Звонок от коллеги по кафедре застал доцента Андрея Ивановича Вострикова в час пик на выходе из метро. Звуковой сигнал утонул в монотонном гуле эскалаторов, а трепыхание телефона, лежавшего в кармане брюк, почувствовалось почему-то подмышкой. Андрей Иванович энергичным движением выбрался из плотного людского потока, тёкшего к ритмично двигавшимся тяжёлым дверям, отошёл к банкоматам, и достал мобильник.
- Ты хотел умного ученика, Андрюша? - услышал он. - Готовь вискарь, нашёл я тебе такого. Переросток - за двадцать лет. Но - внимание - сын большого начальника. Папаша говорит, отрок хочет углубить школьные знания по литературе, а как уж на самом деле не знаю. Берёшься?
- Почему нет, - ответил Андрей Иванович, доставая из стильной кожаной барсетки - подарка коллег на сорокалетие - ручку и записную книжечку, - номер телефона продиктуешь?
- Убери письменные принадлежности, - усмехнулись на том конце, - и лови эсэмэску.
- Экий проницательный, - проворчал Андрей Иванович. - Ладно, посылай.
- ОК. Но если вся сложится...
- Даже не сомневайся, бутылка за мной. Как зовут клиента?
- Леонид Альбертович. Это папаша. С ним и договаривайся.
- А переросток глухонемой, что ли?
- Сказано говорить с папашей. Он спонсор.
- Ну, с папашей так с папашей.
Андрей Иванович вышел на улицу и зажмурился, попав под обстрел косых солнечных лучей, насквозь протыкавших хилую осеннюю листву тополей, большая часть которой уже лежала бурым ковром под стволами, поблескивая то тут, то там желтыми кленовыми листками. Отвернувшись к стене, Востриков нащупал в барсетке тёмные очки.
Андрей Иванович направлялся к своей ученице Сашеньке Залесской, которая приехала из Сыктывкара доучиваться в выпускном классе и поступать в вуз по специальности "хореографическое искусство". Сашенька жила с бабушкой в центре города на третьем этаже мрачноватого дома в стиле "арт-нуво", узкий парадный фасад которого, покрытый нешлифованным гранитом, чинно смотрел на трамвайные пути, скрывая за спиной в глубине квартала многочисленные внутренние флигели. Комната бабушки Зинаиды Петровны была не просто большой - огромной, как футбольное поле, в одном конце которого вместо ворот располагалось узкое окно, выходившее во двор-колодец, а напротив - полукруглая печь, покрашенная в цвет розовых обоев. В этой комнате хотелось завернуться в плед, чтобы ощутить хоть какие-то границы. Верхний свет в комнате горел всёгда, а к приходу Андрея Ивановича включали ещё торшер и придвигали к низкому дивану журнальный столик.
Сашенька - тонкая, вытянутая вверх, без малейшего намёка на округлости, как и положено танцовщице, встретила Андрея Ивановича на пороге квартиры и, будто спохватившись, быстрой тенью исчезла в тёмной глубине коммуналки, пропуская его вовнутрь. Она вела его по узкому коридору, и Андрей Иванович различал в темноте как сигналы маячка мелькание её тонких, но крепких ног.
В комнате на журнальном столике стояла бутылка "Боржоми" зеленого стекла и простой стакан. Эту традицию установил сам Андрей Иванович, когда к концу второго месяца занятий понял, что больше не может отказываться от предлагаемого кофе и домашней выпечки. Зинаида Петровна, словно в отместку за его упрямство, использовала всё более изысканные рецепты, Сашенька всплёскивала руками и со слезами в глазах просила съесть хоть маленький кусочек, и в конце концов Андрей Иванович решил: хватит насилия, пора устанавливать собственный порядок.
- К каждому занятию бутылку "Боржоми" и пустой стакан, - объявил он, сделав строгое лицо, - только это и ничего более.
- Конечно, - обрадовалась Зинаида Петровна, будто только и ждала подобной инициативы, и понимающе подмигнула Вострикову, - здоровье надо беречь смолоду. Это я вам обеспечу по высшему разряду. У нас в аптеке покупать буду, не подделку магазинную.
На краю стола рядом с бутылкой и стаканом лежала книжка "Лермонтов. Стихотворения".
- Прочитали? - спросил Андрей Иванович Сашеньку, когда они устроились на низком диване: он, вальяжно облокотившись на расписную подушку, а она рядом с прямой спиной, на самом краешке, как птица.
- Не всю, - ответила Сашенька и опустила глаза.
- Что, и до "Завещания" не дошли?
Сашенька покачала головой.
- Сочувствую, барышня. Великое стихотворение. В топ десять всех времён войдёт однозначно. А, может, и в книгу рекордов Гиннеса как стихотворение, в котором нет ни одного прилагательного. Можете такое представить?
- Нет, - тихо ответила Cашенька.
- Творчество Михаила Юрьевича вам не близко, я вижу, - решил ещё помучить девчонку Востриков.
- Нет, нет, не подумайте. Я Лермонтова люблю. Не как "Серебряный век", конечно, но тоже.
Сашенька замолчала, опустив голову, и часто задышала.
- Ну ладно, ладно, - успокаивающим тоном произнес Андрей Иванович, заметив, что Сашенькина рука скользит к тонкой шее, будто чтобы сдёрнуть невидимый душащий шарф. - Экое нежное создание. Как танцевать-то будете в Мариинке?
- Простите, Андрей Иванович, - подняв глаза и усмиряя движение скромной груди, сказала Сашенька. - Вчера просмотр был. Сказали больше работать у станка. А у меня длинного дыхания пока нет. Устала, открыла книжку и уснула нечаянно.
