Он бродил по пустой комнате, как в лабиринте. Петляя, меняя направление движения, ускоряясь и притормаживая. Воображаемый Минотавр преследовал его не страхом смерти, а страхом какой-то недосказанности, что для писателя еще хуже. А главное, он не чувствовал себя Тесеем. Груз всех внутренних пороков, желаний и убеждений упирался бычьими рогами в спину, а зловонное дыхание обжигало затылок. Но, тут раздался спасительный телефонный звонок. Впервые он проникся почти любовным трепетом к этому устройству. И хотя еще с детства самым дорогим зеленым существом для него был Змей Горыныч, а не какой-то робот-андроид, может, не стоило так пренебрегать всеми благами человечества. Он даже задумался о покупке нового телевизора в свою пустую комнату, только обязательно с доступом к сети. Впрочем, зачем ему такой доступ...
А, телефон все также звонил, напоминая о своем присутствии. Писатель поднял трубку. Знакомый женский голос продиктовал адрес и время встречи. Хорошо иметь своего редактора, хуже, когда он имеет тебя.
С Катей они были знакомы еще с университета. Уже тогда она выделялась своим упорством, медленно, но верно перерастающим в наглость, а для девушки это даже важнее красоты. Потому парней у нее было много, друзей - еще больше, а врагов - не счесть. Вклиниться в толпу этих личностей за годы учебы он так и не смог. Хотя сам считал, что их связывали хорошие тесные отношения - на выпускной фотографии он стоял прямо за ее спиной, а постороннему такое место не доверишь. Да, и сам писатель в университете держался обособленно, находя отдушину лишь в своих замудренных текстах, которые строчил на обрывках страниц конспектов таким мелким почерком, что разобраться в содержании, порой, даже самому было накладно. Зато выработалось феноменальное умение ваять шпаргалки, которые пользовались необыкновенным спросом до третьего курса. После третьего курса сдавали экзамены с помощью миниатюрного наушника, и, конечно, друзей у парня заметно уменьшилось. Возможно, с этого момента он и стал негативно относиться ко всем новинкам цифрового мира. Чем больше экранов, на которые смотрит такой мир, тем ему сложнее сфокусировать внимание хотя бы на одном, не говоря уже о том, чтобы понять смысл происходящего на остальных. Но писатель не любил грустить. Даже в самые унылые дни он находил в себе силы придумать избитое, но обнадеживающее выражение этой унылости, что доходя до своего среднего значения, такая унылость приобретала воодушевляющий характер. Иными словами, ему удавалось заставить себя вставать с кровати. Заставить себя работать было гораздо сложнее. Тем не менее, периодически он писал. Небольшие рассказы. Порой смешные, порой грустные, как представлялось самому, очень талантливые, а главное искренние. И однажды он дописался до такого момента, когда просто положить в стол рукопись не получилось. Не ввиду отсутствия в столе места, а ввиду отсутствия желания самой рукописи пылиться в узком темном месте в стопке с какими-то бездарями, когда она может зажить совершенно иной прекрасной жизнью на книжных страницах книжной серии книжных рассказов. Желание рукописи превратиться в типографский текст выше желания писателя сжечь ее. Будучи таким образом неволен, он отправил рассказ в известный литературный журнал. Чтобы уподобится многим хорошим писателям, которые тоже начинали схожим образом, он отправил свое произведение без особых надежд на публикацию, убеждал себя в пустоте и недостойности даже мыслей о признании и славе, а, между тем, что-то внутри скребло. Тихо-тихо, но очень назойливо. Со временем он стал донимать себя вопросами: почему нет вестей из редакции? почему так долго? дошло ли письмо?.. Затем стал донимать ответами: просто, он - бездарь; просто, у рассказа не тот формат; просто, никто ничего уже не читает, а вся эта затея - просто, глупость. Все очень просто, а сложности мы придумываем сами.
И, все же, спустя несколько месяцев с ним связались. Не очень приятный голос сообщил приятные вести о предстоящей публикации. Писатель был неимоверно рад, хотя и не подавал вида, делая себе замечания о справедливости и неизбежности такого факта. Спустя еще некоторое время его действительно опубликовали. Купив в ближайшем киоске свежий номер, он, боясь заглянуть в него на публике, помчался домой. Интимность момента едва не заставила зажечь свечи. Хотя, воображение их уже давно зажгло. Что может быть лучше первой публикации? Первый секс, первая зарплата, покупка первого автомобиля, уйма вещей... но только не для писателя. И ему самому нравилась эта наивность. Было в ней что-то девственное, чистое. Бурные, неудержимые фантазии о предстоящей успешной творческой карьере казались сродни детским мечтам о покорении космоса, далеких путешествиях, а потому не были противны, а, даже, очень наоборот.
Сказка продолжалась. Через неделю все тот же противный голос пригласил его на встречу. Не в редакцию, в ресторан. Он был редким гостем подобных заведений, а о подобной встрече и мечтать не мог. Но жизнь сумасбродная дама и порой выкидывает странные номера. В такие моменты она по-настоящему прекрасна, как прекрасен факт признания, одобрения, восхищения, благодарности и любви - всего того, чего так жаждала голодная душа писателя, одновременно превознося и унижая себя за это. И ее стали кормить. В ресторан вместе с представителем редакции зашел еще один мужчина. Небритый, неопрятный и неразговорчивый. Но, как оказалось, известный режиссер, что оправдывало все эти недостатки. Случилось так, что он, как всегда это происходит, совершенно случайно наткнулся в журнале на рассказ неизвестного автора. И то ли наткнулся он на него уж очень болезненно, то ли затянувшееся похмелье пробудило интерес, который в течение очередной пьяной бурной ночи перерос в идею, идея - в сценарий, сценарий - в фильм, хотя до этого еще было далеко. Пока был только писатель, режиссер и бутылка мерзкой теплой минеральной воды между ними. Он смотрел то на нее, то на писателя, то на задницу официантки, и было не понятно, от чего ему становилось хуже. Нутром почуяв всю тяжесть его состояния, писатель забеспокоился, что стал невольным виновником такого обстоятельства. Потому, как только услышал из уст режиссера несколько фраз, лишь своей интонацией близких к воображаемым вопросам, не раздумывая, со всем согласился. Даже не дав открыть рот неприятному типу из редакции, дыбы своим неприятным голосом напомнить о своем присутствии. Конечно, и кто его за это осудит... Не так часто таким, как он выпадает шанс согласиться на экранизацию своего великого произведения, поучаствовать в создании сценария, может даже, сыграть в нем какую-либо роль и не проследовать за подобные фантазии в известном направлении.
Так все и завертелось. Звонков стало на порядок больше, в течение дня нужно было куда-то ехать, общаться с разными людьми, причем, не всегда умными. В общем, жизнь писателя понемногу изменялась, и он принимал эти перемены. Как после этого не верить в случайность или смотреть прогноз погоды.
И вот также в один из дней совершенно случайно он встретил Катю, точнее, она встретила его. Совершенно случайно она пролила на него кофе и также случайно узнала в пострадавшем своего почти любимого однокурсника. Затем рассказала, как недавно читала о его творческих успехах, о сотрудничестве с известным режиссером, обо всем обо всем и очень подробно. Конечно, совершенно случайно. Говорила она быстро, долго и красиво. Писатель молчал и слушал. Он любил слушать красивых женщин, особенно, если они его хвалили. Видимо, Катя это знала, потому на похвалу не скупилась. В конце этого монолога ему даже стало как-то не по себе, и вместе с благодарностью он бросил в ответ несколько неловких комплиментов. Она кокетливо улыбнулась, поправила волосы и томно стрельнула глазками. Через паузу, мягко откинулась на спинку кресла, не забыв по пути продемонстрировать остальные прелести своего тела. И в этом она была хороша.
Так они проболтали еще около получаса. Вспоминали студенческие годы, смешных преподавателей, тяжелые экзамены, прочие всякие нелепые ситуации, о которых говорят на всех подобных встречах одноклассники, однокурсники, сослуживцы и сосидельцы. Катя начала свою собственную игру, а он с удовольствием принял ее правила. В конце концов, всегда приятно получить главную роль, если до этого, лишь поднимал или опускал занавес. После этой встречи писатель узнал о Кате три вещи: работала она в каком-то издательстве; ее помощь нужна ему гораздо больше, нежели он сам понимает; ее любимый французских ресторанчик расположен в двух остановках от его дома. Свидание назначили на субботу. На Кате было восхитительное вечернее платье, на нем - прошлогодний костюм. Она иссякала хищное благородство, он - заячью неуверенность. Весь вечер она говорила, он молчал. Писатель прекрасно понимал, к чему все идет. Он не был искушен женским вниманием, но природное чутье с бокалом красного вина отчетливо и ясно улавливали страстные флюиды со стула напротив. И, конечно, он не стал им противиться, любовный опыт для писателя сродни визита музы. Катя же на природном уровне знала, что секс - самый простой способ привязать к себе мужчину.
