There is a secret song at the center of the world, Joey, and its sound is like razors through flesh.
Удивительно, но не искушенность в пороках, а именно ограниченность фантазии вкупе с колоссальными возможностями привела Джона Оливера к его печальному концу. Оливер с детства был лишен страсти к познанию, юркого, цепкого, памятливого ума, которыми отличались его отец и дед, и который позволил им построить грандиозную финансовую империю. Его отец так и не смог пережить это, он умер, когда Джон только закончил образование, успев перед смертью набрать хороших управляющих, в надежде, что его бизнес-империя хотя бы сохраниться до того момента, когда в роду Оливеров появится ктото, способный взнуздать ее снова и отправить покорять вершины NASDAQа.
Таким образом, молодой человек (по меркам своего круга фактически юноша, Джону едва исполнилось тридцать) получил в свои руки огромное наследство и весьма солидный штат финансистов, который увеличивал его громадное состояние день за днем, не требуя никакого внимания со стороны своего хозяина. При этом молодой нувориш не проявлял никакой склонности к тяжелому труду, которым приходится заниматься каждому, кто хочет сколотить или приумножить состояние, да и вообще не к одной созидательной деятельности. Казалось бы, сюжет предсказуем и разыгрывался тысячу раз, если бы не одно но, Джон был полнейшей бездарностью как в добродетелях, так и в пороках.
Ему в принципе нравилось состояние алкогольного опьянения, но чрезмерность в данном увлечении наказывалось чудовищным похмельем, когда его мутило от одного вида алкоголя. От наркотиков у него либо болел живот, либо кружилась голова. Во время краткого и смешного увлечения развратом он за пол года перепробовал все способы засунуть свое тело в чужое, после чего относился к этому примерно как к необходимости пить воду: неизбежной, но рутинной потребности организма.
Практически отчаявшись найти порок, которому можно было бы посвятить жизнь, Джон случайно зашел поесть в один из бесстыдно дорогих ресторанов и там испытал одно из самый сильных наслаждений в своей жизни. Так он приобрел свою страсть: глупую и смешную в наш искушенный век, с которой не попасть в тюрьму, в больницу и ли на первые страницы таблоидов, страстишку, которую даже вышибли из списка смертных грехов, как устаревшую и не модную. Ей богу, мы можем представить себе как люди отдают душу за деньги, власть или богатство, за женщину, за шприц с героином, наконец, но кто может себе представить, что душу можно потерять из за хорошо прожаренной котлеты?
Вернувшись домой из поездки, Оливер первым делом пристроил к особняку отдельную кухню, большое, хорошо вентилированное здание, оборудованное по последнему слову кулинарной техники. Затем собрал команду первоклассных поваров, которой позавидовал бы и мишленовский ресторан.
Проштудировав от и до Larousse Gastonomiqon, Джон развил несвойственную ему бурную активность. Он много путешествовал, общался с дегустаторами, сомелье, с хранителями забытых рецептов и странных национальных кухонь, с отошедшими на покой шеф поварами гремевших когда то давно ресторанов, собирал и каталогизировал все возможные способы приготовить, сервировать и съесть пищу. Со временем он приобрел определенную известность и даже уважение: редкое открытие ресторана обходилось без него. Иногда он даже думал, что его покойный отец мог им по своему гордиться.
Со временем его жизнь вошла в колею. Джон Оливер просыпался, ему подавали завтрак, после чего он сразу садился составлять меню на обед. После обеда он немного гулял, потом разбирал корреспонденцию, составлял план поездок на открытия ресторанов, читал свежевыписанные книги по кулинарии, потом составлял список еды на завтрак и ложился спать. Его жизнь была подчинена одной страсти, и он мог полностью ее удовлетворять. По своему он был счастлив.
Его вкусы становились все более извращенные, а рецепты, если бы он ими с кем то делился, вызывали бы все большее внимание закона. Он пробовал конскую вырезку, просоленную под седлом лошади, лопнувшее от перенапряжения сердце быка, суп из абортированных младенцев, раковые опухоли, покрытые глазурью. На его увлечение уходило все больше денег, а то, чем он занимался, все меньше напоминало кулинарию.