- Маленькая, а говорит хорошо, грамотно, - рассеянно подумал Андрей Иванович, - длинное дыхание... лёгкое дыхание... зачем танцовщице русская литература? Чтение ведь рождает мысли, а не движения. Тело отзывается на ритм, а не на слово... В крайнем случае, на звук... или на цвет... Мучают детей дурацкими экзаменами.
- Хорошо, - сказал он, поднимаясь с дивана. Саша тоже быстро встала. - Я вам сам сегодня всё расскажу и стихи почитаю. А вы в следующий раз доложите мне подробно и интересно о двух пересекающихся вселенных: Пушкине и Лермонтове. Что за большой взрыв их породил, куда растратилась их энергия, кто пришёл за ними и что предложил взамен. Или не предложил? Проткните шпагой несколько главных десятилетий русской культуры ХIХ века. Скатерть не нужно расстилать, просто короткий, убийственный укол шпагой, чтобы всё скрытое стало явным: кто за кем, откуда и почему. Материал я дам.
Язык, который использовал Андрей Иванович, разговаривая со своими студентами и учениками, казался поначалу непонятным, но быстро усваивался молодёжью. "Проткнуть шпагой" у Андрея Ивановича означало рассказать или изучить что-то в исторической ретроспективе, вскрыть последовательность и причинно-следственные связи исторических и культурных событий. Когда был недоволен, говорил "проткнуть шампуром": "Я вас просил проткнуть шпагой, а не шампуром, милейший".
"Расстелить скатерть" или "разложить пасьянс" означало замереть в движении истории, чтобы спокойно и внимательно рассмотреть срез событий в статике, глазами их участников - здесь и сейчас. Протыкать шпагой больше нравилось парням, а расстилать скатерть девчонкам. Так и должно быть. Но в этот раз Андрей Иванович предложил Сашеньке сыграть роль пажа и опробовать мужское оружие.
- На пользу пойдёт девчонке, - подумал он, - а то эмоций больше, чем знаний.
Заканчивая занятие, ещё раз спросил: "Ну что? Совладаете со шпагой-то? Не уколетесь?"
- Совладаю, Андрей Иванович, - радостно закивала Сашенька. - Подготовлюсь.
- Ну и славненько. Диктантик ещё напишем, - для пущей строгости добавил Востриков.
- Хорошо.
- Тогда на сегодня всё.
- Я хотела вам стихотворение прочитать. Одно, можно? Из "Серебряного века"?
- Слушаю, Сашенька. Но - одно.
- Хоть бы не "Девушка пела в церковном хоре", - мелькнуло у него в голове.
- На бледно голубой эмали,
Какая мыслима в апреле,
Березы ветви поднимали
И незаметно вечерели.
- нараспев стала читать Саша, и у Андрея Ивановича по спине приятно забегали мурашки. Розовые губы выводили звуки с удовольствием, округло и влажно.
- Узор отточенный и мелкий,
Застыла тоненькая сетка,
Как на фарфоровой тарелке
Рисунок, вычерченный метко...
Когда его художник милый
Выводит на стеклянной тверди,
В сознании минутной силы,
В забвении печальной смерти.
Сашенька замолчала, а Андрей Иванович отметил еле уловимую интонацию взрослой женщины, с которой она произнесла слово "милый".
- Молодец, - похвалил он Сашу.
Она, улыбаясь, протянула худую руку к журнальному столику и взяла длинными пальцами томик Лермонтова. Приоткрыв только ей известную страницу, Саша вытянула несколько денежных купюр и положила на край стола.
- Вот, возьмите. Здесь ещё за одно занятие вперёд. Бабушки до вторника не будет.
- А как же вы? - сделал удивленный вид Андрей Иванович. - Одна будете?
- Одна. Я часто одна и не страдаю. Но если хотите, заходите в воскресенье в гости, просто так не для занятий. Правда, я приглашаю. Кофе попьём. Я шарлотку сделаю.
Она улыбалась.
- А балеринам можно шарлотку?
- На осмотре сказали, что у меня "сухая" конституция, без тенденции к потолстению. Так что немножко можно.
- Спасибо, Сашенька. Но в воскресенье я ангажирован на сбор урожая. К следующему занятию принесу вам яблок на пробу: осенняя полосатая.
- Бабушка тоже этой полосатой привезёт.
- Вот и сравним, чьи яблоки полосатее.
Сашенька засмеялась, закинув голову.
- Она не простая, - подумалось Андрею Ивановичу. Вострикову иногда казалось, что Саша смеётся над ним, не обидно и язвительно, а весело, показывая язычок, и без задних мыслей, которые могли бы смутить их отношения, а, может быть, и имея в виду что-то такое и заталкивая смехом внутрь непрошенные ощущения. Её девическая влюблённость в учителя вызывала у Вострикова не только снисходительную улыбку, но и лёгкое волнение.
Он наблюдает, как её переменчивое лицо на мгновение становится серьёзным, будто тень пробегает от уголка сжатых губ к глазам, и тут же снова расцветает улыбкой, но взгляд - взгляд её карих глаз за этот миг уже промодулирован новым знанием или ощущением, и уже чуть-чуть более взрослый, чем был секунду назад. Непристальный наблюдатель не заметит этого изменения, как не заметит мгновенного изменения положения минутной стрелки на циферблате, но Андрей Иванович занимался с Сашенькой уже больше двух месяцев, и за это время её взгляд сильно изменился.
- Экая нимфетка выросла, - хмурится Востриков, наблюдая за Сашенькой. - Ну, ничего, влюблённость у девчонок - великий стимул к труду. Будем направлять энергию в нужное русло.