И привязала. Только, чем туже, тем менее приятно. Обустроив его личную жизнь, она принялась за творческую. Подписав несколько формальных договоров, она не формально начала представлять его интересы, при чем, очень активно, с присущим ее упорством. Писатель даже стал завидовать: так самоотверженно, как она, работать он не мог и писал по старинке - с перерывами, иногда по утрам, иногда бессонными ночами. Катя читала практически все и очень внимательно, где-то правила, что-то выбрасывала, а некоторые забирала на публикацию. Помимо прочего, она записывала его на всевозможные лекции, семинары по сценарному мастерству, отправляла на творческие вечера известных писателей, договаривалась о небольших интервью или же сама строчила статьи в интернет издания. Подобная забота нравилась писателю, и он опускал глаза на всплывающие условности, во всяком случае, пока они не превращались в айсберг. А когда это случалось, Катя умело находила способ растопить лед, чаще всего делая это в постели. И со временем он привязался к ней, конечно, не любовью, но влюбленностью.
Вскоре режиссер приступил к съемкам фильма, и писатель иногда ездил на площадку, сидел в стороне, придавая себе задумчивый и рефлексирующий вид. На самом деле, особых мыслей в голове тогда не возникало, а был лишь простой интерес. Сродни поискам информации о себе в интернете, отзывов, критики, прочего удовлетворения своего эго. Но писать он не бросал, да и как... Катя жестко контролировала каждую строчку, и, казалось, пишет он уже не для себя.
В моду вошла фантастика. Практически все, что издавалось и было популярным, а издавалось только то, что могло стать популярным - были фантастические романы о волшебниках, супергероях, суперзлодеях, кровососущих и мертвоходящих. Те же мифы, только в гламурной обложке и обязательно с кинематографической начинкой. Складывалось впечатление, что читают книги только те, кто пытается писать сам, а на экран смотрят все, не находя большой разницы. Для писателя разница была очевидна, как разница между просмотром порно и занятием любовью. Но тренд и Катя были сильнее его умозаключений, тем более, зарабатывать можно - как угодно, а затем творить для себя - как получится. И он стал писать свой первый роман.
Глава 3
Тем временем за окном просыпалась весна. Уже самая настоящая: теплая, красивая и шумная. На остановке напротив его окон две старушки-подружки ругались с молодой девушкой. Периодическое покачивание головой они сопровождали резкими и хаотичными взмахами рук, делая это так яростно и живо, что стало казаться: не только любви, но и ненависти все возрасты покорны. Молодая девушка лишь изредка поворачивалась в их сторону, видимо, с колкими репликами, после которых старушки еще активнее извергались на своего оппонента. Тактика игнорирования действовала превосходно. Писатель всегда любил посидеть вот так, у окна, подсмотреть за сторонней жизнью, ее ритмом, вибрацией, даже запахом. Тем самым, он словно наполнял себя чем-то недостающим. Из своей уютной квартиры подобные наблюдения казались ему сродни просмотра хорошего кинофильма. Даже теперь представилось, как старушки и девушка заканчивают свой бесполезный треп, поворачиваются к капризному зрителю и с поклоном уходят в затемнение, из которого следуют титры. Вместо титров к остановке подъехал троллейбус, скрыв главных героев дорожной грязью, под которой светилась реклама стирального порошка.
Как всегда неожиданно зазвонил телефон. В который раз, напомнив себе о желании сменить мелодию, писатель произнес в трубку многозначительное:
- Да.
В ответ прозвучал, наверное, самый раздражающий и провоцирующий на сквернословие вопрос:
- Привет. Узнал, как дела?
Голос казался знакомым, а вот его хозяин - нет. Недолго поразмыслив, писатель парировал также глупо:
- Нормально. А кто это?
- Ааа, старичок, богатым буду. Это я - Патош.
В списке десяти персонажей из своего прошлого, с которыми писатель совершенно не желал встретиться снова, начиная с рыжего конопатого хулигана-переростка со школы и заканчивая озабоченно-лысеющим доцентом кафедры естествознания, Патош занимал одиннадцатое место. Потому как вся его сущность была непонятна здравому смыслу окружающих, хотя смысла в окружающих Патош тоже не находил. Но почему-то считал писателя своим лучшим другом. Познакомились они в университете. Просто и банально, если отбросить некоторые детали. Если не отбрасывать, то из подобных деталей можно состряпать бульварный детектив.
Началось все за неделю до сессии. А именно, за неделю до сессии за писателем стали следить. Сперва только в университете, а потом и по дороге домой. Хотя он прекрасно понимал всю бредовость подобной ситуации, от подобных ощущений избавиться не мог. Тень неизвестного происхождения преследовала его повсюду, и тяжелый взгляд этой тени на собственно затылке не давал покоя. И когда писатель пытался разобраться, что происходит, то вгонял себя в состояние тихой паники, а в таком состоянии внятно соображать не мог, потому грядущую сессию завалил. Как на зло, ни один преподаватель не вошел в его сложное положение. И в тот момент, когда писателю сообщали по телефону о дате пересдачи, к нему сзади подбежал Патош, чуть обескуражив своей нахрапистостью, похлопал по плечу и раздраженно приказал прервать беседу. До этого случая, приказывать писателю могла только мама, но это была ее работа, в остальном подобного тона он не терпел. Хотя, вся бравада обычно заканчивался надутыми щеками или бегством, в тот раз он просто недоуменно опешил, растерялся и, подчинившись, выключил телефон. Это был тот самый незнакомец, чья загадочная тень преследовала писателя не одну неделю. И тот самый тяжелый взгляд, который сверлил его затылок, словно рентген, проникая в самые потаенные места. Но, как ни странно, писатель не испугался. В нем возникло другое чувство - чувство неадекватности. С подобными ощущениями и стал ассоциировался у него этот странный парень. Так и стояли, молча, переваривая ощущения друг от друга. Затем Патош рассмеялся, громко и противно, не обращая внимания на окружающих. Смех будто создавал вокруг него облако, и писатель, спрятавшись в нем, поспешил ускользнуть прочь, не оглядываясь, словно боясь взглядом утянуть его за собой. Но Патош все же настиг беглеца во дворе, снова хлопнул по плечу и начал рассказывать о разных химических опытах, об открытиях физиков, изобретателей и еще много кого и много чего, как лучшему другу или знакомому с детства - откровенно, просто, с интонацией. И так продолжалось еще около года. Патош находил его в самых разных местах, никогда не обращая внимания на окружение или обстоятельства. Мог вызвать его с лекции, ворвавшись в зал с криками или даже угрозами, представившись сотрудником правоохранительных органов, мог спокойно занять место в соседней кабинке в туалете и снова рассказывать обо всем на свете, но только не о себе. И, правда, о нем писатель практически ничего не знал. Только идиотское прозвище и отсутствие каких-либо моральных принципов. Писатель даже не знал, учился ли Патош в этом университете или просто приходил портить ему нервы. В общем, он не был человеком в полном смысле этого слова, хотя с другой стороны, может быть, только он и был человеком в полном смысле этого слова.
- Надо увидеться,- напомнил Патош о себе и сразу же добавил,- только не говори, что ты занят, я возле подъезда, спускайся.
- Но, я действительно за...,- попытался отвязаться писатель, но длинные телефонные гудки не умеют слушать.
На улице поднялся ветер. Действительно, Патош караулил возле подъезда. В своей странной шляпе он походил на альпийского охотника, а сигарета в зубах придавала вид еще и матерого браконьера на номере. Писатель его сразу же узнал, за прошедшее время он практически не изменился: все та же неадекватность и резкие, дерганые движения. Патош при виде друга расплылся в улыбке.
- Привет,- несмотря на легкое сопротивление, он обнял писателя.
- Здравствуй.
- Пойдем, мне нужно кое-что тебе показать,- быстро проговорил Патош и сразу же потянул друга за собой. Писатель не сопротивлялся. Уже давно он понял бессмысленность всякой агрессии или негатива в отношении этого человека, будто, подобного рода вещами он питался, а от презрения становился еще более назойливым и приставучим. Единственным лекарством было время и терпение. А времени и терпения в аптечке писателя было предостаточно. По крайней мере, ему так казалось.
