Приводимые материалы предоставлены мне секретарем адвоката в
г. Холоне госпожой Дафной Ротштейн, за что и приношу ей глубокую
благодарность.
Автор
Эту рукопись я нашла среди бумаг моего покойного отца Нахума Витенберга. Вначале мне показалось, что передо мной набросок художественного произведения, которое он почему-то задумал написать. Такое открытие меня сильно удивило, так как сочинительство ни в коей мере не соответствовало интересам отца, обожавшего свою работу в области вычислительной техники и не пропускавшего случая пройтись по адресу ''разных, всяких'' борзописцев. В связи с этим я сверхдотошно изучила содержание текста и постепенно мне стало ясно, что передо мной вовсе не художественный вымысел, а сугубо фактический материал. К такому выводу меня привело сопоставление текста с известными мне данными о жизни и смерти моего двоюродного дяди Хаима Полякова. К этому нужно добавить, что казавшиеся мне раньше непонятными отдельные высказывания отца о дяде Хаиме приобрели теперь для меня ясный и доказательный смысл. В заключение считаю нужным сообщить, что с моим мнением полностью согласна моя дорогая мама Цицилия Витенберг и сестра дяди Хаима Рахиль Зелях.
Дафна Ротштейн,
секретарь адвоката Давида Мизрахи,
ул. Цви Шац, 31, Холон.
Текст рукописи
Вообще-то я человек, умеющий владеть собой, удары судьбы закалили меня. Но это событие привело меня прямо-таки в шоковое состояние и будет терзать мое сердце до последнего дня моей жизни. По той причине, что потерял я двоюродного брата, человека, близкого мне, и не сумел сохранить его творение, которое должно было преобразовать мир и прославить нашу семью во веки веков.
Перехожу к сути дела.
Вы видели когда-нибудь портрет Моше Мендельсона? Не правда ли, лицо некрасивое, но умное? Так вот, мой кузен лицом до странного походил на Моше Мендельсона. Только последний, как известно, был низенький и горбатый, а Хаим был роста среднего и в смысле позвоночника вполне в норме.
Мы с Хаимом оба петербуржцы. В школьные годы жили на соседних линиях Васильевского острова, виделись частенько и вообще были закадычными друзьями. Ну а потом семьи наши разъехались, и стали мы встречаться пореже. Но чувства дружеские сохранились, и при встрече бросались мы друг к другу, и расспросам и откровениям не было конца.
Естественно, мне все было известно о его успехах. Я знал, что Хаим быстро и уверенно поднимался по ступенькам научных званий. Через год после окончания института стал кандидатом наук, а еще через полтора года получил степень доктора, чем меня не слабо удивил - уж больно быстро у него это получилось. Я радовался за него, и в свою очередь вырос до ведущего конструктора, с увлечением занимался своим делом и ни капельки не завидовал разным высокооплачиваемым, ''остепененным''.
Насколько я знал, после защиты докторской диссертации жизнь его стабилизировалась. Преподавал себе в вузе и о каких-либо новых своих достижениеях мне ничего не рассказывал.
Родственников волновало его затянувшееся холостяцкое состояние. Знакомили его с кем-то. Но все без толку.
Ну а потом Израиль. Здесь дела его быстро пошли в гору. Хаим продал два патента крупным американским компаниям и разбогател. Он купил себе особняк в Бейт-Шемеше, и я, живя в Тель-Авиве, почти потерял его из виду. До Бейт-Шемеша рукой подать, но работа, семья, вздохнуть некогда. Куда уж до общения даже с таким близким человеком.
Но вот раз вечером раздался телефонный звонок, и Хаим сказал мне, что хочет в субботу утром заехать за мной и отвезти к себе в Бейт-Шемеш. Я намекнул насчет жены, дочки, сына. Но он твердо заявил, что хочет видеть меня одного.
Так в февральское субботнее утро я оказался в особняке Хаима Полякова в Бейт-Шемеше. И именно там произошло то страшное, трагическое событие, которое потрясло всех знаших его.
Мы сидели в углу огромного прямоугольного зала за маленьким круглым столиком. Это помещение предназначалось для салона, но выглядело как большой склад электронной аппаратуры или научно-исследовательская лаборатория. Десятки компьютеров, множество больших и малых приборов с экранами и без экранов, с антенами и без антен размещались в два и три этажа на полу, на грубо сколоченных столах и на стеллажах. Между скопищем аппаратуры просматривался щит управления с десятками кнопок, ручек и сигнальных лампочек. За ним возвышался огромный телевизионный экран.
