтобы совсем не издёргаться, не лечь костьми на этой глупой войне.

Как ни странно, были во всём этом и какие-то плюсы. Взбудораженные нервы Николая Алексеевича обострили его чувства ("Плохо с работой, но хорошо с работами!"). Ярче, свежее стали краски. Хотелось большего. Он мало спал. Искал и находил всё новые живописные места (чего не делал уже несколько лет, вполне благополучно располагаясь на старых). На одно из таких новых мест он и рассчитывал, отправившись в Соколовский парк...

Погода была великолепной. Может быть, жарковато, зато какой свет!

Пруда всё не было. Парк просто не мог быть таким бескрайним. Николай Алексеевич предположил, что ходит кругами, но это его не расстроило. Он только сожалел, что начинал уставать.

Однако побродив ещё немного, Бердников, к ужасу своему, заметил, что его усталость нарастает, что она нехорошая...

Дело в том, что он ("как всякий нормальный старик", беспомощно пошутил он, оказавшись впервые, года полтора назад, в неотложке) имел проблемы с сердцем. Не имел привычки о них распространяться, но проблемы - имел. И вот теперь, утомившись, - а может, от жары, а может, это были отголоски его нервотрёпки в школе, - он почувствовал давление на грудину. Как будто упёрся во что-то. Перестать бы упираться, да вот... не перестаётся, не перестаёт!..

Николай Алексеевич не боялся умереть. В 77 этого можно не бояться. 77 - хороший возраст, можно пожить, а можно и умереть. Но ему хотелось, страстно хотелось ещё поработать. Да, он не Моне, и не Мане, и не Дега - никогда не забудет, как мама коверкала - Дёга! - так вот, он не Дёга, он безнадёга. Только осознавал он это без горечи, в самом прямом простом смысле - в том, что нет на это надежд. Нет и не надо. Не считал он себя неудачником, или, как ученики бы выразились, лузером (слово-то какое глупое!). Ему нравилось - работать, писать, что-то понимать. Пожалуй, он и мог-то что-нибудь понять - по-настоящему понять - только когда работал... Признание, слава? Наверно, он мечтал об этом. Лет сорок назад. Да и не то чтобы мечтал, а ждал, что понятое им поймёт кто-то ещё, и ещё, и ещё - вот такая цепная реакция. Многие поймут и узнают - и вот это и есть, это и будет - слава... Но если бы ему уже тогда сказали: нет, не будет, - он всё равно бы занимался тем, чем занимался. Всегда.

Теперь, потирая грудину, он думал только о том, что это "всегда" может кончится. Прямо сейчас. И как это жаль. Он даже пруда не нашёл. Как глупо!..

Его же предупреждали: носите с собой нитроглицерин. Ещё иногда валидол помогает... Некоторое время он и носил, и то и другое. Но от этой самой носки упаковка превращалась в одно название, малюсенькие драже нитроглицерина лопались, оставляя жирные пятнышки, куда-то закатывались, а валидол крошился в липкую сахарную пудру... Пусть бы крошился! Ну почему это "пусть" не посетило Николая Алексеевича дома, когда он собирался!..

Этюдник стал тяжёлым, сумка мешала. Бердников остановился, опустил всё это на траву. Что-то в нём шевельнулось, крутанулась - и давление на грудину стало давлением где-то за ней, потом ушло, нырнуло под лопатку... Николай Алексеевич рефлекторно выпрямился, даже слегка изогнулся, чтобы не так давило... Взгляд его упал на сильно покосившийся фонарный столб метрах в двадцати. Столб был старый, но почему-то серебрился. И это его серебрение на фоне чёткой, насыщенной зелени было таким лёгким, воздушным, светлым... А какой хороший угол наклона, как по-разному можно его обыграть - столб мог бы разделить пейзаж диагонально, а мог бы... Да боже мой, и никакого пруда не надо! Работать можно было прямо здесь, прямо сейчас. Отпустило бы только...

Не отпускало. Но вот что странно: вместо того, чтобы стоять и не шевелиться или уж опуститься на траву рядом со своим скарбом, Николай Алексеевич продолжал вглядываться, даже ладонь козырьком приложил. Смотрел и смотрел на этот столб, на это серебрение; рядом со столбом, кажется, скамейка. Надо же, ещё одна, в такой чащобе... Зелень не пропускала её очертаний, только цвет, жёлтые пятна...

Всё, что произошло потом, Николай Алексеевич должен был расценивать как нервное. Должен - потому что он договорился об этом с врачом. Ну, или врач с ним договорился, неважно. Важно то, что Николай Алексеевич понимает: есть вещи совершенно невозможные. Такие, какие с ним и приключились. Значит, почудились, померещились. И должна же быть у этого какая-то причина. Доктор считает, что причина - нервы. Неурядицы на работе, общее переутомление, бессонница. Как следствие - плохое самочувствие и галлюцинации. Возможно даже просто - яркий сон... Николай Алексеевич согласен. Как бы ему это ни было трудно. Он-то всегда считал, что галлюцинации (которых у него, слава богу, раньше никогда не было) - что-то вроде грёз, фантазийных, призрачных, "бесфактурных", мало чем реальный мир напоминающих. То же, что он видел, было отнюдь не призрачным, не "сонным". Таким же реальным, осязаемым, как сама реальность...

Сначала Николай Алексеевич почувствовал, что его неодолимо тянет - к этому фонарю, к этой скамейке. И это не было бы удивительно (конечно, лучше бы присесть, лучше бы даже прилечь в его состоянии), если бы до скамейки не надо было идти и если бы она не была настолько "оккупирована" травой, что... проще уж сразу лечь на траву, проще и ближе.

Однако его тянуло, и он пошёл. Преодолевал и преодолевал эти непреодолимые метры, продирался сквозь полынь, чертополох... Сердце продолжало давить, но - странно - он как-то успокоился. Как будто не просто шёл, а шёл за помощью. Шёл и знал, что её получит. Знал наверняка.

Вот и скамейка... Каким-то безотчётным движением Николай Алексеевич наклонил пару бодылей и увидел... голову. Такую большую и такую невозможную, что даже не нашёл сил удивиться (на такую огромную и сил надо - много!). Голова была жёлтая, очень неровная, бугристая - и несомненно живая. Вне всяких сомнений!

Бердников не отпрянул, не вскрикнул. Даже бодыли не отпустил. Только осторожно вздохнул (болела вся грудина, дышать было неудобно)...

Дальше (врач считает, что это вследствие длительного спазма сосудов, голодания головного мозга) галлюцинации усилились. Началось что-то такое, что уже и объяснить было сложно. Бердников даже зарисовывал, когда объяснял, но врач по-прежнему не понимал, что же Николай Алексеевич хочет рассказать и показать, а главное зачем, если уже договорились и согласились, это - галлюцинация. Что же ещё, если:

Николай Алексеевич летал;

был в каком-то неописуемом пространстве с движущимися чёрными "стенами", сияющим "потолком" и прозрачным "полом";

видел весь Соколовский парк у себя под ногами (да что парк, весь Краснорецк!);

и сердце его перестало болеть, перестало, как он уверяет, "от водопада"...

Собственно, после этого "водопада" Николай Алексеевич и очутился снова в парке. У головы... Одной рукой он по-прежнему, как зачарованный, отклонял парочку высоченных стеблей полыни...

Наконец, он легко подцепил их, вырвал, аккуратно положил - и усмехнулся.

Ему было легко, было хорошо. И он по-прежнему не удивлялся. Только раньше сил на удивление не хватало, а теперь их было как будто слишком много. Казалось, что всё возможно - так почему бы и не это, не эта голова?

Николай Алексеевич взялся было рвать полынь вдоль скамьи, но вспомнил, как по- птичьи сидят подростки и попробовал усесться так же. Отсюда трава не мешала, находку можно было как следует рассмотреть.

Маслянистые чёрные глаза. Круглая дырка рта. Множество выпуклостей; возможно, какие-то из них - уши, нос... Голова - а где туловище?..

В траве, под головой, что-то желтело, но что-то совсем маленькое, вряд ли это могло быть телом, руками, ногами... Какая-то совсем другая форма жизни. Одна-только-головастая.

Бердникову почему-то совершенно не хотелось гадать, кто это. Зачем гадать, всё равно не угадает. Не хотелось и идти "куда-то за кем-то" - этот "кто-то" ведь тоже не угадает, а будет как в кино: заберут, запрячут в какой-нибудь ангар, и один офицер будет воевать с другим, расколоть эту голову или распилить... Ну нет. Пусть живёт. Ведь она живёт, это видно... И дала возможность жить ему, Николаю Алексеевичу. Как бы там ни было, но это его путешествие, полёт, "водопад" сияющей синевы - всё это было в ней, в голове. И всё это спасло его. Вытащило. У Николая Алексеевича даже "послеощущений" не было (так он называл глухое нытьё, дискомфорт за грудиной после серьёзных приступов)...

Бердников не знает, сколько он так просидел (то казалось, что совсем недолго, то долго, да ещё как) - пока не заметил, что существо, голова едва-едва подрагивает, и это было скорее дрожание цвета, чем формы, жёлтое дрожало зелёным - или наоборот... Нет, просто смотреть было недостаточно! Такое надо было смотреть с кистью (да всё, всякое надо смотреть с кистью, а это - тем более!).

Николай Алексеевич слез со скамейки, направляясь за этюдником и сумкой...

Как всё-таки зависит время и расстояние от самочувствия: вернулся он через какие-то секунды... Но за эти секунды что-то произошло. Существо изменилось. И это изменение сразу не понравилось Николаю Алексеевичу...

Ну да - голова попросту исчезала! Таяла, как намокшая акварель!

Бердников кинулся к ней, как кинулся бы к акварели - и наткнулся на невидимую преграду.

- Это ещё что... - пробормотал он, медленно проводя ладонью по незримому куполу. Но тут же встрепенулся, быстро раскрыл этюдник и принялся лихорадочно зарисовывать то, что ещё не исчезло ("Вот это импрессионизм так импрессионизм. Когда натура ускользает в самом прямом смысле!").

Выходило - как будто - чёрт-те что. Подмалёвок, эскиз, мазня. Всё неправильно! И всё-таки это была какая-то правильная неправильность. Главное-то она передавала. То, что эта голова, это существо - совсем другое. Относительно всего на свете. Всё на свете - одно, а это - совсем-совсем другое...

Ничего подобного у Бердникова никогда ещё не получалось. Жаль, ах как было жаль, что существо не видит!

Всё-таки Николай Алексеевич не сдержался и развернул этюдник к уже совершенно прозрачной, дотаивающей голове.

- Посмотри, - сказал он. Так, что кто угодно бы понял, кто угодно бы посмотрел. Иногда у него это получалось. Редко. Теперь - получилось.

И существо посмотрело...

Существо прекратило таять. Прекратило и даже, напротив, проявилось с какой-то небывалой чёткостью.

Существо смотрело на Николая Алексеевича. Оно как будто и раньше смотрело, но теперь его взгляд был таким прямым и ясным, что Николаю Алексеевичу стало не по себе...

Он мгновенно, но очень сильно пожалел о своём "посмотри". Начал разворачивать этюдник обратно, споткнулся буквально на ровном месте и неуклюже отлетел к скамейке, задев рукой что-то холодное. Очень холодное. Руку он отдёрнул сразу же, но продолжал чувствовать холод... Да, это была оно, существо. Это был его холод. Невидимая преграда, купол куда-то делся. И стало хуже, стало... страшно. Стало ясно, что существо действительно другое, и не надо было его трогать.

- Кто же ты?.. - Николай Алексеевич просто не узнал своего голоса.

Отвечало существо или нет, Бердников уверен не был. Но ему показалось, что ответило. Показалось, что оно сказало - грун.

Николай Алексеевич, не обращая внимания на траву, подался к скамье, тяжело на неё опустился. Руки болели. Ноги болели. И очень болела голова... Он чувствовал себя абсолютно разбитым и каким-то... запутанным.

Вскоре он почувствовал, что больше не может, не хочет, боится даже поднять глаза на это вновьпроявленное существо. Уходя, он даже не оглянулся, и ему на ум всё время приходило выражение "уносить ноги"...

Он опасался, что, выходя из парка, заблудится. Не заблудился. Но, уже добравшись до остановки, заметил, что порвался карманчик на сумке (ещё бы он не порвался, - Николай Алексеевич тащил эту сумку чуть ли не волоком), выпал кошелёк и другие какие-то мелочи... Пешком до дому было далеко. Не очень далеко была школа, и ему ничего не оставалось, как зайти туда. По воскресеньям там дежурил охранник. Должен был дежурить. Но на вахте почему-то было пусто...

Бердников присел на низенькую длинную лавочку у стены. В школе было прохладно и сумрачно. Ему стало немного лучше - может, от прохлады, а может, и от самой школы. Со стен на него смотрели знакомые печальные Чебурашки и Незнайки (почему-то стены всегда расписывали в этом детсадовском стиле). При таком освещении они казались не мультяшными, а какими-то мистическими существами. Хороший свет. Его мало, он прямо на вес золота получается. И всему добавляет цены, всё в нём кажется дороже, глубже...

Николай Алексеевич решил взглянуть на свой "фантастический" картон.

Несмотря ни на что, работа нравилась ему по-прежнему, даже, пожалуй, сильнее. Торопливая, летящая, а какая эмоциональная!.. А цвет? Как ясно вышла вся его неясность, то, что он тает, пропадает, может пропасть. А сама голова?..

- Николай Алексеевич?

Бердников поднял глаза. По лестнице спускалась Фаскина. Сегодня она была кем-то вроде феи: белое платье, золотая гребёнка на макушке...

- Вы-то что здесь делаете? - удивилась она.

- Зашёл...

- А я вот, - похвасталась Фаскина, - работаю. Утром конкурс детского рисунка был. Общегородской, между прочим. Не знали? Вот, сортирую... Что это там у вас? - И она устремилась к этюднику.

Николай Алексеевич смутился, промедлил какие-то мгновения, а потом убирать, прятать было бы как-то совсем уже не вежливо.

- Господи... - проговорила Фаскина, и Николай Алексеевич подумал, что надо было спрятать, пусть бы уж - не вежливо...

Галина Гарифовна поняла: старик сошёл с ума. Долго он к этому шёл, всю жизнь, можно сказать, сходил, и вот, наконец-то... А ведь когда ещё (тридцать лет тому назад!) мама ей говорила: чокнутый, точно.

Маме Бердников не нравился. Всё-то выдумки какие-то, фамилии иностранные, слова неуместные... Её Галюню он ругал, и то у неё плохо, и это - а сам что предлагал нарисовать? Какую-то тягу. Да мама восемь лет проработала в котельной, и знала прекрасно, что тяга - это в трубе, регулируется - заслонкой...

Поначалу Галя не хотела в художку, не понимала, зачем это нужно, но мама настаивала. Уже потом, когда Галина стала взрослой, мама ей рассказала...

Через дорогу от них, в большом, но каком-то расхлябанном доме жили весёлые праздные люди - художники. Больше всего маме нравилось то, что им не надо было на работу. Ночами у них горел свет, а днём они, как сурки, отсыпались. Покупали только вкусненькое, одеты были небедно, а самое главное, всегда шутили и улыбались. Мама тогда в киоске подрабатывала, вот и не выдержала, вздохнула:

- И где только деньги берёте...

- Как где? - обрадовался художник. Он был немного подшофе. - Картины, подруга! Мы ж художники.

Маму сто лет уже никто подругой не называл. Художник был таким приятным!

- И что же вы там рисуете, на этих своих картинах? - решилась она продолжить эту приятную и полезную беседу.

- Предмет. Самое главное - это предмет. Вот, к примеру... - И художник рассказал маме, как важно уметь изобразить чашку, кружку (одно из окон художничьего дома действительно, вместо шторки, было закрыто картиной, на которой - прямо по центру - была изображена большая красная кружка).

В искусствах мама была не сильна, она даже не ожидала, что всё поймёт. Вот какими должны быть объяснения!

Правда, потом оказалось, что это были не художники. Это были воры. Все об этом говорили, когда они куда-то пропали (кто-то уверял, что их поймали, кто-то - что они сбежали), пару раз приходил участковый, но какое это имело значение? Галя занималась в художке второй год. Предметы у неё - получались, маме они нравились. Да и Гале нравились. К тому же ей было всё легче и легче. "Это ты руку набила, значит", - поясняла мама. Так ей тот художник... ну да, вор - говорил: что главное - это руку набить, навык... Вот интересно всё-таки: не художник, а понимал!

Бердников про навык не говорил. Всё про какие-то моменты, тяги, движения и скольжения. Вот и доскользился!..

Никогда, сколько Фаскина помнит, Бердников не изображал фантастического. Твердил, что нет ничего фантастичнее, чем собственно свет, собственно цвет, твердил, что всё и так фантастично...

- Кто-то там у вас... кто это? - спросила Фаскина так, как будто этот "кто-то" не на картоне, а у Бердникова за пазухой и в любой момент может выпрыгнуть.

- Грун... - Ничего другого Николай Алексеевич просто не придумал.

- Это... фольклор какой-то?

- Нет, какой фольклор...

- Вы его... видели?

- Да, - сказал Бердников. Отнекиваться было глупо. - Да, Галина. Я его видел.

- В парке? - догадалась Фаскина (где же ещё столько зелени?).

- Да. Послушай, Галя... Я потерял кошелёк...

- Какой кошмар. У вас и сумка грязная.

- Я плохо себя чувствовал...

- А сейчас?

- Сейчас не знаю...

- Я скорую вызову.

- Нет-нет-нет...

- Алло, скорая...

Николая Алексеевича отвезли в кардиологию.

На следующий день его консультировал психиатр. Очень внимательный, очень доброжелательный и тоже очень пожилой. С красивой "непсихованной" фамилией Тихлинский. Он-то с Бердниковым и договорился, что всё это - галлюцинации.

- И что ж это теперь получается? Я сумасшедший?

- Нет, - покачал головой доктор. - Не думаю.

Он думал, что всё дело в переутомлении, недосыпе, нервах...

- Возможно, это даже не галлюцинации в классическом их понимании... Вот вы говорите, что устали - а потом полетели (доктор глянул на изрисованный листок, где Бердников пояснял особенности своего полёта), а потом почувствовали себя отдохнувшим... Возможно, вы просто уснули. Отдохнули - и почувствовали себя лучше!

- Но потом-то - хуже...

- Дорогой вы мой Николай Алексеевич! Организм - загадка...

Тихлинский прописал Николаю Алексеевичу лёгкое успокоительное, положительные эмоции ("Поводы для таких эмоций - поверьте, везде! Вот сердечко ваше в порядке оказалось - чем не повод?") и в хороший нежаркий день, лучше не одному, прогуляться в парк. Убедиться, что там нет никаких голов...

- Ну, кроме человеческих, разумеется, - засмеялся доктор. - Человеческие, кстати, у вас замечательно получаются. Зачем вам чудовища? - Оказывается, Тихлинский интересовался живописью и даже знал некоторые работы Николая Алексеевича (во всяком случае те, что в городском музее). Уходя, он пожал Бердникову руку.

- Да, а ту вашу картину... ту, которая с чудовищем...

- Набросок...

- Тот набросок я вам не рекомендую. Он вас будет... дезориентировать, понимаете?

Николай Алексеевич кивнул.

- Он сейчас где?

- Я, собственно... - Николай Алексеевич не знал, что сказать. Картон куда-то делся. Прихватывая этюдник (Бердников потребовал его уже из машины, не желая слушать никаких "Да зачем вам это в больнице-то?"), он был уверен, что работа внутри. Но её там не было... Рассказывать эту странную историю не хотелось. Не хотелось добавлять странностей.

- Я, собственно... не помню, - сказал Николай Алексеевич.

Тихлинский черкнул ещё рецептик, "для памяти".

Бердникова выписали. В парк он сходил, убедился (никаких, кроме человеческих...). В нежаркий, действительно хороший день. Правда, вопреки пожеланиям, ходил один. Не было у него других вариантов, кроме как одному. Друзья когда-то были, какие-то умерли, какие-то отдалились. Родственников не было...

Впрочем, один-единственный-то был. Одна, вернее. Племянница. Жила она далеко, они никогда не виделись, никогда (ну, или почти никогда) он о ней не вспоминал... Так бы и не вспоминал дальше! Может быть, и не оказался бы здесь, в интернате для престарелых. Дома бы умер. Пожалуй, это было бы лучше. Хотя... кто теперь скажет, как было бы лучше? Всё так как есть, случилось как случилось. Да и продолжает, в общем-то, случаться. Ведь Николай Алексеевич всё сох...

Вскоре после воскресной истории он заметил, что у него худеют руки. Смешно сказать, но пришлось купить сливочного масла, которое он не любил, но которое (это он ещё по военным байкам отца помнил) усваивается лучше всего...

Масло не помогло. Руки не просто худели, они как-то уменьшались, ссыхались... Становилось ясно, что он больше не может работать, и Бердников ушёл, уволился - пока это не стало ясно не только ему, а и всей школе. Однако шила в мешке не утаишь. Не прошло и недели, как Николая Алексеевича навестили. Пятеро наиболее активных учеников (кто же ещё) во главе с Фаскиной (с кем же ещё)...

- Вы же почётный житель города, неужели город вам не поможет? - Фаскина критически оглядывала подзапущенное Бердниковское хозяйство. Посуду он не мыл дня четыре - после того, как разбил две тарелки...

Ученики разбрелись по квартире, изображая город, который поможет. Николаю Алексеевичу было досадно, он не хотел, чтобы знали о его болезни, а если уж знали - не хотел, чтобы видели, наблюдали так близко...

- Галя... это, в конце концов, бестактно. Зачем вы это всё...

- Мы БУДЕМ приходить, БУДЕМ помогать. Это наш долг. Раз у вас нет родственников.

- У меня есть! - возмутился Николай Алексеевич. - Племянница...

Кто его только за язык тянул. Фаскина не была бы Фаскиной, если бы её не разыскала!

Племянница, дочка его давно умершей сестры Клавы, на Клаву ни капельки не походила. Та была яркая, крикливая, что-то в стиле базарной торговки, а эта... Звали её Людмила. Чужой неприятный человек. Прямой, пустой, жёсткий. Если бы Николай Алексеевич надумал её изобразить - да он бы и сейчас, пожалуй, это смог, - он начертил бы прямую. Вот такой символизм...

Чуть больше чем через месяц Николай Алексеевич оказался в Уткинском. В Уткинском доме-интернате для инвалидов и престарелых. "Для вашего же блага", - безо всяких интонаций сообщила Людмила...

Нельзя сказать, чтобы этого "блага" вовсе не было. Более того, оказавшись в интернате, Николай Алексеевич как-то приободрился. Он сам этого не ожидал. Вдруг оказалось удобно, что его день расписан - что его будят, предлагают позавтракать, что с ним, в конце концов, общаются. Его, на удивление, не раздражали соседи - Мокрицын даже забавлял, дед Дымко, собственно, тоже. Дымко как-то сразу стал звать его Лексеичем, так, как его никогда не звали, и это почему-то сразу ему понравилось... И тут было много таких "никогда", которые теперь, в его плачевном положении, оказывались кстати. Особенно же кстати было то, что здесь, в интернате, были медики. Николай Алексеевич не любил лечиться, не любил и не умел - не стал бы сидеть в очередях, выполнять многосложные рекомендации, ходить по всё более узким специалистам - но здесь эти самые специалисты приходили к нему сами! Это обнадёживало. Николай Алексеевич поверил, что его болезнь излечима. И верил в это до тех пор, пока однажды утром не почувствовал ту же сухость и лёгкую ломоту в ногах - ту же, что была и в руках, когда они только начинали ссыхаться...

Ноги сохли медленнее рук. Николай Алексеевич вставал, ходил, ползал, держась за стенку, что называется, до последнего. Статус "лежачего" он получил, свалившись как подкошенный прямо в коридоре. Сухость, "нывшая" в ногах, вдруг стала острой, как боль...

Казалось бы, что ещё могло случиться? С "бывшим художником" (Николай Алексеевич слышал, как вторая санитарка, не-Геля, так его называет), который еле-еле держал ложку, не мог встать, - мог встать только до той степени, чтобы держать ложку!

Случилось. Николай Алексеевич прекрасно помнит день - вернее, вечер, - когда он это заметил. Сначала он подумал, что что-то не так с его носом...

Цвела черёмуха (в Уткинском, вообще очень зелёном, черёмухи почему-то было особенно много). Он лежал у открытого окна в какой-то полудрёме, натянув на глаза свою "весёленькую" (голубую в оранжевый горох) маску для сна, чувствуя только эту черёмуху, только этот чудесный, ни на что не похожий запах. Запах был таким сильным, что у него даже защекотало в носу. С трудом (т.е. как всегда) он поднял руку, чтобы почесать нос... и обнаружил под носом какую-то - и довольно большую - шишку.

- Аллергия, - пожала плечами дежурная докторесса.

К тому времени, как прибыл аллерголог (а прибыл он только через два дня, из Краснорецка) шишек на голове Николая Алексеевича было уже три: кроме той, что под носом, две за ушами, по одной за каждым. Но самое неприятное было даже не это. Было кое-что и понеприятней. Николай Алексеевич был уверен, что увеличилась его голова. Он чувствовал это наощупь - и если он ещё мог ошибаться ("Показалось, Лексеич! Голова не может туда-сюда, больше-меньше, она же не пузо!"), то резинка на его маске ошибаться не могла. А резинка стала тугой, не такой, как раньше. Действительно тугой - она давила!

Аллерголог был краток - была, точнее. Мельком глянув на шишки, она сказала:

- Тут хирург нужен. Это НЕ аллергия.

Но и хирург оказался не нужен.

В общей сложности Бердникова посмотрело восемь специалистов. Все говорили - каждый своё - "НЕ".

Ну а дальше... Шишки не болели, голова росла, но очень-очень медленно, и скоро его просто оставили в покое. "Нарушение обмена веществ" - так звучал его диагноз. Николай Алексеевич, конечно, понимал, что такой диагноз - собственно, отсутствие такового, но не это его волновало. Теперь уже не это. В последнее время его волновало другое, то, что не исправишь диагнозами, гипотезами и анализами. То, за что он не дал себе поволноваться тогда, сразу, четыре года назад. Усилием воли не дал. Может быть, усилием страха... Так было удобней и спокойней - поверить Тихлинскому. Жить так, как будто поверил, поменьше думать об этом. Но что, если жёлтая голова - никакая не галлюцинация? И он не зря так испугался, когда она, наконец, взглянула на него, когда он (как это получилось? старческая неуклюжесть!) её коснулся?.. "А если дело в ней? А если дело в ней?" - повторял он, беззвучно шевеля губами.