Патош тянул его через дворы к автостоянке. Быстро, спешно, оглядываясь по сторонам. Будто каждая клетка, каждый атом его тела намеревались покинуть надоевшую оболочку, но через силу удерживались неведомой связью метафизического уровня. И для него такое поведение было сродни нормы, потому писатель не придавал этому значения. Единственное, что было ново и не сразу замечено, так это то, что вместо сигареты Патош раскуривал косячок. Вот так посреди улицы и явно с удовольствием.
- Это что - марихуана?- едва успевая за ним, сокрушился писатель.
- Да, будешь?- не задумываясь, спокойно и банально предложил он другу.
Раньше писатель пробовал, даже несколько раз с Катей, но с Патошем, еще и на улице - никогда. Не то чтобы он боялся нарушать закон, скорее, опасался, что это войдет в привычку. Кстати, это касалось не только наркотиков, вкус запретного плода со временем и обстоятельствами не меняется.
Вскоре Патош остановился возле старой иномарки, пошарил по карманам и достал ключи. Писатель никогда не видел его за рулем. Да, и водительское удостоверение такому психопату никто бы не выдал. Хотя, с другой стороны, купить такое удостоверение ему тоже никто не запрещал.
- Садись,- Патош скрипнул дверцей и плюхнулся за баранку.
Писатель забрался на кресло рядом. Как ни странно, эта развалюха показалась ему весьма знакомой. Иногда по утрам он срезал дорогу к магазину через ближайшую арку и часто проходил мимо этого гнилого выцветшего на солнце куска железа, хотя, возможно, он перепутал, ведь многие дворы завалены подобными мертвяками.
- Не знал, что ты водишь,- попытался начать беседу писатель.
- Я не вожу,- вставив ключи в зажигание, ответил Патош.
- Тогда, чья это машина?
- Это машина Бэ,- спокойно продолжил он.
- Бэ? Даже не буду спрашивать, кто это. Лучше, скажи, зачем ты меня сюда притащил? - чуть повысил голос писатель.
- Я должен тебе кое-что рассказать, но ты не поймешь. Для того, чтобы ты понял, я должен тебя кое-куда отвезти, но ты не поедешь. Для того, чтобы ты поехал, я взял машину у Бэ.
Все как всегда, ничего нового. Писатель тяжело вздохнул и не менее весомо выдохнул. Раньше он проще воспринимал подобный словесный бред, теперь подступало, возможно, терпение тоже умеет стареть. Вспомнились бабули на остановке, и их нервозное поведение теперь казалось не таким уже и смешным.
- Кстати, я слышал, ты стал писателем,- продолжал Патош.
- Это всего лишь слухи.
- Здорово, тогда у меня есть для тебя хороший сюжет.
- Я - не журналист.
- Все равно, я рад тебя видеть. Кстати, на этой машине когда-то ездил сам Папа Геде.
- И кто это?
- Хахаль Бэ. Я ей всегда говорил, что она не умеет выбирать мужчин. А могли бы сейчас сидеть в "Мерседесе".
- Послушай, Патош, - пытаясь сдерживать себя в руках, начал писатель,- я тоже рад тебя видеть, но у меня, правда, очень много дел, давай в другой раз пообщаемся с тобой, с Бэ, с хахалем Бэ, с собакой Шариком и Бобом Марли.
Он сам не замел, как взвинтил в конце темп и очень удивился озвученному списку. Видимо, неадекватность Патоша была заразна и передавалась воздушно-капельным путем. Но Патош будто ничего и не услышал, еще раз подтвердив гипотезу о целительном эффекте любого проявления агрессии и только тихо прошептал:
- Витамины.
- Да, точно - витамины, - словно подтвердил свои догадки писатель, хотя затем переспросил.- Что витамины?
- Витамины - это стоп-слово. Знаешь, в сексе такое практикуется, когда один из партнеров чувствует, что...
- Я понял, но при чем здесь секс?- прервал его писатель.
- Это наше с Бэ стоп-слово.
- Да, кто такая Бэ?!- не выдержал и вскипел криком писатель.
- Привет, - донесся с заднего сиденья тихий нежный женский голосок. - Это я.
То ли от неожиданности, то ли от страха писателя чуть одернуло, и он головой ударился о стекло боковой двери. Больно, звонко, почти до искр в глазах. Девушку на заднем сидении ему рассмотреть не удалось, запомнился лишь только расплывчатый образ более схожий на чью-то тень в жаркий полдень. Он почувствовал противный, но сладковатый аромат на своем лице, ощутил руку, сильно придавившую губы и нос. Сводило дыхание, глаза закрывались, хотя сознание еще не покидало тело, а реагировало на вмешательство объективными оценками, вроде: нас пытаются усыпить; членовредительства не отмечено; сопротивляться бесполезно. А после наступила тишина.
Глава 4
Огненный жар облизывал все лицо. Казалось, даже губы медленно начали трескаться под натиском его жгучих языков. Во рту ощущался все тот же противный сладковатый вкус. Чем же его усыпили? В кино обычно использовали хлороформ, но писатель где-то читал, чтобы уснуть под его воздействием, нужно вдыхать минут пять или, даже, более. Здесь все было иначе. Говенный химик, хоть бы не отравил... Он приоткрыл глаза. Осмотрел под собой жесткую тахту, пылающий напротив камин, потемневшие под тяжестью лет бревенчатые стены, местами трухлявые, как и вся избушка. Попытался встать, но тело не слушалось. Затекло все, что может затечь, даже волосы на затылке. Вместе со стоном каждой косточки и мышцы в его теле появилась ужасная жажда, от пересохшего горла даже начало сводить дыхание. Писатель заметил на столе стакан с водой и залпом осушил его. Затушив пламя, он еще раз осмотрелся. Изба напоминала старую охотничью сторожку. Четыре стены, на стенах - рога, на рогах - старые потрепанные ушанки. По углам располагались несколько громоздких кушеток, в центре - массивный дубовый стол, повидавший жизнь, тем более, жизнь пьяных охотников, от того весь измученный и замусоленный. Он проверил карманы: телефона не было.
В дальнем углу на одной из кушеток под громоздким верблюжьим одеялом что-то зашевелилось. Писатель напрягся, вслушался, но, кроме треска из камина, не было ни звука. Следом, к треску добавились стуки его трепещущего сердца. Прихватив с собой кочергу, он медленно шагнул навстречу неизвестному, шагать в данном направлении с пустыми руками не очень хотелось. Под одеялом снова что-то шевельнулось. Зашевелились и мурашки на его спине. Только в кино легко совершать подвиги, усмиряя свой страх, в жизни - нет пульта, способного переключить канал в самые волнующие моменты. А как бы он пригодился... Вот сейчас, включить передачу о путешествиях и оказаться на берегу соленого океана, слизнуть соль с соленой кожи и запить ее текилой, подсластить текилу чуть солеными губами прекрасной средиземноморской девы, зажмуриться от удовольствия и уснуть. Но зажмуриться пришлось от страха. Писатель вскинул руку с кочергой над головой, не очень понимая, как, в случае чего, пустить ее в дело, второй рукой резко сорвал одеяло с кушетки. Клубок из тел лишь слегка поерзал влево-вправо и издал несколько звуков, схожих на блеяние овцы, возвратившейся с луга домой. В переплетениях рук и ног, поп и тел, писатель заметил голову Патоша. И такая картина породила чувство надкусанного яблока: когда проглотил вкуснейший кусочек, а в оставшейся части увидел жирного желтого и довольного червяка, только на половину жирного желтого и довольного червяка. Голова Патоша излучала некое подобное спорное блаженство, и писатель, что было силы, ударил по ней. Не кочергой - ладошкой. Показалось, что клубок из тел зашевелился гораздо раньше, чем сама голова. Медленно шестеренки в креплениях этого механизма заскрежетали зубьями: кто - по часовой стрелке, кто - против. Патош открыл глаза. Несколько секунд он фокусировал взгляд на писателе. Это было непросто, видимо, одурманивший его туман рассеивался неохотно, цепляясь за встречные потоки воздуха. Еще спустя несколько минут клубок окончательно распутался в четыре полуголых тела, и только тогда Патош смог решительно зацепиться за край реальности, даже приподняться и присесть. Помимо него, на кушетке остались три девицы: юные, сексуальные и беспомощные.