Через некоторое время он начал искать людей, с которыми он мог разделить свое увлечение. Он вступал в бесчисленные клубы, ордена и конвенты обжор, но, как правило его ждало разочарование: в подобных местах обжорство было принято сопровождать пьянством и банальным развратом, либо это был примитивный праздник булимии, на котором было принято кидать в свой растянутый желудок, не особо разбирая что.
Примерно в это время он впервые услышал об ордене Лемаршана.
Он не помнил, когда и при каких обстоятельствах он в первый раз услышал это название. Когда он спрашивал о нем, обычно его собеседники недоуменно качали головами, изредка настороженно оборачивались и меняли тему. Наконец, в подпольном китайском кабаке, за ужином из запеченных яиц амурского тигра, хозяин заведения, пожилой, чудовищно толстый китаец, чьи глаза давно сварились на крохотных кухнях нелегальных приморских заведений, рассказал ему правду.
Орден Лемаршана это самый закрытый, самый элитный гастрономический клуб мира. Создан он был с одной целью -- предоставлять своим членам полный выбор всего, что можно съесть, и полный иммунитет к закону. В орден было практически невозможно вступить и еще сложнее выйти, но на его тайных собраниях человеческий язык мог познать вкусы, которым нет и не могло быть названий.
Джон объездил весь мир в поисках выходов на орден Лемаршана, но поймать его было сложнее чем капельку ртути на полу. Всякий раз, когда ему, казалось, удавалось выйти на человека, который мог дать ему зацепку, как человек мистическим образом исчезал, не оставив ничего, кроме тонкого аромата неизвестных специй.
Отчаявшись, он вернулся домой. Там, разбирая скопившуюся за пол года почту, он случайно обнаружил приглашение, написанное на дешевой, ветхой бумаге, настолько незаметное, что он почти выбросил его. На нем было написано, что орден Лемаршана ценит стремление Джона Оливера попасть в его, ордена, ряды, и что его ждут по нижеприведенному адресу, одного, и убедительно просят сжечь это письмо сразу по прочтении.
Оливер сидел, пожав губы. Ему не нравилась идея отправляться куда-то то одному (абсолютно везде его сопровождал секретарь, который записывал ценные рецепты, пара походных поваров и телохранитель), еще больше не нравилось, что адрес, указанный в приглашении, не был нанесен ни на одну карту любителей кулинарии.
Тем не менее он отправился в указанное место, и, сидя за большим столом перед отказавшимся назвать свое имя человеком, он и не подозревал, что это первый шаг на длинном пути, который ведет к тому что хуже смерти.
Оливер сидел за большим столом с черной столешницей, испытывающе оглядывая собеседника. Это был высокий, на удивление худой человек с гладко выбритым черепом. Его тонкие губы сжались в бледной улыбке. Он молча листал какую то папку, периодически поглядывая на Джона.
Джон молчал. Он неоднократно сидел за подобным столом, хотя всегда с другой стороны, и знал, что лучшее, что он может сделать, это молчать, пока его не спросят. Чтобы занять себя, он осматривал окружающую обстановку. Кабинет не кичился роскошью, но внимательный глаз мог заметить, что столы, полки и комод буквально ломятся от вещей, которые говорят об очень высоком статусе владельца. Большую часть этих вещей не купить ни за какие деньги.
В дальнем углу работала служанка. Улыбчивая женщина лет тридцати, с в меру мускулистой фигурой бывшей спортсменки, она обмахивала метелкой большой глобус, судя по всему, из той же серии, что стоял когда то в капитанской каюте Мейфлауера. Одета она была в строгую, застегнутую до горла глухую белую рубашку, и в короткой черной кожаной юбке, обнажавший длинные мускулистые ноги.
- Итак - подал голос собеседник Джона. - Вы хотите присоединиться к нам в наших.. - он сделал неуловимый жест рукой, - развлечениях.