Геля ушла. Есть не хотелось. Из тарелки пахла манка, и к горлу подступила тошнота...

Бердников протянул руку к тумбочке, нащупал зеркало (одно он уже разбил, и добрая Геля подарила ему своё, небьющееся). Его лицо... Какой странный у него оттенок. Желтизна какая-то, зеленоватая...

Руки - сухие коротенькие крюки, ноги - такие же. Немногим лучше туловище. Всё ссыхается, худеет, уменьшается, и только голова... Да, только голова. Она растёт. А ЧТО, ЕСЛИ ДЕЛО В НЕЙ?

Бердников не помнит, как унесли манку, как вернулись Дымко и Мокрицын. Он задремал, и ему снились какие-то нелепицы - манный торт в виде шара, такой большой, что для него никак не могли подобрать коробку; обмазанные желчью белоснежные тарелки, по которым сама собой ходила кисточка; зелёный рассвет, - или это был закат, Николай Алексеевич не успел разобрать. Его разбудили.

- Бердников, Эн А, - пропела Геля, - к вам пришли.

- Кто?.. - Голос у Николая Алексеевича периодически пропадал, вот и сейчас его не было, одно бухтение, какое-то "хто", а не "кто" получилось.

- "Хто" да "хто", - усмехнулся дед Дымко. - Ты, Лексеич, не капризничай. Кому надо, тот и пришёл. Детки вон пришли - смотри-ка... - Дымко махнул головой в сторону двери.

- Ну да. Дети, - немного удивлённо подтвердила Геля. До сих пор к Бердникову приходила только Людмила, и то всего два раза, что-то там по документам на квартиру улаживала.

Николай Алексеевич закрыл глаза и сглотнул. Вернее, попытался. Во рту пересохло, он попросил воды...

Неужели Фаскина не оставила его в покое? Отправить детей сюда! Просто трудно поверить...

Он, как Геля ни протестовала, попробовал пить лежа да ещё и не открывая глаз. Облился. "Ох... подушку жалко, - обеспокоенно заквохтала Геля, - подушки долго сохнут, я же говорила, давайте придержу!..". Дети в дверях стояли так тихо, как будто их там и не было.

Николай Алексеевич лежал в мокром пятне, по-прежнему не открывая глаз. Вид у него был совершенно обессилевший.

- Позвать врача? - Геля спрашивала больше у Дымко с Мокрицыным.

- Зови, дочка, - сказал Мокрицын.

Геля кинулась за врачом.

- А детки как же?..

Оттого, что дед Дымко называл их детками, Николай Алексеевич представил совсем уж карапузов.

- Пусть уходят... - проскрипел он.

- Но мы только... - наконец, подала голос "детка".

- Пусть уходят.

- Злыдень ты, Лексеич! Не придут к тебе больше.

Бердников молчал.

- До свидания! - всё тот же звонкий девичий голос. - Но мы ведь вообще-то... только спросить.

- А вы у меня, у меня спрашивайте! - не унимался Дымко. Его успокоил дежурный врач. Он же и "деток" выгнал. Измерил Бердникову давление (нормальное), попросил поднять руки (хорошо). Спросил Гелю, почему она до сих пор не перевернула мокрую подушку. "Может быть, вы думаете, это комфортно - когда голова лежит на мокром?".

- Да, я сейчас... - принялась за дело Геля. Но комфортнее Николаю Алексеевичу не стало. "Когда голова лежит на мокром..." - пугающим эхом отдалось у него в ушах.

10.

Ксюша и Антон уныло спускались по лестнице. Особенно радоваться было нечему. Зря они приехали на первом рейсовом автобусе, зря Ксюша насочиняла бабушке про субботник, а Антон оставил своего любимца на попечение отчима. Поговорить с Бердниковым не удалось.

Антон бы вообще в этом всём не участвовал, но положение было критическим: почти неделю Даниил не выходил из дома. Он был посажен под домашний арест своей мамой-Узлюкой, - наконец-то она хоть как-то оправдывала своё странное прозвище. Антону оно никогда не казалось справедливым - Данилова мама была улыбчивой, общительной. Может быть, правда, слишком общительной. Любила пожаловаться. Ну и что? У каждого свои недостатки... Но домашний арест - это, конечно, перебор. Антон как-то даже не думал, что такие вещи могут быть чем-то реальным, считал, что это просто сочетание слов, вроде "льёт как из ведра", а никакого ведра и нет...

Во вторник Даня не появился в школе, на звонки он не отвечал. Хорошего это не предвещало. Всё-таки зря они ходили в тот заброшенный дом...

У Вики они совсем немного посидели (дольше никак не получалось, Джульбарс заинтересовался подвязками на шторах), встретили на выходе Ткачучку и пошли в ту дурацкую развалюху. Никого-ничего там не обнаружили (опять, по словам Вики, не обнаружили), и Даня совсем расстроился. Он ведь все уши прожужжал про какого-то большеголового инопланетянина, а Ткачук кивала и кивала, мол, да-да-да, и она тоже видела, даже знает, как он называется (грун). Потом, правда, оказалось, что она только на картинке видела, и всё сразу стало ясно. Ткачук - известная болтушка, с-ног-на-голову-перевертушка... Но с ней-то ясно. А вот с Даней...

- Я одного, Тоха, не пойму. Почему я это - не сфотал!

- И почему?.. - пыхтя, спросил Антон. Он пытался не дать улечься Джульбарсу - у того была ещё одна милейшая привычка: улечься прямо на дороге, чтобы почиститься.

- Ты не слушаешь. Я же говорю: не знаю почему! Не знаю!

Антон действительно почти не слушал. Джульбарс - овчарка, а не болоночка, и поднимать его... К тому же, надоели эти "фантастические" разговоры. Вячиной они тоже, похоже, не нравились. Она первая и предложила по домам разойтись.

- Под... поддерживаю... - Антону только и оставалось что "под... поддерживать". Теперь уже Джульбарс занялся Антоном - тащил его за штанину. Как будто говорил: хватит, хватит обсуждать всякую ерунду, домой, домой!

Хотя, положа руку на сердце, кое-что и Антон находил странным, настораживающим. Похоже, Даня и Ткачучка говорили о чём-то одном, о чём-то общем. Что бы (и где бы - пусть даже и на картинке) им не увиделось, это были очень схожие видения, схожие головы. И ещё одно. Вернее, один. Лёнька Лыскин, крутящийся, по странному совпадению, около того же дома. Выглядел Лыскин каким-то потерянным. Или... потерявшим? Антон с Джульбарсом внутрь не заходил, остался (благо ветер почти стих) на улице и таким образом получил возможность понаблюдать за Лыскиным дальше. Это оказалось довольно любопытно. Лыскин, поняв, куда ребята направились, как-то несообразно происходящему округлил глаза. И даже как будто замер, ожидая, что будет...

- Собака на тебя реагирует... - вполголоса сказал Антон. Слишком настойчиво прогонять его было бы уже слишком, - да и откуда прогонять? С улицы? Тем более, что собака хоть и реагировала, но на что - понять было трудно. Жулик просто поскуливал - как-то сразу во все стороны. Но чаще всего - в сторону именно этого заброшенного дома. И это уже третья настораживающая странность...

Искатели вернулись быстро (так быстро, что Антону, помнится, подумалось: кто же так ищет? заглянули и вышли). То, что они возвращаются ни с чем, было ясно и без слов, только Ткачучка не унывала.

- Я знаете что подумала... Ты, - бесцеремонно ткнула она пальцем в Даню, - видел груна, когда тебе нужна была помощь, да?

- Да.

- А теперь не нужна - и не видишь!

- Да. И что?

- Да нет, ничего... Или что-то. Не знаю...

- Думаешь, дело в помощи?.. А-а, sos, помогите! - закричал Даниил.

Лыскин (а он стоял в некотором удалении и вряд ли мог слышать, о чём они говорят) испуганно захлопал глазами.

- Людей пугаешь, - шикнула Вика.

- А, может, людям пора испугаться? Может, отсюда выкатилась гигантская голова и катается теперь по всей Вихляевке!

- Может, - пожала плечами Вика. - Но ты говорил, что не выкатится, что она большая слишком. - Вике больше нравилось, когда Даня был спокойным. Его улыбка. А когда он нервничал, его лицо становилось каким-то несимметричным. Может, из-за этих кривых зубов, а может, и не из-за них...

Вика предложила "по домам", Антон "под... поддержал", а Даня, усмехнувшись, сказал:

- Точно. Пойду Мамкина пугать.

- Ты что, маме это хочешь рассказать? - обалдела Ткачучка.

- Конечно. А если это ваш грун опасен? - Шабалин впал в ту фазу плохого настроения, когда позволяется всех во всём обвинять, всем раздражаться, всем недовольничать. Ксюша это поняла и мирно ответила:

- Вряд ли.

- ...Допустим, он опасен, - продолжал Даниил, - а у Мамкина послезавтра отпуск кончается. Пойдёт по темноте на работу - и... - Шабалин клацнул зубами так, что зубы стало жалко...

Вот в таком настрое он и вернулся домой, где и был "арестован".

...Во вторник, сразу после школы, Антон отправился к Дане.

Антон постучался в калитку. Залился лаем Хиля (Хейердал; это Даниил так его назвал). Никто не выходил.

Антон постучался сильнее. Хиля просто из себя выходил. Наконец, хлопнула дверь. Но калитку открыл не Даня, а его мама.

- А где Даня? Здравствуйте...

- Спит, - улыбнулась она. - Ночью не спал, а сейчас спит. Ты только представь себе, Антоша... - и мама, с обычной своей полуулыбкой, стала жаловаться. С Даней что-то не то, он что-то там где-то видел, он настаивает, вредничает, огрызается. Очень нервный, сам не свой. Аппетита нет. Аллергии нет - куда-то пропали все до единого её проявления! Уж не принял ли он какой препарат? В тайне от неё? Столько вредного выпускается, столько непроверенного!

Антону казалось, что мама будет говорить ещё долго, но на этом она перестала - и улыбаться, и жаловаться. Голос и выражение лица у неё стали на удивление твёрдыми. И она сообщила, что отправляет Даниила к отцу.

- Как? Но ведь...

- Вот так. Будет жить у отца, в Краснорецке. Там поликлиники хорошие. Отец, в конце концов, врач.

- Он окулист, Даня говорил...

- Вот именно. Окулист. Может быть, он в состоянии сделать так, чтобы Дане что попало не виделось.

И она открыла калитку, выпуская - выпроваживая - Антона.

- Вера Ивановна! Я это... дозвониться до него не могу! - крикнул Антон уже из-за калитки. Ему ответил только Хиля...

А через пару дней Ткачучка сказала, что собирается ехать в Уткинское, "спросить про груна". Антон решил, что поедет с ней.

- Может, и Вика?.. - обрадовалась Ткачучка.

Но Вика отнеслась к этому предложению равнодушно. Она как будто и вовсе позабыла обо всей этой истории.

- Вы прямо как дети, - хмыкнула она.

- Я всё на диктофон запишу, - пояснил Антон. - Просто не хочу, чтобы Даньку к отцу отправляли.

- А я... - начала Ткачучка, но Вика её оборвала:

- В Уткинском нет санатория, - сказала она.

- Нет? - удивился Антон.

- Совсем-совсем? - "удивилась" и Ткачучка. Она уже знала, совсем или не совсем, у бабы Авы спросила.

- Есть интернат для стариков и инвалидов, - просветила их Вика. - Дядька Митька там девятого мая ветеранов поздравлял...

- Кто-кто?

- Так, никто. Мамин брат... - Вика чуть не добавила - "Братец клоун", так мама его иногда называла. Хорошо, что не добавила, всё-таки Митя этого не заслуживает... Ещё мама "авантюристом" его называет и "слишком импульсивным". И это тоже несправедливо. Он, конечно, не идеальный, но хороший. И единственный из всех родственников, позвонивший ей, а не маме, чтобы извиниться, что всё так получилось - не получилось - с днём рождения...

В общем, Вика никуда не поехала, да и Ткачучка с Антоном, получается, напрасно скатались.

- Вот тебе и Бердников, - заключил Антон.

Ткачучка вздохнула.

- Да уж. Даже смотреть на нас не стал... Странный он, да?

- Просто ему не до нас. Болеет. Да и вообще - думаешь, он сильно счастлив, что здесь оказался?

- Мы-то в этом не виноваты...

Антон помолчал. Мимо них проходил (они пропустили его, прижавшись к стене) низенький сгорбленный старичок с совершенно белыми, седыми волосами.

- Если бы у меня были хоть какие-нибудь способности, я бы понял заранее, что делать тут нечего, - наконец, сказал Антон.

- Как будто я бы этого не хотела!.. Но если не получается?

- Плохо... Пошли быстрее, на тот же автобус успеем. Если повезёт...

- Ты ещё скажи, мне надо предвидеть, повезёт или нет, - фыркнула Ксюша. Всё-таки обидно: видеть то, сё, пятое, десятое, но только не то, что тебе нужно!

Они вышли из интерната, и сразу стало легче. Светло, как-то по особенному свободно.

- Жёлуди... - заметил Антон. Поднял парочку - и тут же бросил.

Ксюша вопросительно на него посмотрела.

- Хотел Жулику взять. Но из таких мест и брать ничего не надо... Надеюсь, я никогда сюда не попаду.

- Да ты не доживёшь до старости! Ой...

- И сколько я проживу?

- Ты не бойся, - засуетилась Ксюша. - Не до старости, но ещё долго. Очень, очень долго...

- Очень-очень долго - это и есть до старости. Дурачина ты, Ткачук. Знаешь, чего тебе не хватает? Дисциплины. Внутренней.

- Это как?

- Если по порядку, то... - и Антон рассказал, как это. Что способностями надо управлять, вести их - как машину. А не наоборот, за машиной бежать...

Ксюша слушала-слушала и чуть не спросила: что ж ты своему Жулику про дисциплину не расскажешь? Но нет, не спросила. При чём тут Жулик?

На автобус они успели. Ехали молча.

11.

Денёк выдался солнечным. Митя сидел у себя на балконе, на неработающем уже лет сто холодильнике, рядом со стопкой книг (пожалуй, трудно найти более разношёрстную библиотечку: "Мой первый миллион", "Ребёнок Розмари", "Цитируем классиков"...). Спиной он прислонился к тёплой стене, а ногами упёрся в перила. Четвёртый этаж. Его замечали практически все прохожие. Одна девочка даже пальцем показала, и мама её одёрнула:

- Дядя взрослый. Где хочет, там и сидит!

- Вот именно, - негромко подтвердил Митя. Но, кажется, девочка услышала и ещё долго оглядывалась.

На самом деле Митя не так уж и хотел сидеть на холодильнике, привлекая всеобщее внимание. Он мог бы и под. Но солнце прогрело стену здесь, а не там, а Мите ох как не надо бы прислоняться к холодному. Опять у него разболелась спина. Только что он отказался от заказа, не поехал поздравлять с днём рождения семилетнего мальчика (хороший заказ: возраст, когда мальчик точно уже не испугается и в то же время не осмелеет настолько, чтобы начать дерзить). Если дела пойдут так и дальше, клоун Митя может и вовсе без работы остаться, и это совсем уже никуда не годится. На что он будет водить в кино, кафе и клубы свою прекрасную Гулёну?

Гулёна - девушка Мити. Её зовут Айгуль. Как сама она любит растолковывать, "Айгуль" значит "лунный цветок". Митя на это её истолкование сразу же рассмеялся и сказал:

- Ты не лунный цветок, ты - солнечная ванна!

Айгуль неуверенно улыбнулась. Она не решила, считать это комплиментом или не считать.

Волосы и глаза у Айгуль были чёрные, кожа смуглая, губы пухлые, а фигурка... В общем, настоящая восточная красавица. Принцесса Айгулёна, придумал Митя. А потом и просто Гулёной стал называть. И действительно - Айгуль не любила сидеть дома. Любила места, где можно развлечься, покушать (бывает же у таких тоненьких девушек такой хороший аппетит!), любила иногда и просто прогуляться - просто, по улице, с Митей под ручку, - но, как назло, по дороге им попадались киоски с цветами, холодильники с мороженым, витрины с бижутерией, а то и, не дай-то бог, с ювелиркой! Митя с ужасом представлял, что же будет, останься он без работы, останься он без денег.

А ведь, вероятнее всего, так и будет. Спина давала о себе знать всё чаще, лекарства помогали всё хуже, а побочные эффекты только усиливались. В прошлое воскресенье он не поехал на день рождения племянницы...

- Викинг, прости, - заставил он себя позвонить на следующий день. - Аллоу, ты меня слышишь?

- Я не викинг. - (Голос обиженный. Наверняка надула губы. Чем-то Вика напоминает Айгуль. Может, не всегда, но временами - точно. А может, все красавицы похожи?..).

- Ну хорошо, не Викинг. Ты же знаешь, я терпеть не могу извиняться.

- А ты не делай так, чтобы извиняться. Ты бы мог приехать сам, без тёти Нади!

- Мог бы. Если бы чувствовал себя получше.

- Что, опять спина?

- Она самая.

- Выпей таблетку.

- Я выпил.

- И?..

- И ничего. Да ещё и голова заболела...

- Ой, только не голова! Хватит про голову, - взмолилась Вика.

- Почему? Пуркуа, как говорят французы.

- Сегодня я про неё уже наслушалась!

И Вика рассказала какую-то странную историю. Про большую голову в нежилом доме.

- Таких не бывает, - сказал Митя. - Ну, ну - и что дальше?

- Да ничего... Не знаю. Шабалин говорит, она его вылечила...

Тогда разговор опять повернул к извинениям, дням рождениям, а теперь... С холодильника слазить не хотелось, но пришлось: телефон был в комнате...

- Викинг, я сейчас приеду.

- Сейчас? Сейчас, наверно, автобусов нет...

- А я на такси.

- Дорого. - Но голос у Вики повеселел.

- Дык... Здоровье дороже!

- Здоровье? - удивилась Вика.

12.

- Мама, я хочу пить!

Дарина хотела пить с самого Краснорецка. Тот сок, что они взяли в дорогу, она выдула ещё на автовокзале и потом всю дорогу капризничала. Мама пыталась купить что-нибудь на одной из остановок, но на первой киоск был закрыт, на второй соков не было, только ядовитого цвета напитки. На третьей, слава богу, они вышли (так спешили, что даже сумочку оставили, благо деньги не в ней, а в чёрной, походной). Есть и киоск, и соки, и мама уже расплачивается, но Дарина хнычет, ничего слушать не хочет, личико красное...

- Опять температура... - говорит мама, на секунду приложив ладонь ко лбу девочки. Мамина рука - такая белая на фоне раскрасневшегося личика...

Мама берёт Дарину на руки и на всякий случай спрашивает у киоскёрши:

- Парк у вас - в той стороне?

Та понимающе кивает. Это не первый ребёнок, которого везут в Вихляевский парк в таком вот совершенно не подходящем для прогулок и отдыха состоянии. Говорят, парк помогает. Как? Кто его знает. Может, дело и не в парке. А в самой, к примеру, Вихляевке. Воздух тут хороший. Или какое-то особое место. Есть ведь на поверхности Земли плохие и хорошие места. В плохих люди болеют, в хороших - излечиваются...

- А вы не спешите, - посоветовала киоскёрша, - он с десяти. И тут близко. Совсем недалеко, в принципе...

Но одно дело "в принципе", а другое - на самом деле. Да ещё и с хнычущей, горячей Даринкой на руках...

Они подошли, когда симпатичный рыжий паренёк отпирал ворота. У его ног стоял саквояж. Паренёк посмотрел на Дарину так, как будто хотел что-то сказать, но она подняла голову (с полдороги она держала её у мамы на плече) и заявила "мама, я туда!", указывая пальчиком на резной теремок с разноцветной вывеской "УГАДАЙ-КА!". Голосок у неё стал пободрее.

- Можно? - спросила мама у паренька, уже отпуская Дарину.

- Конечно, - согласился тот. Двумя широкими шагами (а теремок стоял почти у самых ворот) он обогнал девочку и открыл запертую на ключ дверцу.

- Заходи. Как тебя зовут?

- Дарина.

- Заходи, Дарина.

Девочка нырнула в теремок.

- А мне туда нельзя? - спросила мама, глядя в упор на строгую надпись под весёлым "УГАДАЙ-КА!": "Только для детей!".

- Вы же читаете... - Паренёк на глазах превращался в клоуна - он буквально запрыгнул в добытый из саквояжа комбинезон, нацепил парик.

- Только для детей? - как будто не поверив, переспросила мама. Она пыталась заглянуть в окошко. - А что там? Отсвечивает... Или занавеска такая?

- Там: медведь, зайчик, колобок... Нужно угадывать.

- Ой, а она у меня... - начала было мама.

Но девочка уже выскочила из теремка.

- Что, дочуня? Не угадала? Ты ж у меня недогада!

- Мама, я летала!

Поразительно... Вид - совершенно здоровый. Здоровый и... счастливый!

- Летала? - вопросительно посмотрела мама на клоуна.

- Почему бы и нет, почему бы и нет... - пробормотал клоун. Преображение почти завершилось - он "дорисовывал" лицо.

- Доча, тебе лучше?

Дарина покивала.

- Мама, этот дядя - клоун! - определила она, ещё немного постояла, наблюдая, как красится "дядя клоун", и снова побежала к теремку. Забежала - и сразу выбежала.

- Там нету уже... - надула она губки.

- Чего нету, Даря?

- Мама, я качаться! - И Дарина помчалась на большие свежепокрашенные качели-лодочки.

- Погоди, я с тобой!.. Она не испачкается?

- Как вы сказали? - отвлёкся клоун. В его голосе - так маме показалось - было лёгкое недовольство. Раздражение.

- Вы извините, что я вас отвлекаю... Я представляла ваш парк... немного по-другому. - Словно в доказательство мама обвела глазами парк. Это была скорее площадка: качели-лодочки, качели-весы, две горки и теремок... Всё. Да, ещё какая-то "конурка". Подсобка, что ли...

- И я, - сказал клоун.

- Что "вы"? - не поняла мама.

- И я представляю его по-другому. Скоро он будет большим, гораздо больше... Простите, - прервал он сам себя, - время. Сейчас придут ещё дети, будем заниматься. Развлекательно-обучающая программа "Дважды два". Вам это нужно?

- Нет, - просто сказала мама. - Дарина болеет... Прямо не знаю, что с ней. Никто не знает. Мне посоветовали Вихляевский парк...

- Может быть, не зря посоветовали?.. - клоун со значением глянул на Дарину, вмиг раскачавшую тяжёленную лодку.

- Может быть... Но как?..

- Чудо, - пожал плечами клоун.

- И... сколько это стоит?

- Билет - тридцать рублей. А чудо... чудо бесценно, - посмотрел он на маму каким-то слишком прямым взглядом.

- Да, конечно... Извините... - Мама полезла в сумку и долго там копалась, пока, наконец, не вытащила несколько крупных купюр.

Клоун взял их быстро и молча, и ловко сунул куда-то в комбинезон.

Подошли ещё две мамочки и тоже с девочками. В воротах появилась и помахала клоуну настоящая восточная красавица.

Он улыбнулся. "Какая хорошая улыбка..." - подумалось маме. А ведь секунду назад он казался ей неприятным...

Да секунду назад он сам себе казался неприятным! Это был какой-то парадокс: он делал нужное дело и брал за это деньги - так откуда это "неприятно"? Люди получали то, за чем приходили. Кто-то - "Дважды два" и качели за тридцать рублей, кто-то... И они сами решали, во сколько это оценивают (как правило, дорого, но ведь - ещё раз! - это ИХ цена)...

Каким жалким, больным, растерянным был Митя каких-то восемь месяцев назад. Боялся потерять работу, боялся потерять девушку, боялся, в конце концов, спину разогнуть! Но ему повезло. Он нашёл, а не потерял. Не надо больше ничего бояться, всё есть. А если чего нет, так будет. Планов - громадьё. В ближайшей перспективе, например, - расширение парка. Пока ведь это одно название, а будет настоящий парк. Такой, какого, наверно, ни в одном пригороде нет... А Гулёна? Подумать только - десять утра, а она уже тут. Мите это не в пример проще, он на Вихляевку жить переехал, а Айгулёна-то по-прежнему из Краснорецка ездит! Ей нравится. Нравится, что здесь место отдыха, что мамочки и детишки уходят довольными. Что она, в костюме Шахерезады, фотографируется с детьми. Играет. С горок ловит... Раньше даже, бывало, тяжести таскала - когда качели устанавливали, а Митя за спину опасался. Это ведь только потом стало ясно: спина раз и навсегда выздоровела. Проблемы больше нет. Надо было только в нужное время в нужном месте оказаться. Нужное место - вот оно, здесь. А нужное время - когда болит. Не раньше и не позже. Так уж эта голова "работала", кем бы она там ни была...

А Мите пришлось разобраться, как она "работает". Иначе бы она не заработала на него. На него - и на детей. Вот это очень важно, что и на детей. Важно чувствовать, что ты нужным, хорошим делом занимаешься. То, что за хорошие деньги, - это уже второе...

Про саму голову Митя старался не думать. Какой она там природы - дело и вовсе десятое, главное, что ухода она никакого не требовала, а действовала просто: она лечила. Как только к ней приближался нуждающийся в помощи (радиус - метров десять, иногда больше, иногда меньше, а от чего это зависит, Митя так и не понял), она проявлялась. То есть из невидимого, неслышимого, неощущаемого своего состояния переходила во все три противоположные, - видимое, слышимое, ощущаемое. Причём, ощущение это выражалось в том, что человек буквально рвался туда, где она находится. До парка это "туда, где" было заброшенным домиком, а теперь домик стал теремком... Теремок-то и был главной Митиной идеей. Вокруг него, собственно, этот парк и вырос... Ну, пока не особенно вырос, пока скорее площадка. Но называют - парк, уже сейчас!

Когда голова Митину спину вылечила - со всеми этими полётами, бирюзовыми сияниями, - вылечила и исчезла, он сделал так: бам! Так треснул ладонью по торчащей под подоконником железяке, что дом, казалось, загудел. Уж ладонь загудела точно. Хлынула кровь. Голова снова проявилась и снова вылечила. Он снова сделал "бам". И так ещё четыре раза. Пока Вику не замутило и она не взмолилась остановиться. Она боялась крови. Да и вообще - боялась. Сожалела, что рассказала "своему дядьке Митьке про это страшилище".

- Какое ж это страшилище, Викинг? Это удача. Вот, смотри и запоминай, как выглядит удача!..

