Василий Жабник

БАЛЛАДА О НАШЕМ РАЕ

Когда-нибудь мы всё-таки умрём --
и вряд ли будет так, что мы вдвоём,
рука в руке, шагнём за окоём,
в конце главы поставив кровью точку:
нам не даны ни бритва, ни курок,
здесь нужно жить, пока не выйдет срок,
здесь должно ждать свой собственный звонок
и покидать фойе поодиночке.

Но если там и вправду Кто-то есть,
ответственный за здешний мрак и жесть
(я думаю, Ему плевать на лесть
и титулы, что дали Ему люди),
то мы ещё увидимся с тобой
в том месте, что сокрыто вечной тьмой,
куда мы возвратимся, как домой, --
и, кажется, я знаю, как всё будет...

...Всё будет так: июльский полдень, луг,
цветы в траве, виолончельный звук
шмелей в цветах, большой латунный жук,
на бреющем наперерез летящий,
и справа -- неглубокая река
с водой теплей парного молока,
и в небе кучевые облака,
и лес вдали -- с прохладной, тёмной чащей.

Мне восемь лет. Я рыжий и босой.
Мои штаны пропитаны росой,
в кармане -- бутерброды с колбасой
да медная монетка на удачу,
в руке -- ведро, в ведре -- простая снасть:
набор крючков (наточенные -- страсть!),
грузила, леска, прочая матчасть --
и я иду на речку порыбачить.

(Лишь миг назад я был совсем не тут,
где лето, где цветы вовсю цветут,
но я забыл об этом. Мой маршрут
знаком мне, равно как и обстановка:
я с резвостью, присущей ярким снам,
иду и не смотрю по сторонам,
и новый вид отнюдь не по годам
сидит на мне, как ладная обновка.)

Свернув с тропы, увижу я дитя:
в просторном платье, головой вертя
(на солнце бриллиантово блестят
сквозь локоны заколки-невидимки),
стоит и наблюдает, сморщив рот,
чешуекрылый праздничный народ,
что над люцерной водит хоровод
и отдохнуть садится на тычинки.

Сначала я решу, что -- вот дурак! --
в мои владенья вторгнулся чужак,
и у меня зачешется кулак
прогнать врага откуда он явился,
но ты под дребезжание стрекоз
смешно чихнёшь, засунув дерзкий нос
в какой-то ярко-красный медонос --
и я замру, поняв, что я влюбился.

Поймав жука и сжав его в горсти,
я долго не осмелюсь подойти,
но трижды досчитав до десяти
я подтяну холщовые штанишки,
приглажу растрепавшийся вихор
и раскрасневшись словно помидор
скажу: "Привет!" -- и ты потупишь взор,
стесняясь незнакомого мальчишки.

Пока ещё не зная нужных слов,
я молча покажу тебе улов.
Когда сверкнёт хитиновый покров
и ты воскликнешь: "Ах, какое чудо!..",
я вдруг пойму, что твой оттенок глаз
я где-то видел, и причём не раз,
и вспомню все подробности про нас --
но тотчас же навеки позабуду.

В сгустившейся неловкой тишине
на миг ты тоже вспомнишь обо мне --
но виду не подашь, и лишь на дне
твоих зрачков заплещется улыбка.
Мы были б старше -- я б сказал, смеясь:
"Я шёл удить, однако не карась
попался мне, не щука и не язь,
и не пескарь -- а золотая рыбка!"

Но в тот момент я буду лишь молчать,
не в силах снять безмолвия печать.
Тебе меня придётся выручать --
и сделав робкий шаг ко мне навстречу,
ты сообщишь, что жук похож на брошь,
надкрылья пальцем ласково потрёшь --
и первой своё имя назовёшь,
затем задашь вопрос -- и я отвечу.

Пустив жука в густую мураву,
я крупных колокольчиков нарву,
прибавлю к ним пушистую траву,
которую найду неподалёку,
и этот непричёсанный букет,
скрывая трепет (примешь или нет?),
вручу тебе -- а ты меня в ответ
легко и неумело чмокнешь в щёку.

Потом ты скажешь: "Мне пора идти..." --
и нам, увы, не будет по пути,
но я спрошу, как мне тебя найти --
и спохватившись, не докончив фразы,
я торопливо выверну карман,
чтоб подарить тебе свой талисман --
и мне в обмен немедля будет дан
другой фетиш: осколок старой вазы.

(Прозрачный, он пригоден для того,
чтоб посмотреть на солнце сквозь него
и увидать простое волшебство:
игру лучей, разбившихся о грани
на тысячи невиданных цветов,
манящих, как арена шапито, --
но надо осторожнее, не то
колючим сколом руку можно ранить.)

Я всё же провожу тебя чуть-чуть,
и возвратившись на привычный путь
почувствую, как распирает грудь,
нахлынув наподобие цунами,
загадочное чувство, что вокруг
всё стало будто радостнее вдруг --
и я, как гонный заяц сделав круг,
как вкопанный замру пред камышами.

Безветрие, полуденный покой,
стрижиный посвист в небе над рекой,
и вот уже совсем подать рукой
до старого, прогнившего причала, --
но я вильну, как пьяное такси,
и, на ходу слегка перекусив,
с сухим ведром (простите, караси!)
с конца пути вернусь к его началу.

Там будет дом, а в нём -- отец и мать,
и в комнате пуховая кровать,
и можно будет рано не вставать,
и можно будет прятать под подушкой
то, что никто и так не отберёт:
кусок стекла, похожего на лёд, --
и время будет медленно, как мёд,
течь в никуда из ходиков с кукушкой.

О, детства беззаботная пора,
когда вся жизнь не больше чем игра,
и целый мир лежит внутри двора,
и целая Вселенная -- снаружи,
когда блаженства формула проста:
бродить по неизведанным местам
и возвращаться сонным и уста-
лым в отчий дом, где ждёт горячий ужин!

И эти жизнерадостные дни,
что мы когда-то прожили одни,
в кругу друзей и всяческой родни
о будущем и не подозревая,
пока судьба свою сплетала нить, --
теперь мы будем вместе проводить:
гулять, играть, смеяться и шутить.
Я не хочу для нас другого рая.

2013, январь