- Да. - ответил Джон. - Имейте в виду, мне все равно, сколько у вас стоит членский билет. Я могу оплатить любую сумму.
- У нас нет членских билетов, мистер Оливер. - улыбка стала еще гаже. У нас нет членских взносов, парткомитета, тайных рукопожатий и дурацких квадратных шапочек. Нам это просто не нужно. Организаторы наших собраний не испытывают проблем с деньгами.
- О, они настолько богаты? Я знаю, что есть блюда, даже одна порция которого стоит очень дорого.
- Я не сказал что они богаты. Я сказал что они не испытывают проблемы с деньгами.
- Понятно. - ответил Оливер, хотя ничего не понял. - Допустим. Что я должен сделать чтобы меня приняли?
- Ничего. - его собеседник пожал плечами. - Вы уже приняты с момента, как пересекли этот порог, хотите вы того или нет. Неужели вы думаете, что мы в принципе можем раскрыть факт нашего существования человеку, который не является членом нашего клуба?
- Ого. - Оливер через силу улыбнулся. - Сейчас вы должны сказать что от вас не уходят?
- Разумеется не уходят. Но, вы, кажется, вообразили себе какую то скучную уголовщину. -
служанка отложила метелку, встала за спиной у своего хозяина и начала разминать ему плечи. Тот, казалось, не обращал внимание. - От нас не уходят не потому что не могут, а потому что не хотят. Мы очень вкусно готовим, скажем так.
- Хорошо. И когда же я смогу попробовать ваши... яства?
- Очень скоро. Но для начала вам надо усвоить несколько правил. Правило первое: никаких имен. Правило второе: никаких попыток разнюхать хоть чтото об организаторах и участниках мероприятий. Вообще разговоры на наших съездах -- дурной тон. Когда я ем, я глух и нем, слышали может быть. Правило третье: вам будет регулярно присылаться приглашения на наши встречи. Они могут происходить в любой точке земного шара. Приходить они будут за сутки. Опоздаете или не придете хоть на одно - больше вы об нас не услышите. Правило четвертое: вы приходите всегда один.
- Чувствую себя участником подпольной террористической ячейки. - Оливер храбрился, хотя и чувствовал себя не в своей тарелке. Однако он слишком далеко зашел, чтобы сдавать назад, да и понимал, что так просто его не выпустят.
- Итак, вам объяснили список ваших обязанностей - его собеседник пропустил ерничанье мимо ушей. - Теперь настало время для небольшой формальности. - Он запустил руку куда то под стол и достал небольшую квадратную коробочку. Его служанка все еще стояла за ним, равномерно растирая ему шею. Ее глаза под густыми ресницами не мигая смотрели прямо на Оливера. Джон отвел взгляд. Из за полутьмы, царившей в комнате, казалось, что глаза черные и без зрачков.
- Откройте ее. - коробочку протянули через стол. Джон взял ее. Коробочка казалось теплой, и он даже примерно не мог определить материал, из которого она сделана. Абсолютно черная, покрытая золотыми узорами, она была старой, очень старой. Одну из граней ее украшал золотой круг, от которого во все стороны расходились черные лучи.
Повинуясь непонятному порыву, Джон провел пальцем по краю круга, по часовой стрелке. Внезапно с тихим щелчком шкатулка раскрылась. Половина из расходящихся лучей выпрыгнула вверх, чтобы затем с тихим скрипом начать поворачиваться. Повернувшись, каждый луч со щелчком вошел на место своего соседа, превратив шкатулку в подобие звезды.
Джон поднял глаза и испуганно отшатнулся. Пока он смотрел на шкатулку, тьма в комнате сгустилась окончательно. За столом напротив сидело чудовище, озаряя тьму мертвенно синим светом. Похожее на человека, но с бесчисленным количеством крючков, вогнанных в кожу. К каждому крючку был присоединен небольшой колокольчик с язычком в виде лица, искаженного гримасой боли. Кожа была прошита острыми стальными нитями, которые при каждом движении все глубже впивались в плоть, истекающую кровью.