Но "удача" опять исчезала. Как-то выглядела она только в те минуты, когда нужна была помощь. И ещё одно: оказалось, к ней невозможно прикоснуться. Словно она покрыта, затянута какой-то защитой. От чего? От людей?..

"Волшебному" теремку надо было присвоить какую-то формальную функцию, и ничего, кроме "угадайки", не придумали. Мите эта идея не нравилась, казалась нелепой, но Гулёна, её предложившая, уверяла, что видела подобную "угадайку". В тире. Пока взрослые стреляли, малыши угадывали... В теремке, разумеется, никто не стрелял. Полупрозрачная ширма - а за ней зверушки. Зверушищи! Гигантский ярко-красный медведь, зелёный осёл величиной с пони, кролик чуть пониже (а может и повыше) десятилетнего мальчика... Проявляющаяся на фоне ширмы голова должна была изображать колобка. И, видимо, изображала. Ни один ребёнок в этом не усомнился. Родители же - большинство родителей - просто не успевали понять, в чём дело, да и не особенно к этому стремились.

Конечно, далеко не все приходили лечиться и, конечно, это нигде и никак не афишировалось. Но слухом земля полнится. Уж тем более в такой дыре, как Вихляевка. Да и из самого Краснорецка приезжали всё чаще...

Митя понимал, что расширять надо было не только парк, но и "развлекательно-обучающую программу". Именно она давала Мите возможность быть в центре событий, следить за детьми, контролировать родителей, что называется рулить. И ещё: такая программа ограничивала детей по возрасту. Обучение счёту и "малышовые" игры автоматически отсекали детей постарше. С ними могли быть проблемы, и Митя их просто выдворял - "не мешайте", "вы мешаете". Разумеется, могли возникнуть и более сложные проблемы: что, если родители привезут более старшего ребёнка? на лечение? Куда более старшего, чем программа "Дважды два" и плюшевые игрушки в резном теремке? Объяснять двенадцатилетнему пацану, что его вылечило чудо и просить не болтать?.. Но Мите везло. Больные дети были маленькими, родители благодарными, и всё шло как по маслу. Единственным человеком, который всё это не одобрял, более того - всё это осуждал, была, как ни странно, Вика.

С тех пор, как Митя переехал на Вихляевку, они почти не виделись. А и без того нечастые звонки стали такими редкими, что Митя однажды назвал Вику не Викингом, а Викусом (сам передёрнулся - что это ещё за Викус-Фикус такой??). Да и к чему такие звонки - Вика отмалчивалась да мычала...

- Ты как будто обижаешься.

- Мугу, - мычала Вика. Прямо телёнок какой-то!

- На что?

Молчит.

- Ты можешь объяснить, на что?

- Уже объясняла...

Вот такой разговор. А объясняла она то, что ей вбила, внушила её сумасшедшая одноклассница с какой-то "матерчатой" фамилией (Ткаченко? Ткач?) - что-то вроде того, что нельзя использовать это существо, что ему это не по нраву, и вообще - оно домой хочет... Чушь конечно. Откуда ей это знать? Что по этой голове можно сказать? По нраву ей что-то, не по нраву... Круглая гора плоти совершенно другого рода. Способна она помогать - пусть помогает. Как говорится, не хочет - заставим. А эта "матерчатая" - зачем она масло в огонь подливает? Вика с самого начала была не в восторге от Митиной идеи, а теперь до того ощерилась, что и разговаривать не хочет. Надо же, а Мите-то казалось, что они с Гулёной похожи. Гулёна - вон она, довольная, рукой ему машет. А Вика сюда единственный раз приходила. "Фокус" ему показывала. С пасьянсом.

- Пасьянс, - говорит, - не мой. Я только покажу...

- Я догадываюсь чей. А сама она где? Почему не наблюдаю?

- Она шла...

- Но не дошла.

- Но не дошла. Ей тут плохо.

- Странно. Всем хорошо, - окинул Митя хозяйским взглядом окрестности. Дети, мамы, качели, горки... - Ну а ей чего плохо?

- Смотри... - Вика присела на скамейку и стала выкладывать картинки.

- А Викинг хоть знает, что настоящий пасьянс - не такой?

Вика кивнула.

- Но это не важно, - сказала она. - Вот... - Сложилась только одна картинка: какое-то завихрение - и отталкивающие его руки.

- Что это?

Это "нежеланное действие".

Нежелательное?

Нежеланное. То, чем приходится заниматься Клохе...

Вика собрала карточки обратно в колоду, перетасовала и протянула Мите:

- Сам попробуй...

- Да не буду, - фыркнул он. - Не нравится мне всё это.

- Мне тоже. И ей... - показала Вика глазами на теремок. Как всё-таки упорно она гнула свою линию! И даже не свою, а эту, "ткацкую"...

- Хорошо. Я попробую. Но если у меня ерундистика какая-нибудь выйдет...

- Только "нежеланное действие" может выйти, ничего другого. Мы сто раз пробовали.

- Что-что? Сто-сто? - шутливо переспросил Митя.

Вика не обратила внимания.

Митя сложил. Сложилось "нежеланное действие".

Сложил снова - оно же.

И ещё - и опять оно...

- Ну хорошо, - согласился он. - Это странно. Это... удивительно. Но почему ты решила, что...

- Что это - она?

- Да.

- Это не я решила...

- Эта твоя... одноклассница?

- Мугу.

- Забавно, что сама она здесь появляться не хочет...

- Не может, - поправила Вика. - А почему забавно?

Митя не ответил.

- Раньше ты говорила, - вспомнил он, помолчав, - что не веришь ей. Смеялась. Ну, смеялась ведь? Рассказывала что-то там... как ты её проверяла, как она не угадала. Вот это я помню точно!

- Я тоже. Но это... тоже не важно.

Митя хотел возмутиться, что она как попугай повторяет это своё "не важно", но его отвлёк какой-то местный мальчишка. Сначала он слишком настырно заглядывал в теремковое оконце, потом начал дёргать двери... Лет девять-десять, и явно пришёл не с мамой, и за билет до сих пор не заплатил. Такие периодически появлялись на площадке (нет, всё-таки в парке! так Мите больше нравится), и хорошо ещё, что Митю бог ни ростом, ни силой не обидел. Порою приходилось действовать, что называется, радикально...

Пока он выпроваживал этого "заглядывателя", Вика ушла. Больше она не приходила...

Митя думал, вспоминал обо всём этом, а сам подпрыгивал "до самого солнца" с Дариной и двумя другими девочками. Обычно подпрыгивала Гулёна, а Митя, пока программу не начал, всякими "техническими делишками" занимался. Но Гулёна до сих пор не пришла ему на подмогу. Её вниманием прочно завладела Даринина мама - что-то выспрашивала, выспрашивала, не давала ей даже переодеться... Есть такие родители, которым всё-таки вынь да положь - а КАК это произошло. ОТЧЕГО и ПОЧЕМУ. Вот и эта Даринина родительница оказалась настойчивей, чем показалась поначалу. Видимо, надеется узнать от Айгулёны то, чего не добилась от него... Митю начинало это раздражать. Как ему хотелось сказать ей что-нибудь вроде: "Не пора ли вам заняться ребёнком?", или: "Кажется, вы пришли с дочерью?". Может быть, хоть это отвлекло бы её от этих "миссмарпловских" занятий?..

Но произошло нечто совсем другое, несомненно отвлекшее, причём не только её, а всех и от всего.

Дарининой маме стало плохо.

Как это ни странно - как это ни глупо! - Митя ни разу не рассматривал такой возможности. Такой случайной возможности, что помощь может понадобиться взрослому, а вовсе не ребёнку какого бы то ни было возраста...

Даринина мама оказалась астматиком.

- А лекарства у вас есть? - пыталась выяснить Гулёна, наклоняясь к изогнувшейся пополам маме. - Все астматики носят лекарства...

Мама, хватая и откашливая воздух (и зачем она согнулась? может, так легче дышать?), только мотала головой. Мотала отрицательно...

- Нету? Совсем, никаких?

- Сумка... - только и смогла выдавить мама.

- Сумку ищет, - решила (почему-то шёпотом) одна из мамочек, прижимая к себе испуганную дочку. Вторая девочка тоже испугалась. Она абсолютно неподвижно сидела на горке, даже моргать, казалось, перестала.

А вот Дарина совершенно не испугалась. Видимо, она уже наблюдала подобное.

- Мы забыли сумку в автобусе! - рапортовала она.

- Вызвать скорую? - спросила Айгуль и посмотрела на Митю. Тот неопределённо повёл плечами...

Мама снова отрицательно помотала головой, показала пальцем на теремок и двинулась в его сторону...

Митя побледнел. Это было видно даже сквозь грим.

- Когда нет "пшикалки", мама пьёт кофе! - сообщила Дарина.

Мама быстро закивала, продолжая семенить к теремку и продолжая сильно кашлять с какими-то пугающими звериными хрипами.

- Айгуль, кофе! - скомандовал Митя тоном хирурга. - И покрепче! Очень крепкий, поняла? Очень!

Митя поймал Даринину маму за плечи.

- Постойте...

- Ннет... Там...

- Там ничего нет. Сейчас будет кофе, - уверенно пообещал Митя. "Какое "сейчас"! Его ж кипятить!.." - успел подумать он.

Появилась из подсобки Айгуль. Айгуль - и кофе!

Всё-таки Гулёна молодец: купила эту горячую кофейную баночку где-то по дороге и почему-то её не выпила (как чувствовала!). Чтобы было покрепче, она сыпанула туда ещё и парочочку растворимых пакетиков.

- Пьём, пьём, вот так... - приговаривал Митя, как будто Даринина мама младше Дарины. - Пьём, не захлёбываемся... Всё будет хорошо. Мы с Даринкой, - подмигнул он Дарине, - это точно знаем...

И всё действительно было хорошо. Маме стало лучше, и довольно скоро. Выглядела она уставшей, какай-то обалдевшей, ничего больше не спрашивала, но кашлять перестала, дышала ровно, в общем, как сама она сказала, силясь улыбнуться - "с приступом покончено". Она засобиралась домой, а Дарина не хотела, и только взяв с мамы обещание приезжать сюда ещё и ещё, согласилась.

Они ушли, пришли другие дети и родители, но ни одного проблемного ребёнка, ни одного излишне любопытного родителя. За весь день. Можно сказать, удачный день. Удачный день с неудачным началом... Но хорошее настроение к Мите так и не вернулось. Внутренне он остался в том же оцепенении, что и в самой гуще утренних событий. Тогда, в этой самой гуще, он вдруг хорошо понял, что не подпустит Даринину маму к голове. Ни под каким видом не подпустит. А ведь это могло её угробить! Да, да, на самом деле. Как звучит, так и есть. Жуть, мрак, самому страшно... Так правильно ли то, что он делает? Всё у него вроде получается, всё до сих пор было хорошо, но какая же это зыбкая "хорошесть"! Вся она основана на том, что всё пойдёт так, а не иначе. Что болеющие дети и дальше будут маленькими, что взрослые, не дай бог, не потянутся к этой "круглой горе плоти", что никто как следует не заинтересуется, что же она такое...

- Ты хмурый, - заметила Айгуль.

- Вроде того...

Айгуль, ничего больше не говоря, направилась к подсобке. Переодеваться, скорее всего. Но с таким видом, как будто очень далеко - и навсегда.

- Обиделась, что ли? Гулён!

Не отвечает. Зато на него уставился последний оставшийся в парке мальчонка с качели. Мама обещала его раскачивать "сильно-пресильно!", но так увлеклась телефоном, что забывала, и он был похож на маятник в часах с садящейся батарейкой.

- Гулён, не обижайся!

- Мугу...

Ну вот. И эта "мугу"! И как тут о Вике не вспомнить...

Митя вдруг подумал о том, что за обидами и взаимным нежеланием выслушать они так ни разу и не поговорили с Викой - чего она, собственно, хочет, что предлагает? Вернее, что эта её... "ткачка" предлагает. Митя вон до сих пор фамилию её не выучил, уж тем более не пытался встретиться. А, может, зря? Что она вообще знает? Что - и откуда? Нет дыма без огня, и в самой невероятной чуши вполне может быть что-нибудь полезное. В конце концов, а пасьянс? А то, что она первая догадалась, что существо реагирует на необходимость помощи?..

Митя немного повеселел. Он послал воздушный поцелуй оглянувшейся Гулёне, напомнил "телефонной" маме мальчика о том, что они вот-вот закроются, и сам достал телефон...

- Аллоу, Викинг.

- Слушаю.

- Вот, значит, какие мы официальные, - усмехнулся он. - Ладно, тоже хорошо. Вполне официально приглашаю тебя и твою подругу... э... с красивой мануфактурной фамилией...

- Ткачук?

- Точно, Ткачук. Куда вас лучше пригласить?

- Смотря зачем. - Голос уже помягче. Заинтересовалась, кажется.

- Поговорить бы нам, Викуль. Мне, тебе - и обязательно, чтобы Ткачук... Аллоу, ты меня слушаешь?

- Слушаю, слушаю. Мы в парк к тебе можем прийти... Или нет. Нет, не можем. Ксюша-то не может...

- Не может - заставим. Шучу!.. Ну - тогда приглашаю в гости. Посмотришь заодно, как я живу. Давай завтра? Вечерком. Шинная, 4. Это там, где...

-Я знаю, мама говорила.

- Ну ещё бы!.. Что ещё она говорила?

- Как всегда. Братец клоун, авантюрист... "слишком он импульсивный!".

Про "слишком импульсивного" Вика с Митей уже дуэтом выдали. Мамин репертуар много лет не менялся. Много лет - а, пожалуй, и никогда.

Вика, наконец, засмеялась.

- Ну вот. Узнаю Викинга. А то - бледная тень...

- Да меня саму всё это...

- Так-так. Викинг недоволен. Интересно-интересно.

- А мне - нет! - как прорвало Вику. - Мне - не интересно.

- А чего ж тогда...

- Это Ткачук интересно. Она видит, слышит всякие чудеса. А я что? Я просто оказалась не в то время не в том месте...

- В каком это "не в том"?

- В каком, в каком... Оказалась твоей племянницей.

13.

Ксюша собиралась в гости к этому странному клоуну, Викиному дяде.

- Ксения!

- Да, бабушка!

- Почему свет в ванной? Я же просила...

- Потому что в ванной - я!

- Мм... А что ты там делаешь?

- Стираю! - Ксюша действительно стирала: синюю тушь со своих коротеньких светлых ресниц. Тушь не стиралась - она была водоустойчивой. Наконец, Ксюша догадалась всё это дело намылить...

- Айй... Пффф...

- Что у тебя там?

- Ничего... - Глаза щипало, но тушь, слава богу, смывалась. Раньше Ксюша не красилась, да и теперь напрасно попробовала. Просто волновалась. Это была важная встреча. Должна была быть. В каком-то смысле она - итог её, Ксюшиной, работы.

Последние несколько месяцев Ксюша посвятила работе и внутренней дисциплине. Не потому что ей сказал об этом Антон, и даже не потому что ей этого самой вдруг захотелось. Ей пришлось...

После той истории с картиной, головой, поездкой в Уткинское, на какое-то время всё затихло. Шабалин был отправлен к отцу, в Краснорецк. Лыскина забрала его "девяткинская" бабушка. У Антона заболела собака, и он с головой ушёл в ветеринарию. Вика никуда не уехала и не ушла, но ни о каких головах, существах и странных явлениях просто слышать не хотела.

Ксюша, словно получив передышку, ничего этакого не видела. Ни вспышек, ни знаков. Ни прошлого, ни будущего. Немного даже поскучнела. А может и не немного... Как-то вечером бабушка не выдержала, спросила:

- А что случилось-то?

- Когда? С кем?

- С тобой, не со мной же. Ходишь как в воду опущенная.

- Да так, ничего...

- Лампочки какие-нибудь не те увидела?

- Да нет никаких лампочек! - хотела обидеться Ксюша. Но что-то... не стала. Спокойно сказала:

- В том-то и дело, что нет никаких "лампочек". Вообще ничего нет. Не видится. Давно уже...

- Давно - это сколько?

- Месяц, - сказала Ксюша. - Или два... - И зевнула. Скучно так зевнула... А бабушке показалось - сладко.

- Сладких снов, - сказала довольная бабушка, подтыкая одеяло (она считала, что Ксюша всегда мёрзнет - "Худая потому что!").

Но эта сладко-скучная жизнь была только затишьем перед бурей. И закончилась как раз на следующий день, когда Ксюша проснулась в пять утра, проснулась от жуткого шума. Что-то звенело, и жужжало, и шипело, и ещё какие-то звуки производило, даже и не определишь, какие... И всё это - на такой громкости!

- Бабочка! - заорала не своим голосом Ксюша. - Бабочка, что это?!

- Где?! - несмотря на своё "крепкое сложение", бабушка уже через секунду была в Ксюшиной комнате. Как будто она действительно бабочка - или птичка!

- Откуда такой... ТАКОЙ ШУМ?!

- От тебя, моя драгоценная, - приходила в себя разбуженная "птичка-бабочка". - Ты орёшь, вот и шум.

Ксюша почти не слышала её. Скорее догадывалась, читала по губам.

Ксюша заткнула уши. Шум не стал тише, нисколечко.

- Это у меня там, - беспомощно потрогала она ухо.

- Болит? Ухо болит?

- Не болит, а... Я НЕ ЗНАЮ!! - У Ксюши выступили слёзы.

- А ну-ка не кричи, - приказала бабушка. - Пять утра, это понятно? И не реви!

- Я не реву... Говори громче! - Про "пять утра" Ксюша скорее догадалась, а услышала она "тра-та-та, это понятно?".

Бабушка приложилась губами к Ксюшиным щекам - так она температуру проверяла.

- Ну что - нормальная... Подумай хорошо: где болит?

- Говори громче!!

- Нигде, говорю, не болит?

- Нет! Но я всё время слышу... - Ксюша замолчала. Она пыталась сообразить, как же назвать то, что она слышит. Соображать под эту "какофонию" было трудно. Труднее всего было даже не то, что звуки такие громкие, а то, что они такие... разнообразные. Разнообразные - и требовательные. Они - каждый - требовали безоговорочного Ксюшиного внимания.

- Ну, что ты там всё время слышишь? - Бабушка присела к Ксюше на кровать.

Ксюша только замотала головой - у неё ничего не формулировалось. Ни-че-го!

- Слышишь необычные звуки? - попробовала уточнить бабушка.

- Дда...

- Какие?

- Все!

- Все сразу? Ну, как это может быть... Вперемешку?

- Нет. Отдельно!

Звуки действительно были отдельно. Не просто шум, не мешанина из звона-жужжания-шипения, а что-то вроде... каналов. Вот как будто в колокол ударили, и гудит, гудит... И это гудение - как прямая и узкая рельсина. Отдельная... А вот шелест какой-то, тихий, но тоже хорошо слышимый, тоже ни с чем не смешивающийся, извилисто сам по себе бегущий... А вот звон, а вот стук...

Ксюша вдруг заметила: прислушиваясь к одному какому-нибудь "каналу", одной какой-нибудь дорожке, она как будто приближает её, усиливает, а остальные - отдаляются и затихают. Таким образом, вместо какофонии можно получить какой-то один, чистый звук!

- ...Ксения! Ксения! - трясла её бабушка за плечи.

- Бабочка, не мешай!!

- Я не мешаю. - развела руками бабушка. - Ты почему мне так долго не отвечала?

- Я?.. Ох, бабочка... Сколько там часов? Я что-то, знаешь... Я спать захотела!

Про "сколько часов" - это Ксюша по старой привычке спросила, еле-еле отучилась, переучилась на "сколько времени", но бабушке и это не нравилось, она говорила, что правильно - "который час?".

- Шестой час. - Бабушка наклонила голову, глядя в упор на Ксюшу.

- Бабочка, не делай так!

- Как?

- Ты знаешь как! Как курочка!

Ксюша сказала "как курочка", чтобы не говорить грубо - "как курица". Она уже как-то объясняла бабушке, что та смешная, когда так делает.

- То ли курочка, то ли дурочка... - проворчала бабушка. - Разбаловала я тебя.

- Да?.. Да, да. Я разбалованная, но давай поспим...

- Избалованная, - поправила бабушка.

- Но давай поспим, а? Мне уже лучше. Хорошо, совсем хорошо...

Ксюша решила отправить бабушку сны досматривать, а сама - поразбираться с этими странными, невесть откуда взявшимися каналами. Пока что - чтобы слышать бабушку и себя, чтобы не приходилось кричать - она выбрала, выделила какое-то "царапанье", немузыкальный, зато глухой и практически не перебивающий слова канал. Остальные затихли, затухли...

- Хорошо, говоришь?

- Да, да, бабочка. Совсем хорошо. Правда.

- Правда так правда, - поднялась бабушка. Ксения и впрямь выглядела получше. Перестала вся сжиматься, за уши хвататься... Что с ней такое происходило - и прекратило ли происходить - понять сложно. Вызвать скорую? Подождать? Велика, ох велика вероятность, что всё это очередные Ксенины причуды.

- А ты будешь спать? Выступать больше не будешь?

- Да, бабочка. - Для убедительности Ксения закрыла глаза.

- Смотри у меня, - погрозила пальцем бабушка.

- Смотрю, но так говорят маленьким.

- А я тебе так говорю. И всё, разговор закончен. Крысю вон свою разбудила... Спать!

До семи утра, до самого подъёма, Ксения возилась с каналами. Кажется, она поняла, что это. Ну или, вернее сказать, начала понимать...

Минут через десять после того, как бабушка ушла, потух один из тоненьких, но всё время маячивший где-то на слуху, где-то на внутреннем виду "каналец". И Ксюша тут же осознала две вещи. Во первых: что она не только слышит их, но и видит. И во-вторых: что это "каналец" был бабушкин. Этот монотонный беспокойный стук... Выглядел он как пунктир, и от каждого штришка - малиновые разводы. Ярко-малиновые, точь-в-точь как бабушкины кудряшки... Почему он прекратился? Ксюша встала с постели и на цыпочках подошла к бабушкиной комнате... Так и есть - она спала!

Как только бабушка перестала беспокоиться, прекратился и беспокойный стук, пропал канал... А что выражают, передают другие, остальные? И если это - все эти звуки, шумы, "звуковые дорожки" - пока только те, кто не спит, то что же будет, когда все проснуться?!..

Ксюша поперебирала каналы. Приятных не было. Вот тревога (колокол), вот страх (мелкая дробь), вот обида (навязчивое, какое-то липкое шуршание), опять страх (но уже что-то скрипящее, "ржавое")...

Вся последующая Ксюшина возня с каналами сводилась к тому, что она пыталась, училась выделять какой-нибудь один, чтобы как можно дальше убирались, исчезали все другие. Иногда получалось "исчезнуть" их полностью. Но тогда этот один, выделенный, выбранный, становился невероятно объёмным, слышимым с какой-то фантастической чёткостью. Надо было выбрать что-нибудь помягче, понейтральнее, чтобы... Чтобы жить. Пока она не придумает, как и вовсе избавиться от этой напасти...

Перепробовав с пару десятков "саундов", Ксюша вернулась к царапанью. Даже на своём максимуме он был не очень громким, каким-то... половинчатым. Его и оставила, с ним и встала, с ним и в школу отправилась (бабушка насчёт школы сильно сомневалась, но Ксения таки её упросила)...

Сначала казалось, что терпимо. Ещё когда с Антоном разговаривала, вроде нормально было... Хотя, конечно, какая уж тут норма. Но хотя бы говорить было можно!

Антон слушал вполуха. Он пришёл только на два урока, к одиннадцати ему с Жуликом - на капельницу...

- Жаль, жаль... - сказал он.

- Чего жаль?

- Тебя. У тебя и сейчас это... царапает?

- И "царап", и "царап", и "царап", - покивала Ксюша.

- Не очень-то это наверно... когда в голове такое радио. Эх, лучше бы у тебя рентгеновское зрение открылось!

- Зачем это?

- Жулика бы просветила. В ветеринарке никак не определятся, вирус это или опухоль. Ещё частичная непроходимость бывает... Да ну их, - махнул рукой Антон.

- Вирус.

Антон оживился.

- Ты серьёзно?

- Ага. Только не спрашивай, откуда я знаю. Я не знаю. Ну, в смысле, не знаю, откуда знаю...

Но Антона такие тонкости не волновали. Он "спасибкнул" и был таков. Ксюша глянула было на Вику, но та была обычно-каменной.

"Царапки" в голове усилились. Ксюша попробовала отпустить этот канал - перестала его выделять, держать в пределах внимания - но началось такое... Она схватилась за голову и кое-кое-как вернулась к дурацким, усилившимся, но всё-таки терпимым "царапкам"...

- Ужас... - пробормотала она.

После третьего урока она отпросилась. Кроме того что это действительно был "ужас" (и "царап", и "царап"), жутко захотелось спать. В то же время было совершенно непонятно, как это теперь можно будет делать. Ведь стоило ей начать клевать носом (а что ещё делать на литературе), прекращала царапать её "выделенка", начинало орать её "радио".

- Я ж так с ума сойду... - подумала Ксюша. Но оказалось, что нет, не подумала. Вслух сказала.

Литераторша начала возмущаться, но приглядевшись, спросила:

- Ткачук, а ты как себя чувствуешь?

И Ксюша отпросилась.

Она открыла школьную дверь, и увидела, что идёт снег. Чуть ли не в ту же секунду пошёл, прямо сейчас, - асфальт был ещё чистый...

Настроение улучшилось. Почему? Неизвестно. Непонятно было, какая связь между звуками в голове и снегом на улице...

Но вскоре стало понятно. По крайней мере, нашлось что предположить.

Начался такой сильный снегопад, что всё кругом стало белым и каким-то... глухим. Звуки словно тонули в снегу. И Ксюшино "царапанье" стало совсем тихим, как будто снег влиял и на него. Это затихание было похоже... на засыпание? Ну да - похоже, тот, кто выдавал этот канал, засыпал. Может быть, его усыпляли эти мягко падающие снежинки, а может, он просто не выспался. Ведь в пять утра он, как и Ксюша, бодрствовал...

Домой Ксюше не хотелось. Она решила немного погулять.

Она шагала под тихонькие "царапки" (странно: этот кто-то засыпал и засыпал, но никак не мог уснуть окончательно, канал не пропадал) и думала о том, что эта её новая, такая неудобная способность (да что там "неудобная"! до нестерпимого доходит) - всё равно способность. Ещё одна грань. Никто этого не слышит. Слышит только она. Меньше чем за пару часов она так или иначе приноровилась этим всем управлять. Двигать это - приближать, удалять, ослаблять. усиливать... Практически сразу она научилась "переводить": этот звук - тревога, а тот - страх... Ей сразу стало ясно, что это не просто шумы, а сигналы. Антон вот сказал - "радио". Но ведь радио - для кого-то. А если и это "радио" - не просто так, а... для кого? для неё?