--
Да, Хаим не скучает здесь, - подумал я. И как только он справляется один!
Ему бы в помощь десяток инженеров и лаборантов.
Хаим положил на стол свои худые волосатые руки, опустил голову и грустно сказал:
- Мне не с кем посоветоваться. Я не знаю, что делать с тем, чем я обладаю. Ты, Нахум, единственный человек, которому я могу рассказать все, зная, что все сказанное умрет здесь, на этом самом месте.
Он до странного серьезно взглянул мне в глаза и непривычно злобно, почти с отвращением произнося слова, как бы выбрасывая их из себя, огорошил меня:
--
Я гений. Такого нет на земле, не было и не будет.
--
Рехнулся парень, - ужаснулся я. И не мудрено. Живет бобылем с
аппаратурой вместо жены. - Я отодвинулся от него подальше и по мере возможности мягко заметил:
--
Ты безусловно, Хаим, способный человек, но зачем же так сразу ''гений''.
Он не обратил внимания на мои слова и начал рассказывать, увлекаясь все больше и больше:
--
Так вот, я гений. Понял я это в четвертом классе. Мне хватало нескольких
дней на любой учебник. Я рассказал об этом отцу. И мой мудрый отец (ты, конечно, удивляешься, что я называю мудрым всего-навсего продавца бакалейных товаров, но это так) посоветовал мне: ''Никому не говори об этом. Будь таким, как все, и тебе будет хорошо''.
--
Я послушался отца и сделал все возможное, чтобы никто не догадался о
моей гениальности, никто, и ты в том числе. Дома я ненасытно поглощал знания, а в школе был всего-навсего хорошим учеником. Я проглатывал математические книги одну за другой. Дифференциальное и интегральное исчисления я изучил за месяц. Я наслаждался абстрактной алгеброй целых три недели - хотел продлить удовольствие. Но вообще-то мне хватило бы и одной.
К седьмому классу я знал все, чему учат на математическом факультете университета, и даже больше.
А в школе . . . Разве могли догадаться ребята, с которыми я болтал о пустяках или гонял мяч, что Игорь Поляков (в школе я был Игорь) гений, подобного которому не было на этой грешной земле? Ха-ха! Там я мог, стоя у доски и хохоча про себя от души, морщить лоб и с усилием доказывать теорему Пифагора. Мне нравилась эта игра - я глубоко вошел в роль.
К окончанию школы я знал физику на уровне физического факультета университета. И все же я пришел туда. Зачем? Просто я хотел увидеть в лабораториях то, что изучил по книгам. Кроме того, рядом были химический и биологический факультеты.
На экзамене некий пошляк ждал от меня сведений об электричестве на уровне школьного учебника. Я же стал рассказывать теорию поля по кирпичу Ландау. Он прервал меня, когда я решал уравнения Максвелла и поставил мне тройку. Ха-ха! Тройку тому, кто мог бы учить и его, и еще десять ему подобных. Вот так, используя этого прохвоста в качестве линии связи, грязный грузин просмердил мне: ''Эй ты, ''яврей'', не лезь на физический факультет. Мое величество запрещает тебе это''. Я не мог плюнуть в его рябую, поганую харю и пошел в Холодильный. Окончил и работал начальником артели 0инвалидов. Начальником быть хорошо. Я давал руководящие указания, а сам шел в Публичку или в библиотеку Академии наук.
Через год я принес диссертацию на физфак. Они посмотрели на меня, как на сумасшедшего, и назначили семинар, чтобы позабавиться вволю. Я говорил и писал на доске полтора часа. Они слушали, открыв рты, и когда я кончил, рекомендовали диссертацию к защите.
Чтобы обеспечить себя материально, я защитил и докторскую. Теперь я мог жить беззаботно: преподавать студентам азбучные истины, вести для вида несложную научную работу, ездить на курорты, ходить в рестораны, обладать красивыми женщинами. Я окунулся в ласковую, теплую реку и лениво поплыл по течению, ублажая свое бренное тело.
Но, черт возьми, через некоторое время меня начала мучить скука и грызть неутолимая неудовлетворенность собой. Мне не давала покоя одна и та же неотвязная мысль. Зачем Всесильный дал мне мозг, который с необыкновенной быстротой впитывает знания, накопленные человечеством? Только ли затем, чтобы я был доктором физических наук, получал большую зарплату и каждый год ездил на курорт с новой женщиной? Постепенно я стал презирать свое сладкое существование, стал оплакивать свой мозг - сокровище, растрачиваемое бездарно.