За спиной чудовища стоял еще более неописуемый фантазмам, женщина, чьи кожаные одежды держались на сотне маленький гвоздиков. Открытые части ее тело были изрезаны неизвестными Джону рунами, голова гладко выбрита, а в подбородок вбиты длинные иглы. Она дергала своего партнера за стальные нити, улыбаясь искалеченным ртом.
С тихим щелчком шкатулка вернулась в исходное состояние. Джон моргнул, и все стало как раньше - полутемная комната и два человека перед ним.
- Отлично, мистер Оливер - тот, что секунду назад был порождением ночных кошмаров, как ни в чем не бывало, протянул руку и забрал коробочку. - А теперь настало время вашей первой трапезы. Гелла, ты позволишь...
Женщина вышла из за его спины и подошла к Джону. Жестом бывшей балерины она, не касаясь его, поставила ногу на спинку стула у Джона за спиной, затем сунула руку под юбку и достала чтото наподобие просвирки. Прежде, чем Джон осознал, откуда она это достала, она быстрым движением засунула ему это в рот.
С тех пор прошло несколько недель. Джон ощущал, что с его телом происходят странные изменения. Его язык стал гораздо более чувствителен. В частности, он узнал, что у зубов, щек и губ есть вкус, и этот вкус всегда был с ним, даже во сне. Что уж говорить о привычной Джону еде - он открывал для себя все новые и новые стороны вкуса привычных кушаний, заново проходя весь путь от обычного бургера до сверхсложных соусов французской кухни. Даже обычный кусок хлеба со свежим сыром взрывался у него во рту фантастическим фонтаном вкуса, от которого глаза лезли на лоб и тело покрывалось липким потом блаженства. О, он ни на секунду жалел, что вступил в орден Лемаршана.
Его повара работали в три смены, чтобы удовлетворить все новые вкусы своего хозяина. Теперь он требовал на каждый прием пищи минимум дюжину блюд, приготовленных микроскопическими порциями, чтобы как можно быстрее заново познать всю географию кулинарии, ублажить свой язык всеми способами, до которых дошло человечество от ледников Аляски до песков Сахары. Иногда, после особенно роскошного пиршества, ему казалось, что его язык распухал и не помещался во рту. Но его это мало заботило -- он засыпал счастливый.
Однажды, разбирая почту, Джон обнаружил в куче писем и приглашений весточку от ордена Лемаршана. На обычном куске бумаги, без гербов и водяных знаков, строгим угловатым почерком было написано предложение господину Джону Оливеру прибыть на очередной съезд ордена, который состоится завтра, ровно в десять вечера, на окраине небольшого итальянского городка.
Повинуясь странному порыву, Джон лизнул бумагу. К его удивлению, помимо стерильного вкуса бумаги и тяжелого горького вкуса чернил, он уловил еще оттенки, странные примеси сладких приправ и кисловатых духов, которые напомнили ему служанку из того особняка, Геллу. Впервые ему стало страшно. Он начал осознавать, что с ним творится какая то чертовщина. Может стоит не поехать никуда? Того дара, что он получил в особняке, ему хватит, чтобы быть счастливым, а от добра добра не ищут. Потом он подумал, что будет, если его вкусовые сосочки вернутся в норму, и он снова станет обычным человеком, не способным распознать десятки оттенков вкуса в куске прожаренного мяса. Джон понял, что он не сможет снова жить как обычный человек. Вздохнув, он нажал на кнопку на столе и сказал секретарше готовить самолет и упаковывать ланч.
Приземлившись в аэропорту Орио-аль-Серио, он пересел за руль машины и довольно долго ехал по пустынным проселочным дорогам, пока наконец навигатор не привел его к большому особняку, стоявшему на вершине небольшого холма.
Джон некоторое время смотрел на особняк, не отнимая рук от руля. Большой, с темными окнами и светло-серыми стенами, он производил тягостное впечатление, словно нависая над посетителем. У калитки, прерывающий низенькую изгородь, Джона никто не встречал, и сам дом выглядел не обжитым. И что самое странное - Джон не видел ни одной машины, припаркованной поблизости.