- А, Бэ, Вэ, - кивнул в их сторону Патош и облизал пересохшие губы.
- Сука, ты, - еще раз замахнулся писатель, для солидности той рукой, в которой была кочерга.
- Постой,- чуть дернулся назад Патош,- я все объясню.
Но обещание не сдержал, а совершенно неожиданно обрадовался, как ребенок, честно и наивно. Писатель даже опустил руку, такой реакции он не ожидал. Ему ужасно хотелось размозжить эту дурную голову, но истерия, подобно той которую, он сейчас наблюдал, заставляла не только передумать, но и пожалеть этого бедолагу. Видимо, жизнь наказала его куда более сурово.
- Где мой телефон?- успокоившись, спросил писатель.
- Дурак, какой телефон!? Пойми, ты теперь с нами. Ты свободен. А свободному миру не нужна никакая связь, даже телефонная.
Патош продолжал качаться по кушетке, лапать спящих подружек и купаться в своей неадекватности.
- Гребанный наркоман, - сквозь зубы прошипел писатель,- хотя бы скажи, где мы?
- Мы в реальности. Мы с тобой, - он хлопнул по заднице одну из девиц, - с нами в реальности. Абсурд, фантастика, сон? Нет, это - реальность. И я всегда, всегда это знал. Только не знал способ, не знал, каким образом. Но Бэ, о, моя любимая, Бэ!
Он обнял одну из девушек, и писатель припомнил ее смутной образ из машины. Видимо, это она его усыпила, а теперь просто спала здесь, довольная и мягкая. О, как несправедлива жизнь!
- Она, она помогла мне, показала дорогу, - продолжал Патош, целуя спящую, куда попало (а попадало куда надо),- но я не мог один, не мог. Я обязан тебе. С первого дня нашего знакомства я видел в тебе человека, не пресмыкающееся существо, не слепца, лишенного возможности узреть видеть, а не смотреть, но человека. Смелого и доброго, а, главное, достойного, чтобы присоединиться к нам. Не злись, не спрашивай: почему и как?.. Знай, что иначе было нельзя. Только таким образом: тайно, решительно и быстро. Все великие дела происходят тайно, решительно и быстро, а наше дело, несомненно, великое.
Писатель отбросил в сторону кочергу. Обреченно выдохнул накопившуюся обиду и злость, затем отошел к столу и облокотился на него всей своей тяжестью. Усталость и безразличие завладели им. С одной стороны, похищение даже для Патоша было поступком, выходящим за пределы допустимого, с другой стороны, ему стало жалко этого больного бедолагу, ведь грани его сознания то ли от наркотиков, то ли от времени стерлись, и факт предстал фактом: Патош сходил с ума.
- Не думай, не думай на старый манер, все изменилось, - продолжил он нести чушь.- Мы изменились. Время, место, сама жизнь - все изменилось. Я знаю, сразу будет тяжело, особенно тебе, но мы справимся, мы должны.
- Ты болен, ты сошел с ума, тебе нужно обратиться к специалисту.
- О нет, нет, нет,- яростно отрицал Патош очевидное,- я, наоборот, прозрел, я выздоровел. Скоро ты все поймешь, но мы должны быть осторожны, не все так просто. Он предупреждал, что первые дни, а может, и месяцы нужно учиться.
- Чему?- окончательно потеряв смысл в его словах, спросил писатель.
- Жизни, первым шагам. Мы теперь все новорожденные.
- Так, ладно, пора заканчивать этот цирк. Который сейчас час? Сколько я здесь валялся и где мы?
Патош, кажется, даже его не слушал. Он снова обнял Бэ, смеялся и шептал ей что-то на ушко. Девушка понемногу начала приходить в себя. Сладко потянулась, издала птичий стон и перевернулась на спину. Патош гладил ее по голове, запутываясь своими кривыми пальцами в темно-русых копнах густых волос, затем привлек к себе и жарко поцеловал. Бэ крепко обвила его шею и прогнулась в талии, словно змея под тяжелым каблуком, только не от боли, а от удовольствия. Казалась, она готова ему отдаться, и писатель от неловкости момента кашлянул, обидчиво и громко. Это уже был верх наглости: терпеть жестокое похищение, находится, черт знает где, так еще и смотреть, как спариваются эти животные. Нет, такого удовольствия он им доставить не мог. И он кашлянул еще раз, громче и увереннее.
- Привет,- высунув голову, как из гнезда, поздоровалась с ним Бэ и чуть застенчиво добавила,- извини.
"Извини, о, детка, ты мне не на ногу наступила, здесь простым извинением не отделаться, это, в конце концов, преступление", - думал он про себя и на себя же обозлился за какую-то странную неловкость, возникшую в попытке выплеснуть эти мысли вслух. Словно кричать, ругаться, даже избить Патоша в данных обстоятельствах было делом нормальным и адекватным, а вот повысить голос на девушку - уже девиантность. Воспитание, слабохарактерность, жалость - причину подобной слабости он не до конца понимал и сам, что угнетало и раздражало еще больше. Может, это и есть тот пресловутый "стокгольмский синдром", хотя, скорее, славянское человеколюбие и терпеливость.
- Все хорошо, когда он поймет, будет еще благодарить, - словно прилипнув к телу Бэ, успокаивал ее или себя Патош.
- А ты уверен, что получилось?- насторожила своего ухажера девушка.
Патош, видимо, не ожидал такого вопроса или о некоторых обстоятельствах своего плана от уровня нахлынувших эмоций и свершений позабыл. На мгновение он замер, механизмы в его голове срабатывали поочередно, в таком же порядке запуская цепочку последовательных действий, направленных на восстановление равновесия между достигнутым результатом и вероятными ожиданиями. Он вскочил с кушетки. Оправился, отряхнулся, словно сбросил окутавшее его одеяло из опиумной шерсти и вернулся к реальности. По крайней мере, так показалось писателю. Видимо, эта девушка со странным именем, хотя, вероятно, это вовсе не ее имя, а очередная безумная выдумка Патоша, действовала на него отрезвляюще.
- Ты никогда не задумывался о том, что такое мир вокруг нас, - чуть неожиданно теперь она заговорила с писателем.- Вот мне было абсолютно ясно чуть ли не с детства, что все это пестрое, серое и грязное, все то, что мы называем обществом, работой, друзьями, любовью - все это пустое место. Мы рождаемся, взрослеем и живет пустой жизнью, которую кто-то заполняет различными установками, целями и задачами, только бы у нас появлялся смысл вставать утром с кровати, идти на работу, соблюдать традиции своего общества, плодиться, умирать, дружить или воевать. Как будто, все это сложная компьютерная программа, где каждый действует в соответствии с четко прописанным только для него алгоритмом, и этот алгоритм мы называем жизнью. Кто за этим стоит? Бог, скажешь ты. Нет, Бог - это вирус, отвечу я. Он проникает в тело файла и заражает его. Он не работает на систему, он разрушает ее.
- И только когда твой код взломан, ты можешь объективно оценить происходящее вокруг. Ты обретаешь независимость, свободу. От всего: денег, зависти, боли, даже времени,- вмешался в ее монолог Патош.
Возникла неловкая пауза. Будто, каждый еще раз перематывал в памяти запись услышанного.
- Ребята, под чем вы?- сдерживаясь от смеха, наконец, пробормотал писатель.
Ладно, когда Патош настигал его своими алогичными умозаключениями, к этому писатель уже привык, но еще и девушка. Массовая потеря благоразумия, или такие странные личности притягиваются друг к другу, словно магниты. Но при чем здесь он?..
- Да, под тем же самым, что и ты,- ответ Патоша снова взбудоражил писателя.
Все-таки, они его отравили...
- Что вы мне дали?- чуть повысил он тон.
- Мы,- засмеялась Бэ,- ничего. Ты сам.
-Не понял, - еще больше озадачился писатель.
- На столе, - Патош указал на пустой стакан.
Писатель припомнил, с какой жадностью осушил его, но вкус воды не показался ему тогда странным, хотя в патоке всего произошедшего и происходящего любая странность менее значимого уровня кажется сродни привычной нормы.
- Приятель, я и сам не до конца понял, что это, - похлопав друга по плечу, Патош подошел к столу и, взяв в руки стакан, перевернул его вверх дном.
- Это вещество синтезируют из определенного вида грибов. Кажется, где-то в горах Тибета есть лаборатория, но это абсолютно не имеет никакого значения,- прояснила Бэ.
- Что значит, не имеет, - вспылил писатель, - вы меня отравили, как этот наркотик действует. Я что, умру или стану таким же безумным...