Они болтают ещё какое-то время в коридоре, и Саша непрерывно смеётся, переминаясь с ноги на ногу, носки вывернуты наружу.
- В туалет хочет, а я тут лясы точу, - понимает Андрей Иванович и быстро раскланявшись, выходит на полутёмную лестницу. Саша стоит на пороге и не уходит, наблюдая, как он заглядывает сквозь пыльную сетку в шахту лифта и провожает взглядом удаляющуюся в темный проём кабинку, потом машет ей рукой и начинает спускаться по затёртой временем мраморной лестнице. Только когда он доходит до рассохшегося окна между этажами, широкий низкий подоконник которого усыпан пеплом и украшен круглой стеклянной банкой, полной окурков, дверь наверху с тихим щелчком закрывается. Востриков достаёт сигарету и закуривает. Ему становится по-отцовски жалко умненькую и сентиментальную девчонку, любящую стихи и бредящую "Серебряным веком", но почему-то решившую, что её судьба - это танцы.
- Ничего, - думает Востриков, - "Серебряный век" - это и танцы тоже. Жаль только, что кончится всё, скорее всего, третьим рядом кордебалета, матерным шипением конкуренток и офисными кнопками в пуантах.
Наверху слышится стук открываемой двери, и на пороге снова появляется Саша, в руках полиэтиленовый пакет с надписью "Vogue", в котором Востриков носил учебные материалы, когда выходил с барсеткой без портфеля.
- Андрей Иванович!
- Забыл, Сашенька, каюсь, забыл.
Саша невесомыми балетными шагами - как улановская Джульетта слетает с лестничной площадки к окну, шутливо морщится, разгоняя тонкой рукой клубок дыма, выпущенный Востриковым, и протягивает ему пакет.
- Сейчас я притушу, не подходите, - говорит Востриков, ломая сигарету и засовывая в банку.
- Зря вы. У нас все курят, кроме меня. Я привыкла.
Она стоит совсем рядом, ноги в третьей позиции, глядит, улыбаясь, на Вострикова и не уходит.
- Покажите какое-нибудь балетное движение, - просит Востриков, хмурясь и отступая к стене, - что-нибудь из русских сезонов. Как раз ваш любимый "Серебряный век".
- Из "Жар-птицы" могу показать.
- Давайте.
Сашенька становится в позицию, опускает голову и словно отдаляется, становясь взрослой и недоступной. Её руки начинают еле уловимое движение, которое подхватывается телом и разрешается в откровенном раскрытии ног, за которым следует разворот и снова целомудренная поза с опущенной головой: раковина, раскрывшись на мгновение, захлопывается.
Откуда-то снизу или сверху слышится незнакомый звук открываемой двери.
- Ну ладно, - машет Сашеньке рукой Андрей Иванович. - Спасибо. Не будем шокировать людей.
- Шок - это по-нашему, - превращаясь обратно в школьницу, с лёгким вызовом говорит Сашенька, делает изящный поклон и со смехом взлетает по лестнице вверх.
- Бай-бай, до вторника - кричит ей вслед Востриков и начинает спускаться.
- Познакомить её с Мишкой Мордвиновым, что ли? - приходит в голову Андрею Ивановичу, когда он выходит из арки на залитый вечерним молочным светом проспект, - а что, хорошая была бы парочка.
Он оглядывается, подмигивает каменной сове со строгим взглядом, примостившейся над парадной дверью, и быстрыми шагами идёт через трамвайные пути к метро.
* * *
Репетиторством Андрей Иванович занимался много лет, делал это с неизменным удовольствием и достиг по отзывам коллег немалых успехов. Репетиторство приносило дополнительный к основному заработку доход, но Востриков не мерил значимость этого своего занятия сугубо деньгами. Ему нравилось личное общение с толковой молодёжью. Поэтому Андрей Иванович часто предпочитал выгодным предложениям по натаскиванию бестолковых школьников к единому государственному экзамену, подготовку выпускников к устным испытаниям по литературе и русскому языку, которые ещё не были упразднены для некоторых гуманитарных специальностей. В личном общении и индивидуальных занятиях раскрывались самые сильные стороны преподавательского таланта Вострикова. Он владел искусством воздействия на аудиторию и знал в себе эту силу.
Иногда Андрей Иванович думал о том, что хорошо бы собрать талантливую молодёжь в литературный клуб, где он был бы хозяином, охранителем и создателем повестки. Учить их и учиться у них. В перспективе найти спонсоров и заняться изданием книг молодых авторов. Мечты городского интеллигента. Пока же основные жизненные силы уходили у Вострикова на содержание семьи и поддержание того скромного уровня жизни, ниже которого опускаться он считал неприличным. Главные свои деньги Востриков зарабатывал преподаванием в вузе, что-то ещё перепадало от научных грантов. Репетиторство, будучи для Вострикова отдушиной от вузовской рутины, тоже добавляло свою копеечку в семейный бюджет.
Высшая школа - особенно гуманитарная - держала своих в чёрном теле: не "честная бедность", конечно, но иногда Вострикову казалось, что близко к тому. Андрей Иванович многолетним трудом заработал лишь на "народную" иномарку - один из тех популярных автомобильчиков, что собираются в пяти километрах за кольцевой автодорогой. Комплексов по этому поводу Востриков не испытывал. Тем более что его "народный" автомобиль был окрашен в модный золотистый цвет и представлял собой музыкальную шкатулку с добавленными шестью неплохими динамиками и мощным усилителем. Эта роскошь использовалась не в качестве бумбокса, вызывающего утробным уханьем сабвуфера сердечные перебои у водителей соседних машин в пробке, а для наслаждения прозрачностью верхнего диапазона средних частот в переборах джазовой гитары, густотой гармоник тенор-саксофона, глубиной панорамы и точностью расстановки в пространстве инструментов биг бэнда... Ну или ещё чего-то подобного. С такой гармонией не грех и в пробке постоять.