Выйдя из машины, Оливер поднялся по тропинке ко входу в дом и нерешительно постучал. Дверь тут же распахнулась, из темноты ему приветливо улыбнулась Гелла.
- Проходите быстрее, вас уже ждут - она махнула светильником куда то в темную глубину дома.
- Ам... Э... - Джону ужасно не хотелось идти внутрь. - Черт, у вас тут что, нет электричества?
- Нет. - буднично ответила Гелла. - Мы обычно собираемся в местах, куда не ведут провода. Проходите. Мы уже начали.
Взяв его за руку, как малыша (Джон не сопротивлялся), она довольно долго вела его по скрипучим коридорам, пока не привела в большую, ярко освещенную канделябрами залу, уставленную столами. Между столов неспешно ходили люди, руками выбирая чтото из огромных блюд. Тишину нарушало только потрескивание свечей и тихое чавканье.
- А вот, наконец, и вы. - Из темноты показался мужчина, который принимал Джона в первый раз. Про себя Джон звал его распорядителем. - Начинайте. А то... - Распорядитель гадко улыбнулся - вам ничего не останется.
- А... - Джон растерянно огляделся по сторонам. - Где я могу взять приборы.
- Нигде. Золото и серебро перебивают вкус еды, не говоря уже о стали. Пользуйтесь руками. И поспешите. Вы сюда прибыли есть, а не болтать. Вот кстати ваше первое блюдо!
Из темноты, скрывающей заднюю часть залы, показалось двое детей, тащащих огромное блюдо с какой то непонятной массой. Как только они подошли поближе, Джон сделал два ужасных открытия. Во первых, то были не дети, а карлики, одетые в строгие костюмы, во вторых, на блюде покоилась конская голова. Кожа с головы была тщательно ободрана.
- О господи.. я... нет... - Джон с ужасом смотрел на свое угощение, при этом осознавая, что зрелище, которое еще год назад заставило бы его вывернуть желудок наизнанку, сейчас заставляло его рот наполниться слюной. Освежеванная голова была аппетитной. Он хотел ее съесть. Та часть его души, которая еще не растворилась в его желудочных соках, отчаянно сопротивлялась.
- Ешьте, мистер Оливер. - Распорядитель наклонился к самому его уху. - Это блюдо гордость нашего повара. Начните с глаз.
Джон, дрожа от страха и возбуждения, засунул руку в глазницу и потянул глаз на себя. Глаз не поддавался, пальцы скользили по толстому нерву, когда то передававшему отражение с сетчатки прямо в мозг, глазница мокро чавкала. Джон шепотом выругался, и упрешись другой рукой в морду лошади, потянул на себя. С мокрым шлепком нерв оборвался и глаз с куском нерва оказался у Джона в руке.
К тому времени в желудке у Джона творился полный хаос. Он неистово хотел есть, настолько, что не мог думать ни о чем больше. Мысли его путались, рот заполнился слюной, он держал в перепачканной кровью руке вырванный глаз и дрожал мелкой дрожью. Наконец от решился и сунул глаз себе в рот.
Последовавший за этом взрыв блаженства заставил его усесться на пол. Соленый, железистый вкус глаза словно парил в облаке горького предсмертного адреналинового выброса, которым пропитались ткани лошади, и эту горько соленую тьму прорывали молнии неизвестных Джону приправ. Он наконец то понял, что смог почувствовать на вкус обреченность, распробовать страх, продегустировать боль, что это не глупые метафоры, а настоящие вкусы, о которых человечество забыло много веков назад, испугавшись пути, куда эти вкусы ведут.
Джон ел, жадно набивая рот самыми разными яствами, поминутно содрогаясь от пароксизмов блаженства, словно от ударов тока. Он слабо воспринимал окружающую реальность. Кажется, свечи вокруг вспыхнули, словно в них подлили бензин, а люди рядом с ним срывали с себя одежды, изо рта их текла слюна и полупережеванная пища, а Распорядитель смеялся, жутковато кривя рот. Затем Джон почувствовал сильную боль в районе желудка, и на него опустилась тьма.