О чём и зачем, например, говорит ей это "царап-царап"?..

Удивительно, но она только теперь задумалась, как же "перевести" этот звук. Со всеми другими было как-то сразу ясно, а этот... Этот она выбрала только за "половинную" громкость, а вот что же он передаёт... Обиду? Нет. Досаду? Нет, но что-то похожее. Какой-то дискомфорт... Лёгкий, но непроходящий. Он, получается, даже уснуть не даёт... Нет, всё равно неясно. Какая-то это непереводимая эмоция. И как будто меньше всех других. Как будто другие - в полный рост, а эта - низкоросленькая, младшая...

Ксюша вслушивалась и вслушивалась в этот странный "царапающий канал". Вслушивалась - и вглядывалась. "Царапки" - как белёсые ниточки пучками. Шерсть?

Ксюша чуть не споткнулась. Прямо на дороге лежала небольшая грязно-белая собачка. Её припорошил, замаскировал снежок. Ксюша даже засомневалась - живая или...? Но слава богу. Когда Ксюша "эйкнула", та повела ушами. Собака жива-здорова, и это замечательно. Плохо другое: царапанье у Ксюши в голове усилилось.

Собака встала и отряхнулась. И Ксюша увидела, что не так уж она и здорова. По крайней мере, не на все сто. У неё нет носа! Не всего, а только самого кончика...

Передней лапой она попыталась то ли почесать, то ли потереть морду...

Царапанье, Ксюше показалось, достигло максимума.

Собака опустила свой "безносый нос" в снежную гущу и начала возить им из стороны в сторону... Ксюшин "царапающий канал" буквально зашкалил!

Ксюша накрыла уши ладошками (чисто рефлекторное движение, на звук оно, разумеется, никак не повлияло) и запричитала:

- Блин, блин, блин...

Несколько секунд она вот так, бессмысленно, "блинкала", а потом просто легла на какую-то перекошенную скамейку, свернувшись калачиком, лицом прямо в снег.

Подошла собака, понюхала её руку в рукавичке... И начала тереться своим раненым носом об эту самую рукавичку!

- Ну что у тебя там?.. - прошептала Ксюша, не слыша своего голоса, - только царап, и царап, и царап... "Как глупо... - подумала Ксюша. - Глупо лежать и слушать, как в твоей голове что-то царапает!".

На собаку, на её морду, Ксюша старалась не смотреть. Просто опустила руку и начала её гладить.

Собака довольно долго ёрзала, но всё-таки утихомирилась. "Царапки" тоже стихали.

Ксюша гладила, гладила, гладила...

И ВДРУГ СТАЛО СОВСЕМ ТИХО.

Ксюша глянула на собаку. Собака спала.

Полнейшая тишина. В голове тихо, на улице тихо. Снег на скамейке, снег под скамейкой... Ксюша повернула голову - и с неба снег...

"Как мало надо для счастья" - так иногда говорит бабушка. Шутит. Теперь Ксюша понимала, насколько это серьёзная шутка...

Ксюша продолжала лежать. И ей казалось, она готова лежать так до бесконечности. Вот только гладить она устала. Но переставать боялась - псинка опять начнёт беспокоиться, а звуки - нарастать... Но не всё время же её гладить, не всё время же ей спать!.. А если ей как-то помочь, разобраться, что там с её носом? Конечно, то, чего нет, обратно не пришьёшь, но есть же "мазилки-заживлялки" всякие. Ксюша как-то с качели упала, пол-локтя снесла - помазали, зажило...

План складывался такой. Ксюша поможет собаке, а Ксюше - в этом - поможет бабушка. Ведь как раз в этом бабушка понимает. Всё-таки она биолог. А не поросячий хвостик. (Она сама так говорила: "Я тебе кто? Биолог или хвостик поросячий?") А биолог - почти врач, а...

- Дуля!

Вот этот странный окрик прервал Ксюшино планирование. И Ксюшину тишину. Собака подняла голову и тут же ею затрясла. Царапанье возобновилось. Не в полную силу, но оно как будто... разгонялось!

- Какая ещё дуля? - прохныкала Ксюша. Подняла глаза и увидела Дамира. Этого ненормального, которого в Уткинскую школу перевели...

Ксюша живёхонько встала.

Дамир был в длинной зелёной куртке и калошах на босу ногу (хорошо хоть калоши с мехом!). Давно не стриженные волосы разделились на какие-то фантастические вихры - Ксюше сразу анимешный дикобраз вспомнился...

- Дуля, - повторил Дамир, длинным взглядом глядя на собаку. Похоже, он её звал...

Собака завиляла хвостом, но с места не двигалась.

Дамир перевёл свой непроглядно чёрный взгляд на Ксюшу:

- Моя собака. В курсе?

- Ну, да... То есть нет. Я думала, она бездомная... Её что, "Дуля" зовут?

Дамир молчал. Зато Ксюшины "царапки" не замолкали ни на секунду. Да и с чего бы им замолкать - собака тёрлась носом о скамейку, так упорно тёрлась, что аж сопела...

Дамир побил ногой как копытом, разбрасывая снежные брызги.

- Тебе не холодно? Без носков...

Дамир сплюнул. И вдруг резко, одним движением, прыгнул к собаке и схватил её за холку. Собака заскулила, а Ксюша совсем испугалась.

- Твоя собака, твоя, - быстро заговорила она, - ты ей шею только не сверни, у неё и так нос...

- У всех нос, - хмыкнул Дамир. Но Дулю отпустил.

- Я про то, что нету носа...

- Нету, - подтвердил Дамир. Ему как будто даже понравилось, что это заметили.

- Может, надо,- осмелилась Ксюша, - её как-то... полечить? Не может же она сама полечиться...

Как будто демонстрируя, что она не может сама полечиться, Дуля уткнулась носом - "безносьем" - в снег.

- Да чё там такое? - Дамир опять схватил её за холку и немного приподнял. Она глухо скульнула и замолчала, замерев. - А это-то чё?..

Дамир разглядывал её "безносье" как будто впервые увидел. Ксюша совсем осмелела и тоже вытянула шею...

- Кошмар, - пробормотала Ксюша и отвела глаза. Всё-таки страшно, когда вместо аккуратной чёрной пуговки - какой-то розовый мясистый "выгрыз"...

- Тут фигня какая-то... заноза... - медленно проговорил Дамир.

- Где?

Но Ксюша ничего не успела увидеть. Дамир дёрнул, собака взвизгнула и... И всё. И СНОВА СТАЛО СОВСЕМ ТИХО. Вокруг Ксюши - и в Ксюше, в Ксюшиной голове.

Дамир держал что-то двумя пальцами. Что-то маленькое. Ксюша опять не успела разглядеть, секунда - и кинул куда-то в снег.

- А что там было? Заноза, да? Действительно?

- "Заноза"! Бревно целое. Эта дура суёт свой нос...

Дура, поджав уши, улеглась на снег и мела хвостом что было силы. Вид у неё был преданный и довольный.

- Это она тебе "спасибо" говорит, - сказала Ксюша. Дамира это разозлило почему-то. Он схватил охапку снега и швырнул в Ксюшу - как огромный бесформенный снежок. Попало везде: в глаза, в нос, за шиворот...

Ксюша долго отряхивалась и отплёвывалась, но возмутиться не решилась. Краем глаза она наблюдала, как Дамир забирает Дулю: он позвал её, позвал ещё, потом просто сунул подмышку и куда-то поплёлся. Собака из подмышки виляла хвостом и лизала Дамирову куртку... Видимо, эта Дуля - действительно его. И, видимо, проблема её была не в этой (оказывается, давней) ране, а в свежей занозе. И проблема эта, каким-то немыслимым способом, превращалась и в Ксюшину проблему. В шум, царапанье. Собачий дискомфорт как звуковая дорожка, а Ксюша... "благодарный слушатель"!

Ксюша села на скамейку, задумчиво возя ногами взад-вперёд, проделывая прямые гладенькие линии. Почему-то она была уверена, что шумы вернуться. Нисколько в этом не сомневалась. И пока не вернулись, надо было подумать, как быть и что делать. Ведь когда шумит, думать практически невозможно, это... катит на тебя как ком, как машина...

Ксюша вдруг вспомнила слова Антона - о том, что способностями надо управлять, "вести машину, а не бежать за ней". "Уж тем более от неё", - усмехнулась Ксюша. Но как, как вести эту машину?

"Царапающий канал" пропал вместе с проблемой, но ведь этих каналов - тьма. Никто не в состоянии решить все-превсе проблемы, даже если решать их по одной, по очереди...

С другой стороны, если не выбирать, не вслушиваться в один какой-нибудь, определённый, канал - будут сразу все. Будет звукосумасшествие, какофония, бардак. Так что... выбирать всё равно придётся. Выбирать и слушать, слушать, слушать. А если...

Но что "а если...", Ксюша подумать не успела. ВСЁ, ЗАШУМЕЛО. Зазвенело, зажужжало, зашипело. Ксюша старалась не паниковать. Она сдвинула шапку на макушку и медленно тёрла уши, выбирая...

Она перебрала каналов пятнадцать, пока не обратила внимание на этот, отличающийся. Все они были отличающиеся, все они были разные, но этот ещё разнее. Звук был каким-то... широким и округлым. Что это было? Что-то вроде длящегося вдоха. Или выдоха. Он не был раздражающим (во всяком случае, не таким раздражающим, как стуки, шлепки, дроби и колокольца), с ним можно было как-то сосуществовать. Хотя и он был по-своему требовательный. Он был зовущий. И очень грустный. И Ксюша выбрала его...

Следующие два дня канал просто "дышал", а на третий приобрёл цвет, вернее, Ксюша наконец-то его разглядела. Жёлтый. И эту желтизну Ксюша ни с какой другой бы не перепутала. Этот цвет был - груновый.

Конечно, первое, что Ксюша сделала, когда поняла, чей это канал - отправилась туда, к заброшенному дому, к Клохе (да, Даниил сказал тогда именно так: Клоха). Ксюша решила, что теперь, когда она так хорошо эту Клоху слышит, непременно и увидит. Не тут-то было! Чем ближе подходила она к убогой Клохиной "резиденции", тем громче, невыносимей шумел канал. Это был уже не вдох или выдох, а какой-то ураган, который, казалось, ещё немного - и сметёт Ксюшины мозги, выметет их прямо через трещащие Ксюшины уши. Наконец, Ксюша поняла, что ближе подойти она не может, а ведь она ещё и до домика толком не добралась (вон он, его видно, но ещё идти и идти), не то что до самой Клохи...

Она попробовала поменять канал, но тут её ждал новый сюрприз. Канал не менялся...

Ксюша, что называется, ретировалась. От домика. Так далеко, чтобы и не видно... Может, она не смогла поменять, переключиться - второпях? В том диком шуме, "урагане"? Попробовать ещё, здесь, где шум меньше (намного меньше, здесь он снова был "вдохом", громким, но "вдохом")?

Попробовала ещё, и ещё, и ещё - канал не менялся, не менялся и не менялся, и ясно было, что уже не поменяется.

С тех пор Ксюша слушала только Клоху. Слушала учась слушать. Шум был не просто шумом, похожим на вдох или выдох, или даже на ураган. Он мог показывать и рассказывать. Вслушиваясь, всматриваясь каким-то внутренним зрением в этот "груно-канал", Ксюша как будто вытягивала картинку за картинкой. Это было трудно. Трудно - потому что требовало максимальной сосредоточенности. Внутренней дисциплины - наверно, той самой, которой, по мнению Антона, ей так не хватало. Теперь бы Антон такого не сказал. Ксюша часами сидела за столом, делая вид, что занята учёбой, а уставала так, как будто была занята работой! Да это, собственно, работа и была. Канал может рассказать Ксюше о Клохе. А значит, Ксюше надо мочь это понять. Так она решила. И у неё получалось!

Ксюша уже знала: Клоха из другого, совершенно другого мира; она оказалась здесь случайно; она хочет обратно, домой, в свой другой, совершенно другой мир; она не хочет... здесь картинка дрожала, размывалась, проваливалась сама в себя, и Ксюша никак не могла понять, чего же Клоха не хочет.

Однажды Ксюша так долго сидела, пытаясь разглядеть эту дрожащую, уплывающую картинку (версия для бабушки - доклад по биологии, "Бабочка, ты не поросячий хвостик, но я сама, сама, сама!"), что в какой-то момент ей показалось, она уснула, уткнувшись в учебник... Но тогда почему учебник так сияет?

Это был не учебник, это был экран. Тот самый экран с лентой картинок по переднему плану. На экране был один-единственный знак, знак из Ксюшиного пасьянса - "нежеланное действие". Завихрение - и отталкивающие его руки.

По серой ленте, как по дорожке, бежали красные человечки. Они как будто пылали.

Ещё на "дорожке" были белые, спокойно идущие, непылающие человечки. И большой жёлтый шар!

Приглядевшись, Ксюша поняла: красные человечки бежали к шару, прыгали в него, как в портал - и выскакивали уже белыми и довольными...

Всё это было похоже на оживший орнамент, аллегорию. Конечно, Ксюша предпочла бы видеть не эту "аллегорию", а как тогда, два года назад, - настоящий ход событий. Но видишь то что видишь, а не то что предпочитала бы, уж это-то она усвоила!

- Ксения, а мы спать сегодня - не будем? Этак ты на собственном докладе уснёшь!

- Ты мешаешь!! - завопила Ксюша, но было, конечно, поздно. Картинки пропали. Остался только шум, жёлтый шум. Ксюша была уверена, что поработай она ещё, и экран удастся вернуть. Но она действительно устала...

- Я мешаю? Это ты мешаешь, - возмутилась бабушка. - Спать - и точка, разговор окончен. Доклад твой, а спать не дают - почему-то мне.

- Но я же тихонько. Тихо, как мышка, сидела...

- Во-первых, дорогая моя, - свет. Во-вторых, что за мышка? Которая бормочет.

- Я бормотала?

- Ещё как.

- Что бормотала? - испугалась Ксюша.

- Ну, что-то там... "Шар", "действие"...

Ксюша, ничего не говоря, кинулась за пасьянсом ("нежеланное действие!").

- Начинается, - фыркнула бабушка. - Давно не пасьянсилась.

- Нет такого слова, - рассеянно огрызнулась Ксюша, раскладывая карточки прямо на предусмотрительно раскрытый ботанический атлас. Атлас был яркий, красочный - это-то Ксюша знала. Но сейчас он виделся ей каким-то плоским и... полуцветным. Цветным в полсилы. После её сумасшедше ярких "внутренних" картинок. А потёртый пасьянс и вовсе "обесцветился"... - Бабочка, я сейчас, одна секунда!

- Допустим, не одна. Но чтобы через десять минут (шестьсот секунд, чтоб ты знала, моя дорогая!) была в постели. ВСЁ.

- Через десять - обещаю!

- ВСЁ, я сказала, - повторила бабушка так, как будто с ней спорят.

- Ну точно... - выдохнула Ксюша, глядя на пасьянс. Голос у неё был такой, что бабушка подошла и тоже глянула.

- Ну, руки... Что это за руки? Может, это к тому, что ты у меня не такая безрукая будешь? - Бабушка намекала на разбитую Ксюшей вчера любимую свою кружку. Ксюша с этими вслушиваниями и вглядываниями совсем как сомнамбула стала.

- Бабочка, я тебе всё объясняла... - нахмурилась Ксюша, собирая колоду. - У картинок есть свои значения, и нельзя какие-то другие придумывать. - Она снова начала раскладывать.

- Ты не рехнулась ли? Ты мне что, в эти карточки до утра играть будешь?

- Ещё разик...

- Разговор окончен, - и бабушка просто смахнула пасьянс со стола.

- Бабочка!

- Хватит, Ксения. Собирай и...

- Смотри!

- Да ну тебя. Ничего не буду смотреть.

- Ну пожалуйста!

Бабушка наклонилась и увидела: все карточки лежат в беспорядке, а "руки" - в порядке. В порядке, образующем эти самые "руки". Опять эта картинка сложилась!

- Ну прямо чудеса, - скептически усмехнулась бабушка.

Разреши она Ксюше сложить пасьянс ещё пять, десять, пятьдесят раз, и её скепсис, пожалуй, прошёл бы. "Руки" складывались ВСЕГДА. И это было единственное, что Ксюша могла показать, а не рассказать. Наконец-то у неё было что-то видимое не только ею!

На Вику этот "фокус" произвёл впечатление с четвёртого раза. А на двенадцатом (благо перемена была большой, двадцатиминутной) она спросила:

- Зачем ты мне это показываешь?

- Зачем?... - И Ксюша рассказала (ах как жаль, что видимое не только ею закончилось, ах как несовершенны слова!). Рассказала всё: о каналах, о своей работе, о своём вслушивании, больше похожем на всматривание, о Клохе - всё, что она о ней знала...

- И ты не можешь к ней подойти?

- Нет! Да мне просто... уши оторвёт! Такой звук, ты не представляешь!

- Зато я представляю кое-что другое... - голос у Вики был какой-то... хорошего не обещающий. Пожалуй, даже виноватый. Или Ксюше только показалось?

- Что "другое"? - осторожно спросила Ксюша.

- Помнишь, у нас парк хотели делать?

- Плохо помню. Ну и что? Не сделали же.

- Чем-то похожим дядька Митька... мой дядя будет заниматься. Уже занимается.

- Ага. - Ксюша не понимала, при чём тут это. Дядя какой-то... - А что за дядя?

- Обыкновенный...

Вика рассказывала, а Ксюша ужасалась. Ужасалась и убеждалась в своей правоте, в том, что правильно поняла своё видение: Клоху используют.

- Но ведь это всё-таки... доброе дело. Доброе дело - лечить детей, - промямлила Вика в завершение.

Ксюша спорить не стала. Было видно, что Вика и сама в это не очень-то верит.

Но в это верил дядька Митька. Хотел верить. И не хотел ничего слушать. Вика боялась, что Ксюша натворит каких-нибудь глупостей, пытаясь помочь этой "голове", или вернее, этому "головастику", но Ксюша просто ждала. И вот надо же, дождалась!

... - Ксения, а ты что это там затихла? - заволновалась бабушка. - Собираешься куда-то?

Ксюша, наконец, появилась из ванной. Война с тушью завершилась - Ксюшиной победой, конечно. Но были и потери. Глаза покраснели и даже как-то подопухли...

"Легенда" у Ксюши была уже готова, а тянула она до последней минуты, чтобы бабушка не успела ни к чему придраться.

- Помнишь, ба, мы животных для сайта фотали? С биологичкой...

- "С биологичкой"! - передразнила бабушка. - Что это за "чки" такие: "биологичка", "историчка"... Как неграмотная!

- С Еленой Геннадьевной, - быстро поправилась Ксюша. - Ну вот. Кое-что доделать надо.

- Каникулы же!

- Ну и что? Сайт-то работает. Я побежала!

- Чтоб не дотемна.

- Да знаю я! Ты иногда говоришь так, как будто я в садике ещё!

- В огородике, - проворчала бабушка.

- В огородике арбузики, - ни с того ни с сего ляпнула Ксюша. И вдруг вспомнила тот странный грустный арбузный запах от картины с груном...

- Какие арбузики? Болтаешь...

- Не буду! - крикнула Ксюша уже у дверей. Она так и не показалась бабушке на глаза.

Бабушке это не понравилось.

14.

Даниил возвращался домой, на Вихляевские копи (отец говорил: "топи", "болото", "глухомань на букву В").

Автобус был новенький, место Дане досталось хорошее, в самом начале и у окна, июньское утро тоже не подкачало, всё сияло и зеленело, - в общем, Даниилу всё нравилось. В какой-то момент ему даже показалось, что, наверно, вот так и выглядит счастье - зелень и сияние. Он даже, чуть погодя, отвернулся от стекла - чтобы не переборщить. Отвернулся - а тут соседка. Благоухающая почему-то корицей, суетливая бабулечка с пухленьким баулом. Кивнув на него, бабулечка умоляюще спросила:

- Пристроите?.. Как хорошо, молодой человек!

- Хорошо, - отрывисто согласился Даня, пытаясь закинуть баул на верхнюю полку. - Так что там хорошо? - Тот наконец-то улёгся, а Даня уселся. Автобус тронулся.

- То, что мы с вами рядышком. Вы мне помогать будете.

- Я же уже помог, всё, норма, - пошутил Даня. И тут же спросил:- С чем помогать-то?

- Как зачем? - ослышалась бабуля. - Затем, что старая я. Ни сил, ни здоровья, - бодренько сообщила она.

- И взять негде, - в тон ей продолжил Даня. Забавная она всё-таки!

- Почему негде? Есть где. Я как раз туда и еду, - произнесла она со значением.

- Туда, где здоровье выдают?

- Можно и так сказать, - покивала бабуля. И замолчала, откинувшись на спинку сиденья и прикрыв свои маленькие глазки с зелёными перламутровыми веками - можно было подумать, что это Даня пристал к ней со своими расспросами!

Даня, ещё когда около автобуса её увидел (она выспрашивала что-то у водителя, то и дело спотыкаясь о свою же сумку), подумал, что вот посчастливится же кому-то сидеть с ней рядом. А когда понял, что посчастливилось ему, - смирился. Не стал прибегать ни к наушником, ни к "внезапному беспробудному сну". Как-то это сразу понятно было, что ни то, ни другое не поможет. Ну что ж... В конце концов, ехать далеко, а бабуля занятная. Если, конечно, она ещё сама не уснёт...

Но нет. Немного поёрзав, она открыла глаза и, буквально перегнувшись через Даню, принялась смотреть в окно, на проплывающие пейзажи.

Даня опешил. Сказать, что это было ему неудобно, - ничего не сказать.

- Может, нам поменяться? - наконец, спросил он.

- Чем поменяться? - заинтересовалась старушка.

- Местами.

- Не хотите у окошечка? - удивилась она.

- Не хочу, - уверил Даня.

Они поменялись. Проплывающие пейзажи перестали увлекать бабулю.

- А вы, кстати, молодой человек, не на Вихляевку едете?

- Нет, а что?

- Тогда ничего, тогда ничего...

- А если на Вихляевку?

Бабуля состроила обиженную гримасу.

- Это серьёзно, - обиделась бабуля. - Я без шуток спрашиваю.

- Еду на Вихляевку. Без шуток.

- Тогда вам надо будет мне с сумкой помочь. Знаете пятиэтажный дом?.. Сумка тяжёлая очень.

Вот это формулировка! "Вам надо будет..."!

- Что тяжёлая, я понял, - усмехнулся Даня. - Кирпичи?

- Не угадали, юноша. Кровать.

Старушка нравилась Дане всё больше. Если бы ещё не эта корица! Приторный всё-таки запах, навязчивый...

- Кровать?! - округлил он глаза.

- Да, - подтвердила она, любуясь произведённым эффектом. И только после паузы уточнила: - Надувная...

- Всегда её с собой берёте?

- И напрасно смеётесь. Беру не всегда, но в этот раз она мне просто необходима...

(Крылья Даниного носа подрагивали. Он испытывал непреодолимое желание чихнуть.)

- ...Я буду жить у подруги, - продолжала старушка, - и надо же мне на чём-то спать...

Даниил чихнул.

- Ух... - потряс он головой.

- Давно у вас это?

- Что, чих?

- И опять напрасно смеётесь.

- Опять очень серьёзно?

- Опять, очень. Нет ничего серьёзнее здоровья. Надо думать о нём, даже когда не думаешь.

- Это как?

- А вот как. Вот я, например. Не думаю о насморке - но всё-таки думаю, потому что защитилась заранее, - и она вытянула из-за пазухи маленький мешочек, висевший на видавшей виды оранжевой верёвке.

- Я думал, это крестик...

- Нет. Корица. Лучше позаботиться заранее, чем не позаботиться вообще. А ведь многие не заботятся!.. Есть у меня одна знакомая. Подруга. Плевала на себя, на здоровье, а потом!.. Я сейчас вам расскажу. Это как раз та подруга, к которой мы едем...

- Вы едете, - напомнил Даня. Ну очень бойкая бабуля. Сумки - не избежать!

- Так вот, у неё тоже был "чих", и она... Вы слушаете?

- Конечно! - уверил Даниил так жарко, что сам себе поверил.

- Теперь я сбилась... Давайте с самого начала. Галя простыла. Она тогда ещё в Краснорецке жила... - И бабуля завелась на добрых полчаса, уже не слишком интересуясь, достаточно ли внимательно слушает Даня.

Даня слушал вполуха. Его как-то мало интересовала простывшая бабулина подруга, которая из-за каких-то неприятностей "по работе" вовремя "не пролечилась", в результате чуть не оглохла, а потом её - из-за плохого же слуха - с работы выгнали, а потом...

Даня думал об отце. Вот если бы отца выгнали с работы, отец бы, наверно, просто исчез! Он как будто и дома был офтальмологом - таким же медлительным и аккуратным, таким же сосредоточенным. Дома этого просто не нужно было. Наполнять водой чайник - совсем не то, что наполнять лекарством какую-нибудь "конъюнктивальную складку", а просто зал - не хирургический зал. У отца в квартире было так чисто и пусто, что первое время Дане было не по себе. Как будто он находится не в жилом помещении, а в учреждении. Медицинском, разумеется. Запах тоже стоял какой-то медицинский, - может быть, от отцовских халатов и шапочек, которые он носил стирать домой, а может и не от них... Казалось, это пах сам воздух. Когда помещение выглядит так, и в нём проживает такой доктор (очень доктор), по-другому оно пахнуть просто не может...

Разговаривал папа тоже как врач. Странно, но Даня запомнил его каким-то другим, - как будто те четыре года, что они не виделись, сделали его более "врачебным".

- Ну здравствуй, сын. На что жалуемся? - пытался он пошутить, приходя с работы. Шутка не удавалась. Слишком профессиональным был акцент.

К происшествию (так теперь называлось то, что Даниил видел "голову") отец тоже подошёл профессионально. Возмущённому Дане была показана таблица Сивцева, и возмущённый Даня прекрасно её "прочитал".

- ...Мэ, Ы, Бэ, И... Папа, я хорошо вижу.

- Я вижу, - удовлетворённо согласился папа, - что ты хорошо видишь. Мельканье, мушки, жжение - бывают?

- Мельканья, мушек, жжения НЕ бывает.

Даню проконсультировали ещё четыре специалиста, не нашли никаких отклонений, и отец успокоился. Вернее, стал ещё более спокойным...

Отправляя Даниила к отцу, мама надеялась, в том числе, и на эту отцовскую черту - спокойствие. Надеялась, что рядом с уравновешенным отцом и сам Даня как-то "уравновесится". Но Даня только затосковал.