Гармонию Андрей Иванович ценил в жизни выше всего. Гармонию звуков, форм, отношений, но прежде всего гармонию внутри себя. Эта внутренняя гармония - основа его душевной силы - не была привнесена извне, не являлась плодом знаний или воспитания, а существовала в Андрее Ивановиче изначально, сколько он себя помнил. С взрослением и возмужанием границы внутренней гармонии расширялись, в них в разное время были включены боль и смерть, а также обида и несправедливость - но до определенной меры, превышение которой требовало немедленного и активного вмешательства.
Внутренняя гармония божьим промыслом и собственными усилиями Андрея Ивановича дополнялась гармонией внешней, материальной, которая строилась на понятных всем началах: любимая работа, любимая жена (которая тоже при своей любимой работе), любимые, здоровые и толковые дети. Всё это в приличной квартире на отдалённой, но в последнее время становящейся модной окраине. Родители, живущие отдельно, ещё бодрые и энергичные. Интеллигентный тесть - тоже из высшей школы, - с которым хорошо выпить и поспорить о насущном. Таким образом, Андрея Ивановича Вострикова вполне можно было считать баловнем судьбы, с чем он - спроси кто - с некоторыми оговорками согласился бы.
Следующим клиентом, к которому направлялся Андрей Иванович, был ученик выпускного класса Миша Мордвинов. Он жил с родителями в спальном районе на последнем этаже блочной девятиэтажки, почерневшей от времени, со стенами, исхлёстанными кислотными дождями и с урбанистическим видом из окна, который в последние годы неожиданно осветлился, осовременился и приобрел некий авангардистский вид и даже технократический лоск а ля "Тейт гэллери" где-нибудь в перестроенных доках Ливерпуля или Манчестера. На первой линии прямо за домом тремя рядами протянулись гаражи, сразу за ними изящным пунктиром прокалывала пространство ЛЭП на паутинных конструкциях, дальше широким полукругом по-матерински крепко обнимала сгрудившиеся городские кварталы только что отстроенная и живописно освещаемая по вечерам кольцевая автодорога, а за ней прямо из земли вырастали циклопические градирни новой ТЭЦ, раскрашенные в цвета российского триколора, и ещё дальше, смыкаясь с горизонтом, чернела полоса леса, из-за которой выглядывали многоэтажки далеких областных новостроек.
Андрей Иванович любил, чтобы во время занятий шторы в Мишиной комнате были открыты, и он стоял тогда, опершись на подоконник, и рассказывал под набухающий закат и каскад автомобильных огней на скоростной трассе. Миша Мордвинов, как и Сашенька, слушал внимательно и хватал налету, но в отличие от девчонки всегда имел собственное мнение по обсуждаемым вопросам и не стеснялся его высказывать. Он собирался поступать на исторический, и в рассказах Андрея Ивановича его интересовала больше не собственно литература, а взаимоотношения, а также философские и политические дискуссии прошедших времён: Пушкин - Чаадаев, западники - славянофилы. Андрей Иванович старался учитывать этот интерес, не забывая при этом напоминать о том, что от вступительного экзамена по литературе Мише не отвертеться. У парня при всех его способностях обнаружились глубокие прорехи в образовании, и Востриков очень быстро понял причину: Миша Мордвинов не любил читать. Это открытие, хоть и удивило Андрея Ивановича, но не обескуражило: ему встречались не только не читающие школьники или студенты, но и не читающие доценты.
Однако, когда Востриков то ли в шутку, то ли всерьёз высказал свои мысли Мишиной маме, она перестала вежливо улыбаться и отвернулась к окну.
- Мише не даётся чтение, - разглядывая что-то на улице, глухо произнесла она. - У него получается читать по странице в час, не больше. Врач сказал, что это особый вид дислексии. Но то, что прочёл, он запоминает наизусть. Текст любой сложности. А со слуха ещё лучше. Такая необычная болезнь. Я потому и пригласила вас, что вы известны как замечательный рассказчик. Он слушает вас и запоминает. Правда, правда, не хмурьтесь. Я проверяла. Он всё запоминает.
- Как же Миша справляется со школой? У него ведь неплохие оценки. И знания какие-никакие есть.
- Учителя нормальные попались... И родители.
- Ясно... Ладно, - Востриков потёр подбородок, - посмотрю, что можно сделать.
- Вы ему курс прочтите. Он запомнит и сдаст.
- Хорошо, будем работать.
Миша действительно замечательно хватал со слуха, а ещё у него обнаружилась особенность: он легко запоминал новые слова, с удовольствием слушал длинные умные речи, и его зажигали мобилизующие фразы.
- Где же тут дислексия? - с досадой думал Андрей Иванович, слушая Мишины сложные рассуждения, - наверняка детская психическая травма, унизили мальчишку или наказали за то, что буквы не споро складывал в слова.
Востриков сам не был ранним читателем, в первом классе ещё в слогах путался, пальцем водил по странице, и ничего: сейчас двухсотстраничный томик - что художественной, что научной литературы - за сутки запросто, без перескакиваний, с выписками и полным осознанием прочитанного.
- Каков мужской стимул учиться? - размышлял Андрей Иванович. - Стремление показать себя; обида, в конце концов; плюс интерес. Этот коктейль - как у Сашеньки влюбленность: ингредиентов больше, но суть одна. Надо сбить парня с толку и одновременно заинтересовать.