И вот наступил момент, когда я сказал себе: ''Хаим Поляков, ты преступник, ты обкрадываешь людей, ты выступаешь против воли Творца. У тебя нет права существовать таким образом, ты обязан реализовать свой уникальный интеллект''.
Подчиняясь зову совести, я изменил образ жизни - стал лелеять сокровище, ниспосланное мне, беречь его, как бесценную картину великого мастера, и решительно выбрал проблему, достойную меня.
Есть нечто, вроде бы человеком непостижимое, тайна из тайн, на раскрытие которой были потрачены колоссальные усилия, но при этом результат был нулевой. Что говорить! Эйнштейн две трети жизни строил всевозможные теоретические конструкции, но не продвинулся ни на шаг. А сколько блистательных талантов после него отдали лучшие годы жизни, штурмуя эту вершину, и получили . . .чепуху в квадрате, бесполезную кучу пыли.
Я говорю об единой теории поля. Посвященные понимают, что, если удастся создать искомое теоретическое построение, то из него последуют непредсказуемые практические приложения. Никто не знает какие, но, без сомнения, произойдет прорыв в океан неизвестного. Сердца людей зажигает неудержимое желание быть первыми, выиграть главный приз в этой небывалой гонке, гонке в кромешной тьме, в которой победа - вечная слава, а поражение - напрасно прожитая жизнь.
Хаим замолчал, глядя мимо меня невидящим взглядом.
Я спросил: ''Зачем ты рассказываешь мне все это, Хаим?''.
Он не ответил и продолжил:
--
Создание такой теории - это не поиск решения некоторой четко
сформулированной необыкновенно сложной задачи. Нет. Надо строить теорию, выдвигая и комбинируя сотни гипотез, не проверенных на опыте. Такое может выполнить лишь человек, обладающий огромным количеством знаний, мозг которого поглотил все накопленное человечеством в области математики, физики, химии, биологии. Он должен обладать безудержной фантазией и беспримерной трудоспособностью. Бог создал лишь одного такого человека, и он перед тобой.
--
Ну, так желаю тебе удачи, - сказал я.
Хаим, не торопясь, вынул из кармана толстую пачку дисков и спокойно объявил:
--
Здесь записана единая теория поля, созданная мной. То, чего не сумел
сделать Эйнштейн, сделал я.
Я смотрел на него удивленно, не зная, верить ему или нет. А он вдруг взорвался
и закричал:
--
Боже мой! Я сорок лет горел и сгорал, извергая из глубины своего мозга
немыслимое, невообразимое!
Я положил руку ему на плечо и постарался успокоить его:
--
Не волнуйся, Хаим, обо всем на свете можно говорить спокойно.
Он продолжил, сильно понизив голос.
--
Было несколько вариантов. Из каждого следовали некоторые новые
явления, но при проверке оказывалось, что они не существуют в природе. Я искал подтверждение своих построений в научных публикациях, я отдавал все свои деньги на приобретение нужных приборов и ставил опыт за опытом, я установил связь с обсерваториями, институтами физических проблем, но ни одна моя теория не подтвердилась.
Я страдал, проклинал себя, оплакивал свою жизнь, пропавшую ни за что.
В отчаянии я бросился к алкоголю, заливая свое горе отвратительной жидкостью. Но опомнился вовремя. Боже! Я глупейшим образом сжигаю самое совершенное творение Всевышнего - мой уникальный мозг. Я отбросил от себя проклятую бутылку и начал опять вести, черт его возьми, правильный образ жизни - беречь доверенное мне.
А потом снова и снова гипотезы, высасываемые из пальца, сногшибательные построения, воздушные замки, подпирающие небо.
И вот два месяца назад передо мной лежала толстая стопка распечаток. Все ее листы были заполнены формулами и пояснениями к ним. Это было безумно смелое и при этом безупречно стройное логическое построение. Я был почти уверен, что, как и предыдущие, оно неверно, потому что эта сволочная природа так закручена и искорежена непостижимо мудрым Хозяином, что никакому смертному не проникнуть в ее бесконечные лабиринты. Но надежда все же теплилась, потому что, если Он хотел сделать мир непознаваемым, то зачем же дал мне такой могучий мозг?
Истинность моего прозрения мог доказать лишь надежный эксперимент. Из теории следовало, что в выбранном объеме пространства возможно создать управляемую энергетическую определенность, которую я назвал рогез.