Это была очень медленная жизнь. Настолько медленней "вихляевской", что трудно было даже представить, как, живя на Вихляевке, Даня мог скучать, думать о каких-то там "застывших точках". Краснорецк - вот где настоящая застылость, топь, болото. Не спасало даже то, что всё, в принципе, было можно. В принципе. На деле это "можно" тут же превращалось в "сложно", а потом и вовсе в "невозможно". Даня и сам был удивлён: тотальный контроль "Мамкина" был куда веселей дохленькой вседозволенности отца. Что толку, что можно приглашать кого угодно когда угодно? Полупустая квартира, пропахшая медикаментами - совсем не то, что хочется демонстрировать... кому? Вот именно, ещё и некому. С новыми одноклассниками Даня не нашёл общего языка. В классе царил некий Михей, "отрицательный лидер" с криминальными замашками, почерпнутыми, как сам он неоднократно проговаривался, из сериалов. Всё это казалось Дане глупым: "предьява", "проотвечаться", "западло"...

- Ну что, завоевал авторитет? - спросил как-то отец в своей ненастоящей шутливой манере.

- Зачем? Я ж уеду.

Тогда Даня сказал об этом впервые. До сих пор это не обсуждалось - с отцом. Считалось, что Даня просто приехал. Не на сколько-то, а приехал и всё. Мама же называла разные сроки, в зависимости от настроения.

Отец не удивился. Может быть, расстроился, голос у него как-то похолодел. Он сказал:

- В топи свои? Ну - как знаешь. Ты хоть этот год доучись.

- Доучусь, - вяло пообещал Даня.

Разговаривая с отцом, он и сам переходил на какой-то энергосберегающий режим. Но это был не его, не Данин, режим. Не постоянный, временный. Всё здесь было временно - и школа, и двор, чужой странно устроенный двор, в котором верховодили какие-то сумасшедшие спортсмены. Даже лавочки тут были с приступками, чтобы можно было качать пресс. Нет ничего плохого в том, чтобы качать пресс. Но нельзя только и делать, что качать, и качать, и качать... Качали даже девчонки! Нет, понятно, у них там какие-то свои цели, а не кубики на животе, и всё-таки это было как-то... Да ещё и занимались они этой своей качкой с каким-то остервенением - всё время какие-то вспотевшие, лохматые... Даня невольно сравнивал всё это с вихляевкими "танцами-шманцами", и опять выигрывала Вихляевка. Всё, буквально всё на Вихляевке было лучше. Хорошо, что время бежало в её сторону! Бежало - и добежало...

Даниил опять подумал о том, как хорошо, что он возвращается; что отца удалось убедить его не провожать; что до Антона он хоть и не дозвонился, но теперь это не так и важно, теперь можно будет запросто к нему заявиться, щёлкнуть по уху его пса-идиота и... Да много чего ещё! Даня сладко потянулся. Бабуля поняла это по-своему.

- Скучно я рассказываю?

- Да нет... - Даниил совсем потерял нить её разглагольствований. - Я слушаю, слушаю.

- ...Соседка вылечила дочку, это четыре, - продолжила бабуля, загибая четвёртый, указательный, палец. - Ещё?..

- Нет, хватит. Я понял. - (Интересно, что я там понял?..)

- Что же вы там такое, молодой человек, поняли! - вознегодовала бабуля, как будто услышала его мысли. - Я и сама ничегошеньки не поняла. Трудно это понять. Ведь всё это были не просто дети.

- Супердети?! - выпучил глаза Даня.

- Не валяйте дурака. Не супер. Только болели они тем, что не лечилось. А съездили в Вихляевский парк - и что бы вы думали? Не догадались?

- Нет, - соврал Даня. Антон говорил ему что-то такое (периодически вопя прямо в трубку - "фу! "да фу же ты!"). Упоминал парк, детей, слухи. Но когда Даня попросил поподробнее, Тоха выдал своё фирменное "если по порядку, то..." - а больше ничего толкового не выдал, никакого порядка не выходило. Антона по-прежнему мало занимало что-либо кроме собаки, и все его новости были так или иначе ветеринарными, а "неветеринарный мир" проходил каким-то неубедительным далёким фоном - будь то школа, знакомые, незнакомые или совсем уж незнакомые инопланетяне. За очередной Джульбарсовой процедурой (а теперь у Жулика гноились уши, "левое сильно, и знаешь, зелень такая, а правое вроде нет, но от перекиси столько пены, что...") Антон легко проворонил бы инопланетное вторжение...

- ...А как съездили в Вихляевский парк - всё, здоровы! - закруглила бабуля.

Она так выкрикнула это "здоровы", что на них с Даней начали оглядываться, а какой-то малыш из глубины салона выкрикнул "Оы!", видимо, решив, что пришла пора пошуметь. Пассажиры захихикали.

- Громко я что-то... - смутилась бабуля.

- Ну и что? Здесь же не библиотека. Эй! Ого! Ура! - крикнул Даня, трижды продемонстрировав, что не библиотека, не библиотека, не библиотека.

- Уа! - опять ответил ребёнок, и все опять захихикали.

- Хватит орать. - Громкий мужской голос. Как-то это было совсем неожиданно. Неожиданно грубо...

- Эй! - повторил Даня, исключительно чтобы не слушаться "голос".

Воцарилась тишина, - только обычный автобусный шум...

- Меня зовут, - почему-то наклонившись к Дане и полушёпотом сказала бабуля, - Валентина Ивановна. А вас?

- Даня.

Даня хотел ещё что-нибудь выкрикнуть - для этого невидимого "голоса", или вернее от него - но вдруг ему подумалось, что это глупо, так же глупо, как воевать с Михеем и отвечать на его "проотвечался". Вместо этого он спросил:

- Так что там было, в этом парке?

- Да, парк, - подхватила бабуля. - Что там было, я не знаю. Но оно и сейчас там. А я ведь - тоже хочу быть здорова! Вот, еду, - уже потише похвасталась она.

- А... чем вы болеете? - спросил Даня с заминкой. Бестактный вопрос, сам он его терпеть не мог - с тех пор, как "аллергичился", а кто-нибудь нет-нет да интересовался. Но бабуля выглядела на все сто - процентов, а не лет!

- Всем. Всем болею. Старостью.

- Старость не лечится! - как-то само вылетело у Дани.

- А я попробую.

- Пробуйте, - успел проговорить Даня. Казалось, эта корица только усиливается!.. - Апчхи!! - чихнул Даниил так громко, что и сам не ожидал.

- Хватит орать! - совсем вышел из себя "голос".

- Блин, да с чего вы взяли, что я ору! Я чихаю! - И Даня обернулся, чтобы увидеть, наконец, этого грубияна, чувствуя себя каким-то сумасшедшим героем, - уж больно суровым был голос...

- Хватит орать, я тебе сказал! Сказал, еду, значит, еду, больше не звони, всё, ЧАО! - Грубиян (он сидел по левой стороне, как бы по диагонали от Дани) сунул трубку в карман, скрестил руки на груди и закрыл глаза. Чихающий Даня был ему так же глубоко безразличен, как и пожалуй всё остальное в этом автобусе. Похоже, он был из породы "бас-слиперов"...

Оценить всю забавность ситуации Дане мешало только одно, вернее одна. Внимательно за всем этим наблюдающая соседка "бас-слипера"...

Ужасно было даже не то, что она наблюдала, ужасной была она сама. Ужасно красивой - так, что Даня прекрасно понимал: никакая она не красавица (лицо широкое, желтоватая или даже жёлтая кожа), но точно и навеки знал, что она лучше всех, кого он когда-либо видел.

Смотрела она так внимательно, так безотрывно, что всё внутри у Дани как-то холодело...

"Бас-слипер" снова выхватил телефон - видимо, ему звонили.

- Задолбала, - потряс он трубкой, жалуясь своей жёлтой соседке. - Раздражает, а?

Она не обратила на это никакого внимания, продолжая смотреть на Даню.

Даня отвернулся и откинулся на спинку сиденья.

- Что-то вы побледнели, - заметила бабуля. - А тот, - шёпотом заметила она, - вообще по телефону говорил. Надо же так...

- Надо же - как? - раздражённо переспросил Даня. Ему вдруг стало жутко неудобно за этот трёп с совершенно незнакомой старушкой, случайной попутчицей. Вот сидит же эта "ужасная красавица" молча. Да почти все пассажиры - молча. Ребёнок только чей-то покрикивает. И Даня разорался. Как ребёнок...

- В сон клонит? - не унималась бабуля. - Я же вам говорю, простуда у вас. А простуда - это...

- Да. Клонит.

- Ну спите, спите. Я вас перед Вихляевкой разбужу. Минут за сколько-нибудь, а то...

- Спасибо.

- А то...

- Спасибо! - громко повторил Даня. Связался же он с этой трещоткой!

Даня делал вид, что спит (вот пришлось-таки прибегнуть к "внезапному беспробудному"!), а сам пытался развернуться каким-нибудь этаким образом, чтобы сквозь прищуренные веки видеть "ужасную"... Не получалось. Разве что сильно повернуть и закинуть голову, но эта поза была совсем уж неестественной. Бабуля тут же заметила.

- Голова болит? - участливо спросила она. - У меня таблетки...

- Спасибо, Валентина Ивановна! Голова - не болит.

Валентина Ивановна вздохнула. Она не могла понять, в чём причина изменившегося настроения такого вроде бы милого, вежливого молодого человека. Повеселел бы он до Вихляевки, что ли!

До Вихляевки Даня спал. Он не думал, что действительно заснёт, только делал вид, будучи совершенно уверенным, что стоит ему оглянуться, как он столкнётся глазами с "ужасной". Даже если просто держать глаза открытыми, она всё время будет где-то на периферии зрения. Как он ехал до этого? Не было же никакой "периферии"!.. И его укачало.

Проснулся Даня от бабулиного взгляда. Видимо, она собиралась его будить, но не решалась.

- Я понял, понял, выходим, - пробормотал Даня, не открывая глаз. Он вовсе не был таким сонным, каким хотел показаться. Проснулся моментально. Просто понимал, что откроет глаза - и не сможет не обернуться. Надо было собраться с духом.

Собрался.

Обернулся.

"УЖАСНОЙ" ТАМ НЕ БЫЛО...

- Не выходим ещё, но скоро, - суетилась Ивановна. Она пыталась надеть кофту, но сидя это было неудобно, рука не попадала в рукав. - Сумку-то...

- Куда все подевались? - изумлённо протянул Даня.

- Повыходили все. Сумку-то надо...

- Повыходили все... - повторил Даня.

- Совсем вы, видно, разболелись. И вот поспали, а не помогло. - В рукава бабуля попала, теперь она возилась с карманом. - Мне бы сумку достать. Тут вот ещё... карман этот... отрывается, что ли...

Даня полез за баулом, почти уже вытянул его с гладкой прозрачной полки, но он вдруг поехал быстрее, и Даня не успел его подхватить...

Бабуля увернулась - в том смысле, что баул свалился ей не на голову. Но всё-таки он упал на неё, больше было некуда.

Всё случилось так быстро, что Даня успел только "ойкнуть", а бабуля, словно дразня его, так и повторяла:

- Ой-ой-ой... Ой, как же так...

Сумка ударила её в плечо и руку. Даня попробовал извиниться, но не пробился через этот "ой-ой-ой" и сидел молча, с огромной дурацкой сумкой на коленях.

- Ой, боже мой... - продолжала причитать бабуля, покачиваясь и держась за плечо. - Но я знаю, что делать, - вдруг добавила она, как-то внезапно успокоившись. - Нам же всё равно через парк идти? Галя говорила, через парк.

Даня пожал плечами.

- Ну да...

- Вот и зайдём. У меня вывих, наверно! Вдруг он пройдёт?

Вести малознакомую бабулю в незнакомый парк? Да ещё с баулом этим жутким!

- С вывихом в поликлинику надо, - твёрдо сказал Даня. Даже сам себе удивился - да не мог он отказать этой Валентине Ивановне. Он ведь, можно сказать, сам её ушиб!

Не мог - и не отказал. Бабуля опять заойкала, и перестала только когда он сказал:

- Ладно, как хотите.

- Зайдём?

- Всё равно мимо идти...

И они бы, конечно, зашли. Если бы их впустили...

Даня ничего не мог понять. Только что их выставили из детского парка. На том основании, что они без детей.

- Мы что, и на скамеечке - вон там - посидеть не можем? Я и мой внук, Даня! - импровизировала Ивановна.

- Приносим свои извинения, приносим свои извинения, - повторял клоун. - Мы формируем группу из дошкольников.

- Но мы не просимся в группу!

- Приносим свои извинения.

Даня так и вообще никуда не просился. Он только с изумлением смотрел на весь этот "парк". А на Даню смотрел клоун. Смотрел, мягко говоря, недоброжелательно...

- Пойдёмте... бабушка. - Даня потянул Валентину Ивановну за рукав.

- Что?.. Ой, да это та рука! - застонала она. - Опухла даже... Как неудачно!.. А как мне хотелось туда! - оглянулась она на парк. - Что там за чертовщина? Я как знала... Ничего, разберёмся. Времени у меня достаточно, не зря я у Гали пожить напросилась, не зря я...

Бабуля говорила и говорила, мелко семеня рядом с широко шагающим Даней. Даня нёс бабулину сумку, свой рюкзак, придерживал под здоровую руку бабулю и делал вид, что слушает. "Чертовщина", конечно, произвела на него впечатление, впечатление большое и неприятное - но тяжело ему было не поэтому. А тяжело - было. Он даже вздрогнул, когда Валентина Ивановна вдруг спросила: "Тяжело?", и только через секунду понял, что она о сумке... Да все сумки мира были легче, чем его "тяжело"! Если это влюблённость, то почему такая гнетущая? Даня никогда бы не подумал, никак этого не ожидал. Он всегда считал, что влюблённость - что-то яркое и воздушное, а тут... Как неожиданно и глупо всё получилось - "ужасная" просто вышла, вышла неизвестно где. Вот такой нелепый вариант. Он даже не успел подумать, а какими эти варианты вообще могли бы быть... Думал теперь. И ведь получалось, что никакими! Он бы всё равно не познакомился. Не в автобусе же! Не в автобусе - да и нигде. Такая, как она, не могла бы выйти на его остановке, жить на его улице, учиться в его классе. Её можно было встретить только случайно, в каком-нибудь случайном, "быстротечном" месте. Из чего это следовало, Даня и не сказал бы. Из всего. Каждая её чёрточка об этом говорила... Вспоминались всякие глупые истории с поисковыми объявлениями, "Тридцать первого декабря мы ехали рейсом Икс-Зэд, и глаза у неё были васильковые...".

Какие глаза у этой "ужасной"? Наверно, тёмные. Но, может, и нет. Они были какие-то... острые. Не по форме, а по тому, как она смотрела - остро, колко. В то же время совершенно не враждебно. Даню она не отталкивала, наоборот - как будто по этому острию можно было пройти, оно было как тоненькая линия связи...

Даня бы, наверно, ещё что-нибудь надумал, но свалилась Ивановна!

Они проходили школу, и бабуля так засмотрелась, что споткнулась о бордюрину и ахнулась. Даня не успел её поймать, только за кофту ухватил, но это-то и оказалось спасительным: бабулю повело чуть в сторону, и приземлилась она не на голый асфальт, а на рюкзак, скатившийся мгновеньем раньше с Даниного плеча. Пострадала только кофта - окончательно оторвался карман.

- Ключи... - захныкала Ивановна, пытаясь собрать с асфальта рассыпавшиеся железки.

- Кто же носит ключи в кармане!

- Они на булавку были пристёгнуты...

- А, ну если на булавку... - съязвил Даня, но Ивановна не поняла или не расслышала.

Ивановна продолжала сидеть на рюкзаке и тянуться к своим ключам. Она как будто ещё не пришла в себя. Даня собрал ключи и протянул ей, но она, отведя его руку, пропыхтела:

- Ой, погоди, погодите... что-то в глазах даже как-то потемнело...

Даня присел на корточки и стал ждать. Ему надоело нянчиться с незадачливой бабулей. Может, она и была забавной, но было уже не смешно. Уже звонила мама ("Где ты там, путешественник?"), а когда он проходил мимо собственного дома, сильно засомневался, а правильно ли это - идти куда-то, для кого-то мимо собственного дома?..

Вихляевка утопала в зелени. В зелени и солнце. Ну почему такой денёк портили придурочные клоуны и падающие старушки!.. Даня представил, как в такие дни золотятся шторы в его комнате, обсыпая стены солнечными зайчиками, и с десятикратной силой почувствовал, как соскучился по дому. Он решил, что остаток дня будет дома. Ни за что никуда не пойдёт. Завтра - может быть да, но не сегодня...

- Ничего, что я на вашем рюкзачке расселась? - совсем как-то "бедненько" спросила бабуля. Даже если бы и было "чего", не сгонять же её! - Там ничего не помнётся?

- Не помнётся.

- Ладно. Пойдёмте, Даня... - простонала Ивановна.

Даня помог ей подняться, и они поковыляли - совсем уже потихоньку. Казалось, этаким "инвалидным аллюром" они вообще никогда до места не доберутся. Однако добрались. "Тише едешь, дальше будешь!" - радовалась бабуля.

Даня донёс сумку (да практически и саму Ивановну) до самых дверей.

- Ну, Данил - спасибо и до встречи, - благодарно улыбнулась она.

- Я Даниил, - уточнил Даня и тоже изобразил что-то вроде улыбки. - До какой ещё встречи? - насторожился он.

- Ой. До случайной и скорой. Эта ваша Вихляевка такая малюсенькая!

Встретились они этим же вечером, и вовсе не по причине "малюсенькости" Вихляевки. У Дани остались бабулины ключи - видимо, автоматически он сунул их в свои джинсы.

Бабуля опять рассыпалась в благодарностях, а Даня был холоден. Он ведь не хотел никуда идти, он это и маме пообещал, и Антону сказал, что вещи разбирать будет...

Уже выходя из подъезда, он услышал знакомый писклявый голосок:

- Да-да, всё-всё.

Обернулся - ну точно, Ткачучка.

- Ты куда?

- К... к Вике, а потом мы... - Ткачучка остановилась и смотрела на него широко раскрытыми глазами. Явно это были какие-то её экстрасенсьи штучки! - И ты - к Вике, - вдруг добавила она.

- Я? Да нет вроде...

- Да-да, и ты. И это точно, без "вроде"!

15.

Лессу было грустно - отец только что уплыл куда-то вместе с вечно ползущей лежей.

- Ну вот. Лары нет, Клохи нет, Локуса... никого нет, а ещё и папа!.. Я что теперь, всё один должен?.. - возмутился Лесс. Правда, тут же задумался: а что, собственно, всё? И кому должен? Совершенствоваться до бесконечности? Узнавать и узнавать? Отец вот совершенствовался - и что из этого вышло?..

Нет, Лессу, конечно, нравилось в Познании, но теперь выбирать его было страшновато. А что, если он наткнётся на то же, что и отец? Что-то вредное, деструктивное...

Вернувшись тогда из Познания, отец стал каким-то... другим. Спрашивать и искать свой значок он перестал, но вместе с тем перестал и вообще что-либо делать, что-либо говорить.

- Папа, что происходит? - пытался разобраться Лесс.

Отец не реагировал или выдавал странные фразы вроде:

- Ничего. Тут ничего и не может происходить...

- Где "тут"? На Грое?

- Гроя - фикция. Всё фикция...

- Папа, перестань! Ты не должен так говорить!

Лессу всё это ужасно не нравилось. Какая ещё фикция? А как же "мир миров"? А как же они сами? Отец, всегда превозносивший Грою, теперь твердил, что это вообще не мир...

В один прекрасный момент отец окончательно перестал откликаться, а вот теперь и вовсе уплыл. Может быть, его подхватила лежа, а может быть, он сам за неё ухватился - Лесс даже не понял.

- Папа!

Но папа не отвечал. Он был каким-то совсем осевшим, оплывшим, мало чем отличающимся от самой лежи, разве что посветлее...

Лесс не знал, что ему делать - плыть за отцом? продолжать окликать его? Было совершенно ясно, что и то и другое бесполезно...

Когда отец скрылся из виду, Лесс ещё немного погрустил и решил поиграть. Нельзя же грустить вечно!

Он слепил большую лежевую крепость и стал украшать её башенками.

- И вот сюда... Левее! Ну! - Пассы, требующие силы, всегда получались у него лучше, чем те, что требовали аккуратности. - Ой... А это ещё что? - Из главной башенки торчала... иголка. - Это же тот значок! Так он не потерялся!

Лесс выудил находку и, подвесив её прямо перед глазами, принялся рассматривать.

Нелепый селянский герб он видел и раньше, в Познании: раскрытый клюв с торчащим из него языком. Лессу всегда казалось, что селяне - какие-нибудь обжоры, и этот раскрытый клюв так и жаждет, чтобы что-нибудь в него попало. К тому же, ведь это гурманы любят такие яркие весёлые цвета, а от герба даже в глазах рябило - клюв был пылающе-пурпурным, язык - вопиюще-зелёным, а фон... Фон вообще невозможно было никак определить, разве что сказать, что ОЧЕНЬ яркий, то есть ничего не сказать...

Странно. Трижды странно, подсчитал Лесс: во-первых, раньше отец не упоминал о значке, во-вторых, отец всегда говорил, что ненужно и опасно брать что-либо из чужого мира, и в-третьих, единственный мир, в который груны могли путешествовать, был Лутх! Так как же у отца эта селянская вещица оказалась?

Лессу ужасно хотелось надеть значок, но надеть его можно было - так получалось, по-другому никак - только воткнув. Втыкать в себя эту иголищу?..

- Как это вообще работает? Я воткну - и что будет? - рассуждал он вслух. Всё-таки какой он уже взрослый, рассудительный!

Лесс опустил значок, придавив его здоровенным куском лежи, и задумался.

Он не любил неясностей. Гораздо лучше, когда всё ясно и просто! И отец всегда учил их, что всё ясно и просто: тут Познание, там Путешествие, Гроя прекрасна, они идут к совершенству, а всё, что идёт к совершенству - хорошо. А в последнее время было столько непонятного. И даже самое, казалось бы, простое могло пугать или заводить в тупик...

Насколько опасно Познание? А если попробовать высветить траекторию отца? Высветить - и ни в коем случае не повторять? Ведь тогда Лесс не узнает ничего ужасного. Он зайдёт только в раздел "СЕЛЯНЕ", только в один - и ненадолго...

На этом думать ему надоело. Надоело быть взрослым и рассудительным, и он просто выкрикнул:

- ВЫБОР: ПОЗНАНИЕ!

Отцовская траектория визуализировалась сразу, по первому запросу. Прозрачный фиолетовый пунктирчик вёл... к Самопознанию! Только к нему - и никуда больше.

Лесс видел этот раздел открытым впервые, даже как-то непривычно было. Непривычно - и жутко любопытно! "Но мне нужны селяне, селяне..." - и Лесс, мужественно не поддаваясь искушению, нырнул под горящий дикими красками селянский герб.

- Ух ты. Красиво...

Оказалось, селяне не были никакими обжорами, они были словесниками-иллюстраторами, имеющими врождённую способность наговаривать картинки - произнесённое ими становилось видимым.

- Красиво... - продолжал изумляться Лесс. Стоило селянину сказать: "горы", - как они возникали перед глазами, "высокие горы" - и они росли, "прекрасные горы" - и от них уже нельзя было глаз оторвать.

Селяне объединялись в "сёла" - общности единоговорящих, и наговаривали себе тот мир, который хотели, какой позволял их коллективный разум и сумма личных фантазий: Зона Гор, Девятикрылое Рассветное, Двухколейная Сладость, Многоводное... Лессу особенно понравилось Ледяное, где селяне наговорили себе сияющий ледяной ландшафт под ярко-синим небом, и не ходили, а катались. А ведь это было на грани невозможного: силясь скользить по наговорённому,"картинковому" льду, на деле они тянули свои кривенькие лапы по нескользкой каменистой реальной поверхности... Лапы портились! Это было забавно.

Но вот чего Лесс не мог взять в толк ("Я уже знаю, что сказал бы папа. Да и Клоха, да и Лара. Что я маленький, поэтому не понимаю!"): как же селяне не видят, не чувствуют, что наговариваемая ими картина - иллюзорна? Что это всего лишь изображение, наложенное на реальность, а в реальности нет никаких сладостей, морей, катков и девяти солнц с радужными крыльями...

- Может, они просто дураки? Дурачки со значками...

Лесс продолжал просматривать варианты устройства их сёл... Какая красота! И всё неправда. И всё их устраивает. Везде их клювастые мордочки выражают счастье и только в крайнем случае, иногда - просто удовлетворение. Они как будто даже затылками это бескрайнее счастье выражают. Может, потому что значки, такие безумно яркие, как раз в затылки вколоты? Видимо, головы селян много плотнее груновских. Груны, будучи хрупкими, были потрясающе мягкими, - сочетание свойств, в большинстве миров невозможное. Из груна бы такая штука не торчала, просто утонула бы и стала незаметной... Возможно, отец носил значок, а не просто владел им? Если да, то зачем?

"Значки", - запросил Лесс.

"Значок. Обязательная принадлежность селянина. Блокатор адекватного восприятия реальности. Успешно поддерживает фантазийные построения любого рода, ложные представления, визуализации...".

Над светящейся информашкой всё время что-то вращалось. Постамент для образца? Похоже... Но постамент был пуст!

- Брр... Я запутался. Точнее... -Лесс не стал формулировать точнее. Он не запутался, а просто не отпутался - насмотрелся на селян, но разве что-нибудь стало яснее? Скорее наоборот. Отец - и ложные утверждения! Да они - он, Клоха, Лара - только и делали, что слушали отца. Слушали и слушались... А он, получается, говорил что-то не то? Или всё не то?..

Лесс вышел из селянского раздела. Совсем рядышком подрагивала совершенно свободная галочка Самопознания, которую он так привык видеть под замком...

Похоже, то, чего он так твёрдо решил избегать, было неизбежно. Что-то же надо было делать!

- Я боюсь, - зачем-то сказал Лесс (или всё-таки подумал? заходя в Познание, оставляя своё тело на Грое, трудно было различить, говоришь ты или только думаешь).

- Ну боюсь. Ну и что! - сказал-подумал Лесс, направляясь к галочке...

На входе он буквально остолбенел. На входе было...

- Послание от отца?!

Лесс не успел ничего подумать, ничего решить - будет он его просматривать или не будет, - как послание развернулось, закрыв собой весь обзор (перед Лессом только и мелькнула чернота, и так же, мельком, он изумился: и почему в Самопознании так черно? Неужели это... так пусто?).