Востриков пришёл на занятие деловой и подтянутый. Сдержанно поздоровавшись, прошёл в комнату, весь в себе, словно замкнутый замок. Пока Миша устраивал на письменном столе конспект и ручки, протирал тряпочкой очки, Андрей Иванович, стоял неподвижно, опершись руками на подоконник, и весь ушёл в созерцание урбанистического пейзажа. Только дождавшись тишины за спиной и выдержав короткую паузу, он резко повернулся, по орлиному блеснул глазами и спросил, как выстрелил:
- Миша, в чём ваше призвание?
- История и политология, - не сразу, ответил Миша, обескураженный неожиданным напором.
- Уверены? Хотите стать политтехнологом? Писать речи для туповатых чиновников?
- Нет, почему политтехнологом, - Миша удивлённо смотрел на учителя, но с толку сбить его не удавалось. - Историком хочу стать, учёным.
- Вот, - торжествующе воскликнул Востриков, поднимая вверх указательный палец. - Учёный! Слово произнесено и какое! Я рад за вас. Но учёный - это, прежде всего, читатель, Миша. Учёный должен очень много читать.
- Да, я знаю.
- И как? Читаете?
- Читаю... - помолчав, сказал Миша, - Сколько могу...
- Молодец! - бодро резюмировал Востриков.
- Вы думаете? - с сомнением в голосе спросил Миша. - Вообще-то я медленно читаю и быстро устаю.
- А как же призвание?
- Буду развиваться.
- Учёный! - не обращая внимания на сомнение в голосе ученика, повторил Андрей Иванович. - Я вижу в вас способности реализовать это призвание, Миша.
- Не шутите?
- Серьёзен, как никогда. Вот послушайте. Определение и реализация призвания это исключительное дело субъекта призвания. Его не навяжешь, не подкинешь, правда? Это ведь не профессия и не специальность. Миллионы профессионалов работают и мучаются, потому что чувствуют, что их призвание в другом. А вы имеете все возможности реализовать своё! Собственное! Призвание!
Миша замер и ничего не отвечал.
- Вы поняли, что я сказал? - сдвинул брови Андрей Иванович.
- Понял, - торопливо ответил он, почему-то оглядываясь на дверь, - у меня есть призвание, и есть возможность его реализовать.
- Что вы оглядываетесь? Боитесь?
- Ничего подобного, - воскликнул Миша, - я вас слушаю.
- Хорошо, продолжаю. Реализация призвания - это неотчуждаемая обязанность человека, его моральный императив. Вы меня поняли, Миша? Императив! И для того, чтобы идти по выбранному пути, нужно много читать.
- Понял, Андрей Иванович. Не всё, но главное осознал. Я буду читать.
- А знаете, что происходит, когда свои призвания открывают сразу много талантливых молодых людей, таких как вы? - с таинственным видом наклонился к нему Востриков.
- Что? - спросил Миша и его глаза расширились. Он напрягся и будто прислушивался, то ли к себе, то ли к звукам с улицы.
- Тогда из множества призваний - медленно и веско произнёс Востриков, - рождается национальная идея. Вот что значит ваше призвание. Вот для чего нужно читать.
- Понял.
- Что вы будете читать? С чего начнёте?
- Подскажите, Андрей Иванович.
- Подскажу, но сначала прочтите наизусть что-нибудь из Тютчева. Вы ведь Тютчева любите.
- Люблю. - Миша вдохнул воздух и, слегка заикаясь, начал читать: "Когда дряхлеющие силы нам начинают изменять..."
- Ещё, - потребовал Андрей Иванович, - как только он замолчал.
Он прочёл ещё два стихотворения.
- Молодец, - искренне оценил Востриков.
- Спасибо, - ответил Миша, а в глазах у него читалось: и что дальше?
- А дальше вопрос, - поднял палец Востриков, - знаете ли вы, дорогой Михаил Батькович, что Тютчев был не только гениальным поэтом, но и известным дипломатом?
- Слышал, говорили на уроке.
- У меня есть с собой книжка: письма Тютчева. - Андрей Иванович вынул из пакета потёртый томик в мягкой обложке с надписью "библиотека молодого рабочего".
- Читать чужие письма нехорошо, - усмехнулся Востриков, - но письма великих - можно, а историку даже нужно. Даю общее представление, настройку, так сказать.
Он облокотился на подоконник и скрестил руки на груди.
- Итак: 1855 год. Тютчев - в Петербурге, приехал из Германии, где более двадцати лет служил по внешнеполитическому ведомству. А Россия в это время проигрывает Крымскую войну. Только что скоропостижно скончался император Николай Павлович, не выдержавший, как говорят, позора поражения. Ещё из последних сил сражается Севастополь, но скоро и он будет сдан. А в это время в Финский залив заходит английская эскадра. На пути в Петербург она разбомбила крепость Свеаборг, сожгла дотла город Котка - это всё российские форпосты в Финляндии, и вот теперь стоит перед Кронштадтом, прощупывает русские минные поля и проверяет дальнобойность орудий кронштадтских фортов.
- Как же допустили?
- Так британский флот - сильнейший в мире, а его поддерживают ещё и французские военные корабли. Вот и представь себе, каково было только что получившему державу и скипетр императору Александру Второму освободителю. А жителям Петербурга каково?
- Даже не представляю.
- Вот именно, - продолжал Андрей Иванович. - Но времена боевые были, нашего брата так легко не возьмёшь и не напугаешь.
- Сейчас, - он открыл книжку. - Хотя нет, сам прочитаешь, что Тютчев в письме пишет.
Востриков незаметно для себя и для Миши перешёл на "ты".