Посмотри на мою лабораторию. Все, что ты видишь перед собой, предназначено для генерации рогеза и установления с ним связи. Я объединил двадцать восемь компьютеров в единую вычислительно-управляющую машину. Эта машина работает в режиме обмена данными с большой электронной структурой. Вся система действует с точки зрения непосвященного предельно хаотическии и путанно. Да, простой, очевидной логики в работе системы не найдешь. Логика запрятана вот здесь - в том, что записано на этих двенадцати дисках.
Итак, почти безо всякой надежды на успех, полностью вымотанный, морально прибитый казалось бы полной безнадежностью моих усилий, я подошел к щиту управления, чтобы убедиться, что горит нулевая лампочка, показывающая отсутствие рогеза. Но, не веря своим глазам, я увидел отклонение от нуля. Я схватил ручку ''мощность'' и повернул ее. Энергия ''рогеза'' возросла. Вдумайся в мои слова - я мог менять энергию невидимого энергетического сгустка, существующего в выбранном мной объеме пространства. Нечто невиданное и неслыханное!
Теория работала! Теория была верна! Я не знал, как выразить свой восторг - кричать, прыгать, бежать на улицу, обнимать всех встречных.
Но я быстро осознал, что безграничная радость может разорвать мое сердце. И я обуздал себя, потому что обязан был жить. Кто, кроме меня, мог донести мое великое открытие до человечества и этим облагодетельствовать его?
Я стал изучать свойства рогеза, возможность управления им.
Через две недели я научился накачивать рогез энергией и высасывать ее обратно. Сейчас я могу направлять в рогез энергию день, месяц, год, а потом мгновенно освобождать ее. Ты понимаешь, что это означает!?
--
Взрыв?
--
Взрыв, да еще какой! По сравнению с рогезом водородная бомба -
--
Хаим, а ты бы мог показать мне рогез в действии? Сооруди небольшой
взрывчик, если тебе, конечно, не трудно.
--
Я знал, что ты мне это предложишь, - усмехнулся Хаим. - Меньше слов,
больше дела. Не так ли?
Он подвел меня к окну, и я увидел старое, засохшее дерево, угрюмо застывшее посреди зеленой лужайки.
--
Его давно пора срубить, на это не потребуется много энергии, - сказал
Хаим. - Сейчас мы это сделаем.
Он подошел к щиту управления. Зажег экран, и я увидел крупное изображение этого дерева. Хаим покрутил какие-то ручки, и у основания дерева появился маленький черный крестик.
--
Я сейчас нажму вот эту кнопку, а ты смотри в окно.
За окном мертвое дерево черным пугалом глазело на нас. Вдруг ухнуло что-то противно и страшно, засвистело и простонало одновременно. Ствол, рявкнув, разлетелся на куски, и крона его рухнула на землю, с треском обломав ветки.
Мы снова сели за стол, и Хаим, вдруг став угрюмым, с отчаянием в голосе заговорил:
- Мое открытие - ужасный, огнедышащий дракон, и я не знаю, что мне с ним делать. Я не верю, что люди сумеют разумно использовать его. Дать это современному человечеству с его национальной и религиозной враждой, разделенному на бедных и богатых? Представь себе фанатика, ненавидящего страну, религию, нацию, определенный образ жизни. Он раполагает рогез там, где ему чудятся враги, долго накачивает его энергией, и в какой-то момент . . . взрыв. Спасения от него нет.
--
Рогез надо дать не всем, а только Израилю, - твердо заявил я.
--
Ты прав. Эта взрывчатка остановит сумасшедших обезьян, жаждущих
еврейской крови. Но сумеют ли наши сохранить бесценную тайну? Кто может поручиться за болтунов и предателей. Очередной Вануну - и рогез в руках фанатиков-убийц.
--
Да, это трудный вопрос.
Мы задумались.
Вдруг Хаим оживился, заулыбался и спросил:
--
Хочешь увидеть портрет моей жены?
--
Ты женат? Ну и мастер скрывать. Поздравляю, - я обнял его. - И давно?
--
Уже два года. И поверь мне, счастлив до невозможности.
Он схватил меня за рукав и потащил за собой. Мы поднялись по внутренней лестнице на второй этаж и очутились в большой светлой комнате. Она поразила меня безвкусной, старомодной роскошью: огромный белосинеоранжевый ковер, две большие китайские вазы, туалетный столик с зеркалом, обвитым цветными фарфоровыми фигурками, зеленый полог с серебряными птицами. Слева, в золотой раме висел большой портрет молодой женщины. Мы подошли к нему.