- Дети! - взволнованно начал отец и выдержал длинную паузу.

Лесс разглядывал изображение, пытаясь сообразить, жаль ему отца или нет - в том случае, если они больше никогда не увидятся... Получалось, что не очень. Жалость - какое-то глупое, ни к чему не ведущее чувство. Что толку жалеть о чём-то или ком-то, если это не меняет положения вещей?

- Я не знаю, кто из вас меня слушает, - наконец продолжил отец. - Но если кто-то - ты, Лара, ты, Лесс, ты, Локус, или ты, Клоха - свободно зашёл в Самопознание - меня больше нет, - дрогнувшим голосом сказал он и снова замолчал, словно собираясь с мыслями.

Лессу всё-таки стало тоскливо. Он даже выключить попытался, совершенно позабыв, что автоматическое включение практически всегда влечёт за собой полный просмотр.

- Пока я жив, Самопознание закрыто. Ключ один, и он всегда у меня.

Лесс кивнул - как будто отец мог его видеть!

- Но в случае моей гибели ключ высвободится и сработает. Что, по всей видимости, и произошло...

Лесс опять нетерпеливо кивнул.

- Самопознание больше не под замком... А ведь именно замок был вашим спасеньем! У меня в своё время такого не было. Едва зародившись, я чуть не погиб. Я думаю, вам надо знать об этом побольше...

"Надо, надо. Больше, дальше!" - думал Лесс. Ему казалось, отец говорит ужасно медленно. Но потом, незаметно для себя, Лесс заслушался, и ничего подобного ему уже не казалось. Было даже увлекательно. Отец рассказывал интересные и такие неожиданные вещи. Почему он никогда не говорил об этом раньше?

Едва зародившись, отец - а тогда он ещё, конечно, не был отцом, а был новозарождённым груном, "новогруном", ребёнком - почувствовал с одинаковой очевидностью две вещи: медленно ползущую (везде, под собой, вокруг себя) лежу и жгучую потребность испытать все свои возможности, узнать, что ещё он может - кроме того, что ползти с этой самой лежей, уютной, мягкой и... неизвестно когда уже надоевшей!

Но оторваться от лежи можно было только полностью развившись - как это сделал грун, образовавшийся рядом. Вероятно, он был старше: начал образовываться раньше, быстрее отсоединился и вскоре куда-то пропал. Что-то сделал не так?.. Отца (вернее, нашего "новогруна") это не напугало. Отсоединившись, он принялся экспериментировать.

Первым делом он обнаружил, что ему вполне доступна левитация и телекинез (тогда он, разумеется, так не формулировал, тогда он просто воспарил и сдвинул, не касаясь, пару лежевых кусочков, недостатка в которых под лежевыми "стенками" никогда не наблюдалось). А следующим его действием было выбрать Познание. Он не задумывался о том, как это сделать, уж тем более о том, откуда ему вообще об этом Познании известно. Он просто это сделал. Уже потом, много позже, он узнал, что такие до-умения, умения, с которыми рождаются - обычное явление во многих и многих мирах: лутхианские детки рождаются, умея плакать и сосать молоко, селянские - наговаривать волшебные картинки, вейские - рыть своими "пружинящими" лапками...

"Новогрун" был буквально ошеломлён Познанием: цветами, шумами, гербами, стрелками, дорожками, галочками, - ошеломлён мирами, о которых столько можно было узнать. Одни ему нравились, другие нет, третьи пугали, четвёртые изумляли и заставляли мечтать когда-нибудь в них оказаться. Но ни один из миров не был таким пустым и однообразным, как его собственный... Рано или поздно любопытный, ищущий всё, что только могло найтись, новогрун добрался бы до Самопознания. И однажды это произошло. Если этого не случилось раньше, то только потому, что галочка, обозначающая его, была такая неприметная, такая... никакая!

- И что я там увидел? - воскликнул отец. - Ни-че-го. Ничего, кроме парочки отсылок... - Отец замолк. Под его изображением появилась зелёная стрелка-отсылка на "Запасники лежи", и сразу же за ней - голубоватая бегущая строка:

"Хранилища зреющей материи, выполняющие так же функцию амортизации между мирами... - (ПУСТОЙ ТРЕУГОЛЬНИК, СИМВОЛ ЗНАЧИТЕЛЬНОГО ПРОПУСКА)... - Лежа запасников способна мутировать с образованием шарообразных выростов, незначительная часть которых стремится к автономному существованию, самообучению, репродукции...".

Голубоватая строка пропала, а отец всё молчал.

- Ничего не понял, - сказал Лесс.

- Дети, - словно бы услышал его отец, - наша Гроя - всего лишь хранилище. Склад с материей. А мы - жалкие мутанты. "Шарообразные выросты, незначительная часть которых...". Вспомни-ка, Лара, что кричала тебе лутхианская ведьма-глазенапа!..

- Лары нет, - напомнил Лесс. Ему продолжало казаться, что отец его слышит.

- ...Эти глазенапы живут в глубоких ямах, никогда не выходят на поверхность. Та вот - зачем-то вышла... Она кричала: "луру!". А кто такие эти луру? Насекомые, заводящиеся от сильной грязи. Если в доме луру - хозяйка грязнуля, над ней смеются... Вот и над нами они смеются. Мы как те паразиты!

Отец сокрушённо потряс головой, а Лесс... Лесс почувствовал себя странно. Его вдруг перестало забавлять происходящее. Ему, ни с того ни с сего, показалось, что он подошёл к какому-то тёмному, никуда не ведущему пределу, и всё, что теперь ни случиться, уже не будет ни забавным, ни просто хорошим...

Под изображением отца вновь побежала голубоватая строка:

"Информация о собственном происхождении губительна, запускает обратный возникновению процесс, так называемое "олежевание"...

- Да. Губительна. А я получил эту информацию. Меня ждало олежевание. Возвращение в исходный материал. Смерть, - сказал отец так, что Лесс даже вздрогнул. - Мог ли я этого хотеть? - продолжал отец. - Я был слишком молод, чтобы просто исчезнуть. Исчезнуть, как будто меня никогда и не было... Я бродил по Познанию, глядя на все эти гербы и галочки, на бесчисленные заголовки. Всё это было так интересно, так заманчиво. Одно ярче другого, одно ярче другого... Я словно бы прощался со всем тем, что мне так и не суждено будет узнать. Не знаю почему, но я зашёл под одно из таких изображений. От него просто... разило счастьем. Наверно, я хотел напоследок посмотреть, как живут счастливые существа. Существа, которые не умирают, которым не грозит стать чёрной лежевой массой... Это был раздел селян. Там, на пьедестале...

По изображению отца пошли какие-то помехи, а голос и вовсе пропал.

- Не слышно! - крикнул Лесс.

Отец продолжал говорить, но беззвучно. Помехи усилились.

- ...воспринимаешь реальность, но она не важна... - пробивались обрывки отцовских фраз. - ...информация о происхождении перестаёт быть важной, перестаёт убивать.... важно только твоё... так я придумал Грою, мир миров... создал и оградил вас... знайте... я вас...

Лесс вдруг понял - кто-то его трясёт! Кто-то, на Грое, трясёт его тело, поэтому и идут помехи, поэтому и не слышно!

"Кто бы это мог быть?" - успел подумать Лесс, прежде чем его буквально вытрясли обратно на Грою...

Огромная чёрная гора держала его огромными чёрными лапами. Держала и трясла!

Видимо, приступ ужаса придал Лессу сил - по-другому бы он просто не вырвался.

Первое, что он увидел, освободившись (он выскользнул из чёрных лап и буквально влип в лежевую "стенку"), было искажённое лицо матери.

- Мама, кто кто?!

- Локус...

Раньше Лесс никогда не слышал маминого голоса. Ему и теперь показалось, что это не голос, а шум всё той же лежи, каким-то чудом сложившийся в имя.

Гора, медленно развернувшись, поплыла прямо на маму.

- Мама!

Гора остановилась.

- Мама, тебе надо уходить! - крикнул Лесс, - как будто мама могла знать, что такое уходить, как будто уходить ей было куда!

Гора повернулась к лежевому потоку, на мгновение замерла - и вдруг вырвала из него громадный бесформенный кусок.

- Зачем?.. Что он...

Лесс не договорил. Локус-гора одним шлепком присоединил бесформенный кусок - к себе. Став ещё больше...

- Он... чем-то заболел? Он сумасшедший? - продолжал Лесс спрашивать - у мамы? у себя? - Он сумасшедший... или... - Локус опять двинулся на мать, и Лесс вдруг заметил, как из этой "горы" что-то блеснуло. - Значок?.. Он взял значок!! Мама, он... он думает, что он... он что-то представляет, ему кажется...! - Но Лесс, конечно, не знал, что же кажется Локусу. Что бы ему ни казалось, это что-то было хищным, бессмысленным, безжалостным. Локус-гора поглотил мать быстрее, чем Лесс додумался попробовать вынуть значок из этой необъятной чёрной туши...

Впрочем, эта попытка ничего не изменила. Она не удалась. Не удалась ни вторая, ни третья - значок надо было подцепить, а Лесс всё время промахивался. Это был слишком сложный пасс, куда более сложный, чем что-нибудь бросить, толкнуть, оторвать...

Четвёртая попытка была последней. Наверно, Лесс бы смог увернуться - и до бесконечности уворачиваться - от жуткой горы, от бывшего Локуса, но он, как одержимый, не мог бросить этих попыток...

Последнее, что он почувствовал, что он увидел, была чёрная, липкая, вездесущая лежа...

16.

Шинная оказалась узкой тупиковой улочкой где-то на самой окраине, и Митин дом - почти что в самом тупике.

- А это точно... дом? - уставилась Ксюша на прогнувшуюся каким-то непередаваемым кандибобером серенькую крышу. Из-за шиферного забора было видно только её.

- Что же ещё, - процедила Вика. Ей было неприятно, что её "дядька Митька" поселился в такой трущобе. Неприятно и как-то... неожиданно, хотя мама ей об этом и рассказывала. По рассказам получалось забавно. Мама переживала по-настоящему, но когда говорила что-то вроде "Всё, нет у тебя дяди. Его снесут вместе с этим курятником. По программе "Долой ветхое жильё!"", Вика представляла, как Митя катается в ковше экскаватора и машет ей - Вике, разумеется, а не маме - обеими руками... А тут - пятнистый шифер, кривая крыша. Да и сам тупик уж слишком какой-то тупиковый. Даже в этот жаркий солнечный вечер здесь было как-то сыро, как-то серо...

- Унылый райончик, - заметил и Даня.

- А мы не на дискотеку шли, если что. - Вика набрала Митю: - Мы уже тут, пришли.

- Вижу, - ответили за забором, и калитка распахнулась.

Митя стоял какой-то растрёпанный, обалдевший - и почему-то без обуви, и почему-то в мокрых носках.

- Да, это вы вовремя, - сказал он так, что хоть сразу разворачивайся и уходи.

- Ты же сам... - опешила Вика.

- Сам, сам. Ладно. Заходите, гости дорогие.

- А собаки нету? - спросила Ксюша.

- Вот те раз и вау. А я думал, что ясновидящие экстрасенсы насквозь видят.

- Митя! - одёрнула Вика. Нет, явно Митя не в духе. Глупо получается. Зря пришли?

- Нет у меня ни собаки, ни кошки... Одни бошки!

- Какие бошки? - не поняла Ксюша.

- Да это я так. Шутка такая... Заходите, плиз, гости дорогие. В обморок только не падайте! - Это он им уже вслед крикнул. Пока он закрывал калитку, троица протопала к дому по узенькой доске, изображающей дорожку, и пыталась открыть дверь. Дверь не открывалась.

- Дёрнуть надо! Слабосильные... Слабонервные - имеются?

- А это важно? - укоризненно спросила Вика. Что за шутки сегодня были у Мити? Прямо скажем, не обхохочешься!

В обморок никто не упал, но зрелище было действительно впечатляющим: со стены на кухне рухнул бак с водой.

На стене зияла дыра. Бак разбил пластиковую ванну, проломил полы и лежал как-то боком, как кит, выброшенный на берег. Вся кухня была мокрая, - и щербатые доски на полу, и стены (одна - так почти до самого потолка), и стол, и подоконник... По всему полу - "оскалившиеся" осколки ванны, какие-то тряпки...

- О господи, - проговорила Вика мамиными словами - и даже маминым голосом!

- Ты ещё скажи, "слишком он импульсивный". Он - в смысле бак! - засмеялся Митя. Один. Вика даже не улыбнулась. Ксюша и Даня молча озирались - вернее, это Ксюша озиралась, а Даня осматривался как в музее.

Изнутри домишко был ещё более убогий, чем это можно было предположить снаружи. Он был каким-то... доисторическим. Сто лет назад беленные стенки, потолок над самой головой, замасленная печка...

- Как это случилось? - Вика не могла оторвать глаз от "кита".

- Как это свалилось, ты хотела сказать? Да никак. Висел - упал... А ты что думала? Я его скинул? - Митя щёлкнул по стене, на мокрый пол упал кусочек штукатурки. - Дом-то - видишь какой?

- Хорошо, что ты его не купил...

- А вдруг купил?

- Мама говорила, что нет...

- А стулья у вас есть? - спросила Ксюша. - У меня голова кружится...

- Стул есть, но он на улице. Так что - извиняйте, будете стоя смотреть.

- На что смотреть? - рискнул подать голос и Даня. Он узнал клоуна, а клоун узнал его.

- На то, внучек, как я документы полезу доставать. Они под ванной лежали. Там, под доской, тайник. Был...

- О господи, - повторила Вика.

Ксюша присела на корточки.

- Может, мы потом придём? - спросила она.

Митя только махнул рукой. Он потащил на себя бак, но тот не вытаскивался.

- Застрял? Может, помочь? - спросил Даня.

- Слушай, ты, внучек... Ты как тут вообще оказался?

- Сам не понимаю, - пожал плечами Даня.

- Да что непонятного! Это он первый нашёл Клоху. И это Ксюша его позвала... Ксюш, ты бы хоть кивнула!

Ксюша кивнула. Вид у неё был болезненный и отстранённый.

- Иди, - предложил Митя, - полежи, медиум. Кровать-то у меня - не на улице.

Ксюша как-то невнятно помотала головой.

- Мы потом придём, - пробормотала она, вставая.

- Да не придём мы потом! - Вика не могла понять, что происходит. Ясно было одно: никакого разговора не получается. Злосчастный бак тому виной, Даня (и почему, спрашивается, он "внучек"?) или самочувствие Ксюши - но не получается, и скорее всего уже не получится. - Не придём мы потом, мы сейчас пришли, - решилась на последнюю попытку Вика. - Сейчас, сейчас, сейчас. Ксюша! Ну кто хотел поговорить, а? Долго хотел, все мозги мне... вынес. Можно же говорить и... и прибираться! - Вика схватила одну из тряпок и тут же бросила - Ксюша поплелась на выход...

Вика была просто взбешена - ей даже не хотелось идти рядом с этими идиотами! Так и шли - гуськом: Ксюша, за ней Даниил, и уже за ними - Вика.

- Ну вы и придурки... Куда вы вообще идёте? Я домой. Вот так пойду, не через школу. Пока.

- Вот, - вдруг остановилась Ксюша. Так резко, что "гуси" чуть не налетели друг на друга.

- Что "вот"?

- Вот сюда вы идёте. - На Ксюшиной ладошке лежала связка ключей.

- Да ты прям... Буратино! - усмехнулся Даня. - Это от чего?

Этот - от ворот, наверно. А остальные от... от остального.

От каких ворот?

От парка.

- Ты у Мити ключи...?! - обалдела Вика. - Зачем??

- Не знаю. Как-то как получилось. Мы ещё когда к его дому подходили, у меня всё как-то через "не" началось...

- ??

- Ну, как будто всё со знаком минус. Не дом, не поговорим. Смотрю на печку - даже печка какая-то не-печка... И эти не вокруг всего крутятся. Надо было уходить. А тут ключи....

- Клептоманка, - заключил Даня. - Ну а делать нам в этом парке - что?

- Я не знаю точно...

- Ну хоть не точно. Примерно - тоже сойдёт, - снизошёл Даниил.

- Примерно. Клоха хочет домой. Ей нужна помощь.

- Нам летающую тарелку подтолкнуть?

- Нет, тарелки не было, - на полном серьёзе не согласилась Ксюша. - Там всё по-другому было. По-другому и как-то неправильно. Как будто всё, что она делала - ошибка...

- Ну да. И сама она - ошибка! - подхватил Даня. - По крайней мере так выглядела...

- Она такая ужасная? - Ксюша продолжала не видеть Клоху. Ни в одном из её видений не было Клохиной внешности. Разве что цвет. Но бердниковский грун - Ксюше он понравился тогда и нравился до сих пор.

- Она? Ужасная? - как-то глуповато переспросил Даня.

Ксюше показалось, что он расстроился, а Вике - что испугался. На самом же деле он вдруг, прямо сейчас, совершенно неожиданно понял, что Клоха и "ужасная" из автобуса как-то очень и очень связаны. Как? Чем? Почему? Но он был в этом просто уверен. Ну не слово же - "ужасная" - натолкнуло его на эту мысль! Да это и не было мыслью, догадкой, это была уверенность, знание...

Через какую-то секунду от Даниной растерянности и следа не осталось. Его охватила какая-то спешка, горячка. Он не мог медлить, сомневаться, собираться, что-то говорить или слушать, мог только делать, и только две вещи его волновали, только их он мог хотеть: 1) видеть Клоху, 2) прямо сейчас!

- Как-как вы её вызывали?

- Жутко, - выдохнула Вика. - Просто так она не появляется...

Едва попрощавшись с Ксюшей, Даниил набрал такую скорость, что у Вики не хватало дыхания - и бежать, и рассказывать, как же её "вызывать".

Даня слушал и не слушал. Он нёсся, а Вика шла, - нет, она быстро шла, но то и дело отставала, и ей приходилось переходить на бег.

- Отстаёшь? - только однажды бросил Даня.

Вика ещё где-то на подходах - а Даниил уже отворяет ворота, открывает этот странный теремок, он уже там, внутри, рядом с ярко-красным медведем и зелёным ослом величиной с пони...

- Ну где ты? - хрипло спрашивает Даниил, глотая звуки. И упирается в невидимую преграду... Он садится на пол, чтобы отдышаться и успокоится, но вместо этого снова спрашивает: "Где ты?".

- Я же тебе говорю, она не появится просто так. - Вика стоит в дверях и с удивлением смотрит на Даню. - Она появляется, когда тебе плохо.

- А что, похоже, что мне хорошо?

- Да нет, не похоже. Похоже, что ты того... - Вика трогает пальцем висок. - Но этого мало, наверно...

Некоторое время Даня лихорадочно оглядывает теремок ("Да не торчит тут никаких железяк!") и, в отчаянии, изо всех сил рубит ребром ладони по полу...

В следующую секунду он, поскуливая, прижимает ладонь к груди, а прямо перед ним вспыхивает огромный жёлтый шар.

Даня протягивает к нему красную гудящую руку...

Туннель, полёт.

Движущие сверкающие стенки.

Водянистая легчайшая синева над головой.

Всё так же, как и в прошлый раз. И Дане так же безумно хорошо, и он понимает, что может до бесконечности плавать-лететь в этом сверкающем пространстве. Рука беспокоит, но не настолько, чтобы лечиться, не настолько, чтобы возвращаться (излечение значит возвращение, это-то он понял). Настолько, чтобы возвращаться, беспокоит сама Клоха...

Даня касается синевы - и прямо из-под "небесного душа" оказывается в теремке. Клоха перед ним, но уже не такая яркая. Она бледнеет, гаснет, тает... Уже исчезает? Но это куда быстрее, чем тогда!

- И Митя говорил, что она стала исчезать быстрее... - (Это Вика бормочет. А он и забыл про неё!) - Ты как? Рука прошла?

Даня молчит. Он смотрит и смотрит на гигантскую бледнеющую голову, смотрит так, как будто его взгляд может это остановить - остановить исчезание, таяние...

- Ты смотришь, а она - нет... - комментирует Вика. Видимо, просто чтобы не молчать.

- Не смотрит... - еле слышно соглашается Даня, не отрывая глаз.

Клохины глаза - без ответа, без взгляда. Они и подрагивать перестали. Но... почему?..

- Не смотрит, не смотрит, - быстро повторяет он. - Почему ты не смотришь? ПОСМОТРИ НА МЕНЯ. Ты меня видишь? ПОСМОТРИ...

Маслянистые черные грибки Клохиных глаз оживают, начинают двигаться, подниматься.

- Видишь? - ликующе шепчет Даня - непонятно кому, Вике или Клохе?

Да... И исчезать перестала... - Вика почему-то тоже шепчет. Она, как и Даня, сидит на полу, но чуть поодаль.

Клоха не просто перестала исчезать - она проявилась с прежней яркостью. И какой внимательный у неё взгляд. Безотрывный. Непривычный. Другой...

- Опять рука заболела? Ты такой... белый весь.

- Рука? Да нет вроде... - Даня протягивает руку - и касается Клохи!

Его буквально окатывает чем-то холодным и пугающим. Таким холодным и таким страшным, что ему хочется - прямо сейчас - уйти, убежать, никогда не возвращаться. Никогда не видеть больше это странное существо безумной формы безумного цвета...

- Ты дотронулся? А та стенка? Та, которая защита или что там...

- Нет никакой стенки.

- Ткачук звонит!.. Да, да... Да нет... Не надо было её трогать, - говорит Вика, глядя на Даню, и в голосе у неё такие глупые поучительные нотки! Как будто речь идёт о какой-нибудь крапиве. О крапиве - и непоседливом бутузе, который незнамо зачем её цапнул!

- Отстань... - просит Даня, продолжая мёрзнуть и бояться с такой силой, что не хватает сил ни на что другое. На то, чтобы ему стало за это неудобно - уж точно...

Вика его не слышит, она слушает трубку.

- Не надо было её трогать, - повторяет Вика, наконец-то убирая телефон и вставая. - Ксюша говорит, что...

- Отстань. - Только этого ему не хватало - чтобы Вика дополнительно его напугала!

- Да я и не приставала. Хочешь - так вообще оставайся тут один со своей любимой головой, - фыркает Вика, с некоторой опаской косясь на Клоху. - Ксюша сказала...

- Заткнись, - Даня не кричит, но наверно, лучше бы крикнул. Получается так твёрдо и окончательно, что Вика действительно "затыкается".

Так, молча, она и направляется к двери. Но потом всё-таки оборачивается:

- Ксюша рассказала обо всём бабушке.

- Бабушке? - всё-таки нашёл в себе силы усмехнуться Даня.

- Да.

- Сейчас сюда ещё и бабушка притащится?

Вика вышла.

Даню охватила досада. Охватил бы и смех, но - не до смеха. Бабушек на сегодня - ему стопудово достаточно!.. Что он тут вообще делает? И что все эти ощущения делают в нём?

- Какая тебе нужна помощь? - громко спросил он, не глядя, боясь глядеть на Клоху, но прислушиваясь. Прислушиваясь так, что ему казалось, он слышит весь её облик - все эти холмы, наверно-уши, наверно-нос, - слышит как движется, в очередной раз "подтаивая", её рот. Но глаз не было слышно.

- Нажать на кнопочку, - продолжал Даня, - я нажму. Позвать твоих сородичей - позову. Сказать волшебную абру-кадабру какую-нибудь - скажу. Я ведь не против, я ведь... зачем-то здесь, с тобой, правда? Может, я какой-то особенно добрый, и меня в космические волонтёры пора записывать. Скажу, сделаю, спасу - да всё что угодно. Я просто не знаю, что сказать. И вообще не знаю, что делать. Ничего не знаю, понимаешь?

Даня замолчал и ещё немного поприслушивался. Нет, нужны были глаза. Посмотреть в них было страшно, а не смотреть - бесполезно. Страшно всё равно УЖЕ БЫЛО. Наверно поэтому он и затеял эту болтовню. Болтовню с собой - с кем же ещё, раз никто не отвечает!.. Страшно уже было, а эта бесполезность... что может быть бесполезней бесполезности! Так что Даня решил: смотреть. И он посмотрел, и всё изменилось...

17.

Настроения у Ксюши не было никакого. Ей хотелось пойти с Викой и Шабалиным, к Клохе, а пришлось - домой. К тому же остался какой-то нехороший осадок от этих ключей, от того, что она их взяла. Не украла конечно, ведь их вернут, это понятно, и всё-таки...

- Бабочка, - позвала она, разуваясь.

- Я смотрю, не мешай.

Бабочка смотрела какую-то местную передачу. То, что она местная, можно было понять и не глядя, из коридора, - Краснорецкое телевидение частенько шло с каким-то назойливым жужжанием. Бабушка, похоже, к нему привыкла, а Ксюшу это "ж-ж" выводило из себя. Ей и своего, в своей голове, жужжания хватало!

- Как ты это смотришь? Жжжжуткий звук, - передразнила Ксюша телевизор. - Вот ты говоришь, - начала она без всякого перехода, - нельзя брать чужое, нельзя брать чужое, а если...

- У кого-то что-то украла?

- Я не крала!.. - возмутилась Ксюша, но глянув на экран, обомлела. Показывали Бердникова!

Его невозможно было узнать - и в то же время невозможно было с кем-нибудь перепутать. Весь он был... сплошной головой. Жёлтой, бугристой, нечеловеческой. Руки и ноги - даже не ручки и ножки, а какие-то узловатые верёвочки...

Крупный кадр - и от огромных, пустых, каких-то муляжных бердниковских глаз что-то внутри у Ксюши оборвалось.

- Уткинский интернат. Там он умер, - пояснила бабушка, отводя взгляд. Было видно, что и ей не по себе.

Кадры из интерната сменились красно-синей Краснорецкой студией.

- Что же произошло? И кого винить в произошедшем? - с чувством произнесла ведущая. - У нас в гостях Гурий Елена Викторовна, психолог-адаптолог дома-интерната для инвалидов и престарелых в посёлке Уткинский, а также...

- В данный момент я исполняю обязанности директора. Здравствуйте, - кивнула в камеру моложавая блондинка.

- ...А также, - покосилась на перебившую её блондинку ведущая, - санитарка этого интерната, Ангелина Марченко.

Ангелина тоже кивнула. Ксюша была удивлена, как нелепо та выглядела с экрана. Эти бусы, коса - к тому же заметно, что приделанная... А главное - руки. Какие-то... неестественно тёмные, худые.

- В жизни она лучше, - пробормотала Ксюша.

- Кто?

Ксюша замолкла, что называется, прижав уши.