Очнулся он в своей машине, потный, грязный и перемазанный едой, о происхождении которой ему не хотелось и думать. С трудом доехав до гостиницы, где он оставил свою прислугу, он тщательно отмылся, погрузился в самолет и велел взлетать. О прошедшем думать не хотелось.
Прошло еще несколько недель. Изменения в Джоне продолжались - теперь его постоянно мучал голод. Сколько бы он не съел, из за стола он вставал с легким сосущим чувством под ложечкой, а через несколько часов он садился за стол опять. Нет, острота его вкуса никуда не делась, он по прежнему переживал фантастические ощущения от каждого куска пищи, который ему подносили усталые, замучанные повара, но ситуации это не меняло. Буквально пара часов без еды приносила ему мучительные страдания, вплоть до рези в животе и головокружения.
Личный врач, тщательно осмотрев Оливера, не нашел в его теле никаких стоящих упоминания изменений. Просто он стал способен поглощать пищу в количествах, достаточных, чтобы накормить роту солдат после марш броска. Пролистав историю медицинских феноменов, таких как Шарль Домерли или Таррар, врач констатировал факт -- он не знал, как лечить подобную форму полифагии, чем она вызвана и к чему способна привести. Измученный Джон плыл по течению, регулярно поглощая огромные порции еды. Единственное, на что он мог надеяться, так это на то, что его расстройство пройдет, так же, как началось.
Он чудовищно раздался: практически весь гардероб ему пришлось сменить. Личный портной сшил ему брюки, больше похожие на чехол от танка, и рубашку, похожу на сдутый дирижабль. Когда Джон не ел, он ходил, тяжело переваливаясь, по тропинкам своего сада, отдуваясь и утирая пот. Его прислуга избегала его, многие пытались уволиться: чтобы не остаться одному, ему пришлось утроить зарплату.
Как то раз он проснулся от резкой боли и соленого вкуса во рту. Оказалось, во сне он вцепился в свою руку, словно голодный пес. Вынув руку изо рта, он повернулся на бок и тихо заплакал. Ему было страшно. На следующий день пришло новое приглашение, ничем не отличавшееся от предыдущего, кроме одного. На этот раз встречались где -то на востоке Франции.
Без приключений добравшись до притаившегося в тиши виноградников особняка. Джон с трудом вылез из машины. На этот раз он не колебался - с трудом поднявшись по ступеням, жуя купленную в придорожной забегаловке снедь, он начал громко стучать в дверь.
Ему снова открыла Гелла, и, ничего не говоря, провела вглубь дома. Там, в окружении столов и свечей, его уже ждали Распорядитель и куча толстяков, потных, облизывающихся, скулящих, страстно желающих наброситься на еду. Джону показалось, что он узнал пару лиц - кажется, он видел их в прошлый раз, но тогда они не были так безобразно разъеты и не были искажены гримасой голода.
В другом конце зала показался Распорядитель с внушительным канделябром в руке, торжествующе улыбающийся. Подняв свечи над собой, он обратился к присутствующим.
- Господа! - ответом на его голос был громкий скулеж. Джон с отвращением осознал .что скулит вместе со всеми, смотря на горы снеди, стоящие на столах, огороженных красной веревкой, какой перегораживаю вход в фешенебельные клубы. Один из толстяков попытался снести веревку, но прохаживающийся вдоль ограды карлик ловко кольнул его кинжалом. Толстяк захныкал и отпрянул.
- Господа! - дождавшись, пока утихнет скулеж, Распорядитель вновь обратился к залу. - Сегодня у нас немного изменились правила. Мы решили, что для того, чтобы осознать всю гармонию и богатство вкуса наших яств, нужно избавиться от всего лишнего, отвлекающего, стесняющего движения. Господа! Я прошу вас раздеться. Часы тоже надо снять.