Он хотел сказать "как и вы", но почему-то проглотил последние слова.
- Безумным?!- как человек, тронутый важностью услышанного, как заплативший за это весомую цену, обрушился на него Патош.- А кто определяет степень моего благоразумия? Может, ты? А, не тебя ли в университете все называли чудаком, и это в лицо. А за глаза, знаешь, как они тебя называли за глаза? Полиграф Полиграфыч. Помнишь, как у Булгакова. И уверяю тебя, это не из-за внешнего сходства.
Писатель, конечно, знал. Неоднократно знал, но не придавал значения, старался быть выше, достойнее этого. И даже теперь иногда, когда у него случалось брали интервью, он вспоминал тех своих обидчиков и представлял себя измотанным, но торжествующим тореадором, всаживающим клинок возмездия в самое сердце посрамленного быка, лишь ловя себя на мысли, что нет ничего достойного в терпении.
- Я знаю, что в это сложно поверить и проще всего объяснить все сумасшествием, наркотиками, сном, - начала серьезный разговор Бэ.- Но ведь человек так устроен: ему необходима вера, как кислород. В Бога, в судьбу, в силу, деньги, НЛО, в конце концов, пустая вера в завтрашний день. Так почему не поверить нам?
- О, нет, не такая она и пустая. Ведь завтрашний день обязательно наступит, независимо от моего желания. И даже не важно, увижу я его или нет. А как верить вам? Во что верить вам? В бред, в лишенную всякого смысла фантазию?- горячо парировал слова девушки писатель, а затем, чуть успокоившись, задумчиво добавил.- Хотя, может, поверить в сон.
- Ты не спишь, - вмешался Патош и сильно хлопнул ладонью по его лицу.
Действительно, он не спал. Ибо жгучая резкая боль волной прокатилась от мочки уха до переносицы. Прокатилась и сдетонировала. Внутри прогремело: скопившаяся обида, боль, усталость, гнев. В один миг он подпрыгнул к Патошу и, схватив его за одежду, встряхнул, что было силы. Как пыльный мешок или ковер, в надежде вытряхнуть пыль, дурь или зубы.
- Стойте!- отчаянно заорала перепугавшаяся Бэ.
- Успокойся, тише, тише, друг. Я просто доказывал, что ты не спишь,- чуть побледнев и съежившись, пробормотал растерянный Патош.
Писатель остывая выслушал его и чуть отстранился. Отпустил бедолагу, и тот, влекомый силой страха, отпрыгнул на несколько шагов назад.
- Не хватало нам еще драки. Тем более, в такой момент,- шарила Бэ по карманам в поисках сигарет.
- В какой момент?- успокоившись окончательно, писатель присел на стул.- Я устал, мне нужно вернуться домой.
Бэ, наконец, отыскала сигарету и спешно закурила. Клубы дыма красиво выбегали через ее ноздри, целовали губы и рассеивались в воздухе, словно чарующий аромат, усмиряющий взбунтовавшиеся нервы. Патош мялся на месте. Тоже нервно, куда-то торопливо опаздывая. Затем, словно получив разряд тока, встрепенулся и подбежал к кушетке, захватив с пола кочергу от камина.
- Пожалуй, это единственный способ все проверить, - произнес он и решительно замахнулся найденным оружием. Весь его вид, вся стать выдавали человека, способного совершить поступок. Серьезный, необратимый и примирившийся с последствиями. Видимо, сломать - лучший способ познать.
В тот же момент писатель вспомнил, что все это время в сторожке находились еще две девушки. Тихо, мирно, беззащитно они спали на том же месте и, несмотря на весь шум-гам, царивший вокруг, даже не шевелились. Странно, даже очень. Хотя, на подобные странности не было времени. Он бросился на Патоша и свалил его с ног. За мгновение до того, как шальная кочерга просвистела в воздухе в направлении своей цели. Грязная, кривая и тонкая, она, словно костяная рука самой смерти, лишь всколыхнула прядь волос на голове одной из девушек. И тут уже писатель не удержался. Со всего маха он съездил Патоша по физиономии. Удар пришелся ровно в челюсть. Брызнула слюна или кровь: в подобной ситуации все жидкости выглядят одинаково. Патош протяжно застонал и прилип к полу, лишь только скривившись от боли. Бэ, причитая, бросилась к пострадавшему. "Неужели, она действительно любит этого идиота... хотя, кого же тогда любить? Ведь, идеального любить не за что, а нормальных не существует. Да, и что такое норма, особенно, когда имеешь дело с чувствами?.."
Писатель отошел в сторону. Легкая дрожь пробежала по лицу, казалось, кожа побледнела, а волосы встали дыбом. Он припомнил те пару случаев, когда испытывал нечто подобное. Такой же выброс гнева, бурление адреналина в крови, тремор рук. Стало даже немного стыдно за такую реакцию организма. Но что поделать: он - не герой, а герой - не он.
- Доброе утро, - сладко потянувшись, прошептала одна из девушек на кушетке.- Белка, вставай.
Она аккуратно похлопала подружку по плечу, а, не заметив в ответ должной реакции, ехидно с улыбкой на миловидном личике ущипнула соню за попу. Последнее подействовало прекрасно, и подружка встрепенулась, словно вырвавшись из сладкого плена Морфея. Они еще несколько мгновений лежали и улыбались друг дружке, как наивные школьницы на утро после выпускного, очнувшись в чужой кровати, скажем... своего учителя или даже директора. То есть с небольшой каплей сожаления, интереса, а, может, и желания. Хотя, конечно, наивные школьницы в такой ситуации не оказались бы. Да, и существовали ли они... человек, имеющий гаджет с выходом в интернет, расставался со своей наивностью, как и с девственностью, при первом же удачном подключении к сети. А, девушкам было весело. Улыбки они заменили легким смехом, а сонливость - легкой вальяжностью. Писатель, Патош и Бэ на мгновение замерли. Вместе и как-то синхронно. Писатель надеялся, что эти две особы прольют свет на его местонахождение, надежды Патоша и Бэ были куда более весомые.
- Ты что-нибудь помнишь?- поинтересовалась Белка у той, которая ее так назвала.
- Да,- та по-прежнему улыбалась,- ничего, но ведь это тоже кое-что.
- Еще держит?- засмеялась Белка.- Я помню кучу бодряков.
- Вот почему так хочется пить,- облизала сухие губы подруга.
- Мне тоже,- согласилась, а задумавшись, еще и добавила Белка.- И секса.
Снова засмеялись, и обе, как по команде, приподнялись с кушетки. Словно в поисках того, кто или что сможет воплотить все их желания. Писатель сидел напротив за столом, Патош валялся на том же месте на полу, Бэ заботливо нависла над ним. Все напряглись. Даже воздух.
- Еще я помню Бэ и ее психа,- сменив улыбку на неулыбку, добавила Белка.
- Блин, хоть бы этот урод меня не трогал, - начала осматривать свое тело вторая девушка в поисках следов Патоша, словно, если бы он ее трогал, обязательно бы остались такие следы, как будто, это был не Патош, а химловушка.
- Сама ты, урод,- не выдержав, вслух произнес Патош.
Писатель, даже было, чуть не засмеялся, но реакция девушки заставила сдержаться. Точнее, никакой реакции не последовало. Абсолютно. И почему-то стало совершенно понятно, что для этих двух девушек в этой избушке более никого не существовало. И данный факт предстал настолько очевидным, настолько удобным, что не просто нужно было в него поверить, а даже захотелось это сделать, забыв о всей рациональности и твердости своих умозаключений и прежних рассуждений. Но писатель стал отгонять подобные мысли прочь, как всякий нашедший клад, оставляет мысли о добровольной сдаче его государству в обмен на малую долю и спокойный сон. И сном он снова принялся объяснять для себя все происходящее вокруг. А Патош, тем временем, кажется, забыл о зудящей челюсти, на радостях вскочил на ноги и метнулся к кушетке. Замер в позе уязвленного пингвина и принялся наблюдать. Бэ задумалась о своем. А свое укладываться у нее в голове, по-видимому, не очень хотело, потому она ерзала по полу, пока спиной не уперлась в стену. Подопытные девушки спокойно сползли на пол, потянулись к дощатому потолку, с которого местами свисала паутина, а, зацепив ее рукой, противно поморщились. Очень синхронно. И очень обе.
- Где мы, ты хоть знаешь?- обратилась та, что была брюнетка, к Белке, значит, блондинке.