- Я тебе коротко расскажу некоторые тютчевские зарисовки. Ну, вот например. Вражеская эскадра не сегодня-завтра начнёт бомбить столицу Российской империи, а народ валом валит на ораниенбаумские высоты - подивиться на неприятеля. Представляешь? Извозчики тройную цену задирают, так как к ним очередь из городских обывателей стоит. По Петергофской дороге не проехать - заторы из экипажей. Царская фамилия - сама регулярно приезжает на Бронную гору испить утреннего кофею в виду неприятеля. Поднимает государственный штандарт, чтобы виден был англичанам, и разглядывает врагов в подзорные трубы. Те начинают палить шрапнелью, и только когда уже почти пристрелялись, когда разрывы ломают ближайший березняк, царский экипаж покидает место пикника. Так вот тогда воевали.
- И что, это Тютчев пишет? - недоверчиво спросил Миша. Взгляд его стал острым, глаза заблестели.
- Точно. В письме к супруге Элеоноре Фёдоровне. Интересно?
- Ещё бы. А что дальше было?
- Держите, - Андрей Иванович, спохватившись, переходит на "вы". - Я отметил самые интересные и полезные для будущего историка места. Прочтёте к следующему занятию и потом мне расскажете близко к тексту. Чтение не простое, но захватывающее, уверяю вас.
- Постараюсь, - с лёгким сомнением в голосе сказал Миша и взял из рук Вострикова книгу.
- Уж постарайтесь. Там страниц десять, не более.
На том распрощались. На следующем занятии, войдя к Мише в комнату и не увидев на столе книги, Востриков спросил строго: "Ну что?"
- Прочитал. За два вечера, - с придыханием произнёс Миша, доставая из-за спины книжку, и с сожалением протягивая её Андрею Ивановичу.
- И как?
- Класс!
- Тогда дарю, - сказал Андрей Иванович. - Как будущему учёному.
- Спасибо.
- Но теперь не обессудь, - Андрей Иванович, не заметив, снова перешёл на ты. - Читать у меня будешь к каждому занятию
- ОК, - бодро ответил Миша.
- ОК так ОК, - проворчал довольный Андрей Иванович. - А научишься быстро читать, я тебя познакомлю с Сашенькой Залесской - будущей знаменитой танцовщицей. Она тоже литературу любит. Будете друг другу стихи читать. Историк и танцовщица, плохо разве? Талантливые люди должны держаться вместе.
* * *
Вечером Востриков позвонил новому ученику и сразу же был приглашен на рандеву. Предложенные финансовые условия его полностью устроили, даже более чем. Ещё Андрею Ивановичу было любопытно посмотреть, как живут состоятельные люди - сильные мира сего городского масштаба. Реальность не обманула. Новый престижный дом в глубине Петроградки произвёл приятное впечатление. Его радушно встретил плотный парень в спортивном костюме по имени Артур и провёл в просторную квартиру, поразившую Вострикова минимализмом обстановки.
--
Наверное, недавно переехал, - решил он.
--
Вот, я набросал примерную программу, - сказал Артур и протянул Андрею Ивановичу листок с отпечатанной таблицей, - это пожелания, которые нужно уточнить, структурировать.
Андрей Иванович с интересом взял листок.
--
Что это вы с "Серебряного века" начинаете? - покачал он головой, - (вот ведь живучий "век"!) надо хотя бы с Жуковского.
--
Меня только двадцатый век интересует, - лаконично отреагировал Артур.
- Да? - с сомнением спросил Востриков, не найдя, что ответить по существу.
--
Да. Русская поэзия и проза двадцатого века, подробно и чтобы охват был максимально полный. Я уже в теме, углубился, так сказать. Но вопросов много. Начнем с символизма и акмеизма, хорошо. Вот что это было? Можете рассказать?
Андрей Иванович смотрел на Артура и думал о том, как себя правильно повести. С одной стороны, неплохо было бы поставить парня на место, чтобы сбавил командирский тон. С другой стороны, Артур пока вёл себя адекватно, учитывая, что от него трудно было ожидать другого, и границу, поставленную для себя Востриковым, он не переходил. Названная цена обучения более чем устраивала, и к тому же предлагалась полная свобода преподавательского творчества, без привязки к экзамену, поступлению и тому подобным заморочкам.
- Ну что ж, - решил Андрей Иванович. - Символизм так символизм. Начнём прямо сейчас, зря пришёл, что ли?
Расположились у окна в пол, за которым виднелось чахлое строение дореволюционной котельной с высокой трубой, рядом потрёпанный временем четырёхэтажный доходный дом с выщербленной кирпичной стеной и полоска серой невской воды между ними. Артур держал в руках тонкий планшет и время от времени что-то быстро печатал, барабаня пальцами по экрану. Иногда задавал вопросы, но в целом был индифферентен, поначалу ставя Андрея Ивановича в тупик: интересно - неинтересно, то или не то. Однако задаваемые вопросы показывали, что ученик слушает внимательно, мало того, кое-что знает по теме сам, и Андрей Иванович, успокоившись, вёл рассказ вольно и витиевато, стараясь "проткнуть шпагой" и "расстелить скатерть" одновременно. Когда читал отрывки из стихотворений, Артур отрывался от планшета и покачивал головой в такт стихотворному ритму.
Про символистов Андрей Иванович рассказывал с удовольствием и знанием дела: он их любил. Как и весь пресловутый "Серебряный век". Любил сентиментальной и порочной - "бабской", как ему иногда казалось, любовью, стесняясь его греховности и одновременно наслаждаясь тонкой эротикой звуков, фактурностью образов, красочностью фантазий и удивляясь наполненностью смыслами. А потому, сам не замечая, ревновал к другим любителям, будь-то безропотная влюблённая Сашенька или энергичный и неуступчивый Артур.
