Настал самый мрачный месяц года, наглядно и безапелляционно свидетельствующий, может быть, о безнадежности бытия, а может быть - лучше - о потере надежды надолго, надолго. Впрочем , не так уж надолго: Скоро рождающий надежды Новый год с его запахами, красками - золотыми, серебряными и зелеными; звуками, напоминающими о приближении Радости; с его таинственным жаром свечей - все, что заменило нам надолго утраченные звуки, запахи и краски святых и радостных дней Рождества, о которых мы только в книгах читали. Но до Нового года столько еще воды утечет, воды зимней - холодной, темной...
А пока - еще день, а уже темно, уже сумерки, а во дворе скользко и неуютно. Вот если бы в лес сейчас - это совсем другое. Наверное, снежные лапы уже укрывают ветви елок, скоро наступит темно-зеленое и ослепительно белое великолепие, здесь и звуки и свет - совсем другие, скрипит снег под ногами, вдруг короткий таинственный шум - то ли птица пролетела, то ли снег упал с не выдержавшей его тяжести ветки...
Войти в настоящий лес, почувствовать себя внутри леса, его частью - в любое время года: тревожной весной, сияющим летом, полной красок осенью или вот белой зимой - это кажется мне исцеляющим средством, но это ведь несбыточная мечта. И все думается: если слягу, неужели моим вечным пейзажем будет одно - то загорающиеся, то потухающие окна 16-этажного дома напротив?
И вот что привиделось мне поздней ноябрьской ночью, когда я засыпала, и впрямь видя эти окна и в который раз удивлялась, зачем это под самой крышей шестнадцатиэтажки, на ровной, без окон и дверей стене, прямо над балконами 16-го этажа возведены никому не нужные пустые балконы?
* * *
Привиделся мне двор в форме чуть вытянутого четырехугольника, замкнутый с трех сторон высокими, глухими, без окон, то ли выкрашенными в серый цвет, то ли просто грязными стенами; у подножья их засыхает жалкая травка, а кроме нее никакой растительности во дворе нет. Четвертая же его сторона - открытая, недалекий вид на поросший уже облетевшим кустарником невысокий обрыв. А за тем обрывом - плохо различимые серые печальные дали.
А мне предстоит в этом дворе расстрелять из пистолета Полину, год назад скончавшуюся близкую мою подругу. За что? Почему? Вопрос не обсуждается, вообще не стоит; всем, однако, ясно, что это простое дело должно произойти обязательно, и выполнить этот тяжкий, но естественный долг, непонятный с точки зрения здравого смысла, но абсолютно понятный a priori всем вокруг, в том числе и жертве и палачу, должна на сей раз именно я. Непонятно только, как это сделать: мне протягивают большой тяжелый пистолет; я никогда не держала в руках пистолета, он светло-серого цвета с желтой деревянной рукояткой, и я не понимаю даже, как спустить курок, потому что он плотно прижат к стенке спусковой скобы. Еще мне дают две пули, небольшие, вытянутые, и я не знаю, куда именно нужно будет их вложить. Как целиться и сумею ли я попасть в цель? Может быть, надо, как я видела в кино, держать пистолет обеими руками?
Но кто же все это мне дает? И кто принимает роковое решение? Вокруг нет никого, нет и Полины, хотя ясно, что и она присутствует при принятии решения и молчаливо соглашается с ним; невидимо присутствуют и многочисленные "судьи", действующие решительно, не сомневаясь в своем праве, и заинтересованные в том, чтобы все произошло как можно скорее.
И вдруг по стенам этого мрачного двора мгновенно вытягивается, повторяя их изгибы, длинная очередь полусогнутых серых людей, которые не смотрят по сторонам и беззвучно поспешают друг за другом в строгом порядке, не перегоняя друг друга и не отставая. Там, за углом стены, что-то либо продают, либо "дают". Очередь двигается быстро, но совершенно не убывает, и всем участникам предстоящей ужасной процедуры становится ясно, что стрелять в этом дворе нельзя, потому что даже если раздвинуть людей у одной из стен и поставить туда Полину, возникнет "пробка", ибо люди в очереди движутся хотя и медленно, но не останавливаясь.
Но есть ведь и четвертая, открытая сторона двора. Может быть, стрелять в эту сторону? Мы оборачиваемся к ней, и я с облегчением вижу, что солнце уже зашло, если, впрочем, оно вообще показывалось сегодня на низком небе, кусты потемнели, сумерки почти что скрыли и обрыв, и печальные дали... С облегчением, проистекающим не из сознания, что подруга не умрет, во всяком случае сегодня, а из сознания, что сегодня не придется выполнять работу, которую делать не умеешь, я отдаю пистолет, а две длинненькие гладкие пули заворачиваю в носовой платок и кладу под подушку. Поздно, пора спать, и во сне я начинаю засыпать...
И вдруг словно яркий луч прорезает не осознаваемые до конца ужас и безнадежность: да зачем же мне делать это! Есть же простой выход - отказаться от участия в расстреле, отдать эти две гладенькие пули, лежащие под подушкой, освободиться от не сознаваемого до этой минуты кошмара. Это первое. А второе: убедить Полину дать объяснение (кому?), что на ней нет ни малейшей вины ( в чем же ее обвиняли?), и все будет разрешено до конца. И это так просто!
И тут я проснулась - уже не во сне проснулась, а в действительности, но во власти еще не ушедшего сна пребывая. Уже и окна шестнадцатиэтажки привычно потухли, уже за дверью слышались негромкие звуки и пахло утренним кофе, а у меня не было ощущения, что все уже кончилось, и я размышляла о том, почему же мне раньше не пришло в голову такое простое решение - отказаться от роли палача. Боялась я, что ли? Нет, страха не было, а было сознание простой, безусловной и всем понятной неотвратимости намечавшегося действа и главное - глубоко спрятанная уверенность в бесполезности каких-либо усилий и в том, что настанет и мой черед и все будет так же ясно и просто...
Набоков и его "Приглашение на казнь"? "Процесс" Кафки? Или просто уходящая уже в небытие жизнь людей моего поколения, протекшая в этих сумеречных замкнутых серых дворах и в очередях покорно двигавшихся друг за другом полусогнутых людей? Наши безнадежные ноябрьские пейзажи и сознание, что неотвратимый грустный ноябрь и есть наше главное время года?