- В избушке у бабушки. Скоро придет серый волк - трусами щелк,- подтянула на себе трусики Белка и подняла с пола, валявшиеся здесь же, джинсы.
- Очень смешно,- начала поиски своих манаток брюнетка,- лучше, скажи, как выбираться будем?
- Такси закажем. Только куда и как? - недвусмысленно намекнула блондинка, что телефона у нее нет.
Они снова принялись осматривать обстановку вокруг, в надежде отыскать средства связи с внешним миром. Так же усердно и внимательно, как Патош, Бэ и писатель наблюдали за ними. Первый заходился от смеха, но боялся создать лишний шум, перейдя на истеричный хохот, а потому словно проглатывал его, лишь чрезмерно раздувая щеки. Он стоял буквально в метре от блондинки, водил у нее перед глазами руками, корчил рожи и свои кривые пальцы в общедоступные неприличные символы, и было заметно, как все это доставляло ему огромное удовольствие. Вторая сидела все там же, у стены, вела себя спокойно, но довольно, словно мама, ребенок которой получил пятерку по контрольной. Третий пытался проснуться или раствориться. Никак не мог определиться. Для того, кто спит, он прекрасно все ощущал и более того, рассуждал настолько трезво, что подобные объяснения даже самому себе казались фальшивыми. Он словно блефовал сам с собой и единственное, что приходило на ум в качестве причины, так это - передоз. У него или у этих девушек. Он тронулся, они ослепли. В общем, все это походило на спектакль или киносеанс. Актеры, зрители, декорации, осталось дождаться титров и вернуться домой, приготовить ужин. От всех мыслей отвлекла Белка. Она подошла к столу, уперлась в него бедром и оказалась на ширине ладони от писателя. Он ощутил сладкие нотки ее духов, мускус или ваниль, еще бы разбираться в ароматах, а не просто знать два этих слова... Хотя какие духи, к черту! Писателю стало страшно. Вдруг все представилось, как встреча с призраком, только было не понятно, кто из них кто. Все когда-либо услышанное, увиденное или прочитанное о призраках, привидениях, полтергейсте пролетело перед глазами одной строчкой, правда, совершенно бесследно и бесполезно.
- Черт, даже воды нет, - Белка перевернула стакан и обратилась к подруге,- телефон нашла?
- Если бы,- с грустью в голосе выдохнула брюнетка,- наверное, они нас кинули. Сперли телефоны, деньги, украшения и свалили.
- У тебя, что были деньги и украшения?- улыбнулась, заранее зная ответ, Белка.
- Все равно, этот псих мне сразу не понравился. И если бы не ништяки...,- не успела закончить брюнетка, как обезумевший Патош схватил ее за руку и бросил на кровать.
- Я - не псих. Поняла, сука,- выпалил он скороговоркой.
Тут все остановилось. В самом деле, все. Только Бэ неожиданно быстро стала моргать. Брюнетка на кровати, блондинка у стола - обе превратились в манекены. Живые манекены. Они замерли в своих позах, как герои фильма замирают при нажатии на паузу. Но в отличие от экранных героев, эти две девушки были живыми, теплыми, но лишенными энергии оболочками.
- Эй, - первым опомнился Патош,- что с ними?
- Они зависли,- объяснила Бэ.- Ты разорвал цепь, уничтожил алгоритм, взломал код, я не знаю, как это назвать, но это случилось.
- Так, мы - тоже вирусы,- Патош произнес эту фразу, как нечто величественное, пригодное для девиза все жизни.
Писатель оставался на месте. Белка нависла над ним, как грозовая туча, готовая вот-вот взорваться ужасной непогодой. Он по-прежнему чувствовал аромат ее тела, даже, казалось, пульсацию вен и стук сердца. Хотя, затем, понял, что это его пульсация и его стук. Значит, живой.
- Старик, - обратился к нему с тем же Патош, - ты, там как? Живой. Она тебя напугала?
Он подошел к Белке сзади, подхватил ее за талию и бросил на кровать к брюнетке. Небрежно, как товар на полке. При падении девушки ударились головами, и у брюнетки из носа пошла кровь.
- Ой,- не особо сожалея, ойкнул Патош, - я случайно. Хотя, так вам и надо.
Писатель подскочил к девушке, попытался приподнять ее голову, и на руку упало несколько капель. Теплая, густая, настоящая кровь. Но пострадавшим было все равно. Ни грамма боли на лице, ни грамма эмоции, ни грамма жизни.
- Старик, если хочешь, трахни ее, - уже вовсю резвился Патош, - мы отвернемся, правда, Бэ,- он помог подруге встать и за свое хамство сразу получил пощечину.
- Не смей, - хотела еще раз добавить Бэ, но пожалела, все-таки, похоже, любила.
- Что вы с нами сделали?- писатель рухнул на пол рядом с кушеткой, обхватил голову руками, словно спасая ее от предстоящего расщепления, и едва не заплакал. Действительно, горький ком подступал, хотелось кричать, реветь, рвать жилы - только бы вернуться в то настоящее, в котором он писал, встречался с Катей, обедал в бистро, радовался первому весеннему теплу и просто жил.
- Я не знаю, как объяснить,- чувствуя его состояние, мягким нежным, почти материнским, голосом начала Бэ,- но тот мир, который все мы считали своим домом, ту жизнь, которую мы называли своей жизнью - все это вложили в нас в виде сложной кибергенетической программы и четко контролировали на протяжении многих лет. Неужели, ты никогда не думал, о том, что все заранее известно и предопределено. Ты родился, пошел в сад, затем в школу, поступил или нет, нашел работу или нет, собирал, откладывал, женился, родил детей, старался, не досыпал, радовался и плакал, купил дачу, посадил картошку, вышел на пенсию, стал рыбачить и кряхтеть у телевизора,- казалось, она могла бы продолжать бесконечно, но вмешался Патош.
- Практически, у всех все одинаково. Все мы изнемогает от различных, но типичных желаний и делаем то, что от нас ожидают и хотят.
- Культ денег, славы и похоти порождает войны, насилие и смерть, а это, в свою очередь, лучшие механизмы сдерживания и контроля, - добавила Бэ.- Может, даже иначе и нельзя, но человек вправе выбирать, а нас лишили такого выбора.
- Да, нет, можно иначе и нужно иначе, - заперечил ей Патош.
- В любом случае, нам мало, что известно. Необходимо встретиться с Папой Геде, - не желая бесполезных споров, резюмировала Бэ.
- Опять этот тип. Клянусь, если он снова начнет тебя лапать, я ему врежу,- разозлился Патош, явно припомнив кое-какие обстоятельства их прежних встреч.
- Успокойся, я теперь с тобой. Я так решила. А с ним будь повежливее: только благодаря ему, все получилось,- она высказалась и погладила любимого по голове, как сорванца кота, который нагадил в тапки или спер сосиску.
Вдруг, весьма неожиданно писатель, не обращая никакого внимания на их телячьи нежности, вскочил на ноги, забегал из угла в угол, а отыскав свою куртку, метнулся к двери. У двери остановился, проверил карманы и с удивлением достал свой мобильный телефон... вот, идиот, почему сразу не проверил.
-Эй, ты, что делаешь?- шагнув навстречу, чуть озадаченно спросил Патош.
- Вызываю помощь,- нетерпеливо вдавливая кнопки, отозвался писатель,- нам всем. Нам всем нужна помощь. Нам всем... Врачей или спасателей, я не знаю.
- Нельзя! - еще чуть приблизившись, едва не крикнул Патош.
- Стой!- вытянув, как шлагбаум, руку, остановил его писатель.- Не подходи ближе, - он снова, но уже со злостью вдавил телефон почти под кожу,- похоже, батарея. Тогда пойду пешком, я приведу медиков.
Атмосфера накалялась. Градус повышался. И не хватало только херманновских виолончелей и скрипок, чтобы в полной мере проникнуться душещипательностью момента.
- Ладно, хорошо, пожалуй, ты прав,- довольно неожиданно проговорила своим почти меццо-сопрано Бэ,- у меня есть телефон.
И писатель шагнул ей навстречу, ибо в такие моменты всегда хочется верить тому, кто перешел на твою сторону. А вера слепа, а слепая вера еще и безрассудна. И он, наивно полагаясь на удачное разрешение всех возникших проблем, или, хотя бы, их части, конечно, не замечал хитрые выстрелы глазами в сторону Патоша, и брел вперед. А, она, словно азбукой Морзе, доносила послание своему подельнику: три точки - три тире - три точки. Лишь только после, вместе со знакомым сладковатым одурманивающим ароматом, он вернулся в жестокую реальность, где сознание снова заговорило с ним неприятной, но интонацией, вроде: нас снова усыпляют; пора уже привыкнуть и получать удовольствие; ты - лох.