В зале наступило молчание. Присутствующие смущенно переглядывались. Джон чувствовал, что краснеет. Он не хотел показывать свое тело незнакомым людям. Тем более теперь, когда оно в таком виде. Но чувство голода становилось все нестерпимее, Джон понимал, что не сможет сопротивляться долго.
- Господа - Распорядитель повысил голос. - Мы не сможем начать трапезу, пока последний из вас не разденется. Я жду.
Сосед Джона начал лихорадочно раздеваться, стараясь не смотреть по сторонам. Его примеру последовали еще пара человек. Джон начал расстегивать рубашку трясущимися пальцами. Расправившись с рубашкой, он начал стягивать брюки. Многие в толпе уже были полностью обнажены, и нетерпеливо поглядывали на столы. "Да быстрей уже, Господи" - пробормотал ктото сзади. Джон скривился. Имя господа тут звучало странно и неуместно.
Наконец все разделись. Тьма милосердно прикрывала тела собравшихся, столпившихся возле ограды. Джон старался максимально ужаться, чтобы не тереться боками об соседей, но получалось у него это плохо.
Распорядитель улыбнулся и кивнул карликам.
- Я вижу, вам не терпится начать. - Громко сказал он. - Приступайте! Ешьте сколько угодно!
Карлики споро убрали заграждения, и толпа ломанулась вперед. Джон ринулся к столу, сразу зачерпнул какого то салата и отправил его себе в рот. Кусочки риса и фруктов стекали у него по лицу, пачкая костюм, но он не обращал внимания. Он ел.
Вокруг творилась гастрономическая оргия. Толстяки разрывали руками зажаренных свиней, черпали икру из огромных икорниц, ели плавники дельфина, жадно чавкая, поедали яйца быка в соусе из его же крови, ели сваренных в молоке козлят, огромные круги сыра, разоряли гигантские пирамиды редких птиц. Джон не отставал, целиком проглатывая огромные куски пищи. Его тело разрывали новые, неизведанные ощущения, он ощущал, что его отношения со вкусом выходят на новую, недостижимую, высоту. Ему казалось, что он ощущал вкус всем телом, вкус потного бока соседа, трухлявых досок под ногами, гари и копоти от свечей, которые оседали на его теле. Его тело заполнилось и переполнилось блаженством, он стоял над блюдом, полным овечьих глаз, а его член орошал глаза тягучей белой жидкостью. Джон вздохнул и опустился на колени, чувствуя, что его желудок полон. Он хотел есть еще, боже, как же он хотел есть! Но не мог.
- Прошу вас сюда, господин. - обратился к нему ктото снизу. Джон опустил взгляд. Двое карликов держали над головой ведро, приглашая Джона опорожнить желудок. Многие вокруг уже воспользовались ведрами и начали набивать желудки по новой. Рядом лежал огромный багровый толстяк, держась за сердце и оглашая залу раскатистым ревом, словно раненый морж. Никто не спешил ему на помощь.
Джон сунул в рот руку и через секунду склонился над ведром, опорожняя желудок. Почувствовав, что внутри у него появилось место, он начал жадно загребать скользкие, перемазанные в сперме глаза, отправляя их в рот. Карлики, радостно хохоча и разговаривая на незнакомом языке, руками зачерпывали содержимое ведра и отправляли его себе в рот. С трудом поднявшись, Джон отправился в следующему блюду.
Сначала он не поверил своим глазам, думал, что пляшущие по столам тени сыграли над ним злую шутку. На блюде в листьях салата лежал прекрасно приготовленный трупик ребенка, зажаренный до корочки, с ярко-красным яблоком во рту. Яблоко не влезало, так что щеки ребенка были надрезаны и потом зашиты суровой ниткой. Глаза лопнули от жара и стекли по щекам, словно слезы.
Джон стоял над чудовищным блюдом, бессмысленно тараща глаза. В его желудке бушевал чудовищный голод, но он вся его природа, вся его личность протестовала против того чтобы есть младенца. Джон тяжело дышал, из глаз катились слезы, пот ручьями тек по спине.