Завершая тему, Востриков решил перебросить рискованный мостик из начала ХХ века во времена поближе.
- Из обломков "Серебряного века", - объявил он, - построил фундамент своего творчества великий стилист, философ и циник - поэт, лауреат Нобелевской премии Иосиф Бродский.
- Вот-вот, - оживился Артур, подняв глаза от планшета. - Циник, это вы правильно отметили. Не любил Бродский людей. А русских людей - особенно.
- Упрощать только не нужно, - сделал строгое лицо Востриков.
- Не нужно так и не будем, - с готовностью согласился Артур. Он отложил планшет и встал, потягиваясь и напрягая затекшие мышцы.
- От истины не уйдёшь, - повернулся он к Вострикову, улыбаясь и одновременно делая круговые движения головой. - А разложили вы всё здорово. Прямо по полочкам. Теперь понятно, откуда что взялось. А если наложить на это их личные отношения, то вся картина будет как на ладони. Поэты и писатели, наверное, не могут иначе, да? Им обязательно нужно жёнами меняться, жить втроём, ходить по кабакам и нажираться, выкристаллизовывая собственное кредо.
Андрей Иванович промолчал и не стал говорить банальности вроде "из какого сора..." и прочие "пока не требует поэта...". Он спокойно выслушал возбужденную речь Артура, а когда тот замолчал, спросил: "Это всё, что вы почерпнули из моего рассказа?"
- Нет, почерпнул я гораздо больше. Вы глубоко копаете. Но всё-таки, положа руку на сердце, все эти Гумилёвы, Мандельштамы - хоть их и жалко, сажали, убивали как котят - не идут ни в какое сравнение с Маяковским. Да? Вот - глыба. Он всё за них сказал, а им оставалось поддакивать.
- Вы меня расстроили, если в таком ключе восприняли мой рассказ, - с подчеркнуто сокрушённым видом покачал головой Востриков. - Владимир Владимирович, конечно, велик, в том числе и ростом, но Блок, Мандельштам, Гумилёв...
- Не расстраивайтесь, - прервал перечисление Артур. - Я специально обостряю разговор, сознательно провоцирую на поиск истины... А Маяковский и кончил поприличнее: сам решил - сам выполнил.
- Боюсь, что вы не поняли ни героев наших, ни времени, в котором они творили, - позволил себе контрвыпад Востриков. - Ну, ничего. Мы к этому не раз ещё вернёмся.
- В том-то и дело, что понял, - не согласился Артур. - Все поэты "Серебряного века" - просто напросто мастера пиара. Удивляюсь, что никто об этом не говорит.
- Не без этого, не без этого.
- Да вся суть "Серебряного века" - это сплошной пиар. Там, может, и нет ничего больше. Вот мы с вами здесь и сейчас создаем поэтический кружок. ОК? Называем его, как-нибудь модно заумно, например, "точка бифуркации". Или что-нибудь неполиткорректное забацаем, не буду говорить, что. Составляем манифест. В качестве уставного капитала вкладываем по паре бредовых стихов. Я завтра иду к друзьям на Пятый канал и даю интервью. Открываем блог, нанимаем шуструю студентку - это ваш вклад, - которая будет вести его от нашего имени. Пнём кого-нибудь из тусовщиков, Диму Быкова, например, и всё! Мы вошли в медиа пространство. Теперь можно и нужно ругаться, жён чужих таскать или даже... говорить не хочется. Но всё в тон будет. Издательства в очередь встанут, чтобы сборники наши издавать. А ещё лучше: вы создаёте один поэтический кружок, а я другой, и мы начинаем ругаться в медиапространстве между собой.
- А стихи-то будем писать?
- Куда ж деваться? Сами не справимся, наймём "негров".
- Боюсь, что не получится у нас.
- Если технологично всё сделаем, то получится.
- Как же вы в кабаках напиваться-то будете? Здоровье, вижу, бережёте.
- Правы, как всегда, - с готовностью подтвердил Артур. - Не пью совсем. Рюмку, правда, всегда первый подымаю: давай-давай, а сам...
- Ну, вот видите.
- У вас острый взгляд. Но, возвращаясь к теме: кто меня разочаровал, так это акмеисты. Я их всех от корки до корки прочёл и вывод такой сделал: чего-то стоит только Ахматова. Тётка, а молодец, дала фору мужикам. "Сероглазый король" - как сказано! Это не про мужа её Гумилёва, а про мужчину... с большой буквы. Которого, может быть, и не бывает. Вы поняли, да? Каждый мужчина видит себя таким в глазах женщины, поэтессы, матери и гражданки великой. Без преувеличения великой.
- Стиль "русского шансона", - отметил про себя Востриков. - Надо будет сказать парню.
- Вот они взяли название "акмеисты", - продолжал между тем Артур, - а сами на него не потянули. "Акме" ведь знаете что такое? Это "вершина" по-гречески.
- В "Википедии" прочли? - ещё добродушно, но уже начиная раздражаться, спросил Востриков.
- Не только. Есть целая наука "акмеология". Сейчас...
Артур постучал пальцами по экрану планшета и прочитал в открывшемся окне: "...изучает самосовершенствование человека на пути достижения социальных и профессиональных вершин".
- Вот! - куда только делся его равнодушный вид: лицо оживилось, глаза заблестели, движения стали резкими и нервными. - Понимаете: социальных и профессиональных. В этом корень. Очень меня эта акмеология заинтересовала. Технология самосовершенствования.
- Начинать, думается, нужно с книжки Дейла Карнеги "Как приобрести друзей и оказать влияние на людей", - не удержавшись, съязвил Востриков.