- Как вы считаете, - продолжала ведущая, - что виной тому, что помощь Бердникову Николаю... э...

- Алексеевичу, - ляпнула Ксюша.

- Алексеевичу, - вспомнила ведущая, - помощь, собственно... не была оказана. Удалённость ли это нашего региона от Москвы, от центра, слабость ли это медицины в целом... Может быть, просто халатность?

- Ну что вы, какая халатность, - вполголоса огрызнулась блондинка. - Бердникова не вылечили бы ни в Москве, ни в Париже, ни в Лондоне. Это редкое, редчайшее, неизученное заболевание. Возможно, единичное. Суть его в том, что клетки организма видоизменяются. Изменяются ткани, органы, системы органов. Бердников ведь, как вы знаете, даже пищу не принимал...

- Это только перед тем, как... как умереть, - вмешалась Ангелина, - а так - да, ел...

- Вы кормили его с ложки?

- Нет. То есть да, чуть-чуть... Он до последнего всё сам старался делать. Ну а в последнее время уже ничего не мог...

- Говорить он - мог? Как-нибудь комментировал происходящее?

- Плохо мог, непонятно. Уже перед тем, как... он говорил, что не надо было к этому прикасаться...

- К чему - этому? Он не конкретизировал?

- Получается, что нет. Я вот тоже спрашивала: к чему - этому, что - это? Он говорил только - "голова, голова". Голова у него, видно, болела...

Ксюша как-то особенно встрепенулась и сквозанула в коридор.

В тот момент, когда она схватила телефон, бабушка схватила её - буквально за шкирку.

- Ксения...

- Что, бабочка?

- Давай-ка так, моя дорогая. Ты мне рассказываешь, что происходит, а я тебя внимательно слушаю. ВСЁ, разговор окончен. Положи-ка телефон, потом звонить будешь.

- Бабочка, это срочно!

- Срочно, - и не думала спорить бабочка. - Тем срочнее расскажешь.

- Мне правда быстро надо, побыстрее!

- Ну так рассказывай побыстрее.

И Ксюша действительно стала рассказывать быстрее некуда - скороговоркой:

- Бердников умер от груна. Нельзя трогать груна. Об этом надо предупредить других...

- Других?

- Вику и Шабалина!

- Какие ужасы. Откуда ты это всё взяла?.. Опять фантазии? Лампочки с ленточками?

- Нет! Бабочка, давай я позвоню - а потом всё расскажу. Не спеша расскажу! Ну, в смысле - всё-всё-всё. Ты мне поверишь, бабочка, вот увидишь, что поверишь. Груны есть...

- Звони, - сказала бабочка, усаживаясь на плюшевый коридорный пуфик...

Ксюша позвонила.

И Ксюша рассказала.

Конечно, бабушка отдавала себе отчёт в том, что это "всё-всё-всё" было чистым бредом. Но у бабушки был печальный опыт, когда Ксюша закрылась, перестала делиться с ней своими фантазиями - после того неудачного разговора "с лампочками и ленточками". Во второй раз этого нельзя было допустить. Тем более что, оказывается, у Ксюши, кроме повышенной восприимчивости и склонности к фантазиям - ещё и с ушками проблемы! Они не закончились на той утренней истерике, а ведь как бабушка надеялась!.. Кроме того, у бабушки был и опыт идущей прямо сейчас передачи. Показывали и рассказывали действительно странные вещи... Бабушка решила не рубить с плеча, бабушка решила начать с главного.

- Ксения, - сказала она, - подумай хорошо и ответь: у тебя и сейчас шумит в ушах?

- Да, но это ерунда, в смысле - я привыкла.

- Ужас какой. Разве можно к этому привыкнуть!

- Ну ты же смотришь "Краснорецк-ТВ"! Хоть оно и жужжит, как ненормальное...

- Вот именно - как ненормальное... С ушами не шутят. К лору нам надо, вот что, - сказала бабочка - больше, конечно, самой себе, но глянув на Ксюшу ("я о мирах, а ты об ушах!" - говорил Ксюшин укоряющий взгляд), спохватилась:

- И эти груны, значит, вот такие, головастые. Как Бердников...

- Да это Бердников - как они! А теперь он вообще умер...

- Хм... А у соседки, получается, и сейчас этот суперпортрет имеется?

- С груном? Ну да. Наверно. Только она и в прошлый раз его не очень-то хотела показывать. И разговаривать не хотела...

- Ну, со мной-то она поговорит, можешь не сомневаться, - пообещала бабушка, вставая с пуфа...

Оставшись одна, Ксюша ещё раз набрала Вику. Вика не отвечала.

Ксюша направилась к телевизору, "моловшему", как выражалась бабушка, без звука - иногда с ним такое случалось, особенно после жужжания, особенно на Краснорецком канале. Ксюша переключила на центральный. Рекламная мышь доела рекламный сыр и начала превращаться в принцессу.

- Крысь, ну а ты почему не превращаешься? - постучала Ксюша по клетке. Крыся проснулась и сладко зевнула. - Ладно. Ты и так красавица... Нормальных людей рыбки успокаивают, а меня - ты, - почесала она Крысю за ушком. Ушко было розовым и тонким. Ксюша вздохнула. - И с чего баба Ава решила, что у меня уши болят? Ну слышу я шум, ну и что? А сколько я всего вижу! Так что у меня, и глаза болят, что ли?

Но Ксюша не сердилась на бабушку, ведь, похоже, бабушка ей поверила. Да, похоже на то. Во всяком случае, она заинтересовалась. Раньше бы и слушать не стала, а теперь вот... Теперь даже к соседке пошла...

Ксюша вытащила Крысю из клетки и села на диван. Крыся тут же слезла с её колен и, пробежав пару раз туда-сюда по покрывалу, решила спрыгнуть на пол. И у неё бы это, разумеется, получилось, если бы около дивана не стоял большой картонный ящик (бабушка хранила в нём шапки, но сейчас он стоял пустой - видимо, очередная "инвентаризация"). В него Крыся и угодила. Она сразу же попыталась выпрыгнуть, но ("Попа у тебя перевешивает!") у неё не получалось.

- Ладно, иди сюда, - подставила руку Ксюша.

Однако снова оказавшись на диване, Крыся вновь устремилась на пол - и вновь тем же неудачным путём.

- Ну, куда тебя несёт?.. Нет, туда не надо, - воспитывала её Ксюша, вынимая из ящика. - Всё-таки туда хочешь? Мало ли куда ты хочешь... Вот и я - мало ли куда я хочу... - проговорила Ксюша задумчиво. Как это всё-таки несправедливо, что она не смогла пойти к Клохе! Несправедливо не только по отношению к ней, Ксюше, но и к Шабалину, и к Вике. Шабалин и Вика могут понаделать ошибок - таких, каких не сделала бы Ксюша. Ксюша так долго слышит Клоху, так много о ней знает. И совсем не всегда это "долго" и "много" можно перевести в слова, не обо всём можно предупредить, не всё объяснить... Ксюше показалось - по Викиному тону и ещё по чему-то неуловимому - что кто-то из них всё-таки прикоснулся к Клохе. Ксюша бы точно этого не сделала - не сделала бы и до того, как увидела жуткие кадры с Бердниковым. Просто потому что жёлтый шум, несущийся от Клохи, был совсем другим. Чужим, чужеродным....

Из этой задумчивости Ксюшу вывел нетерпеливый голос бабушки из коридора:

- Ксения, да помоги же ты!

Бабушке нечем было двери закрыть - обе руки были заняты. Она принесла... охапку сена!

- Так. Иди сади своего грызуна в клетку и расстилай мне газеты. На полу, в зале.

- А это что?..

- А это - золототысячник. Будем ушные компрессы делать... И давай-ка пошустрей! Не видишь, всё сыпется!

- Бабочка! - взмолилась Ксюша.

- Газеты!

Бабочка была неумолима. Двадцатиминутная беседа с тугоухой Галиной Гарифовной и адептом здорового образа жизни Валентиной Ивановной была такой своевременной! Они поделились не только рецептами, но и золототысячником. За Ксюшины ушки можно будет взяться прямо сейчас!

- А, и вот ещё... - вспомнила бабушка. - Сфотографировала я этого твоего... чудика. Картину эту сфотографировала, смотри...

Ксюша смотрела, распахнув глаза - бабушка была уверена, что на широкий экран её телефона, но Ксюшин экран был куда более широким...

Стоило Ксюше глянуть на фото, как оно высветилось на её собственном гигантском экране, а снизу побежала лента.

На ленте - густая трава и он, грун, но Ксюша видит только траву, про груна - знает. Знает, что он там, но чем-то закрыт. Чем-то, что и само совершенно незаметно. Колпак. И Ксюшин взгляд в этот "колпак" упирается...

Лента бежит, и меняются времена года - лето, осень, зима, весна, и снова - лето...

Ксюша ускоряет ленту. Сезоны мелькают разноцветными пятнами - жёлтый, белый, зелёный, жёлтый, белый, зелёный... Сколько их промелькивает? Сколько лет проходит? Сто? Двести?.. Около невидимого груна ставят скамейку, совсем рядом - фонарь. Скамейка зарастает травой. И опять - жёлтый, белый, зелёный...

Но вот промелькивает кто-то, и Ксюша, сама не зная как, понимает, что этот кто-то - важен. Она "тормозит" ленту. Да это же... Бердников! Ксюша узнала его, хотя здесь он и не выглядит тем глубоким уткинским инвалидом. Не инвалид, но ему плохо. Ему нужна помощь.

Грун становится видимым, вспыхивает жёлтым шаром. Куда делся его "колпак"? Просто исчез, как будто испарился...

Затаив дыхание, Ксюша смотрит, как Бердников буквально проваливается в груна, как оказывается в тоннеле, ведущем куда-то на невообразимую высоту - и как с этой невообразимой высоты получает целебную сияющую лазурь...

Возвращается...

Тянется к груну - но вокруг того уже образовывается новая защита, новый "колпак". Пока ещё тоненький, прозрачный, но с каждой секундой утолщающийся - и уже непроницаемый...

Бердников рисует, он очень торопится. Приглашает груна посмотреть - и это приглашение снимает с жёлтой головы её непроницаемую защиту!

Бердников спотыкается - и касается её. На какой-то миг он и сам как будто желтеет. Или Ксюше это только показалось?

... - Ксения!!

- А?..

- Ты зачем... так смотрела?! - голос у бабушки совсем испуганный. Ясно, что Ксения смотрела как-то... не так.

- А... как я смотрела?

- А бледная-то какая!

- Что-то я устала...

- Иди ложись. Ложись быстренько. И не смотри ты больше на эту фотографию, раз она тебя так... - бабушка не подобрала слова и только махнула рукой. - Угораздило же меня эту чушь сфотографировать!

- Да это не от фотографии... - вяло сопротивляется Ксюша.

Бабушка чуть ли не на руках несёт Ксюшу в постель.

- Как ты себя чувствуешь?

- Я посплю...

- На ночь глядя... Нет, ты поспи-поспи, - поспешно соглашается бабушка (Ксюша пытается встать). - Не вставай, договорились?.. Поспи, говорю! Всё, спи. Разговор окончен.

Ксюша кивает.

Бабушка с озабоченным лицом выходит из комнаты, и в ту же секунду Ксюша видит снова - и экран, и ленту!

Некоторое время она смотрит всё по-новой, - мелькание сезонов, Бердников, - и вдруг замечает, что может не только ускорять или замедлять эту самую ленту, но и двигаться по ней, следить внутренним взглядом, "идти" практически в любом направлении - вверх, и вниз, и по диагонали, и вообще в любую сторону!

- Да тут хоть всю землю обозревай! И... и всё небо!

Ксюша и обозревала. От всего этого просто дух захватывало - наконец-то она управляла этой "машиной", хочешь - влево, хочешь - вверх... Да, вверх! У Ксюши появилась идея...

... - Ксения!

- А? да?..

- Я вот думаю: пока не ночь ещё, надо врачей вызвать, - быстро проговорила бабушка, усаживаясь рядом с Ксюшей.

- А... что опять?.. - сонно спросила Ксюша (во всяком случае, она попыталась спросить это сонно).

- Ну что... Не спишь, - не поверила бабушка. - Глаза стеклянные...

Ксюше показалось, бабушка готова всплакнуть. И это с её-то характером!

- Я сплю. Спала, пока ты меня не разбудила.

- Нет.

- Да, - решила не отступать Ксюша. - Бабочка! Ну ты же сама всегда говоришь - утро вечера мудренее.

- Мудренее, мудренее, - покивала бабочка. Вид у неё был - как будто она что-то решает.

Ксюша продолжала изображать сонливость. Она зевнула, потёрла глаза и неуклюже почесала за ухом.

- Болит?.. Я пойду заварю золототысячник, сделаем компрессик прямо сейчас. Траву сложим в мешочек, а потом...

- Я согласна, - прервала её Ксюша.

- Ну и то хорошо, и то хорошо, - засуетилась бабушка.

Ксюша боялась, что её "экранно-ленточное" видение не вернётся. Напрасно боялась! Стоило бабушке выйти из комнаты... Так. Идея. Чего она хотела: она хотела посмотреть, откуда, собственно, на Бердникова льётся этот целебный поток? Кто или что его дарит?

Ксюша прокрутила ленту до момента, когда появляется туннель, "обогнала" Бердникова и понеслась взглядом по этому тоннелю дальше, вверх. Выше и выше... В сторону, опять вверх...

- Что это?.. - Всё её поле зрения залило голубым сияющим светом; наверное, он слепил бы - не будь это поле внутреннего зрения. И этот свет не был "пустым", он был как будто... наполнен жизнью. Кто-то мелькал, ходил, жил в этом сиянии - там, тут, везде, - но Ксюша не могла никого рассмотреть. Ни кто они, ни хотя бы какие...

Вот они кидают Бердникову клочок своего света... Так вот кто лечит! Вот кто - а не Клоха!..

- Это такой... мир? - спрашивает Ксюша. Ей трудно, очень непривычно всё это видеть: мелькания, жизнь совершенно реальны, бесспорны, нет никаких сомнений, что они есть, но Ксюше словно бы чего-то не хватает, чтобы это разглядеть...

Наконец, её взгляд не удерживается - он как будто подскальзывается на этой лазури - и валится вниз, всё ниже и ниже. Обратно, на землю, в парк...

Это не было как-то очень обидно или слишком неожиданно. Ксюша уже привыкла к тому, что всему надо учиться, поняла это и даже, пожалуй, приняла. Она решила, что ещё научится видеть этот сияющий, невообразимо высоко находящийся мир.

Не торопясь побродила она по ленте туда-сюда и уже собиралась прекращать этот "сеанс". После Бердниковского ухода грун желтел в траве, больше никуда не пропадая. Его легко можно было заметить, но замечать было некому, никого вокруг не было - пустынный заброшенный парк, трава, деревья... А это что? Вернее - кто?..

К груну приближаются люди. Их двое, они плохо одеты, идут качаясь... Бомжи? Пьяные?.. Видят они его? Нет... Увидели! Подходят ближе... В ужасе несутся прочь, но даже и несутся - качаясь... Останавливаются, что-то собирают... Возвращаются?.. Да, опять направляются к груну! Что-то несут в оттопыренных карманах... Что это, камни?.. Они их кидают. Кидают в траву, туда, где грун. В груна...

ХРУСТ. Неестественно громкий хруст.

Один из кидавших опасливо подходит посмотреть... "Как арбуз!" - кричит он.

Ксюша тоже смотрит... Грун расколот. Ей не кажется, что он похож на арбуз, но она бездумно повторяет:

- Как арбуз...

Под жёлтой оболочкой груна - чернота. Буквально на глазах чернеет и оболочка, и вся эта чёрная "горка" оседает, оседает, оседает...

Ксюша не хотела больше смотреть, просто не могла. На что тут смотреть, если ничего нельзя изменить? Бердниковского груна просто убили. Он треснул "как арбуз". Что к этому можно добавить? Похожее чувство было после той её вспышки - одной из первых, той, что показала, как умер дед. Напрасно она рассказала об этом видении бабочке - так она думала раньше. Напрасно она вообще это видела - так она думала сейчас. Всё это - низачем. И то, и это, про груна, - не нужно, не нужно, не нужно...

Она потрясла головой, но ни экран, ни лента не пропадали. Часто поморгала - но нет, продолжала видеть!

Ксюша усаживается прямо, успокаивается, насколько может, и твёрдо говорит:

- Мне это - не нужно.

Экран и лента - гаснут.

- Так просто?.. - как-то даже теряется Ксюша.

Она видит свою комнату, и ей это почему-то странно. Словно она отвыкла - от комнаты, от того, что можно видеть просто комнату. Потолок, люстру, шторы. А не экраны и ленты, сияющие высшие миры и двести лет за две минуты...

У неё вообще странное состояние - какое-то... глухое. Да, она больше не слышит ничего лишнего! Никакого канала - ни громко, ни тихо, ни даже совсем потихоньку.

Она очень устала, кажется, она действительно хочет спать. По крайней мере - лежать. Лежать и ничего не делать, ничего не говорить, ни о чём не думать... Да, просто лежать, пожалуй, лучше. Времени ещё совсем мало, да и бабушка там компресс готовит...

Но она всё-таки уснула.

И сон ей приснился - тоже странный. О её видениях. Как будто они - каждое - на карточке пасьянса. Большой такой пасьянс, огромные карточки - Ксюше по пояс. И они живые - крутятся вокруг неё, хихикают, задевают, какие-то хороводы устраивают. Ксюша от них отбивается, но они не слушают, и всё продолжается и продолжается, - пока она, наконец, не останавливается, говоря: "Мне это - не нужно". Карточки-видения тоже останавливаются. Ксюша ждёт, что вот сейчас они уйдут, но они начинают тыкаться своими краями ей в ладони, - как какие-нибудь животные - мордой... Ксюша поднимает руки - чтобы не дотянулись, не достали. Некоторое время они подпрыгивают, но у них ничего не получается. И они уходят, - цепочкой, одно за другим, одно за другим...

Бабушка, несущая как великую ценность горячий мешочек с золототысячником, озадаченно остановилась. Ксюша спала, как младенец, вскинув руки.

Немного поразмыслив, бабушка ретировалась.

- Сон - лучшее лекарство, - сказала она себе, переобуваясь. Она направлялась к Галине Гарифовне и Валентине Ивановне, чтобы предложить им прогуляться до этого таинственного парка, или площадки, или как там правильно это называть... Пришла пора "один раз увидеть".

18.

Сначала кончился страх. Даже не прошёл, а именно кончился, словно бы Даня уже отбоялся то, что ему положено. Теперь он смотрел на Клоху так, как будто нет ничего странного и уж тем более страшного в её внешности, в её голове. Более того, эта голова ему нравилась. Да и вообще он чувствовал себя прекрасно. Вместе со страхом пропало и ощущение жуткого холода. Силу и не-одиночество - вот что он ощущал. Он даже видел и больше и лучше, не так как обычно, а совсем по-другому - словно из его зрительного поля исчезла периферия, и всё стало одинаково центральным. Оконная рама, само окошко, пол, плюшевые звери-переростки, он сам - всё это Даня видел так же, как и Клоху, - только Клоха во всём этом одинаково центральном была ещё центральнее. По этой ещё-центральности Даня и понимал, что смотрит всё-таки на неё, а не на окно и не на красного медведя...

- Это - Содействие, - чётко услышал Даня.

Он был уверен, что это сказала Клоха, хоть и отлично видел: она не произносила ни слова.

- Не произносила, - подтвердила она. - И это не слова, это мысли.

- Ты тоже слышишь мои мысли! - поразился Даня. Вслух.

- Нет, не надо говорить, - запротестовала Клоха. - Не говори. Думай.

- Ты тоже слышишь, что я думаю, - повторил он медленно. Мысленно.

- Да. Но тебе не нужно волноваться. Я слышу только то, что адресуется мне.

- И я?..

- И ты - только адресованное тебе.

- Удобно, - усмехнулся Даня, уже и не различая, обычным или только мысленным образом. - А что это за... Содействие?

- Состояние. В нём мы можем действовать совместно.

- Опять удобно! Это ты сделала? И... как?

Клоха молчала, и Дане показалось, что она ждёт.

Он поёрзал по полу, вдруг понимая, что ему хочется... взлететь! Но ни махать руками, ни подпрыгивать, ни производить ещё какие-либо "взлетательные" движения желания не возникало. Хотелось просто подняться над полом - прямо вот так, сидя...

- Ты можешь оторваться от поверхности? - спросила Клоха.

- Кажется нет. Не могу...

- Попробуй ещё.

Он попробовал ещё, не особенно чего-то ожидая - и вдруг приподнялся! Приподнялся одновременно с Клохой, невысоко, сантиметров, наверно, на двадцать, но и это было чудом.

- Я лечу, - обалдело улыбнулся Даня.

- Не летишь, а левитируешь. Мы совместно левитируем, - поправила Клоха.

Даня ничего не успел ответить. Внезапно его потащило выше, а потом буквально швырнуло, - сначала об потолок и сразу же - об стенку!

Он хорошо видел этой свой "полёт" - и видел, что и Клоха во время него упала. Просто-таки брякнулась на пол, правда, без швыряний и подбрасываний...

- Рождённый ползать... ничё не может, - прокряхтел Даня. Он не ударился и не испугался, но всё равно, конечно, приятного было мало. Он отполз от стены и тёр те места, которые должен был ушибить и не ушиб, - тёр по привычке, рефлекторно...

- Ты упал, но тебе не нужно... - начала Клоха, но Даню это только рассмешило. Он, наконец, расслышал, сообразил, что Клоха говорит с ним, как... как с кем-то, кто плохо понимает!

- Не нужно что? Волноваться? Я и не волнуюсь. Я всё понял: у меня суперспособности, и надо учиться ими управлять.

- Это просто способности. Базовые. Не "супер".

- Ну, это для вас. А я-то... - Даня хотел сказать - "человек", но почему-то не сказал, споткнулся. И не то чтобы его охватили сомнения, как раз наоборот - его охватила уверенность. В том, что это не так... - Что это?.. - спросил он - про уверенность, про то, что же, собственно, с ним происходит.

И Клоха поняла.

- Я не знаю, - сказала она. - Я ощущаю тебя как груна.

- И с каких...

- С каких пор? Наверно с тех, как ты меня коснулся... Да, пожалуй. Ты грун, точно тебе говорю. К тому же, Содействие возможно только между идентичными формами жизни.

- Идентичными?!... Если что - я не волнуюсь. Даже... вау! - Даня и сам бы не сказал, насколько он бодрится, насколько в самом деле считает, что это "даже вау". Нет, Клоха продолжала видеться не-странной, не-страшной, но так же хорошо виделось и то, что она - не человек. И даже не человекообразное... И теперь они вдруг идентичны?

- Ты встревожен. Но ты должен понять: тебе повезло. В пределах одной жизни ты поднялся на целую ступень...

- Куда поднялся? - не понял Даня.

- Я оказалась здесь, опускаясь по иерархии миров. Понимаешь?

- Нет.

- Груны - выше.

- Хм... А если я не хотел никуда подниматься? Могу я, вообще, не хотеть?

Клоха смотрела непонимающе.

- Вот ты, - решил растолковать Даня, - ты же лечить - не хочешь... - (Ткачучка об этом все уши прожужжала, пока они шли на Шинную.)

- Лечить? Да я и не умею! Бред. Сумасшествие! - разозлилась Клоха, моментально позабыв о своём намерении говорить ровно. - Это они, - показала она глазами наверх, - лечили. Через меня, а я...

- Они?

- Высшие миры! Для вас это наверно как... как боги. У вас есть боги?

- Ну... Мы не уверены, - усмехнулся Даня.

- Вот и мы - мы тоже ни в чём не уверены. О них даже в Познании ничего не найдёшь, пустота, нет информации, понимаешь?.. Через меня они улавливали сигналы о помощи, через меня помогали... Я уже думала, это никогда не кончится! Я домой хочу - вот что я хочу. А не хочу - быть не дома! Ты когда-нибудь был не дома?

- Был, - коротко ответил Даня, внутренне изумляясь: надо же, а ведь только сегодня он приехал из этого самого "не дома". А кажется, прошла уже куча времени. Столько всего!.. - И... что тебе мешает?

- Ты думаешь, я не пробовала? У меня не получается.

- А что тебе нужно сделать? Где, вообще, твой дом? Другая планета?

- Другая не планета. Нужно выбрать. Нужно произнести: "ВЫБОР: ГРОЯ"...

- Что-что произнести?

То, что услышал Даня, было неповторяемым. Если мысли Клохи были ему так же ясны, как внятная русская речь, то звуки, которые она выдала, были не то чтобы неясными, они были... не для голоса, во всяком случае не для человеческого голоса.

Если очень (очень!) примерно, то это было что-то вроде шипения, свистения и скуления, перебиваемых скачущими паузами. Раньше Даня и вообразить не мог, что паузы могут быть скачущими!

- ВЫБОР: ГРОЯ, - повторила Клоха - повторила свои шипения, свистения, скуления, паузы.

- Как ты это делаешь? Я так не могу.

- Да и я толком не могу, - расстроилась Клоха. - То, что у меня выговаривается, не совсем то. С тех пор, как я здесь, ничего не получается... Но это несложно, ты бы смог. Просто надо понять... Вот скажи что-нибудь по-своему, не подумай, а скажи.

- Ду ю спик инглиш, - к чему-то ляпнул Даня.

- Ещё.

- Меня зовут Даниил!.. Сойдёт?

- Да, это похоже, - заключила Клоха.

- На что похоже? Я вообще-то на разных языках говорил.

- Похоже на лутхианский, очень.

- Такого я точно не знаю.

- Понимаешь, это язык наименований. И ваш - тоже. Вы тоже именуете. Присваиваете сочетаниям звуков те или другие значения, так?

- Так наверно... А как надо-то?

- Да дело не в том, как надо. По-разному можно... Мы, например, пользуемся сочетаниями звуков, которые притягивают значения... Понимаешь?

- Брр!.. Нет, - бодро сказал Даня. Не очень-то он хотел показывать, что ему неудобно за свою непонятливость.

Клоха замолчала. Она то ли расстроилась, то ли задумалась, а скорее всего и то, и другое. Её чернющие глаза наполовину прикрыла тончайшая плёночка. Плёночка едва заметно золотилась, да пожалуй и сама Клоха была не просто жёлтой, а какой-то золотистой - как новогодний шар... Даня вдруг подумал: в ней совсем нет того, что так раздражало, мешало в одноклассницах - привычно-глупого, "простецкого".

- Ты какого-то другого цвета.

- Я снова что-то могу, я левитировала... - Клоха оставалась задумчивой.