Глава 4
Он боялся открывать глаза, пока не придумал план. А план все никак не приходил: то ли все разумные мысли вытрясло на кочках и ухабах, то ли разумных мыслей в голове никогда и не было. Но трясло здорово. За рулем была Бэ. Патош расположился рядом с ним на заднем сидении. Писатель с периодической неприязнью ощущал его несвежее дыхание на своем лице. Двигались они, судя по шуму, уже в черте города. Притормаживали, разгонялись, останавливались и сворачивали. Чаще всего налево, как какой-то блудливый автомобиль. Поначалу писатель путал сигналы клаксонов с гулом ветра в своей голове, но когда они становились все громче и громче, уже догадался...
- Ты, понимаешь, детка,- выхватил он одним ухом, видимо, уже давно продолжавшийся разговор Патоша и Бэ,- они нас не видят.
И писатель отчетливо представил картину, на которой акварелью: широкий проспект, тяжелые под слоем пыли машины, клубы дыма от горящей резины и маленький мальчик в детском сидении, перемотанный заботливой мамашей несколькими ремнями, больше похожими на упитанных удавов. И этот мальчик смотрит в свое окошко, внимательно изучая и впитывая окружающий его мир, а вместе с этим миром и волшебный автомобиль, который движется сам по себе, словно, это и не автомобиль вовсе, а ковер-самолет. Ребенку проще: все, что не понятно, можно объяснить сказкой. А как это объясняли взрослые, писатель не знал. Видимо, никак, и от бессилия они просто сигналили в надежде разбудить того, кто сможет это сделать. Писатель еще раз незаметно ущипнул себя. Вдруг, их надежды связаны с ним, а он связан своим пуховым одеялом, скинув которое, сейчас проснется в своей квартире. И все будет замечательно или замечтательно. Только вот, откуда в его квартире этот предсмертный визг тормозов?..
- Сворачивай!- бешено заорал Патош, и Бэ свернула, оставляя за собой скрежет металла, треск стекла и крики прохожих.
В небольшом заносе машина чуть колыхнулась, как лодка на волне, а вместе с ней и пассажиры, как неловкие гребцы, налегающие на весла с разных сторон. Писатель завалился на Патоша, а тот уперся в дверное стекло. Притворяться более не имело смысла, и план возник сам собой, как часто бывает в экстремальных ситуациях. Правда, также часто такой план превращает экстремальную ситуацию в фатальную. Но выбирать не приходилось, писатель воспользовался моментом и со всей силы припечатал голову Патоша к стеклу. Тот визгнул и взбрыкнул, но нападавший навалился на него всем телом и еще несколько раз ударил больно локтем - в голову, в шею, в грудь. Затем, дабы не потерять бесценность неожиданности, писатель изловчился пнуть ногами водителя, и хрупкая Бэ влетела своим не менее хрупким телом в рулевое колесо. Машина ей сочувственно просигналила, а после врезалась в столб. На всей скорости и со всей силой, а сила в ней была лошадиная. Столб, как ни странно, оказался качественным, и так же качественно он очутился едва ли не посередине капота, как будто, пророс через двигатель от земли к солнцу.
От удара писателя выбросило на асфальт. Внутри все перемешалось, и еще около минуты потревоженные внутренности, казалось, искали свои места, чтобы вернуться обратно, ругаясь и споря до тошноты. Тело же просто лежало неподвижно, вдыхая ароматы гари и бензина. Вокруг возникло несколько человек. Они неловко размахивали руками и, будто, рыбы, выброшенные на берег, жадно хватали кислород. Гудело в голове так, что услышать, как они хватали этот кислород, было невозможно, и он оставил попытки. Просто, опершись о бетонную стену, медленно приподнялся. "Руки, ноги болели, но шевелились, еще резало в боку, но крови не было, чесался нос и слезился глаз", - первичным осмотром остался доволен. Похоже, план сработал практически идеально. Он освободился, уцелел и, вроде, не обгадился, правда, что делать дальше не знал. Прохожих, тем временем, прибывало. Как стая гиен окружает свою жертву, они окружили место аварии и больше всего удивлялись отсутствию пострадавших, как будто, тела, кровь и кишки в таких ситуациях были самое интересно, и этого самого интересно их кто-то лишил. Фрагменты их мира не складывались в привычную картину. И первое, что писателю захотелось - вернуться обратно в этот самый привычный мир, второе - увидеть Катю. Как исполнить первое желание он не знал, потому решил начать со второго.
Она жила в свежей высотке. Настолько свежей, что подъезды еще не были расписаны местными бэнкси и еще не были исписаны местными... просто местными.
По привычке крикнул, чтобы придержали лифт, но, заскакивая, больно защемил ранее ушибленную ногу. Получился ушиб в квадрате. Выругался за это на старушку, которой до него не было никакого дела. Она тихо нашептывала себе под нос какую-то песенку и усердно стучала по непослушной кнопке с цифрой семь. Писатель вдавил пятерку. Женщина удивилась странному поведению электроники, и на мгновение, ему даже показалось, что она вот-вот заговорит с ним, но, как только лифт рванул вверх, старушка снова завела свою шарманку.
- Говенный, Басков,- выругался писатель про себя, а затем, с удовольствием или для эксперимента, и вслух. Реакции не последовало. Настоящая музыка - бессмертна.
Ковыляя, он приблизился к ее двери. Черный массивный кусок металла еще раз напомнил об аварии так, что болью отозвалось в ушибленной ноге и боку. Вместе с болью пришло какое-то странное понимание своего нынешнего положения, но эти довольно ясные мысли все еще не хотели укладываться в голове. Писатель нажал на звонок. За дверью громко зачирикало. Он прислушался в ожидании топота знакомых тапочек, и они не заставили себя долго ждать. Щелкнули два замка, ручка с поклоном двинулась вниз, петли раскрыли свои объятия. Действительно, тапочки были старые. Иногда по утрам он и сам в них бегал по нужде, что Катя не очень одобряла. Вообще, она не любила, когда трогали ее вещи, если, конечно, они были не на ней. Вещи на себе она трогать разрешала, правда, тоже не всегда: под настроение или по необходимости. Действительно, тапочки были старые. Только вот, ноги в них - новые: крепкие и волосатые. К ногам прилагались шорты, мускулистый торс и симпатичное щетинистое лицо. В подобной ситуации все мужчины делятся на два типа: те, кто бьют и те, кто ждут. Писатель, конечно, ждал. Мускулистому ждать было нечего, и он захлопнул дверь, прямо перед носом своего невидимого гостя. Вместе с хлопком снова больно укололо в ноге и боку, а, может, и где-то повыше, в районе груди. А незнакомец опять застучал тапками, только уже отдаляясь от двери. И стало как-то вдвойне обидно еще из-за этих тапок, которые носил помимо него и нее какой-то непонятный волосатый тип. Но, все ровно, хотелось увидеть Катю. Словно, где-то внутри таилась маленькая надежда, маленькая искорка веры в то, что он не правильно все понял, и этот незнакомец - ее брат, может из Сочи или Адлера (уж такой он был загорелый), который заехал на неделю в гости. К тому же, уходя, он не запер за собой дверь, как будто, специально приглашая писателя войти. И тот принял приглашение. Очень аккуратно и очень тихо проскользнул по коридору, затаился у двери ее спальни.
- Кто там?- донесся из комнаты голос Кати.
- Никого, ошиблись, наверное,- голос у мужчины был такой же твердый и колоритный, как и тело.
- Тогда, продолжим,- быстро добавила Катя уж очень нежно и ласково.
И он сразу узнал этот голос. А вместе с голосом и все остальное. Она застонала. Страстно и громко. Заскрипела кровать, что было странно, ведь под ним она всегда молчала. И этот звук сразу отразился яркостью картинки, и писатель не замел, как просунул голову в дверной проем. Катя скакала на своем любовнике так, как никогда не скакала на нем и никогда не будет скакать, ибо поддаться страсти и изображать страсть - понятия совершенно разные. Это стало так очевидно и понятно, как очевидными и прозрачными стали для него все их прежние отношения. Лживые и пошлые. И, наверное, в этот самый момент он впервые ощутил одобрительную благодарность своего нынешнего состояния: будь то смерть, сон или сумасшествие. Как будто, чтобы понять простые истины нужно либо умереть, либо уснуть, либо сойти с ума.