- Ешьте, господин Оливер. - Распорядитель появился за столом напротив Джона. Он улыбался. - Ешьте. Это очень вкусно.
Кивнув, Джон трясущейся рукой оторвал ручку ребенка и отправил ее себе в рот. Перед его глазами словно закружился вихрь, и он потерял сознание
Как он оказался дома, он не помнил, да и не интересовался. После вечера в том особняке он ни о чем особо не волновался. Мир казался ему мутным и черно-белым, словно старый немой фильм. Что самое страшное - он полностью потерял способность ощущать. Он все еще мог отличать холодное от горячего, но полностью потерял вкус и обоняние. Теперь он ел пару раз в день, больше для того, чтобы не умереть раньше времени. От него ушли почти все повара и прислуга, но ему было плевать.
Джон худел. Его кожа стала слишком велика для него, и свисала с него чудовищными складками, покрытыми стяжками и морщинами. Обследовавший его доктор заявил, что у Оливера полностью исчезли все вкусовые сосочки, его язык стал "гладким, как обработанный мрамор, словно им тысячу лет лизали мелкую наждачку", после чего тоже уехал, заявив, что он нанимался бороться с болезнями, а не с чертовщиной. Оставшись без своего главного и единственного удовольствия, Джон тихо существовал, без особой надежды перебирая ежедневную почту.
Прошло почти пол года, когда ему пришло очередное приглашение. На этот раз встречу назначили в том же особняке, где состоялась первая встреча. Оливер тут же сел в свою машину и отправился по знакомой дороге. Что то ему подсказывало, что это будет последняя встреча ордена, по крайней мере для него. Но он не боялся, готовый принять свою судьбу.
Гелла привела его в большой зал и ушла, захлопнув за собой тяжелую двустворчатую дверь. Джон огляделся. Зал был пуст. Более того, в нем полностью отсутствовала мебель. Крошечные узкие окна под потолком, белые стены, украшенные фресками и лепниной. Единственный стул занимал Распорядитель. Он смотрел на Оливера и словно чего то ждал.
- Зачем вы сделали это со мной? - Оливер подошел к Распорядителю, с ненавистью глядя на него. - Зачем?
- Успокойтесь, мистер Оливер. - Распорядитель насмешливо глядел на жалкую фигуру перед ним. - Я же говорил, наш орден был создан, чтобы удовлетворить определенные.. вкусы. И сейчас как раз настало время трапезы.
- Я не чувствую вкуса. - Оливер помотал головой. - Совсем. Никакого. Для меня больше нет смысла посещать ваши сборища.
- Вы меня не так поняли. - Распорядитель улыбнулся еще шире, хотя, казалось, уже некуда. Свет померк, противоположный конец залы стал наливаться холодной непроглядной тьмой. - Я сказал, что наш орден создан удовлетворять некие необычные вкусы. И я сказал, что настало время трапезы. Но кто вам сказал, что я имел в виду вас?
Тьма залила почти весь зал. Распорядителя окружало ровное голубоватое сияние. Из тьмы выглянуло огромное, мертвенно синее лицо, покрытое сложной вязью шрамов. Распахнув рот, чудовище выпростало длинный, темно синий язык, весь исколотый разнообразными кольями, проткнутый крюками и глубоко засевшими лезвиями.
Оливер страшно закричал и бросился к выходу. Он колотил в тяжелые дубовые двери, когда язык обхватил его ноги и потащил в рот. Отчаянно цепляясь за паркет, оставляя кровавые следы и куски ногтей, Оливе сумел вырваться и снова броситься к двери, но выяснилось, что язык выпустил его лишь чтобы ухватить поудобнее. Трижды обернувшись вокруг тела и залепив собой рот, язык втянулся вместе с Оливером в рот. Голова медленно растворилась в темноте. Тьма отступила, свет снова зажегся, и только капли крови на полу свидетельствовали что здесь только что произошло чтото страшное.
Распорядитель встал и вышел из комнаты, потушив за собой свет.