--
Правда, хороша? Мендельсоновское лицо Хаима расплылось в
широченной, с моей точки зрения довольно глупой улыбке. (Интересно, у
Моше Мендельсона тоже был глупый вид в подобных обстоятельствах?).
--
Хороша необыкновенно. Где ты нашел такую красавицу? Она много
младше тебя?
--
На тридцать пять лет. Элен моя радость, свет в этой жизни. Душевно
близкий, беспредельно преданный человек. Ты бы знал, как она обожает меня.
Я не лгал Хаиму, превознося внешность его Элен. Это была русоволосая красавица польско-русского типа, отдаленно напоминающая возлюбленную Пушкина, графиню Екатерину Ксаверьевну Воронцову.
Она чуть заметно улыбалась ненакрашеными, идеально начертанными губами. А лицо выражало трогательную наивность и нежную привязанность к кому-то. Голубое платье не скрывало целомудренную непотревоженность великолепных плеч и груди.
Я всмотрелся в ее безмятежное лицо и вдруг уловил чуть заметную напряженность, а может быть внутреннюю скованность, тщательно спрятанную за внешней беззаботностью. Об этом мне говорили странные светлосерые тени у ее глаз и почему-то раздражавшая меня нарочитость ее беспричинной улыбки. ''Эх, начудил же художник, тоже мне прорицатель липовый'', - подумал я.
Хаим прервал мое созерцание, ткнув меня пальцем в бок. Он запрокинул голову назад, и, с обожанием глядя на свою прелестную жену, затянул:
Ах, я люблю Вас так безумно,
Вы открыли мне к счастью путь.
У него не было ни слуха, ни голоса, и опять он мне показался поглупевшим от свалившегося на него счастья. ''Что ж, все влюбленные слегка дуреют'', - подумал я.
А Хаим продолжал:
И не стану ждать я казни
От моих волшебных грез,
Я люблю Вас без боязни,
Без искусства и без слез.
Он повернулся ко мне:
--
Хочешь увидеть мою жену на экране?
--
Конечно.
--
Тогда пойдем.
Мы спустились в лабораторию, и Хаим опять стал серьезным:
--
Ты, конечно, знаешь, что такое модуляция. Так вот, я могу модулировать
рогез звуком и изображением. А затем здесь в управляющем центре восстанавливать закон модуляции. Ну, а далее обычным порядком создается изображение и звук.
--
Фантастично! - вокликнул я. Выходит, ты можешь узнать, что делается в
любом интересующем тебя месте.
--
Все зависит от количества энергии, которой я обладаю. Сейчас я могу
обозревать весь Бейт-Шемеш. Ну так давай поищем мою жену.
На экране замелькали улицы, люди. Гул транспорта то возрастал, то уменьшался. И вдруг Хаим радостно воскликнул:
- Вот она!
Теперь Элен ожила и стала почти осязаемой. Голубое платье, похожее на то на портрете, плотно обхватило ее тело, и из-за этого ее чертовская притягательность возросла еще больше. Высокие каблуки белоснежных открытых туфель делали более женственной ее фигуру, казалось бы и без того дышащую женственностью. Элен явно спешила куда-то - шла легким стремительным шагом. Лицо выглядело возбужденным, полным ожидания.
--
Интересно, куда это она? - сказал Хаим.
--
К подруге какой-нибудь, - ответил я.
Мы замолчали, наблюдая за Элен. Она прошла несколько домов, уверенным шагом зашла в парадную, поднялась по лестнице на второй этаж и своим ключом открыла дверь квартиры.
Вот она входит в салон, и тут же другая, далекая дверь салона открывается, и в помещение почти врывается мужчина - высокий, широкоплечий, с копной черных волос. Он застывает на месте, как вкопанный, и орет:
--
Элен, наконец-то! Я жду тебя всю неделю!
И тут они, поедая глазами друг друга, срывают с себя одежду, кидают ее на пол, и обнаженные бросаются навстречу друг другу. Если в одежде она была прекрасна, то без одежды, прости меня жена, воистину божественна. На середине салона он хватает ее по-хозяйски, как некую резиновую куклу, как вещь, принадлежащую ему, прижимает к себе сильно, грубо и, взяв на руки, уносит из салона.
''Хаиму нельзя на это смотреть'', - подумал я.
--
Хватит! Выключи! - закричал я ему.
--
Я должен досмотреть фильм до конца, - металлическим голосом проговорил
Хаим.
Он отодвинул стул и, ссутулившись, уставился на экран.