Свежая высотка со всеми своими свежими фасадами под слоем свежей штукатурки осталась позади. А тротуар был под ногами, и он шел вперед и улыбался всем прохожим. Без исключения: молодым и старым, мужчинам и женщинам, таким же веселым и таким же грустным. И вот он был среди них. И вот он был уже не такой плохой, как думал. Все перестало иметь значение, тем более, отношение окружающих. И писатель похлопал одного по плечу, второго дернул за руку, помог девушке выбраться из такси, а старику подняться со скамейки. Чувства переполняли его, как вода заполняет бочку до краев, а затем выливается наружу, и хотелось делиться этой водой со всеми. Сама природа благоволила своим теплом и мягкостью, а сквозь пение здешних птиц вдруг стало совершенно не слышно шума проспекта, моторов и каблуков. Маленькие проказницы с голубоватым отливом оперенья свистели всей своей звуковой гаммой, словно передразнивая других менее способных или более скромных. В ответ те лишь изредка потрясывали своими гузками и перелетали с куста на куст, пока к этому фестивалю не подключился соловей. Сперва он тихо цикал, разминая связки, чуть дребезжал, насвистывал про себя, а затем низвергался своим мощным волнующим "ив-ив-ив", и все замолкали, от удовольствия и уважения. Весенний праздник жизни стартовал. Никогда раньше вот так откровенно писатель ничего подобного не слышал, хотя скорее, не хотел или просто не мог услышать, теперь же, вдоволь насладившись, он, словно дирижер, отработавший концерт, с поклоном обернулся к восторженной публике. А публика замерла на месте... Живые манекены, целая улица живых манекенов.
- Смотри, флешмоб,- молодой парень объяснял увиденное своей половинке, которая нежно обвивала его руку, и писатель дотронулся до его плеча, влюбленная парочка тут же застыла на месте. На том же месте осталась и девушка из такси, и старик, будто врос подошвами в асфальт возле скамьи, все, кого коснулись руки писателя. И он прогуливался среди этих статуй уже без какого-то страха, но и без осознания смысла, значения происходящего. Просто, с интересом. Заглядывал им в глаза, трогал, некоторых даже щупал, отпил газировки у какого-то студента, еще у одного снял солнечные очки, которые тут же выбросил. Иногда мимо с сигналами проносились автомобили, иногда подходили другие люди, но, как только они касались замороженных, тут же цепенели рядом с ними. И вскоре вся улица, весь проспект остановился. Это больше походило на масштабное представление, и писатель снова почувствовал себя его режиссером. И как любой режиссер чувствует себя создателем, так и писатель почувствовал восхищение от проделанной работой, а только потом ответственность за ее результаты. Он попытался привести одного из студентов в чувства, сперва аккуратно, затем с большей силой тряхнул его и шлепнул ладошкой по лицу. Человек не реагировал, но писатель ясно ощущал тепло его тела, бьющуюся где-то глубоко внутри жизнь, казалось, что он только спит, пусть стоя, пусть с открытыми глазами, пусть не дыша - но, все же, живой, просто нужно отыскать способ разбудить его.
Отчетливо стало понятно, что ему нужна помощь, и она практически сразу же появилась. Писатель удивился странной материализации своей мысли, хотя среди всех происходивших странностей подобная оказия выглядела почти по-детски наивной. Он поднял голову в сторону сирен. Сперва источник визга не был виден из-за скоса дороги, но потом синие проблесковые маячки стали приближаться и приближаться, и вскоре он вполне отчетливо мог рассмотреть карету скорой помощи, не такую уж и быструю, не такую уж и тихую, но такую реальную. Этот старый УАЗик (в простонародье "буханка") остановился в метрах десяти от него. Весь в жуках ржавчины, отвалившейся краски, он выглядел также неуместно на этой улице, как и сам писатель, а потому сразу ему приглянулся. Двери со скрипом отъехали в сторону, и на асфальт спрыгнуло несколько пар ног. Именно спрыгнуло, потому как, по-другому выбраться из этого чудесного автомобиля было невозможно. Двое мужчин в медицинских халатах, уже давно и безвозвратно пожелтевших, а местами даже и протертых старостью, дорожной пылью и частыми насморками, огляделись по сторонам, а заметив писателя, добродушно улыбнулись и помахали ему рукой. Пациент оставался на месте. Он уже немного свыкся со своим новым статусом, потому теперь было интересно узнать, что будет дальше, тем более, для этих двух санитаров он был также реален, как и они для него. Хотя, с другой стороны, все начало складываться воедино, и его сумасшествие выглядело весьма логично. Он даже облегченно выдохнул. Такой вариант устраивал его гораздо больше, нежели смерть, здесь, хотя бы, была надежда на выздоровление. Писатель представил больничную палату, капельницы, гнездо кукушки и счастливую выписку в обычную жизнь, затем в воображении возник камин, вокруг много внуков, внемлющих его воспоминаниям о случившемся, как о старом-старом бородатом анекдоте, над которым все, в том числе и он, задорно смеются.
- Здравствуйте, больной. Заставили же вы нас поволноваться,- весьма добродушно начал тот, что стоял справа от того, что стоял слева. Он был весьма крепок и строен, лицо, а главное, глаза были чуть уставшими, но усталость эта была приходящая, а не пришедшая, потому как морщин не было и, казалось, если он сейчас примет душ и поспит несколько часов, то затмит своей бодростью и живостью любого подростка, даже в пубертатный период.
- Со мной происходят невероятные вещи,- писатель попытался рассказать все подробности, но добродушный остановил его жестом руки.
- Мы знаем, мы все знаем. Не волнуйтесь, мы вам поможем,- все тем же мягким голосом успокаивал он и, аккуратно прихватив писателя за локоть, подтолкнул в сторону автомобиля. Второй санитар (писатель так и не понял, кто они: санитары, врачи или медбратья, а потому принял первое, что пришло в голову) занял место у второго локтя, так сказать, страховал.
- Меня отравили,- по пути продолжал рассказывать писатель, чтобы помочь быстрее установить причину своего расстройства, хотя, главным образом, надеясь на то, что ему, всего только и нужно, как ввести противоядие или какой-нибудь другой абсорбент, а не мучить прочей химией и изоляцией в психушке.
- Не волнуйтесь, нам все известно. Сейчас мы проедем в больницу, осмотрим вас, диагностируем причины и окажем всю необходимую помощь,- настаивал на своем санитар.- У нас лучшие специалисты, меня зовут Авдей, а мой коллега - Егор, с нами вам не о чем беспокоиться.
Егор, услышав свое имя, молчаливо, но чуть улыбнувшись, кивнул головой, словно простой скромный парень, которого наградили почетной грамотой. И почему-то эти два персонажа писателя нисколько не удивили, хотя в его состоянии все было объяснимо... Егор полез за руль, а писатель вместе с Авдеем забрались в будку. Две навесных лавки-сиденья, пара носилок под ногами, три канистры под топливо у заднего моста - вот и все убранство этой кареты.
Сквозь пыльную изорванную шторку писатель еще раз оглядел улицу, которую все также заполняли живые манекены.
- Скажите, а вы их видите?- понимая всю глупость вопроса, но изнемогая от желания, спросил он у Авдея.
- Конечно,- просто ответил тот и улыбнулся, но уже куда более загадочно.
Они тронулись с места. Сперва вздрагивая от каждого прикосновения с асфальтом, затем, словно привыкнув, набирая ход. Писатель наблюдал за дорогой все через ту же изорванную шторку, и немного странным показался тот факт, что они стремительно лавировали среди всех, застывших на месте машин, сворачивая и выворачивая именно в тех местах, где были преграды, как будто, его воображение и их реальность совпали.
- Не волнуйтесь, скоро приедем,- кажется, Авдей заметил легкое смятение и подозрительность в глазах пациента. Закончив предложение, он сразу же стал копошиться у себя в кармане и вместе с оторванной пуговицей и жевательной подушечкой достал из него шприц.
- Сейчас я введу вам успокоительное, - объяснил он логику своих действий.
- Он, хотя бы, стерильный?- для психически больного писатель задал весьма странный вопрос, что, даже, сам удивился своему благоразумию, будто, в состоянии душевного расстройства, он все еще оставался вполне трезво мыслящим и, даже, умным товарищем, что не могло не радовать. Показалось, что и Авдей удивился услышанному, но как-то по-своему, особенно, профессионально.