- Вы меня недооцениваете, - ответил Артур, посмотрев на Андрея Ивановича острым, проницательным взглядом, отчего тот почувствовал себя неловко.
Дома Востриков набрал в поисковой системе слово "акмеология" и долго читал тексты.
- Ну, науки-то такой нет, - облегчённо вздохнул он, - в том, что называют "акмеологией" нет самостоятельного предмета изучения. Но вообще интересно. На вершину акмеисты и впрямь не тянут. Назвались ради красного словца, как и всё тогда...
Андрей Иванович занимался с Артуром два раза в неделю и всегда выходил от него возбуждённым, а иногда и возмущённым, повторяя про себя то "наглец", то "молодец". Причиной копившегося напряжения была даже не манера Артура себя вести, не прямота и беспардонность его суждений, а нечто глубинное, коренное, важное для Вострикова, задевающее сами основы его внутренней гармонии. У него не пропадало ощущение, что им беззастенчиво пользуются, причём пользуются не по назначению. Если микроскопом забивать гвозди, он ведь рано или поздно сломается? Андрей Иванович - чувствуя себя прецизионным прибором на наковальне, однако терпел - профессионал должен уметь работать в любых условиях, но к концу курса ему изменила выдержка, которой он славился среди коллег-преподавателей и учеников.
Занимались прозой: нобелевские лауреаты Шолохов и Пастернак. Дошли до Алексея Толстого, и Артур попросил остановиться.
- Недооцененный писатель, - обронил он.
- Ничего себе, недооценённый, - удивился Востриков, - классик при жизни, лауреат всех возможных премий, один их богатейших людей России того времени.
- Сейчас недооценённый. Вот вам какое произведение больше нравится: "Пётр Первый" или "Доктор Живаго"?
- Несравнимые вещи. Разные по замыслу и по масштабу.
- А по таланту автора?
- По таланту тем более несравнимые. Какие критерии?
- Согласен. Нет единых критериев. Ну а вам лично кто больше нравится?
- Артур, вы по-детски ставите вопрос, извините. - чувствуя знакомое зарождающееся раздражение, ответил Востриков. - А я по-детски и отвечу: мне оба нравятся. А ещё, продолжая отвечать по-детски, мне нравятся Платонов, Гроссман...
- А я выше Алексея Толстого ставлю, - привычно оборвал его Артур. - И скажу почему. Могу обосновать. Хотите?
- Ну, обоснуйте.
- Он оптимист. Этого достаточно. А вы назвали одних пессимистов, хуже того - нытиков. Вообще, назовите мне хоть одного оптимиста в советской литературе кроме Толстого, а?
- Для меня это вообще не критерий оценки писателя...- начал было Андрей Иванович.
- Вот и я не назову, - не дожидаясь конца фразы, ответил Артур. - У Толстого даже "Хождение по мукам" заканчивается верой в лучшую жизнь. А уж Пётр Первый! Жаль, не успел дописать. Настольная книга каждого русского человека должна быть.
Востриков медитировал, пытаясь справиться с растущим раздражением.
- Знаете, мне один эпизод запомнился в этой книге. - Артур встал, и пошёл по комнате, разминаясь, будто перед выходом на ринг.
- Помните, после взятия то ли города Нарвы, то ли крепости Орешек, не помню уже, но если нужно, могу посмотреть, Пётр с Меньшиковым встали на горочке под соснами, так сказать, по-маленькому. Проще говоря, встали поссать. И вот стоят они - царь Пётр двухметровый и его ближайший сподвижник, великий князь Александр Меньшиков после ратных дел, ссут и переговариваются радостно, планы обсуждают, как дальше шведов бить, как город строить, как Россию поднимать. Вот квинтэссенция оптимизма.
- А больше проявлений оптимизма вы в романе не заметили? - кисло спросил Востриков.
- Ждал такого вопроса. Заметил, но эта сцена - квинтэссенция. Её только гений мог придумать и так написать. Я уверен, что вы меня поняли, вы умный человек.
- Спасибо за комплимент.
- А можно вопрос? - как обычно, пропустив мимо ушей реплику Вострикова, продолжил Артур. - Вы роман "Улисс" Джеймса Джойса читали?
- Конечно, - с подозрением ответил Андрей Иванович.... а вы?
- Осилил. Понравилось. Но я не о том. Там главный герой, не помню, как зовут...
- Леопольд Блум
- Да. Леопольд Блум на двадцати страницах, извините, пердит. Автор описывает этот физиологический акт на двадцати страницах, представляете? И что? А ничего, критики восхищаются, мол, инновационный подход, ХХ век и всё такое. Только у Джойса - это выпендрёж, прикол, инновация ради инновации. А толстовская сцена у всякого, кто её прочёл, ещё долго перед глазами стоит...
Голос Артура стал отдаляться, растворяясь в воздухе.
- Ну, хватит, - услышав свой голос тоже со стороны, сказал Востриков и встал. - Закроем тему, Артур. Боюсь, что мне больше нечего вам дать. То, что вас интересует, вы знаете лучше меня. Предлагаю закончить занятия. Я человек занятый, вы, не сомневаюсь, тоже.
- Извините, Андрей Иванович, - произнёс Артур, впервые за два месяца обратившись к Вострикову по имени-отчеству.
- Извиняться не надо, - Востриков сделал протестующий жест рукой и начал собирать портфель.
- Подождите! - крикнул Артур так отчаянно, что Андрей Иванович вздрогнул и испуганно поднял голову.
- Подождите, прошу вас, - лицо Артура стало красным, глаза заблестели, вот-вот заплачет.
- Сцен только не хватало, - с неприязнью подумал Востриков. - Ну что?