Я отвернулся, не желая видеть то, на что имеют право двое, и на что не имеет права глазеть третий. Не буду далее рассказывать о чреде междометий и выкриков, завершившихся то ли стоном, то ли завыванием Элен. Несравненно важнее последующее.
Когда я снова стал смотреть на экран, они спокойно лежали рядом, укрытые простыней. Вот их разговор:
Элен: Руби, милый Руби, ты мужчина моей мечты, только ты, только ты один нужен мне, и больше никто.
Руби: А тот нудник?
Элен: Хаим? Он для меня ничто. Он купил меня, и я вынуждена угождать ему. Как надоел мне этот пересушенный гриб, помешанный на своих дурацких формулах! Милый, у меня нет больше сил ломать себя, я хочу быть только с тобой.
Руби: Так брось же его к чертям собачьим!
Элен: Легко сказать ''брось'', а потом убирать чужие квартиры? Мыть грязные лестницы? Превратиться в старую разлахмаченную тряпку, которую ты не сможешь любить? Подожди немного. Я уйду к тебе, обязательно уйду, но только не жалкой побирушкой, а гордой богатой женщиной.
Руби: Он даст тебе денег?
Элен: Даст! Я их сама возьму. Понимаешь, этот сухарь изобрел какую-то невиданную взрывчатку. Он взорвал при мне куст на дворе. Ну и зрелище было! От куста осталось одно воспоминание. Недавно нудище сказал мне, что его штука почище водородной бомбы и стоит миллиарды. Так вот, он записал секрет ее производства на двенадцати дисках. И когда он спал, я сделала копии. Они в моей сумке. Мы продадим их и получим миллиарды.
Руби: Мы загоним взрывчатку арабам.
Элен: Милый, они уничтожат Израиль!
Руби: А плевал я на Израиль! Мы купим роскошный дворец в Соединенных Штатах и будем жить, как в раю. Но будь уверена, твой тип не оставит нас в покое. Пока он жив, это дело не пройдет.
(Элен задумалась. Жестокое, безжалостное выражение появилось на ее лице).
Элен: Я знаю как избавиться от него. Приготовление пищи лежит на мне. Ты понял меня?
И снова начались объятия и поцелуи.
Я смотрел на этих красивых людей, изваянных Создателем с изумительным мастерством, но не вложившего в них почему-то совестливую, уязвимую человеческую душу, и были они мне гадки, и до боли жалко мне было несчастного Хаима.
Я хотел утешить его. Но Хаим схватил меня за руку и закричал страдальчески:
--
Ничего не говори! Прошу тебя!
Лицо его было искажено гневом и отчаянием. Хаим смотрел на этих двоих, как, наверно, смотрели евреи, выстроенные по краю рва, на своих звероподобных палачей. Вдруг он вскочил, метнулся к щиту управления и стал крутить ручки. Между лежащей парой появился черный крест, и я завопил в ужасе: ''Не надо, Хаим, не надо!''. Но тут же раздался знакомый мне отвратительный рык, и экран зачернила бешено мечущаяся сажа.
Хаим выключил экран. ''Комедия ла финита'' - не своим голосом проговорил он и продолжил:
--
Забудь о моем трижды проклятом открытии. Забудь все, что было, забудь
навсегда. Пойдем!
Мы вышли на улицу, он остановил проезжающее такси, дал шоферу деньги и отправил меня в Тель-Авив.
Я не возражал. Потрясенный, я выполнял его приказания беспрекословно, как будто находился в глубочайшем гипнозе. И не пришло мне в голову, что нельзя мне уезжать, нельзя оставлять его одного ни в коем случае. А на следующий день я услышал по радио:
Вчера в Бейт-Шемеше в результате несчастного случая погиб профессор Хаим Поляков. Полиция полагает, что ученый осуществлял в домашней лаборатории достаточно опасный эесперимент, и неучтенные им обстоятельства привели к взрыву. Взрыв был настолько силен, что особняк ученого разрушен полностью. Несчастья буквально преследовали семью Полякова. Ранее в этот же день в результате взрыва газа в квартире друзей погибла его жена Элен Брауде.
И тогда я схватился за голову и стал проклинать себя последними словами. Как я мог послушаться Хаима и уехать. Надо было остаться вопреки его воле. Нельзя было отходить от него ни на шаг. Я мог спасти его. Я должен был спасти его. Я обязан был сохранить его великое открытие для Израиля, для человечества. Нет у меня оправдания и нет мне прощения!