Даня решил попытаться ещё - повторить эти неповторяемые, нечеловеческие звуки. Совершенно не веря, что у него что-нибудь получится. Просто чтобы Клохе было приятно, чтобы она поняла, что он действительно старается.

Но вышло так, что попытался он синхронно с Клохой...

То, что произошло потом, Даня назвал бы невероятным даже после всего произошедшего до этого. Он потерял своё тело. Где бы он ни оказался, тело было - не с ним...

И он и Клоха представляли собой какие-то размытые образы самих себя. Окружающее же не было похоже вообще ни на что... Или нет, было. Дане вспомнился сон, снившийся ему в лихорадке. Всё блестит, сияет, мигает, движется; картинки, цифры, буквы, линии...

- Где мы?.. Мы... привидения?

- Мы в Познании. Ты сказал что-то вроде "Познание", а не "Гроя". И меня за собой утянул.

- Я не хотел... И уж точно ничего такого не выбирал!

- И как ты думаешь возвращаться?

- Не знаю. Тут так...

- Тут очень красиво, - отрезала Клоха, даже не пытаясь смотреть на всё это великолепие. Но вдруг, случайно подняв глаза, она застыла в изумлении.

- Я вижу ВЕРХ!..

Даня тоже прекрасно его видел: над их головами расцветала сияющая лазурно-голубая "ёлка" - нечто со множеством длинных тонких "ветвей", усыпанных совсем уже маленькими ответвлениями - "иголочками". "Ветви" отгибались от "ствола" - как будто распускались - и немедленно таяли, пуская на своё место очередные, следующие...

- Это информационные рукава... Это знания, понимаешь? Знания о высших мирах. То, чего мы никогда не видели, не могли добыть раньше... Но как быстро меняется их информационная база!

- Эти веточки?

- Да, веточки... Только представь: мы можем узнать, кто они, какие они!

- Веточки?

- Высшие миры!.. Так, послушай. То, что ты видишь вместо себя обычного - ты и есть, но... но в Познании. Твой образ. Ты можешь перемещаться - если захочешь, конечно. Пробуй.

- Куда?

- Вверх, конечно!

Клоха взмыла, а Даня только дёрнулся, ни на миллиметр не сдвинулся. Зато мимо него маленьким ураганом промчалось какое-то забавное существо, похожее на карикатуру чиновника - в чём-то вроде костюма, с чем-то вроде портфеля...

- Кто это?

- Хвост. Ерунда... Пытайся, пытайся ещё. Можно сколько угодно пробовать. Здесь это не опасно, в крайнем случае занесёт в какой-нибудь раздел, узнаешь что-нибудь новенькое.

Но у Даниила опять не получилось, причём безо всякого "крайнего случая". Никуда его не заносило, он просто оставался на месте. Опять и опять. Почему-то ему было тяжелее, куда тяжелее, чем когда он попытался левитировать, хотя тогда надо было поднять тело, а здесь всего лишь образ...

- Это легко. Образ - он как пушинка, у тебя получится, - подбадривала Клоха, подлетая ещё и ещё, но он словно застрял.

- Ну хорошо, - смирилась Клоха, - не делай ничего. Будь здесь, оставайся на месте - сможешь? Я скоро!.. - И золотисто-размытая Клоха взметнулась куда-то к лазурной "ёлке", теряясь в её лучистом сиянии...

Даня этого никак не ожидал: что он останется здесь, в этом странном месте, в этом странном состоянии - один. Ещё больше он не ожидал, что не пройдёт и секунды, как он соскучится. Соскучится без Клохи. Почувствует себя таким одиноким, таким покинутым.

- Клоха! - позвал он, смутно соображая, что зовя мысленно, он должен бы дозваться как угодно далеко.

Дозвался. Но ответом было только "жди!" и "не мешай!".

Легко сказать "жди". Нет, Клоха не новогодний шар, а солнышко, которое пропало, и стало темно и пусто, хотя вокруг - сверху, снизу, везде - продолжалось движение, мигание, свечение, сияние; картинки, цифры, буквы, линии...

Двигаться он больше не пробовал, как и обещал. Оставалось стоять и оглядывать "окрестности".

В этом карнавале изображений и знаков трудно было что-то выделить, выделялось всё. "Ёлка", так восхитившая Клоху, производила на Даню не большее впечатление, чем нежно-салатовый круг-трансформер, крутящийся почти у самых глаз (он был кругом, ровным кругом, но быстрее, чем можно было понять когда же, собственно, он это успевает, превращался в квадрат, треугольник, овал...) или чёрно-белая картинка, похожая на фотографию, полная... ну да, это те самые "чиновники", один из которых так стремительно пролетел мимо него. Кто они? Смешные... А это? Похоже на кнопку. А это - табло с формулами? Но больше всего ему понравилась маленькая синяя табличка с чем-то вроде мультяшного трактора. А может быть и с кем-то. Трактор был явно одушевлённым, и он всё время двигался - как будто прямо из картинки навстречу Дане. Так и хотелось протянуть к нему руки... прямо не трактор, а животина какая-то, котёнок или щенок!

И хоть руки тянуть Даня не пытался, он вдруг их почувствовал, - вернее, сначала одну. Хорошо, как следует прочувствовал, что она - затекла... И яснее ясного было, что затекла не эта прозрачная "приведенческая" рука, а та, настоящая, телесная...

- Может, я упал на руку? И лежу на ней... - Даня попробовал ею пошевелить - той, не этой. Но обе остались неподвижными... Или...? Или нет. Эта - неподвижна, а та... едва ощутимо дрогнула! - Уже хорошо, - сам себе прокомментировал Даня, продолжая налаживать связь со своим впервые оставленным телом. Получалось! И он бы, конечно, продолжал и дальше, если бы его не отвлёк некто...

Откуда-то из-за скопления табличек, символов и галочек возникло птицеподобное существо с кривыми, каким-то невероятным образом изогнутыми лапами и крупным пурпурным клювом. Существо шагало не торопясь, вид у него был самодовольный, а когда оно, будучи уже совсем рядом, по-куриному повернуло голову, Даня увидел, что из его затылка торчит какая-то карточка... картинка... Картинка была безумно яркой.

Существо шагало прямо на Даню, а уйти хоть немного в сторону он ну просто категорически не мог.

- Эй, послушайте!..

Существо не откликалось, оно вообще на Даню никак не реагировало. В какой-то момент Даня не на шутку испугался: хоть вид у этой "курицы" и не был агрессивным, но размеры приближались к Даниным, а пожалуй, и превосходили таковые. Нет, Даня не думал, что его - в этом образе образа - возможно будет затоптать. Он вообще не думал ничего конкретного, просто не знал, что вообще возможно, а что нет. На всякий случай он ещё раз попытался отойти, уступить ей дорогу, а потом ему уже ничего не оставалось, как крикнуть:

- Вы это... прямо на меня идёте! Стойте! Ну куда!..

Когда же вдобавок ко всему прямо в бодро шагающую "курицу" полетела возвращающаяся Клоха...

- Куда!!...

- Сюда. Это хвост, я же тебе говорила...

"Курица" удалялась как ни в чём не бывало, с Клохой они каким-то чудом не пересеклись.

- Какой ещё хвост? - возмутился Даня. - Это вообще не он, в смысле - не тот... Или они тут что, все хвосты?

Клоха была какой-то... ошеломлённой.

- Просто совпадение, - терпеливо сказала она. - Совпадение, что два хвоста, один за одним. Обычно они реже встречаются... Хвост - это последний образ. Он появляется в момент смерти оригинала, и видит только то, что ему дорого, - а слышать так и вовсе не слышит. И не говорит. Он как бы... приходит посмотреть в последний раз.

- Так эта кура уже того? Умерла?

- Это не кура, это селянин. Хотя... возможно и нет. Возможно, он и не был селянином, а только очень хотел им быть. Понимаешь, оригинал сам создаёт свой последний образ. Своим последним усилием. И отправляет его в любое время и место, по своему усмотрению. Очень часто это время - прошлое. Прощаться удобнее в прошлом, понимаешь?

- Нет.

Клоха сделала еле заметное движение, чем-то напомнившее пожимание плечами.

- Потом поймёшь. Так делают все, и все когда-нибудь понимают... Скорее всего эта, как ты выражаешься, кура когда-то встретила, нашла в Познании что-то очень для неё важное. И теперь её образ стремится туда...

- В общем, привидение она, а не мы. А выглядит так, как будто наоборот...

- Да, на вид хвосты телесны. Телеснее образов. Иногда видимость и есть суть, а иногда - нет... - Клоха осела куда-то на прозрачное ничто, как на стеклянный пол, под которым крутились-мигали-горели бесконечные картинки... - Знаешь, даже если я не попаду на Грою, я всё равно больше не буду жалеть, - вдруг сказала она. - Раньше жалела, а теперь не буду.

- Раньше - это когда?

- Когда я лежала в вашем дурацком мире...

- Сразу в дурацком!

- Ну да, скорее он был никаким. Я ведь ничего не видела. А потом ты сказал "смотри"...

- Вот видишь - я молодец. Молодец и волшебник!

- Ну почти. Видимо ты - как представитель своего мира - отменил какой-то его запрет.

- Запрет?

- Снял завесу. Я не могла, а ты смог. Ещё высшие миры могли, они всё время это делали, когда лечили. Но она снова появлялась...

- Ты узнала, как они выглядят? Эти ваши... боги?

- Да! И нет... Это так удивительно, что ВЕРХ наконец появился. Я думаю, дело в Содействии. Представляешь, ведь никто из нас ни разу не догадался выбрать Познание - в Содействии!..

- Ну и какие они?

- Какие?.. Понимаешь, их информация, их ответы - они как... свет. Слепят, всё время меняются, они...

- Непонятные?

- Понятные! Это... лучшие ответы.

Клоха замолчала.

- Ау! - позвал Даня.

- Ау, - отозвалась Клоха. Похоже, она продолжала пребывать в каком-то ошеломлении.

- Вот что... - начал Даня. Вместо продолжения он поднялся над её головой - и даже покружил!

Пока он говорил (в основном, конечно, слушал), он научился двигаться! Секрет был прост: надо прикладывать как можно меньше усилий. Не как можно больше (что он и делал поначалу), а как можно меньше! Усилие приближается к нулю - и движение получается.

- Это легко, вообще легко! Почему ты сразу не объяснила!

- Я же говорила: легко. Даниил... - Клоха назвала его по имени впервые, и сделала это так серьёзно, что он даже замер,- кое-что мне действительно надо было объяснить тебе сразу...

Даниил чуть не рухнул, но всё-таки удержался и даже сумел опуститься рядом с Клохой.

- И что же это за "кое-что"?

- Как ты думаешь выбираться отсюда?

- Говорю же, никак. Я не думал...

Клоха издала нечто вроде хмыканья.

- Но вы же как-то выбирались, - заметил Даня.

- Мы говорили: "ВЫБОР: ГРОЯ".

- Опять!

- Наши тела, оригиналы, озвучивали этот выбор, и образы возвращались к ним... Теперь ты понимаешь?

- Мы не вернёмся?.. Так давай останемся здесь - представляешь, сколько мы будем знать!

Даня шутил, но весело ему не было. Однако - ведь и грустно не было тоже! Он смотрел на Клоху и понимал - пожалуй, только сейчас окончательно понял - с ней он готов остаться где угодно. С этим новогодним шаром, с этим солнцем, с этим антикактусом... Неизвестно почему, ему на ум пришли те самые, бесконечно одинаковые кактусы. Как он их рисовал, колючку за колючкой, и все они, каждая, были даже не зелёные, а какие-то коричневые, тёмные. Так вот, Клоха была анти-они. Это не следовало не из чего - и в то же время буквально из всего следовало. Клоха - свет, кактусы - тьма, Клоха - плюс, кактусы - минус, они - такие, а Клоха - другая. Вот и получалось, что остался с Клохой - не вернулся к кактусам!.. Правда, ведь и к маме, и к Антону, и к той зелени и сиянию, что он видел сегодня из автобуса...

- О чём ты думаешь? - озадачилась Клоха. - Автобус...

- Да нет, это я так... Я тоже видел свет, прямо сегодня, и без всяких там богов. Когда сидел в автобусе. И там была... - Даня чуть не сказал "ты". Почему-то!

- Кто была?

- Да там много народу было... - смутился Даня. Он только сейчас и вспомнил про "ужасную"! Как странно... Или не странно? Клоха была так на неё похожа!

- Что ты так на меня смотришь? - спросила она.

- Просто... Я серьёзно - а если нам остаться?

- То есть - застрять? Застрять в Познании?

- Угу, - кивнул Даня. - Здесь красиво и... и все эти знания.

- Красиво, - согласилась Клоха. - Но здесь не живут.

- Почему?

- Это же Познание. Наши образы живы связью с оригиналами, с нашими телами. Но постепенно эта связь ослабевает...

- И здесь нельзя находиться долго?

Клоха покрутила головой - то есть, собственно говоря, сама покрутилась.

- И у нас нет выхода?

Клоха не отвечала.

Странно, но Даня не почувствовал никакой трагедии, никакого тупика, ничего такого, что заставило бы кричать "мы попали! мы пропали!", сожалеть, раскаиваться. Попали так попали, что ж теперь. Всё равно вокруг красиво - и все эти знания!

- И все эти знания, - повторила Клоха, и Дане показалось, что она улыбается. Или даже смеётся. Её тон изменился в какую-то светлую, весёлую, золотую сторону - в общем, Даня не смог бы сказать, что это за сторона, но больше всего она напоминала именно смех. И это было замечательно. Хоть Даня и нашёл нужным сделать вид, что он рассердился:

- Ты подслушиваешь! Ты говорила, что слышишь только предназначенное тебе!

- Не подслушиваю. Но ты всё время смотришь на меня, телепатия усиливается.

- Предупреждать надо... - отвёл взгляд Даня. Он действительно смотрел на Клоху непрерывно. Глаза у неё были круглые, но взгляд острый; острый, но мягкий; мягкий, но чёткий, чётко их связывающий - его и Клоху, - и всё это было каким-то волшебным фокусом, на всё это можно было смотреть бесконечно...

- Даниил, мы нигде не застряли, - тон у Клохи был по-прежнему смешливый. - Нам не надо думать, как выбираться. У нас есть простой выход.

- Какой?

- Нас вернут, просто вытащат отсюда.

- Кто? - удивился Даня.

- Кто угодно. Твои друзья, или родственники, или знакомые - или даже не знакомые. Понимаешь, образы находятся в Познании, пока оригиналы находятся в покое. Оригиналы нельзя беспокоить. А ведь когда нас увидят... - И Клоха погасла. Она, её образ просто исчез! Всё продолжало светиться и мигать, но уже без Клохи.

Клоха, - позвал Даня...

19.

Вика никуда не ушла, она осталась в парке.

Зачем-то она раскачала до самых небес нелепую двухстороннюю лодочку (справа - лодочка, а слева - что-то летательное), а потом на неё же и разозлилась.

- Качаешься тут...

Небеса, в которые взмывало это чудо техники, были совершенно чистыми, ни облачка, только на юге, прямо на линии горизонта, лежала лохматая чёрно-синяя туча, и почему-то казалось, что она затаилась. Да и не только она. Казалось, что всё затаилось - было как-то необычно тихо. Никто ни разу не прошёл мимо парка (если бы прошёл, Вика бы наверняка увидела, ворота оставались приоткрытыми).

Вика хотела было заглянуть в окошко "Угадай-ки", но подумала, что Шабалин её заметит, и не стала. Просто уселась на скамейку. Идти домой не хотелось.

Давно и сильно не нравилась Вике вся эта "головастая" история, но история как назло не кончалась, тянулась и тянулась, всё время отбрасывая на Вику свою круглую (головастую!) тень.

Вика не наладила отношений с Фузеевой и уж тем более с Горных - а как бы она их наладила, непрерывно перешёптываясь и раскладывая пасьянсы с Ткачучкой?

Вика не общалась с дядькой Митькой - а как с ним теперь общаться, когда он весь в этой голове, весь в этом парке?

Вика отдалилась от родителей - а как тут не отдалиться, когда всё время отмалчиваешься?

Наконец, Вика привела всю честную компанию к Мите, мчалась за Шабалиным, что-то пытаясь ему объяснить, сидела с ним напротив этого "головастого ужаса", сыпя ценными советами, - а ведь этот "головастый ужас" ещё неизвестно как отреагировать мог!.. И что - кто-то сказал ей спасибо? Её выгнали! И кто? Шабалин. Не кто-нибудь, а Шабалин твердит ей "отстань". Тот, кто, собственно, и втянул её в эту историю! Да если Вика что-то и делала (а она делала! на одно только "перевоспитание" Мити ушла такая куча времени и сил!..), то как раз для того, чтобы всё это, вся эта голова - куда-нибудь укатилась, перестала быть проблемой, вот именно - отстала...

Первой мыслью выгнанной Вики было: позвать взрослых. Теперь, когда голову прекрасно видно, когда она перестала исчезать, можно позвать кого угодно и даже объяснять ничего не надо. Голова, как говорится, налицо... С другой стороны: взрослые, скорее всего, придут и так (или у Ксюши нелюбопытная бабушка? такого не бывает!), а вот если их позовёт именно Вика, Митя ей этого точно не простит...

Вика вздохнула.

- Жулик! Ко мне!.. - донеслось из-за забора.

- Только этих идиотов и не хватало, - пробормотала Вика. С другой стороны - вдруг подумала она - всё лучше, чем с качелей разговаривать! И тоже крикнула:

- Жулик!

Жалела она об этом уже где-то под скамейкой, куда повалил её этот жизнерадостный идиот. Повалил и принялся облизывать её лицо с таким рвением, как будто хотел его слизать.

- Отстань, отвяжись! - отбивалась Вика.

- Тебе сказали - "фу", - спокойно "перевёл" для Джульбарса Антон. - Зря мы вообще этим путём пошли... - Он оттащил за ошейник продолжающего лизать Джульбарса (теперь уже: хозяйские руки, хозяйские щёки, опять руки...), по-факирски вынул откуда-то сушку ("Жулик, сушка!") и забросил её за горку, в дальний угол. Жулик рванул за ней.

- Умница. Раньше, - пояснил Антон, - я не мог ничего съедобного носить. Как только что-нибудь возьму, Жулик не гуляет, а ест. Ест и ест - пока всё не съест. А потом он как-то... забывать стал, что ли. Пока не предлагаю - гуляет себе...

- Неужели, - только и проговорила Вика. Она вытирала облизанное лицо рукавом.

- Ты здесь одна?

- Нас здесь трое: я, ты и пёс твой чокнутый, - зачем-то соврала Вика. Вралось легко - она изображала обиженную, и вся интонация тратилась на эту обиду. Джульбарс порядком её замусолил, на это вполне можно было обидеться.

- Ты ж сама его позвала, - пожал плечами Антон.

- Ты в курсе, что Шабалин приехал?

- Ну разумеется. Думал, он зайдёт...

- Не зашёл?

Антон покрутил головой (он не отрывал взгляда от Жулика, носящегося по парку косым своим аллюром и непрерывно всё помечающего).

- И что сказал? - продолжила Вика. Ей неожиданно понравилось - понравилось говорить про Шабалина так, как будто его здесь нет. Это уже что-то вроде мести - знать и не говорить. И про голову не сказать - а ведь как легко и просто, прямо сейчас, её можно увидеть!.. Пусть Шабалин один смотрит. Хотел - пусть.

- Сказал, что не сегодня. Сегодня занят.

- Мм, - понимающе поджала губы Вика. Ещё бы он был не занят! Какое увлекательное занятие эта голова!

- Туча, - кивнул Антон.

Жулик, почему-то решивший, что его позвали (или что это ему тучу показывают, или - кто его знает, что он там вообще мог решить) со всей возможной и невозможной прытью понёсся к хозяину. Пробегая мимо ещё не остановившейся лодки, он получил такой тычок в бок, что даже немного отлетел.

- Жулик! - кинулся к нему Антон. - Ну ты ж смотри, куда лезешь!

Пока он прощупывал Жуликову бочину, Жулик стоял как на приёме у врача и даже язык высунул, как будто ему велели: скажите "А". По всему было видно, что ему нравится.

- Может, ты слишком мнительный? Он даже не заскулил.

- Ну и что? - искренне не понял Антон.

- Значит, не сильно ударило, вот что.

- Сильно. А главное, уже второй раз. Когда мы мимо аптеки проходили, в него камнем попали, - и как раз в то же самое место!

- Камнем? Кто?

- Да придурок этот. Которого из школы выперли.

- Дамир?

- Нааверно. У него ещё собака такая... без носа. Жулик к ней нюхаться побежал, а этот...

- Чтоб не нюхались?

- Не знаю. По-моему, он вообще во всё, что движется, швырял, ну а мы уже так, под горячую руку попали...

- Слушай, Завойко... А тебе не надоедает с собакой няньчиться?

- Да я не няньчусь вроде, - совершенно не обиделся он.

- Знаешь.... Если бы у меня друг сегодня приехал, я была бы сейчас с другом.

- А я и так с другом, - Антон легонько похлопал Жулика по спине. Тот, как будто нажали невидимую кнопку, хлопнулся на спину, подставил живот и заподметал хвостом так, что поднялось облачко пыли.

Но вдруг он насторожился. Приподнял голову, прекратил подметать, а потом и вовсе вскочил на лапы, напряжённо глядя в сторону приоткрытых ворот.

- Что там? - насторожилась и Вика.

- Не что, а кто, - убитым голосом сказал Антон. В ворота вбежала безносая собака, а спустя пару секунд (Вика только и успела спросить - "это та?..") заявился и её буйный хозяин, да не с пустыми руками: в одной он держал какую-то длинную растрёпанную хворостину, а в другой - полкирпича...

Он зашёл и остановился у самых ворот, и эта его остановка, конечно, следствием нерешительности не была. Как раз наоборот, весь его вид говорил: всё, что мне надо, я уже решил.

Безносая собака села неподалёку от него, села - а потом сразу же легла. Она спокойно поглядывала то на Вику, то на Антона, не обращая никакого внимания на Жулика. Жулик почему-то к ней тоже не подошёл. Он принялся задумчиво нюхать землю и самый низ "угадайковской" стены.

Погода как-то резко изменилась. Подул ветер, туча закрыла полнеба, стало сумрачно и даже холодно.

- Сейчас хлынет, идти надо, - поёжился Антон. - По всей видимости, он решил не замечать вновьприбывших. - Джульбарс!

Но Джульбарс продолжал нюхать землю.

- Джульбарс! - повторил Антон, направляясь к воротам. Жулик жалобно заскулил, но с места не двинулся.

Дамир наблюдал за происходящим, легонько похлопывая себя хворостиной по ноге. Полкирпича он тоже не выпускал.

- Ну и чего ты встал на дороге? - не выдержал Антон.

Дамир на удивление легко отошёл в сторону, как бы выпуская Антона.

- Вячина, ну а ты чего? - обернулся Антон. - Здесь остаёшься?

На Вику напала какая-то растерянность. Она не хотела уходить, но и оставаться было глупо - спрятаться от дождя можно было только в "Угадайке", то есть получается, что нигде...

- Не знаю... - пожала она плечами.

Дамира это почему-то рассмешило.

- Не знаю, - скрипучим голосом передразнил он и зашёлся каким-то "бабкаёжкиным" хихиканьем.

Джульбарс наклонил голову, а безносая собака встала и сладко потянулась.

- И что тут смешного? - нахмурившись, спросила Вика. Но спросила не у Дамира, а так, в пространство. Этот Дамир... он был какой-то непредсказуемый.

Он ничего не ответил и, словно уже позабыв про Вику, продолжил наблюдать за Антоном. И Антона - всегда такого спокойного Антона - это взбесило.

- Слушай, ты...

Но Дамир, вместо того чтобы слушать, поднял свою хворостину и замахал перед самым носом Антона.

- Убери эту хреновину! - Антон пытался её ухватить, но у него ничего не получалось, хворостина то пролетала мимо, то выскальзывала.

Джульбарс, следящий за всем этим с самым живым интересом и нервно поскуливающий, вдруг грозно зарычал. Правда, не приближаясь, с прежнего расстояния, но ОЧЕНЬ грозно.

Видимо, нечасто такое с ним случалось - Антон просто обомлел.

- Помаши-ка ещё, - попросил он Дамира - прямо-таки ласково!

Разумеется, никакого "ещё" не было. Дамир опустил хворостину и демонстративно переложил её в левую руку, а кирпич - в правую.

- Дебил, - как-то совсем спокойно сказал Антон. - Убери ты этот кирпич.

- Это не кирпич.

- А что? Лего?

- Это половина.

И недолго думая, Дамир запустил эту половину... в Джульбарса? или всё-таки он так и метил - в окно "Угадайки"?

Звон, треск, лязг. Вроде и окошко небольшое, а шуму...

Даню "разбудил" Джульбарс - он заскочил в Угадайку первым.

Кирпич попал в Клоху, и буквально через несколько секунд он лежал уже не на куче её жёлто-чёрных осколков, а в мазутоподобной жиже. Жижа всё продолжала оседать и уменьшаться. Вика сказала: "Какая хрупкая. А теперь липкая. А я думала..." - но на полуслове замолчала. Она ждала и боялась Даниной реакции. Пока что Даня просто сидел на полу и тёр глаза, - как после сна.

Дамир хотел было залезть в чёрную жижу хворостиной, но почему-то передумал. Вид у него был настороженный.

Джульбарс тоже осторожничал. "Разбудив" Даню, он сразу как-то притих. Антон протянул к нему руку, но он отшатнулся.

- Шабалин, ты как? - спросила Вика.

- А?

- Ты как?

- Жить буду, - усмехнулся Даня.

- Будешь? - обрадовалась Вика. - Тогда не молчи. Ну, не молчи, не молчи, рассказывай!

Но Даня молчал. А что он мог бы рассказать?

Что после исчезновения Клохи все её знания и умения стали его частью? Как выдала оранжевая галочка звукового сообщения на чудовищном, но вполне понятном Дане языке - "в случае гибели одного из Содействующих".

Что он опаснее любого прирождённого груна? Этот мир не защищается от него никакими колпаками.

Что Краснорецк ждёт эпидемия доселе неизвестной, странной болезни? Бердникова касались десятки и десятки людей.

Что сейчас ему нужно не молчать или говорить, а выбирать, срочно выбирать Грою, пока и его кто-нибудь не коснулся? Кто-нибудь, кроме глупого Джульбарса, которого он заберёт с собой...

- Жулик, иди-ка сюда. Не бойся, Жульё, ко мне, ко мне... Отпусти его, Тоха.

- Я его не держу, - удивился Антон.